Семенов Юлиан Семенович. Экспансия - 3

   Взяв документы, он пролистал испанский паспорт Росарио, внимательно изучил записную книжку, обратил внимание на телефон инженера Лопеса в Кордове, контакт с Кемпом, все верно, дважды прочитал телефон сеньора Блюма в Вилле Хенераль Бельграно, подчеркнул зеленым карандашом, усмехнулся, заметив телефон без имени в Барилоче, - явно сеньор Рикардо Баум; да, союзнички, эк поддерживают друг друга, не разольешь водой; если не очухается через несколько минут, плесну ему в ли... в рожу, в одноглазую фашистскую рожу стакан воды, задергается...
   Штирлиц поднялся, прошел в спальню, сел к телефону и набрал номер профессора де Лижжо:
   - Мы тут беседуем... Возможно, к вам позвонят... Знаете ли, жены беспокоятся во время длительных отлучек мужей, особенно пьющих... Так вы скажите, что никуда из дома не выходили, никому не звонили и никакого протезиста не знаете...
   - Но ведь вы назвали адрес! - Профессор говорил надтреснутым, севшим голосом.
   Когда он успел простудиться, подумал Штирлиц, наверное, от волнения; некоторые начинают гундосить, словно у них спонтанный приступ насморка; пройдет.
   - Неважно, - ответил Штирлиц. - Все в порядке профессор, все идет лучше, чем я мог представить... Вы поняли, что я вам сказал?
   - Да.
   - Жена заметила, что вы уезжаете из дома?
   - Нет.
   - Ну и веселитесь с ее гостями. Жахнете как следует, а то вы все <мендосу> да <мендосу> посасываете. Пора переходить на <агуа ардьенте>. И еще: если вы захотите меня найти, - в том случае, конечно, если это можно будет сделать физически, - Штирлиц усмехнулся, - позвоните тому, кто прислал вам со мною письмецо, и скажите, что нужна квалифицированная консультация, назначьте встречу в ресторане, там все и решите. Поняли - о ком я?
   - Да, - буркнул профессор и повесил трубку, не попрощавшись.
   Плохо, конечно, если он сейчас позвонит домой Оссорио, подумал Штирлиц; трудно жить, допуская такие вероятия, которые никому другому не приходят в голову, кроме людей моей профессии, каждый по-своему Жюль Верн, столько переберешь возможностей, столько отринешь предложений, так много остается шлака ради одной унции, вмещающей в себя оптимальность решения, его единственность.
   Ну и что? Его люди ринутся к профессору Пла; там пусто; но они поговорят с портье, эти люди умеют говорить с представителями инфраструктуры, СД в их лице имело самую надежную агентуру; все хозяева баров, ресторанов, кафе, отелей и пансионатов были добровольными осведомителями гестапо; отберут патент - куда денешься?! К сладкой жизни пробиться трудно; отвыкнуть от нее невозможно, да и сделка с совестью вполне пристойная: всякий, кто так или иначе не вписывается в систему представлений о настоящем немце или испанце, должен быть известен полиции, может, какой бандит, нечего с ним миндальничать, его место за решеткой...
   Штирлиц вернулся в холл; шофер оклемался - лежал на животе, задрав голову; Росарио был по-прежнему неподвижен; налив в стакан воды из высокого кувшина - хрусталь, прекрасная ручная работа, сине-белые высверки, которые, соединяясь, дают эффект багрового, р а с т е к а ю щ е г о с я светового удара, - плеснул в лицо Росарио.
   Тот вздрогнул и сразу же открыл глаз, в котором не было ничего человеческого - животный, истерический страх.
   - Времени у нас мало, - сказал Штирлиц, - так что исход событий зависит от вас... Дома оставили адрес профессора Пла?
   - Да, - ответил Росарио. - Через час сюда приедут.
   - Мы закончим раньше. Вы меня узнали?
   - Нет.
   - Я Брунн. А вы убили Клаудиу...
   - Вы меня путаете с кем-то, сеньор Брунн... Я никого не убивал, я коммерсант и финансист, строю дома...
