Страница:
— Ваше величество, то же можно сказать и о нас, зувейзинах. Если нет, то почему мы столько раз восставали против Ункерланта, даже без надежды на победу?
Он пристально вглядывался в лицо Свеммеля. Глаза конунга расширились слегка, потом сощурились. Ледок растаял. Холодный каменный глянец зрачков остался, но Хадджадж, верно, тронул какую-то струнку в душе владыки, ибо тот ответил:
— Да, вы упрямый народ, — тоном, каким с неохотой отпускают комплимент. Он ткнул пальцем в сторону посла: — Упрямый и все же разбитый. Иначе ты не стоял бы перед нами.
— Мы потерпели поражение, — признал министр иностранных дел Зувейзы то, чего никак не мог отрицать. — Мы потерпели поражение достаточно суровое, чтобы отдать часть того, что вы требуете от нас. Но не настолько, чтобы отдать все.
— Обойтись ли нам с самозванцем Шазли, как мы обошлись с узурпатором Киотом? — спросил Свеммель.
— Повелители Зувейзы умеют умирать, — ответил Хадджадж как мог спокойно и вновь с той прямотою, какой не мог ожидать конунг от своих подданных. — Ункерлант преподал им не один урок в этом мастерстве.
Забан обернул к послу молочно-белую физиономию. Нет, никто в Котбусе не осмеливался так разговаривать с конунгом Свеммелем. Старик повелительно взмахнул рукой. Ункерлантский толмач перевел все точно — Хадджадж достаточно владел вражеским языком, чтобы быть уверенным в этом. Он ждал ответа. Возможно, ункерлантский конунг захочет выяснить, как умеет умирать сам Хадджадж. Это нарушило бы все принципы дипломатии, но конунг Свеммель сам себе закон.
Свеммель нахохлился на краешке высокого трона, словно беркут, готовый сорваться с руки сокольничего.
— Поторгуемся, — проклекотал он.
Хадджадж смог вздохнуть снова и постарался, чтобы конунг Ункерланта не заметил его облегчения.
Краста была в ярости. Она часто бывала в ярости, однако, как правило, мишенями для ее гнева служили знакомые ей люди, а не целые державы. Сейчас бешенство ее имело своей причиной Валмиеру как таковую.
— Ты посмотри на это, Бауска! — Она ткнула горничной под нос свежую газету: — Ты только посмотри!!!
— Вижу, сударыня, — ответила служанка настолько хладнокровно, что даже Краста не нашла бы повода придраться.
Но маркиза не нуждалась в поводах.
— Ункерлант выиграл очередную войну! — прорычала она. — Какие-то варвары с запада одерживают две победы кряду, сначала против Фортвега, потом против этой… как ее… Зувейзы — одни силы ведают, где это! Ункерлант! Две войны! А Валмиера победила хоть в одной? Бауска, отвечай!
— Нет, сударыня, — ответила служанка и добавила неосмотрительно: — Но Ункерланту не приходится сражаться с альгарвейцами.
Краста тряхнула головой. Золотистый локон выскочил из-под заколок, которыми Бауска увенчала ее прическу поутру, и скользнул по губе, словно у маркизы внезапно выросли усики. Краста фыркнула и отмахнулась от непокорной прядки.
— Альгарвейцы такие же варвары, — проговорила она, фыркнув по-иному. — Им бы следовало сидеть по своим лесам и не тревожить цивилизованных людей.
Последнее в устах маркизы следовало понимать как «потомков древних кауниан» — дальше этого ее понятие цивилизованности не простиралось.
— Без сомнения, сударыня, — отозвалась Бауска. Одна непрошеная реплика сошла ей с рук, и служанка отпустила вторую: — Конечно, они варвары, но воевать умеют ужасно здорово.
— Мы громили их и прежде, — отмахнулась Краста. — В Шестилетнюю войну они ведь нас не победили? Конечно, нет. Шестилетнюю выиграла Валмиера. Ну, Елгава нам помогла немного, но победили-то мы! — Елгаванцы тоже были потомками кауниан; их существование Краста могла признать. Сибиане? Лагоанцы? Ункерлантцы? Они сражались с валмиерскими солдатами бок о бок. С точки зрения Красты, вся эта мелкота могла вовсе не ввязываться в войну. Как бы при этом шли дела на фронтах, маркиза не задумывалась.
— Дай, силы горние, чтобы мы и в этой войне победили, сударыня, — промолвила Бауска. — И дай, силы горние, чтобы ваш брат вернулся домой невредимым.
— М-да, — пробурчала Краста; служанка отыскала способ умиротворить хозяйку хотя бы ненадолго. — Со Скарню все было в порядке, когда он писал последнее письмо.
Она примолкла. Тут бы ее гневу и уняться, однако маркиза так и не выпустила из рук газеты, и вид подметного листка вновь возбудил в ней ярость.
— Со Скарню все хорошо, но мы так и не ворвались в Альгарве! Как можем мы надеяться выиграть эту злосчастную, неудобную войну, если не можем перейти границу?!
Голос ее вновь сорвался на визг.
— Не знаю, сударыня. Откуда мне знать? Я горничная, а не солдат. — Бауска склонила голову и едва слышным шепотом закончила: — Разрешите идти, сударыня?
— Ну хорошо, — ответила Краста с некоторым раздражением; обычно она получала больше удовольствия, насмехаясь над горничной.
Бауска отступила куда поспешней, чем альгарвейская армия под натиском валмиерцев. И все же недостаточно быстро. Краста прищелкнула пальцами.
— Нет. Постой.
— Сударыня? — Бауска застыла у дверей. Голосок ее казался клочком зимнего ветра, заблудившегося в коридорах особняка.
— Иди сюда. У меня к тебе вопрос. — Горничная приблизилась куда медленней, чем убегала. — Я уже давно хотела тебя об этом расспросить, — продолжала маркиза, — но все из головы вылетает.
— О чем, сударыня? — поинтересовалась Бауска с тревогой — это было хорошо, — и любопытством — что было разрешено.
— Когда ты ублажаешь своего милого, ты это делаешь ртом?
Вопрос свой Краста задала так же небрежено, как могла бы поинтересоваться у землевладельца разведением скота. В ее понятии между чернью и скотом разница была невелика.
Бауска густо покраснела, раскашлялась, отвернулась, но выбежать из комнаты без дозволения хозяйки все же не решилась.
— Сударыня, — прошелестела она наконец, — нет у меня милого, так что даже и не знаю, что вам ответить…
Краста, привычная разоблачать увертки прислуги, рассмеялась ей в лицо.
— Случалось тебе ублажать мужчину таким способом или нет, в конце концов? — грозно спросила она.
Бауска покраснела еще сильнее.
— Да, — выдохнула она, уткнувшись взглядом в пол, так тихо, что Красте пришлось читать ответ по губам, и повторила чуть громче: — Разрешите идти?
— Нет пока! — оборвала ее Краста. Вальню, проклятье на его голову, — страшное проклятье на его голову! — все же не соврал. Маркизе захотелось вновь почистить зубы. Вместо этого она попыталась оценить глубину нравственного падения черни. — И твои подруги — у служанок ведь бывают подруги? — тоже так поступают?
— Да, сударыня… то есть я знаю нескольких, которые… да, иногда, — ответила Бауска, все так же вглядываясь в сложное переплетение цветочков и птичек на ворсистом ковре ручной работы под ногами.
В глотке Красты зародился яростный рык. Как большинство представителей ее класса, маркиза всегда предполагала, что чернь просто совокупляется подобно скоту и благородные радости блуда находятся за пределами кругозора низших слоев общества. Обнаружив, что ошиблась, Краста испытывала одно только отвращение. С простонародьем она стремилась ничего общего не иметь.
Потом ей пришла в голову еще одна мысль.
— А твои милые — когда они у тебя появляются, — они твои тайные места языками блудливыми обласкивают?
— Да, сударыня, — покорно прошептала Бауска и во внезапном приступе душевной стойкости выпалила: — Не то чтобы мы им — да, а они нам — обойдетесь. Честно, так уж честно.
О честности Красте приходилось задумываться нечасто, в особенности когда речь заходила о прислуге. Изящно очерченные ноздри маркизы гневно раздулись.
— Иди отсюда, убирайся! — велела она. — Почему вообще ты не за работой?!
Бауска вышла. Точней было бы сказать — вылетела ядром. Краста это едва заметила; отпустив служанку, маркиза тут же забывала о ней, покуда услуги Бауски не потребуются ей снова. Она подумывала отправиться в Приекуле и прогуляться по магазинам, но от этой мысли отказалась, а вместо этого приказала кучеру отвезти ее во дворец. Если уже она решила жаловаться на то, как идет война с Альгарве, изливать желчь на служанку не годится. Маркиза возжелала поговорить с солдатом.
Военное ведомство ей пришлось искать довольно долго. Во дворце она не могла просто распорядиться, как в своем поместье, — слишком многие из снующих по коридорам сами были дворянами, и отличить благородных от лакеев в роскошных ливреях не всегда было возможно. Чтобы никого не обидеть, Красте приходилось задавать вопросы вежливо — искусство, к которому она не испытывала склонности и не имела в нем опыта.
Наконец Краста обнаружила, что стоит напротив стола, за которым сидел весьма симпатичный офицер по имени, если верить табличке, Эрглю.
— Присаживайтесь, сударыня, прошу, — промолвил он, указывая на кресло. — Не желаете чаю? К сожалению, мне не разрешено предлагать вам более крепкие напитки.
Она позволила офицеру налить ей чашечку; маркиза без зазрения совести позволила бы любому и в любой обстановке прислуживать ей.
— И как изволите вас титуловать? — поинтересовалась она, потягивая горячий напиток.
— Ношу чин капитана, сударыня. — Улыбчивая учтивость Эрглю несколько поблекла. — Как и написано на этой табличке.
— Нет-нет-нет! — нетерпеливо перебила его Краста, пытаясь понять — возможно, военное ведомство потому так скверно показывает себя, что работают в нем идиоты? — Как вас титуловать , капитан?
— А! — Лицо Эрглю просветлело. «Может, он и не полный идиот, — подумала Краста в приступе того, что у нее считалось великодушием. — Может, всего лишь кретин». — Имею честь быть маркизом, сударыня.
— Какое совпадение! А я маркиза!
Краста улыбнулась. Возможно, Эрглю и кретин, но он ей ровня. И обходиться с ним она будет с той же вежливостью, которой заслуживал любой член ее круга, с вежливостью, которой не будет вознагражден даже самый пронырливый простолюдин.
— Должна сказать вам, — заметила маркиза, взмахнув рукой, — мы совершенно неправильно подходим к ведению войны.
Капитан Эрглю склонился вперед с выражением вежливого и почти искреннего интереса.
— Сударыня, — воскликнул он, — как бы я мечтал, чтобы вы прояснили мне этот вопрос! Наши лучшие генералы бьются над ним неделями и месяцами, но результаты были не вполне удовлетворительны.
— Слишком мягко сказано, — подхватила Краста. — Что нам нужно, так это нанести рыжеволосым варварам такой удар, чтобы они бежали перед нами, точно в древние времена. Не понимаю, почему это до сих пор не сделано!
— Теперь, когда вы выразили это столь ясно, я тоже не понимаю. — Эрглю полез в ящик стола и вытащил на свет несколько листов бумаги, перо и пузатую чернильницу. — Если вы соизволите одарить державу плодами своих раздумий, не сомневаюсь, вскоре вся Валмиера возблагодарит вас как свою благодетельницу и спасительницу. — Он указал на стол и кресло — весьма скромного вида, приставленные к ближней стене его кабинета: — Если вы будете так добры изложить свой стратегический план настолько подробно, насколько это в ваших силах, я смогу поделиться им с верховным командованием.
— Непременно!
Прихватив письменные принадлежности, Краста уселась за стол и уставилась на чистый лист с тем же остервенелым отчаянием, что преследовало ее в школе для благородных девиц. Она погрызла кончик пера и наконец записала: «Мы должны ударить по альгарвейцам изо всех сил. И там, где они этого не ждут» .
Она взялась было писать дальше, потом вычеркнула все лишнее. Еще немного погрызла перо. Вскочила на ноги и швырнула листок на стол капитану Эрглю.