   Штирлиц достал из правого кармана заключение экспертизы из Барилоче, из левого - заключение его, Росарио, врачей и дал ему посмотреть:
   - Хватит? Или показать кое-что еще?
   Росарио облизнул свои истрескавшиеся серо-голубоватые губы и неожиданно для Штирлица - усмехнулся жестко и ненавидяще:
   - Вы, видимо, знаете, как погиб сын командира крепости Алькасар?
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Этим я хочу сказать то, что если отец смог произнести сыну, пятнадцатилетнему мальчику, единственному наследнику: <Я не сдамся даже ценою твоей жизни, прими смерть, как подобает испанцу> - и парнишку расстреляли, то уж я, поживший на этом свете, не скажу вам ни слова, так что можете кончать всю эту историю...
   - Что ж, ответ, - Штирлиц кивнул, отошел к шоферу, опустился перед ним на колени, спросил: - Ты тоже будешь молчать?
   Тот кивнул, говорить не мог, во рту кляп, промычал что-то невразумительное.
   Штирлиц вынул кляп, поднял его лицо за нос:
   - Ну, отвечай, так легче.
   - Если б я мог перекусить тебе горло, - прохрипел шофер, - я бы перегрыз его.
   - Это ты увез женщину?
   - Грязную потаскуху, подстилку для вонючих красных, а не женщину!
   Штирлиц закрыл глаза; он должен был закрыть глаза на мгновение, чтобы не ударить дулом пистолета в глаз этому фашисту; сначала в один, а потом во второй; хотя, что ему слепота? Он и так слепец, он видит лишь то, что ему разрешают видеть, от и до, ему не страшно ходить с тростью по улицам, - сколько таких слепцов ходит по Мадриду, продавая лотерейные билеты?! И как еще хохочут по вечерам, после розыгрыша, собираясь в барах за бутылками тинто?! Жизнь как жизнь... Есть, конечно, некоторое неудобство, можно упасть, приходится ощупывать тростью мостовую, чтобы не угодить в сточную яму, их порою забывают закрыть люком, а так - все нормально, ложку мимо рта не пронесешь, стакан - тем более, а уж на бабу взгромоздиться и вовсе труда не составляет, иная и сама на себя затащит, они обездоленные, скольких мужчин унесла война!
   Вздохнув, Штирлиц открыл глаза, снова воткнул кляп в рот шофера, вернулся к Росарио, достал его портмоне, записную книжку, восемь дорожных чеков на тысячу каждый, целое состояние, вытащил из-за обложки паспорта дипломатическую карточку с синей полосой посредине - удостоверение офицера службы франкистской безопасности, показал все это Росарио:
   - Разве можно так пренебрегать законами конспирации, которые обязательны для каждого, работающего за кордоном, Росарио? А телефоны агентуры, которые ты таскаешь с собой? Резидент! - Штирлиц усмехнулся. Что ты умеешь делать, кроме того, как убивать беззащитных женщин? Все эти материалы будут опубликованы в прессе - если не здесь, то в Европе... Там этого очень ждут... Тебя выгонят с работы, что ты станешь делать?
   - Поэтому я и предлагаю поскорее кончать все это дело. Если я выйду отсюда, тебя разрежут на мелкие куски... Пилой... Тебя будут мучить так, что даже нельзя себе представить... Я не скажу ни слова, Брунн.
   - Скажешь, - вздохнул Штирлиц. - <Если враг не сдается, его уничтожают>, есть такие слова, слыхал? Мне с ними легче... Сначала я убью твоего мерзавца, - он кивнул на шофера, - а потом предложу тебе альтернативу: либо я выбью твой единственный глаз, либо ты ответишь на все вопросы, которые меня интересуют.
   - Нет, - ответил Росарио. - Делай, что угодно, все равно я буду молчать.
   Штирлиц почувствовал слепую, животную, трясущуюся ярость, схватил Росарио за уши и начал выворачивать их с чудовищной силой.
   - Бо-о-ольно! - захрипел Росарио.