— Уверен, — заметил тот, заглянув в ее записку, — что его величество король Ганибу будет благодарен вам за ваш сегодняшний вклад в дело победы.
— Ну почему я единственная во всей стране способна мыслить здраво?! — осведомилась Краста и, не дожидаясь ответа, направилась к своей коляске.
По пути маркиза заметила на пальце чернильное пятнышко, фыркнула в раздражении и стерла его.
Глава 10
Он пристально вглядывался в лицо Свеммеля. Глаза конунга расширились слегка, потом сощурились. Ледок растаял. Холодный каменный глянец зрачков остался, но Хадджадж, верно, тронул какую-то струнку в душе владыки, ибо тот ответил:
— Да, вы упрямый народ, — тоном, каким с неохотой отпускают комплимент. Он ткнул пальцем в сторону посла: — Упрямый и все же разбитый. Иначе ты не стоял бы перед нами.
— Мы потерпели поражение, — признал министр иностранных дел Зувейзы то, чего никак не мог отрицать. — Мы потерпели поражение достаточно суровое, чтобы отдать часть того, что вы требуете от нас. Но не настолько, чтобы отдать все.
— Обойтись ли нам с самозванцем Шазли, как мы обошлись с узурпатором Киотом? — спросил Свеммель.
— Повелители Зувейзы умеют умирать, — ответил Хадджадж как мог спокойно и вновь с той прямотою, какой не мог ожидать конунг от своих подданных. — Ункерлант преподал им не один урок в этом мастерстве.
Забан обернул к послу молочно-белую физиономию. Нет, никто в Котбусе не осмеливался так разговаривать с конунгом Свеммелем. Старик повелительно взмахнул рукой. Ункерлантский толмач перевел все точно — Хадджадж достаточно владел вражеским языком, чтобы быть уверенным в этом. Он ждал ответа. Возможно, ункерлантский конунг захочет выяснить, как умеет умирать сам Хадджадж. Это нарушило бы все принципы дипломатии, но конунг Свеммель сам себе закон.
Свеммель нахохлился на краешке высокого трона, словно беркут, готовый сорваться с руки сокольничего.
— Поторгуемся, — проклекотал он.
Хадджадж смог вздохнуть снова и постарался, чтобы конунг Ункерланта не заметил его облегчения.
Краста была в ярости. Она часто бывала в ярости, однако, как правило, мишенями для ее гнева служили знакомые ей люди, а не целые державы. Сейчас бешенство ее имело своей причиной Валмиеру как таковую.
— Ты посмотри на это, Бауска! — Она ткнула горничной под нос свежую газету: — Ты только посмотри!!!
— Вижу, сударыня, — ответила служанка настолько хладнокровно, что даже Краста не нашла бы повода придраться.
Но маркиза не нуждалась в поводах.
— Ункерлант выиграл очередную войну! — прорычала она. — Какие-то варвары с запада одерживают две победы кряду, сначала против Фортвега, потом против этой… как ее… Зувейзы — одни силы ведают, где это! Ункерлант! Две войны! А Валмиера победила хоть в одной? Бауска, отвечай!
— Нет, сударыня, — ответила служанка и добавила неосмотрительно: — Но Ункерланту не приходится сражаться с альгарвейцами.
Краста тряхнула головой. Золотистый локон выскочил из-под заколок, которыми Бауска увенчала ее прическу поутру, и скользнул по губе, словно у маркизы внезапно выросли усики. Краста фыркнула и отмахнулась от непокорной прядки.
— Альгарвейцы такие же варвары, — проговорила она, фыркнув по-иному. — Им бы следовало сидеть по своим лесам и не тревожить цивилизованных людей.
Последнее в устах маркизы следовало понимать как «потомков древних кауниан» — дальше этого ее понятие цивилизованности не простиралось.
— Без сомнения, сударыня, — отозвалась Бауска. Одна непрошеная реплика сошла ей с рук, и служанка отпустила вторую: — Конечно, они варвары, но воевать умеют ужасно здорово.
— Мы громили их и прежде, — отмахнулась Краста. — В Шестилетнюю войну они ведь нас не победили? Конечно, нет. Шестилетнюю выиграла Валмиера. Ну, Елгава нам помогла немного, но победили-то мы! — Елгаванцы тоже были потомками кауниан; их существование Краста могла признать. Сибиане? Лагоанцы? Ункерлантцы? Они сражались с валмиерскими солдатами бок о бок. С точки зрения Красты, вся эта мелкота могла вовсе не ввязываться в войну. Как бы при этом шли дела на фронтах, маркиза не задумывалась.
— Дай, силы горние, чтобы мы и в этой войне победили, сударыня, — промолвила Бауска. — И дай, силы горние, чтобы ваш брат вернулся домой невредимым.
— М-да, — пробурчала Краста; служанка отыскала способ умиротворить хозяйку хотя бы ненадолго. — Со Скарню все было в порядке, когда он писал последнее письмо.
Она примолкла. Тут бы ее гневу и уняться, однако маркиза так и не выпустила из рук газеты, и вид подметного листка вновь возбудил в ней ярость.
— Со Скарню все хорошо, но мы так и не ворвались в Альгарве! Как можем мы надеяться выиграть эту злосчастную, неудобную войну, если не можем перейти границу?!
Голос ее вновь сорвался на визг.
— Не знаю, сударыня. Откуда мне знать? Я горничная, а не солдат. — Бауска склонила голову и едва слышным шепотом закончила: — Разрешите идти, сударыня?
— Ну хорошо, — ответила Краста с некоторым раздражением; обычно она получала больше удовольствия, насмехаясь над горничной.
Бауска отступила куда поспешней, чем альгарвейская армия под натиском валмиерцев. И все же недостаточно быстро. Краста прищелкнула пальцами.
— Нет. Постой.
— Сударыня? — Бауска застыла у дверей. Голосок ее казался клочком зимнего ветра, заблудившегося в коридорах особняка.
— Иди сюда. У меня к тебе вопрос. — Горничная приблизилась куда медленней, чем убегала. — Я уже давно хотела тебя об этом расспросить, — продолжала маркиза, — но все из головы вылетает.
— О чем, сударыня? — поинтересовалась Бауска с тревогой — это было хорошо, — и любопытством — что было разрешено.
— Когда ты ублажаешь своего милого, ты это делаешь ртом?
Вопрос свой Краста задала так же небрежено, как могла бы поинтересоваться у землевладельца разведением скота. В ее понятии между чернью и скотом разница была невелика.
Бауска густо покраснела, раскашлялась, отвернулась, но выбежать из комнаты без дозволения хозяйки все же не решилась.
— Сударыня, — прошелестела она наконец, — нет у меня милого, так что даже и не знаю, что вам ответить…
Краста, привычная разоблачать увертки прислуги, рассмеялась ей в лицо.
— Случалось тебе ублажать мужчину таким способом или нет, в конце концов? — грозно спросила она.
Бауска покраснела еще сильнее.
— Да, — выдохнула она, уткнувшись взглядом в пол, так тихо, что Красте пришлось читать ответ по губам, и повторила чуть громче: — Разрешите идти?
— Нет пока! — оборвала ее Краста. Вальню, проклятье на его голову, — страшное проклятье на его голову! — все же не соврал. Маркизе захотелось вновь почистить зубы. Вместо этого она попыталась оценить глубину нравственного падения черни. — И твои подруги — у служанок ведь бывают подруги? — тоже так поступают?
— Да, сударыня… то есть я знаю нескольких, которые… да, иногда, — ответила Бауска, все так же вглядываясь в сложное переплетение цветочков и птичек на ворсистом ковре ручной работы под ногами.
В глотке Красты зародился яростный рык. Как большинство представителей ее класса, маркиза всегда предполагала, что чернь просто совокупляется подобно скоту и благородные радости блуда находятся за пределами кругозора низших слоев общества. Обнаружив, что ошиблась, Краста испытывала одно только отвращение. С простонародьем она стремилась ничего общего не иметь.
Потом ей пришла в голову еще одна мысль.
— А твои милые — когда они у тебя появляются, — они твои тайные места языками блудливыми обласкивают?
— Да, сударыня, — покорно прошептала Бауска и во внезапном приступе душевной стойкости выпалила: — Не то чтобы мы им — да, а они нам — обойдетесь. Честно, так уж честно.
О честности Красте приходилось задумываться нечасто, в особенности когда речь заходила о прислуге. Изящно очерченные ноздри маркизы гневно раздулись.
— Иди отсюда, убирайся! — велела она. — Почему вообще ты не за работой?!
Бауска вышла. Точней было бы сказать — вылетела ядром. Краста это едва заметила; отпустив служанку, маркиза тут же забывала о ней, покуда услуги Бауски не потребуются ей снова. Она подумывала отправиться в Приекуле и прогуляться по магазинам, но от этой мысли отказалась, а вместо этого приказала кучеру отвезти ее во дворец. Если уже она решила жаловаться на то, как идет война с Альгарве, изливать желчь на служанку не годится. Маркиза возжелала поговорить с солдатом.
Военное ведомство ей пришлось искать довольно долго. Во дворце она не могла просто распорядиться, как в своем поместье, — слишком многие из снующих по коридорам сами были дворянами, и отличить благородных от лакеев в роскошных ливреях не всегда было возможно. Чтобы никого не обидеть, Красте приходилось задавать вопросы вежливо — искусство, к которому она не испытывала склонности и не имела в нем опыта.
Наконец Краста обнаружила, что стоит напротив стола, за которым сидел весьма симпатичный офицер по имени, если верить табличке, Эрглю.
— Присаживайтесь, сударыня, прошу, — промолвил он, указывая на кресло. — Не желаете чаю? К сожалению, мне не разрешено предлагать вам более крепкие напитки.
Она позволила офицеру налить ей чашечку; маркиза без зазрения совести позволила бы любому и в любой обстановке прислуживать ей.
— И как изволите вас титуловать? — поинтересовалась она, потягивая горячий напиток.
— Ношу чин капитана, сударыня. — Улыбчивая учтивость Эрглю несколько поблекла. — Как и написано на этой табличке.
— Нет-нет-нет! — нетерпеливо перебила его Краста, пытаясь понять — возможно, военное ведомство потому так скверно показывает себя, что работают в нем идиоты? — Как вас титуловать , капитан?
— А! — Лицо Эрглю просветлело. «Может, он и не полный идиот, — подумала Краста в приступе того, что у нее считалось великодушием. — Может, всего лишь кретин». — Имею честь быть маркизом, сударыня.
— Какое совпадение! А я маркиза!
Краста улыбнулась. Возможно, Эрглю и кретин, но он ей ровня. И обходиться с ним она будет с той же вежливостью, которой заслуживал любой член ее круга, с вежливостью, которой не будет вознагражден даже самый пронырливый простолюдин.
— Должна сказать вам, — заметила маркиза, взмахнув рукой, — мы совершенно неправильно подходим к ведению войны.
Капитан Эрглю склонился вперед с выражением вежливого и почти искреннего интереса.
— Сударыня, — воскликнул он, — как бы я мечтал, чтобы вы прояснили мне этот вопрос! Наши лучшие генералы бьются над ним неделями и месяцами, но результаты были не вполне удовлетворительны.
— Слишком мягко сказано, — подхватила Краста. — Что нам нужно, так это нанести рыжеволосым варварам такой удар, чтобы они бежали перед нами, точно в древние времена. Не понимаю, почему это до сих пор не сделано!
— Теперь, когда вы выразили это столь ясно, я тоже не понимаю. — Эрглю полез в ящик стола и вытащил на свет несколько листов бумаги, перо и пузатую чернильницу. — Если вы соизволите одарить державу плодами своих раздумий, не сомневаюсь, вскоре вся Валмиера возблагодарит вас как свою благодетельницу и спасительницу. — Он указал на стол и кресло — весьма скромного вида, приставленные к ближней стене его кабинета: — Если вы будете так добры изложить свой стратегический план настолько подробно, насколько это в ваших силах, я смогу поделиться им с верховным командованием.
— Непременно!
Прихватив письменные принадлежности, Краста уселась за стол и уставилась на чистый лист с тем же остервенелым отчаянием, что преследовало ее в школе для благородных девиц. Она погрызла кончик пера и наконец записала: «Мы должны ударить по альгарвейцам изо всех сил. И там, где они этого не ждут» .