   Штирлиц плюнул себе под ноги и шепнул:
   - Вот видишь, Росарио... Ты и заговорил... А ведь я мог бы воткнуть тебе иголку, ты знаешь, куда, - ведь вы так работаете в подвалах Пуэрто дель Соль, - и ты бы заговорил... Я бы мог зажать тебе пальцы в двери это у вас норма допроса, - и ты бы заговорил... Но я взываю к твоему разуму... Пока еще у меня есть время взывать к разуму, осталось сорок минут, потом будет поздно... Вообще-то ты ведь для меня не человек, Росарио... Ты фашист, то есть заразный гной, от таких, как ты, человечество должно освобождаться... Поэтому мне только поначалу трудно п е р е с т у п и т ь... Но если я пойму, что иного выхода не осталось, я преступлю... Всегда и всему есть предел, Росарио... Вы научили мир зверству... Чтобы оно не повторялось, я готов пожертвовать собой... Наверное, после того, как я заставлю тебя говорить, я не смогу жить... Ты ведь знаешь, кто я? Ты все про меня знаешь, нет?
   - Я знаю все, Штирлиц. Я знаю про тебя все, русская свинья, и моя смерть только приблизит твою... Но ты меня застрелишь, а тебе придется ждать смерти многие годы, вдали от людских глаз, в таких муках, которые еще не известны человечеству.
   И в это время резко зазвонил телефон; Росарио тихо засмеялся; Штирлиц напрягся, по-кошачьи бросился в спальню, снял трубку:
   - Слушаю...
   - Так это я, сеньор, - голос портье был сейчас другим, благостным; видимо, успел приложиться, дай ему бог, есть люди, которые пьют без страха за завтрашний день, трутни; с т р а д а е т тот, кто понимает ужас потерянного времени, ощущая, что все восполнимо в жизни, кроме неосуществленных дел.
   - Все в порядке? - спросил Штирлиц.
   - Да, сеньор. Я подниму пакеты?
   - Не надо, - ответил Штирлиц, - я попозже сам...
   Дав отбой, он продолжал говорить в трубку:
   - Нет, нет, это мое дело, пусть ребята ждут, да, да... А сундуки поднимите чуть позже, мы загрузим их на пароход в сундуках... Да нет же, у меня есть шприц, проснутся уже на борту, там пусть вопят... Хорошо, сейчас...
   Они слушают каждое мое слово, подумал он, пусть думают; но я не мог себе представить такой реакции, значит, я не нащупал болевой точки, плохо.
   Он прошел мимо Росарио и шофера, которые смотрели на него глазами, показавшимися Штирлицу белыми, так они были яростны, но и - впервые за все время - испуганными, вернулся, воткнул кляп в рот Росарио, спустился вниз, сказал портье, что отгонит машину приятельницы, сел за руль <плимута>, отогнал его за угол, въехал в темный двор, открыл капот, порвал все провода, бегом вернулся в дом, забрал пакеты и поднялся в квартиру.
   Росарио уже лежал на полу; видимо, сполз и, извиваясь, хотел подкатиться, чтобы развязать шоферу руки зубами, кляп был ж и д к и й, если постараться, можно выплюнуть.
   Штирлиц молча поднял Росарио, снова бросил в кресло, вынул из саквояжа шприц и две ампулы, достал из кармана рекламный проспект компании, где он сидел <под крышей>, и, развернув, показал одноглазому:
   - Твоя подпись?
   Тот стремительно глянул, отвернулся, ничего не ответил.
   - Твоя, - словно бы за ним повторил Штирлиц. - А теперь представь, что она стоит под таким обращением: <Я, известный в Буэнос-Айресе как Хосе Росарио, офицер контрразведки генералиссимуса Франко, в течение многих лет выполнял все поручения руководства. Я служил генералиссимусу без страха и упрека. Я представитель нации, которая исповедует силу, но в первую очередь - благородство. Когда мне поручили подвергнуть пыткам женщину, испанку, Клаудиу Вилья Бьянку, только во имя того, чтобы заполучить антинацистские материалы сенатора Оссорио, я был потрясен силой ее духа. Она предпочла изуродовать себя, только б не опозорить высокое звание испанки. Да, косвенно я виноват в ее гибели, да, я никогда не прощу себе случившегося, но для того, чтобы мир узнал правду о том, что наша служба пытает женщин, я решил уйти в свободный мир и открыть человечеству всю правду>... Как? Ничего? Сколько твоих родственников, Росарио, ответят за это письмо? Я увезу ведь тебя отсюда в ящике и погружу на пароход, где капитаном служит мой друг...