Она взялась было писать дальше, потом вычеркнула все лишнее. Еще немного погрызла перо. Вскочила на ноги и швырнула листок на стол капитану Эрглю.
— Уверен, — заметил тот, заглянув в ее записку, — что его величество король Ганибу будет благодарен вам за ваш сегодняшний вклад в дело победы.
— Ну почему я единственная во всей стране способна мыслить здраво?! — осведомилась Краста и, не дожидаясь ответа, направилась к своей коляске.
По пути маркиза заметила на пальце чернильное пятнышко, фыркнула в раздражении и стерла его.
Глава 10
Леофсиг обнаружил, что с течением дней если и не вошел во вкус сортирного наряда, то, по крайней мере, примирился с ним. Верно — работа была тяжелая и грязная, но не тяжелей, чем рубить дрова или исполнять любую другую повинность по лагерю. Как альгарвейские охранники, так и фортвежские командиры с удовольствием сделали из юноши показательного фортвежца в каунианской команде золотарей.
Леофсиг старался воспользоваться положением как мог. Его каунианский со школьных лет изрядно заржавел. Когда юноша поначалу пытался заговорить на древнем наречии, светловолосые его товарищи обыкновенно с улыбкой переходили на фортвежский. Однако Леофсиг не отступался. В темноте за урожденного каунианина его и теперь нельзя было принять, но юноша понемногу освоил даже желательное наклонение, не дававшееся ему, даже когда учителя прохаживались по спине Леофсига розгой.
Помогло ему войти в общество кауниан-заключенных и то, что их с Гутаускасом койки в бараке стояли рядом. А больше того — нескончаемая вражда с Мервитом. Если Мервит называл юношу любителем чучелок, тот относился к оскорблению как к похвале.
Однажды, когда Леофсиг закапывал вонючую выгребную яму, к нему подошел Гутаускас. Серо-голубые глаза каунианина весело поблескивали.
— Знаешь, — заметил он легкомысленно, — стоялая моча хорошо отбеливает. — В школе Леофсига не учили, как будет по-кауниански «моча»; заключение в лагере для военнопленных расширило его кругозор во многих отношениях. — Может, стоит отбелить тебе волосы? — продолжал Гутаускас. — Как думаешь, станешь ты от этого похож на нас?
— О да, без сомнения! — отозвался Леофсиг и указал на полузасыпанную канаву. — А от дерьма, — еще одно слово, которому его не учили в школе, — твои волосы потемнеют. Станешь ты похож на фортвежца, если я тебя сейчас в выгребную яму окуну?
— Возможно, — невозмутимо ответил Гутаускас. — Бывало, что мы называли фортвежцев «навозниками», так же как вы одаривали нас столь же приятными именами.
Он склонил голову к плечу, ожидая, как отнесется к этому Леофсиг.
— Никто не найдет доброго слова для соседа, — ответил юноша, пожав широкими плечами. — Бьюсь об заклад, даже ункерлантцы не настолько эффективны, — это слово ему пришлось произнести по-фортвежски за неимением подходящего каунианского перевода, — чтобы не ругать своих соседей.
Он закатил глаза, показывая, что принимать его слова всерьез не следует. Гутаускас кивнул.
— А я бьюсь об заклад, что ты прав: твои же собственные слова доказывают это. Так скажи, предпочел бы ты жить в той части Фортвега, которую заняли альгарвейские варвары, или в той, что досталась варварам ункерлантским?
— Я бы предпочел, чтобы Фортвег никто не захватывал, — ответил Леофсиг.
— Такого выбора нет, — промолвил Гутаускас с той скрытой насмешкой, от которой фортвежцы так часто начинали скрипеть зубами.
Леофсиг, однако, уже привык к подобной манере общения. Он серьезно обдумал вопрос — занятие всяко более интересное, чем махать лопатой над полной ямой дерьма.
— Вашему племени, должно быть, легче под ункерлантцами, а нашим — под альгарвейцами.
— Пожалуй, ты прав, — согласился каунианин, — ибо альгарвейцы могут презирать нас, и оттого у них остается меньше презрения в ваш адрес. — Он подождал, пока Леофсиг взмахнет пару раз лопатой, и добавил вполголоса: — Быть может, сегодня ближе к полуночи тебе придется ответить на зов природы, как и мне.
— Да ну? — Леофсиг почесал в затылке. — Знал я, что вы, кауниане, педанты и зануды, но чтобы до такой степени…
Гутаускас ничего не ответил. Он только глядел на юношу пристально, чуть искоса. Леофсиг снова почесал в затылке. Если бы дело происходило в романе о временах Шестилетней войны, герой с первого слова понял бы, что пытается сказать ему каунианин. Ну, по крайней мере, Леофсиг сообразил, что ему о чем-то стараются намекнуть.
— Ну… кто знает? — промолвил он. — Может, и придется.
Все так же молча каунианин отошел и принялся копать новую яму. Леофсиг продолжал забрасывать землей старую. Он не особенно торопился. Альгарвейцы слишком скверно кормили пленных, чтобы те могли торопиться, да и сортирный наряд не то поле деятельности, что способно пробудить энтузиазм.
Наконец, когда солнце склонилось к закату, он отложил лопату и встал в очередь за скудным ужином, вполне напоминавшим скудный завтрак и столь же скудный обед. Ему достался тонкий ломоть черного хлеба и миска щей с репой и парой кусочков солонины, настолько жирной, что ее следовало бы именовать салом, и в придачу чашка того, что альгарвейцы упорно именовали пивом. На вкус казалось, что жидкость черпают прямо из сточной канавы.
Леофсиг все равно выпил эту мерзость. В последнее время он ел и пил почти все, в чем мог хотя бы заподозрить пропитание. Ему доводилось видеть, как пленные глотают собственных вшей. Так низко он еще не опустился, но понимал, что и это возможно. Живот почти непрерывно ныл, словно гнилой зуб. После каждой трапезы боль отступала на часок-другой, и это время юноша особенно ценил.
После ужина пленников строили перед бараками для вечерней, заключительной поверки. В виде исключения альгарвейцы-охранники дважды подряд посчитали заключенных правильно, на чем и успокоились.
— Вы теперь идти, — объявил старший караульный на скверном фортвежском. — До утренний поверка не выходить — только идти ссат, идти срат. Выходить за другим… — Он провел пальцем по горлу. Леофсиг пожалел, что у альгарвейца руки, а не ножи.
Вместе с остальными пленниками из своего барака юноша вернулся на койку. Одни заключенные сбивались в тесные кучки, чтобы поболтать. Другие играли в кости — на деньги или, что чаще, на еду. Кое-кто писал письма домой или перечитывал те редкие послания, что дозволялось им получать. Большинство же безвольно опускались на койки, чтобы отдохнуть и отоспаться, сколько дозволяют тюремщики.
В тусклом свете фонаря на Леофсига мрачно косился Мервит. Юноша тоже поглядывал на великана. Оба слишком устали и были слишком голодны, чтобы обмениваться чем-то, кроме убийственных взглядов. Кроме того, ни тот, ни другой не хотели попасть на суд к альгарвейскому коменданту. Даже половинными пайками драчуны вряд ли отделались бы. Подобная перспектива даже Мервита могла склонить к примерному поведению.
В конце концов великан завалился на бок и захрапел. Леофсигу тоже хотелось спать; каждая жилка в его теле молила об отдыхе. Но если он сейчас задремлет, то не сможет вместе с Гутаускасом выйти в полночь. А если не задремлет, завтра будет ходить разбитый весь день. Что важнее? Не зная, правильно ли он поступает, юноша смежил веки и сделал вид, будто заснул, не позволяя себе погрузиться в забытье.
Вернулся на свою койку Гутаускас, до того вполголоса беседовавший в проходе с остальными каунианами из их барака, как это обычно бывало, прежде чем охранники погасят фонарь. Вскоре дыхание его стало неторопливым и мерным. Дрыхнет, что ли?!
Леофсиг наблюдал за ним из-под полуопущенных век, готовых в любую минуту склеиться намертво. В окошки барака не проникал ни единый лучик света, чтобы юноша мог оценить, сколько прошло времени — молодой месяц взойдет перед самым рассветом. «Ну и как, — раздраженно подумал Леофсиг, — узнает Гутаускас, когда наступит полночь?»
Он настолько обозлился на каунианина, что сон как-то сам собою отступил немного. Наконец, в полуночный — а может, и нет, кто его знает — час Гутаускас поднялся с койки и прошел к дверям барака. Их на ночь не запирали. По проходу скользнул прохладный ветерок.
Сердце юноши заколотилось. Леофсиг поднялся на ноги и вышел в ночь вслед за своим соседом по койке. Если бы кто-то окликнул его, он готов был обругать каунианина за то, что тот разбудил его посреди ночи. Но все было тихо. Зевая, юноша поплелся к выгребным ямам.
У студеной погоды было одно преимущество — полные испражнений канавы не так воняли. А может, от холода у Леофсига просто нюх отнимался. Смутная тень впереди — это, наверное, Гутаускас. Юноша снова зевнул, отчаянно желая снова оказаться на жесткой койке под тонким одеялом — странное желание, если учесть, что большую часть времени юноша готов был отдать что угодно, только бы выбраться из лагеря.
Кто-то — какой-то форвежец — возвращался в барак, оправляя кафтан, и приветственно буркнул что-то из темноты проходящему мимо Леофсигу.
Над канавами тужились несколько страдальцев — судя по тощим силуэтам, все кауниане. Двое перебросились вполголоса на своем языке замечаниями: «А вот и они» — «Да, последние».
Гутаускас положил Леофсигу руку на плечо.
— Пойдем. Скорей. Тише. Ничего не спрашивай. Не сейчас. Скоро сам поймешь.
Само собой, у юноши немедля появились вопросы, но стоило ему открыть рот, как Гутаускас до боли стиснул пальцы. Леофсиг прикусил язык. Гутаускас мотнул головой в сторону тесно сбившейся кучки кауниан, и юноша последовал за ним без единого слова.
— В том, чтобы копать канавы, есть свое преимущество, — вполголоса промолвил один при его приближении. — Можно раскопать, а можно и докопаться.
В дремлющем замутненном сознании Леофсига вспыхнул свет, такой яркий, словно под носом у юноши взорвалось ядро.
— Идем, — повторил Гутаускас. — Будет грязно. Мы не могли отговорить всех пользоваться этой канавой. Но поставишь ли ты чистоту стоп выше случая добиться свободы?
— Силы горние, да никогда! — воскликнул Леофсиг на лучшем своем классическом каунианском.
— Хмм… Это хорошо, что мы взяли его с собой, Гутаускас, — заметил тот каунианин, что заговорил первым. — Некоторые из них бывают достойны.
«Них», понял Леофсиг, для него означало «фортвежцев». Он единственный здесь был не из древнего племени.
— Если мы и дальше станем торчать здесь, — заметил Гутаускас, — нас всех могут схватить.
Вместо ответа второй каунианин спрыгнул в траншею и выдернул из ее стенки залепленную грязью и песком крышку.
— Скорей, друзья! Ползите быстро, как только можете. Наступайте друг другу на пятки. Не останавливайтесь. В другом конце прохода есть отверстие. Полезайте.
Один за другим беглецы — их было не то шесть, не то восемь — соскользнули в канаву, чтобы скрыться в туннеле. Гутаускас легонько подтолкнул юношу.
— Иди первым, — шепнул он.
Леофсиг как мог тихо сполз в траншею. Липкая грязь на дне пыталась засосать его башмаки. Он с трудом протиснул в отверстие широкие фортвежские плечи.
Снаружи было темно. В туннеле — укрепленном кое-где досками, о которые Леофсиг всякий раз бился лбом, стоило ему поднять голову чуть повыше, но в остальном прорытом в плотной земле, словно могильная яма, — было темней темного. Даже стылый воздух казался мертвым. Юноша полз вперед, словно от этого зависела его жизнь. Позади послышался тихий хлопок — последний беглец затворил за собою крышку. Если повезет, грязь на ней помешает альгарвейцам отыскать путь, которым воспользовались пленники.