   - Не делай этого, - сказал Росарио, и Штирлиц заметил, как рванулся шофер, уставившись на своего шефа ненавидящими глазами...
   - Хорошо. Я могу этого не делать. Но тогда ты пойдешь со мной в соседнюю комнату и ответишь на вопросы, которые меня интересуют.
   - Развяжи руки.
   - Рано. Я развяжу твои руки, когда мы кончим собеседование.
   - Не будет никакого собеседования!.. Красная сволочь! Иха де пута, кохонудо' долбанный! - Росарио сорвался на тонкий крик.
   _______________
   ' Исп. ругательстиа.
   - Тебя не услышат, - заметил Штирлиц. - Подъезд еще не заселен. А когда в одной фразе слишком много мата, это не действует, Росарио... Но я хочу продолжить мысль, чтобы тебе стала понятна неизбежность нашей беседы... Смотри, что получается: я только что отправил в верное место твое удостоверение, паспорт и телефонную книжку, - кстати, ты наивно конспирировал агентуру, это просчитывается в два счета: красный, синий, черный цвета - так работали районные уполномоченные гестапо, занося в книжечку телефоны наиболее мобильных осведомителей. Их, между прочим, за это наказывали... Волей-неволей ты провалил с е т ь, а ты, как выяснилось, имел на связи друзей Евы Перон, журналистов, людей из армии - ай-яй-яй... Ты хоть понимаешь, что после такого провала тебе не подняться? Даже если я сейчас уйду, оставив вас здесь, - могу завязать морды наглухо, сдохнете через пяток дней, могу не очень туго завязать, будете дышать, продержитесь дольше, глядишь - чудо, ваши получат санкцию на то, чтобы войти в эту квартиру, хотя ты знаешь, как это трудно - получить санкцию на то, чтобы войти в такой дорогой дом, это в барак нетрудно, накостылял по шеям обитателям, они ж безграмотные, жаловаться не решатся, на власть не пожалуешься, сгноят, а сюда - ого-го-го... Но если представить себе чудо, если бог смилостивится над вами, то и в этом случае ты погиб. Думаешь, твой пес, - он кивнул на шофера, - будет молчать? Думаешь, он не передаст слово в слово, что я говорил тебе? Думаешь, он тебя пощадит? Эй, шофер, слушай внимательно и запоминай! Твой хефе носил с собой в кармане документы, из которых явствовало, что он держал на связи в Барилоче немца Рикардо Баума, в прошлом офицера абвера, связан с организацией генерала Вагнера, или Верена, у него много псевдонимов, а фамилия одна - Гелен, Рейнхард Гелен, запомнил? А в Вилле Хенераль Бельграно контактировал с Блюмом. Ты запоминай, запоминай, память твоя - гарантия твоего спасения, посидишь в лагере, отпустят, зато на Пуэота дель Соль не будут пытать, ты же знаешь, как там это делают... Или изнасилуют у тебя на глазах жену... И мать... Там держат ублюдков, животных, которые лишены человеческих чувств... Теперь слушай дальше... Инженер Лопес в Кордове - это Кемп, из ИТТ, тоже немецкий агент, живет здесь <под крышей>... А сеньор Блюм из Бельграно и вовсе...
   - Хватит! - просипел Росарио и облизнул совершенно синие губы. - Убей его. Тогда я стану говорить.
   - Я? - Штирлиц удивился, снова ощутив тепло Клаудии; она сейчас стояла за спиной, очень близко, даже чувствовался аромат ее духов жареный миндаль, запах смерти. - Я не стану марать о него руки. Если тебе это нужно - ты и делай.
   - Развяжи руки.
   - Я развяжу тебе одну руку, Росарио. Вторую мы привяжем к шее. С тобой надо держать ухо востро... Ты ж такой принципиальный, верен присяге. Отказываешься от беседы...