Леофсиг полз вперед, порой касаясь ног впереди ползущего, порой чувствуя, как подпирает сзади Гутаускас. Далеко ли они ушли? Много ли осталось? Он понятия не имел. Только полз, и не останавливался, и собирался ползти, обдирая локти и колени, до самого выхода, будь он хоть в Дьёндьёше или Лагоаше. А вокруг чернота и грязь.
Свежий воздух, чистый воздух впереди. Юноша вдыхал его, словно гончая. Туннель пошел вверх. Какой-то каунианин за плечи выдернул его из норы. Изголодавшимся по свету глазам темная ночь казалась ясным утром. За ним из лаза выбрался Гутаускас и, наконец, последний из беглецов.
— Теперь, — тихо и деловито промолвил Гутаускас, — все помочимся.
— Зачем? — спросил Леофсиг, освобожденный от клятвы молчания.
— Чтобы текучей водой преградить путь поисковым заклятьям альгарвейцев, — весело ответил какой-то беглец.
Струи горячей мочи окатили края лаза, скрытого от лагерных охранников купой оливковых деревьев. Облегчившись, Леофсиг расхохотался неслышно и весело. Грязный, вонючий, он понимал, что теперь его скорей всего вновь водворят в лагерь или пристрелят, но все это не имело сейчас никакого значения. Сейчас он хоть на миг, но был свободен.
Бембо вышагивал по улицам Трикарико, помахивая дубинкой. Жандарм делал все, чтобы его замечали. Трикарико, подобно большинству альгарвейских городов, служил во многом для того, чтобы окрестные жители могли себя показать и на других посмотреть. Даже самый чванный и самодовольный жандарм привлекал внимания меньше, чем хотел бы.
Все же Бембо скорее предпочел бы вышагивать по городским улицам, чем маршировать строем в парке. Таскать на плече потешный жезл ему вовсе не улыбалось, а особенно его раздражало, что сержант, сущий зверь, все время орет на него да и на всех прочих ополченцев. Жандарм предпочитал наорать на кого-нибудь сам, а не сносить оскорбления.
Он нервно покосился на восток. Настоящие солдаты — столько, сколько могла выделить держава для этого куска границы, — все еще удерживали елгаван в предгорьях хребта Брадано. Как им это удается, Бембо не вполне понимал. Если верить газетам, тут поработали могучие чары, но таких крепких заклятий не бывает. Жандарм надеялся только, что регулярные войска будут справляться и дальше. Потому что иначе в дело придется вступить лично ему, а эта затея Бембо совсем не нравилась.
Леофсиг старался воспользоваться положением как мог. Его каунианский со школьных лет изрядно заржавел. Когда юноша поначалу пытался заговорить на древнем наречии, светловолосые его товарищи обыкновенно с улыбкой переходили на фортвежский. Однако Леофсиг не отступался. В темноте за урожденного каунианина его и теперь нельзя было принять, но юноша понемногу освоил даже желательное наклонение, не дававшееся ему, даже когда учителя прохаживались по спине Леофсига розгой.
Помогло ему войти в общество кауниан-заключенных и то, что их с Гутаускасом койки в бараке стояли рядом. А больше того — нескончаемая вражда с Мервитом. Если Мервит называл юношу любителем чучелок, тот относился к оскорблению как к похвале.
Однажды, когда Леофсиг закапывал вонючую выгребную яму, к нему подошел Гутаускас. Серо-голубые глаза каунианина весело поблескивали.
— Знаешь, — заметил он легкомысленно, — стоялая моча хорошо отбеливает. — В школе Леофсига не учили, как будет по-кауниански «моча»; заключение в лагере для военнопленных расширило его кругозор во многих отношениях. — Может, стоит отбелить тебе волосы? — продолжал Гутаускас. — Как думаешь, станешь ты от этого похож на нас?
— О да, без сомнения! — отозвался Леофсиг и указал на полузасыпанную канаву. — А от дерьма, — еще одно слово, которому его не учили в школе, — твои волосы потемнеют. Станешь ты похож на фортвежца, если я тебя сейчас в выгребную яму окуну?
— Возможно, — невозмутимо ответил Гутаускас. — Бывало, что мы называли фортвежцев «навозниками», так же как вы одаривали нас столь же приятными именами.
Он склонил голову к плечу, ожидая, как отнесется к этому Леофсиг.
— Никто не найдет доброго слова для соседа, — ответил юноша, пожав широкими плечами. — Бьюсь об заклад, даже ункерлантцы не настолько эффективны, — это слово ему пришлось произнести по-фортвежски за неимением подходящего каунианского перевода, — чтобы не ругать своих соседей.
Он закатил глаза, показывая, что принимать его слова всерьез не следует. Гутаускас кивнул.
— А я бьюсь об заклад, что ты прав: твои же собственные слова доказывают это. Так скажи, предпочел бы ты жить в той части Фортвега, которую заняли альгарвейские варвары, или в той, что досталась варварам ункерлантским?
— Я бы предпочел, чтобы Фортвег никто не захватывал, — ответил Леофсиг.
— Такого выбора нет, — промолвил Гутаускас с той скрытой насмешкой, от которой фортвежцы так часто начинали скрипеть зубами.
Леофсиг, однако, уже привык к подобной манере общения. Он серьезно обдумал вопрос — занятие всяко более интересное, чем махать лопатой над полной ямой дерьма.
— Вашему племени, должно быть, легче под ункерлантцами, а нашим — под альгарвейцами.
— Пожалуй, ты прав, — согласился каунианин, — ибо альгарвейцы могут презирать нас, и оттого у них остается меньше презрения в ваш адрес. — Он подождал, пока Леофсиг взмахнет пару раз лопатой, и добавил вполголоса: — Быть может, сегодня ближе к полуночи тебе придется ответить на зов природы, как и мне.
— Да ну? — Леофсиг почесал в затылке. — Знал я, что вы, кауниане, педанты и зануды, но чтобы до такой степени…
Гутаускас ничего не ответил. Он только глядел на юношу пристально, чуть искоса. Леофсиг снова почесал в затылке. Если бы дело происходило в романе о временах Шестилетней войны, герой с первого слова понял бы, что пытается сказать ему каунианин. Ну, по крайней мере, Леофсиг сообразил, что ему о чем-то стараются намекнуть.