   Штирлиц загнул левую руку Росарио за шею, обмотал ее ремнем вокруг горла и затянул крутым узлом; достав из заднего кармана его кремовых брюк плоский браунинг, сунул его в правую руку, чуть придерживая ее за плечо.
   Если ты решишь изловчиться, подумал Штирлиц, и пальнуть в меня, раздастся щелчок, и тогда все станет ясно; если же ты выцелишь висок своего телохранителя и нажмешь на спуск, значит, я победил, значит, не зря убежден, что все они разваливаются до задницы, когда понимают приближение краха. Если инженер запорет станок, он может отремонтировать его; если капитан посадит корабль на камни, он может, в конце концов, отдав по суду все свои деньги, начать с нуля, нанявшись матросом в сложный рейс; даже врач, зарезавший больного, отсидев год в тюрьме, - если был пьян во время операции - потом вернется в медицину и спасет человечеству тысячи жизней; через тернии - к звездам. А что может шпион, проваливший сеть? Ту, которая стоила секретной службе миллионы долларов, годы работы, чья информация положила начало новому курсу, в котором были задействованы политические деятели и директора банков, командиры армейских подразделений и руководители внешнеполитических ведомств?! Что ему делать, если благодаря его оплошности произошел провал такого рода?
   Росарио плавающе поднял руку и начал выцеливать висок своего телохранителя. Рука его подрагивала, как он ни старался держать ее твердо.
   Шофер смотрел на него, выпучив глаза, они, казалось, вот-вот лопнут, вылетят черными брызгами, испачкав светлый ковер. Он что-то мычал, мотал головою, потом начал биться лбом об пол; господи, какой страшный звук, подумал Штирлиц, удары молотком о ствол свежеобструганной сосны.
   - Я не попаду, - сказал, наконец, Росарио. - Рука трясется.
   - Что ты предлагаешь? - спросил Штирлиц, стараясь говорить спокойно, хотя тело его била дрожь, пальцы сделались ледяными, как раньше, в Мадриде, до Канксерихи.
   - Подвинь его ко мне.
   Штирлиц легко взял браунинг из рук Росарио, подтащил к нему шофера, тот пытался кричать что-то, из глаз его катились слезы, казалось, что это и не слезы - так их было много, - а капли пота; они струились по его мертвенно-бледному лицу; лицо, действительно, было мокрым и от пота, таким мокрым, как у гимнаста, который весело делает упражнения под лучами палящего солнца, и весь он бронзово-коричневый, ж и в о й, излучающий здоровье, а шофер белел с каждой секундой все больше и больше, печать животного ужаса изменила его до неузнаваемости, морщины сделались такими глубокими, что лоб, виски и щеки стали походить на печеные яблоки...
   - Так лучше? - спросил Штирлиц. - Тебе удобно, Росарио?
   - Да, - ответил тот.
   Штирлиц снова вложил ему в руку браунинг, намеренно з а б ы в придержать плечо франкиста.
   - Давай, - сказал он. - Бей.
   Росарио отбросился назад, выгнул руку и нажал на спусковой крючок, как только ствол поравнялся с лицом Штирлица; сухо лязгнуло, а потом стало так тихо, что казалось, все звуки вокруг исчезли и растворились.
   - Ну и что? - спросил Штирлиц. - Поигрался?
   - Спусти меня с кресла, - сказал Росарио.
   - Зачем?
   - Дашь нож. Я его зарежу.
   - А вдруг ты метнешь нож, как индеец из Голливуда?
   - Поставь меня перед ним на колени.
   - Зарежешь?
   - Да.
   - Вынуть у него кляп? Пусть орет?
   - Если не боишься воплей - сними.
   Штирлиц вынул кляп у шофера:
   - Ну, помолился?
   - Развяжи меня, развяжи, - прошептал шофер, - я буду говорить тихо, я расскажу тебе, как он мне велел привезти твою бабу, я скажу, кто ее убивал, я все видел, я ездил в Хенераль Бельграно к Блюму, я один знаю тот дом, куда он меня отправлял...
   - Где он? - спросил Штирлиц.
   Росарио откашлялся:
   - Штирлиц, вы будете слушать либо его, либо меня.
   - Я буду слушать обоих. Мне интересно, когда вы говорите дуэтом.
   - Этот особняк на окраине Бельграно, - сипел шофер. - Там немцы... Около аэродрома... Это как замок, туда не пройдешь просто так, там три системы охраны, там...
   - Послушайте, Штирлиц, - сказал Росарио, - мои контакты по линии ИТТ заинтересуют вас больше, чем фантазии этого придурка... Дайте нож...
   - Но ведь ты начал с того, как комендант Алькасара дал расстрелять своего сына, пожертвовав жизнью мальчика во имя торжества Франко... Допустим, я позволю тебе зарезать этого подонка, а ты скажешь: <Все, теперь я спокоен, он молчит, а уж я тем более не скажу ни слова>... Может быть такое?
   - Я открою все, - хрипел шофер, - все, до конца! Я скажу тебе, красный, как они убили твою женщину, я не трогал ее, я только привез ее к ним, но я видел, что они с ней делали!
   - Верно, он привез ее по моему приказу, - сказал Росарио. - А вот кто сообщил мне о ней, я могу сказать, только я...
   Штирлиц полез за сигаретами:
   - Кто?
   Росарио как-то странно, словно горбатый (хотя сейчас он так сидит, я же привязал ему руку к шее), пожал плечами:
   - При нем говорить не стану.
   - Ты ж все равно зарежешь его, - Штирлиц усмехнулся. - Какая разница, что он услышит?
   Достав из кармана нож, Штирлиц нажал кнопку на рукоятке, выскочило длинное лезвие; вытерев рукоять платком, Штирлиц вставил нож в руку Росарио; тот судорожно сжал пальцы, прохрипев:
   - Опусти меня перед ним на колени.
   Штирлиц посмотрел на шофера:
   - Говори, что хочешь сказать, пока он не перерезал тебе горло.
   Шофер снова задергался, лицо стало и вовсе мучнистым:
   - Я знаю все адреса, по всей Аргентине, я ездил по его приказам... Я помню все номера домов, я скажу все...
   - Говори, - сказал Штирлиц.
   Шофер, дергаясь, словно бы за ним кто гнался, начал говорить; в уголках рта появилась с у х а я пена; Штирлиц отметил, что ряд адресов ему знаком; остальные запишет магнитофон, не зря он истратил на него столько денег, американская новинка, микрофон лежит у двери в спальню, запись прекрасна, все будет на пленке.
   - Он говорит правду, - кивнул Росарио. - Только он не знает главного. Паролей, связей, истории вопроса. При нем я этого говорить не стану.
   Штирлиц поднял Росарио под руки и опустил на пол рядом с шофером.
   И тут шофер тонко завизжал; Росарио уперся ножом в его шею, шофер начал извиваться; Росарио нажал что есть силы, и Штирлиц увидел, как разорвалась кожа и металл всасывающе вошел в тело.
   Штирлиц оторвал Росарио от дергавшегося шофера, приложил его окровавленные пальцы к листу бумаги, - надо сохранить улики; снова закурил, чтобы хоть как-то унять дрожь, которая била его все сильнее.
   - Ну? - спросил он. - Теперь закончим беседу?
   Росарио странно залаял; Штирлиц не сразу понял, что он смеется.
   - Ты ж все правильно понял, иха дель пута! Зачем ты позволил мне кончить его?! Я ничего не скажу тебе! Ничего!
   - Скажешь, - вздохнул Штирлиц. - Все скажешь.
   Он подошел к столу, взял шприц, сунул его в руку Росарио, сделал инъекцию снотворного, позвонил в <Кларин> и сказал:
   - Соедините-ка меня с отделом новостей... Передайте репортеру, что его ждет сенсация...
   - Не делай этого! - крикнул Росарио, упершись взглядом в бумагу с кровавыми отпечатками своих пальцев, которая валялась возле трупа шофера. - Не делай! Я буду говорить!
   - Говори, - Штирлиц опустил трубку. - Я слушаю. Но если ты хоть что-то утаишь, пенять придется на себя. Ты должен уснуть через час. Говори.
   И тот заговорил...
   ...Когда Росарио уронил голову на грудь, Штирлиц развязал шофера, снял ремни с резидента Пуэрта дель Соль, позвонил в <Кларин>, назвал адрес, куда надо приехать (<Дверь открыта, вас ждет сенсация, можете успеть в утренний номер>), пошел в соседнюю комнату, взял кассету, сунул ее в портфель, оглядел комнату, все ли в порядке; все в порядке, собаке собачья смерть, и де Лижжо не будет в претензии - главный убийца спит; он жив; медленно направился к выходу; шорох за спиной услышал не ушами, а кожей спины; резко пригнулся; нож, брошенный Росарио, врезался в дверь рядом с головой; Росарио смотрел на него дурными глазами, медленно поднимаясь с кресла; Штирлиц подошел к нему и всадил еще один шприц со снотворным.
   После этого позвонил представителю Франс Пресс и корреспонденту <Нью-Йорк таймс>, оставил адрес, заметив, что копии заключений экспертиз о таинственном убийстве женщины в горах и об инциденте с Росарио лежат на столе: <Сделайте снимки и вызывайте полицию; можете задать вопрос, где сейчас <подозреваемый> Брунн и почему его подозревают. Он будет отрицать все. Но вы жмите. К сожалению, не могу быть с вами, потому что улетаю в Европу, самолет через семь минут, пограничный контроль уже прошел, схватить меня невозможно при всем желании>.
   А потом он бросился на почту, получил пакет и выехал на своем <фордике> из Буэнос-Айреса, взяв направление на Кордову, оттуда до Виллы Хенераль Бельграно полтораста километров, не больше.
   РОУМЭН, СИНАТРА, ЛАКИ (сорок седьмой) __________________________________________________________________________
   Фрэнк Синатра прилетел в Майами; не выходя из аэропорта в город, пересел на ожидавший его <дуглас> Луччиано, раскрашенный, словно карнавальный паяц, - красно-белые продольные линии, много синих звезд, некий паллиатив национального флага, - и, кивнув трем безъязыким телохранителям Лаки, прошел в кабину пилота: любил летать вместе с экипажем, садился обычно на место второго летчика, в воздухе брал штурвал на себя, испытывая острое ощущение счастья оттого, что громадная машина послушна ему, словно маленький ребенок, которого водят на помочах, когда он только-только начинает учиться ходить.
   В Гаване на летном поле его ждали два <паккарда>; Лаки умел встречать друзей. <Все же во мне неистребимо итальянское, - подшучивал он над собой, - прекрасно известно, что от пули не уберегут и десять телохранителей; в бронированную машину можно засадить пластиковую мину, да и вообще человек слаб и хрупок, словно стрекоза, но ощущение бесшумной множественности, постоянная тайна щекочут нервы. Что еще может щекотать нервы человеку, у которого нет врагов?!>
   Лаки Луччиано ждал Фрэнка Синатру в загородной вилле, на Варадеро, неподалеку от замка Дюпона; долго хлопал его по плечам, говорил, что наконец-то Италия получила своего национального героя в Штатах: <Нет человека в стране, кто бы не знал твоих песен, Фрэнки-Бой, знаешь, какое это для нас счастье?!> - <Не. надо дразнить янки тем, что я итальянец, заметил Синатра, - в стране взрыв национального патриотизма, сейчас лучше быть стопроцентным американцем, поверь, Лаки. Когда все успокоится, мы еще скажем свое слово, а пока давай будем обычными янки. Слава богу, что в Голливуде рубят головы в основном неграм, евреям и славянам, я слишком хорошо помню ту пору, когда судили Сакко и Ванцетти, мне плевать, что они были красными, но ведь нас били другие банды подростков не за то, что мы красные, а потому, что принадлежим к нации <грязных итальяшек>.
   Луччиано посмеялся: <Это хорошо, что ты стал мудрым, как тигр, Фрэнки-Бой. Но если тигр долго не пускает в ход зубы, они у него крошатся. Мне плевать на то, что про меня говорят. Пусть только не трогают. Я вырос в условиях американской демократии: <говори, что угодно, но не пробуй затронуть мои интересы, не спущу...> Пойдем, нас ждут Фрэнк Кастелло и Джо Адонис, предстоит принять пару решений, и они далеко не просты...>