— Ну… кто знает? — промолвил он. — Может, и придется.
Все так же молча каунианин отошел и принялся копать новую яму. Леофсиг продолжал забрасывать землей старую. Он не особенно торопился. Альгарвейцы слишком скверно кормили пленных, чтобы те могли торопиться, да и сортирный наряд не то поле деятельности, что способно пробудить энтузиазм.
Наконец, когда солнце склонилось к закату, он отложил лопату и встал в очередь за скудным ужином, вполне напоминавшим скудный завтрак и столь же скудный обед. Ему достался тонкий ломоть черного хлеба и миска щей с репой и парой кусочков солонины, настолько жирной, что ее следовало бы именовать салом, и в придачу чашка того, что альгарвейцы упорно именовали пивом. На вкус казалось, что жидкость черпают прямо из сточной канавы.
Леофсиг все равно выпил эту мерзость. В последнее время он ел и пил почти все, в чем мог хотя бы заподозрить пропитание. Ему доводилось видеть, как пленные глотают собственных вшей. Так низко он еще не опустился, но понимал, что и это возможно. Живот почти непрерывно ныл, словно гнилой зуб. После каждой трапезы боль отступала на часок-другой, и это время юноша особенно ценил.
После ужина пленников строили перед бараками для вечерней, заключительной поверки. В виде исключения альгарвейцы-охранники дважды подряд посчитали заключенных правильно, на чем и успокоились.
— Вы теперь идти, — объявил старший караульный на скверном фортвежском. — До утренний поверка не выходить — только идти ссат, идти срат. Выходить за другим… — Он провел пальцем по горлу. Леофсиг пожалел, что у альгарвейца руки, а не ножи.
Вместе с остальными пленниками из своего барака юноша вернулся на койку. Одни заключенные сбивались в тесные кучки, чтобы поболтать. Другие играли в кости — на деньги или, что чаще, на еду. Кое-кто писал письма домой или перечитывал те редкие послания, что дозволялось им получать. Большинство же безвольно опускались на койки, чтобы отдохнуть и отоспаться, сколько дозволяют тюремщики.
В тусклом свете фонаря на Леофсига мрачно косился Мервит. Юноша тоже поглядывал на великана. Оба слишком устали и были слишком голодны, чтобы обмениваться чем-то, кроме убийственных взглядов. Кроме того, ни тот, ни другой не хотели попасть на суд к альгарвейскому коменданту. Даже половинными пайками драчуны вряд ли отделались бы. Подобная перспектива даже Мервита могла склонить к примерному поведению.
В конце концов великан завалился на бок и захрапел. Леофсигу тоже хотелось спать; каждая жилка в его теле молила об отдыхе. Но если он сейчас задремлет, то не сможет вместе с Гутаускасом выйти в полночь. А если не задремлет, завтра будет ходить разбитый весь день. Что важнее? Не зная, правильно ли он поступает, юноша смежил веки и сделал вид, будто заснул, не позволяя себе погрузиться в забытье.
Вернулся на свою койку Гутаускас, до того вполголоса беседовавший в проходе с остальными каунианами из их барака, как это обычно бывало, прежде чем охранники погасят фонарь. Вскоре дыхание его стало неторопливым и мерным. Дрыхнет, что ли?!
Леофсиг наблюдал за ним из-под полуопущенных век, готовых в любую минуту склеиться намертво. В окошки барака не проникал ни единый лучик света, чтобы юноша мог оценить, сколько прошло времени — молодой месяц взойдет перед самым рассветом. «Ну и как, — раздраженно подумал Леофсиг, — узнает Гутаускас, когда наступит полночь?»
Он настолько обозлился на каунианина, что сон как-то сам собою отступил немного. Наконец, в полуночный — а может, и нет, кто его знает — час Гутаускас поднялся с койки и прошел к дверям барака. Их на ночь не запирали. По проходу скользнул прохладный ветерок.
Сердце юноши заколотилось. Леофсиг поднялся на ноги и вышел в ночь вслед за своим соседом по койке. Если бы кто-то окликнул его, он готов был обругать каунианина за то, что тот разбудил его посреди ночи. Но все было тихо. Зевая, юноша поплелся к выгребным ямам.
У студеной погоды было одно преимущество — полные испражнений канавы не так воняли. А может, от холода у Леофсига просто нюх отнимался. Смутная тень впереди — это, наверное, Гутаускас. Юноша снова зевнул, отчаянно желая снова оказаться на жесткой койке под тонким одеялом — странное желание, если учесть, что большую часть времени юноша готов был отдать что угодно, только бы выбраться из лагеря.
Кто-то — какой-то форвежец — возвращался в барак, оправляя кафтан, и приветственно буркнул что-то из темноты проходящему мимо Леофсигу.
Над канавами тужились несколько страдальцев — судя по тощим силуэтам, все кауниане. Двое перебросились вполголоса на своем языке замечаниями: «А вот и они» — «Да, последние».
Гутаускас положил Леофсигу руку на плечо.
— Пойдем. Скорей. Тише. Ничего не спрашивай. Не сейчас. Скоро сам поймешь.
Само собой, у юноши немедля появились вопросы, но стоило ему открыть рот, как Гутаускас до боли стиснул пальцы. Леофсиг прикусил язык. Гутаускас мотнул головой в сторону тесно сбившейся кучки кауниан, и юноша последовал за ним без единого слова.
— В том, чтобы копать канавы, есть свое преимущество, — вполголоса промолвил один при его приближении. — Можно раскопать, а можно и докопаться.
В дремлющем замутненном сознании Леофсига вспыхнул свет, такой яркий, словно под носом у юноши взорвалось ядро.
— Идем, — повторил Гутаускас. — Будет грязно. Мы не могли отговорить всех пользоваться этой канавой. Но поставишь ли ты чистоту стоп выше случая добиться свободы?
— Силы горние, да никогда! — воскликнул Леофсиг на лучшем своем классическом каунианском.
— Хмм… Это хорошо, что мы взяли его с собой, Гутаускас, — заметил тот каунианин, что заговорил первым. — Некоторые из них бывают достойны.
«Них», понял Леофсиг, для него означало «фортвежцев». Он единственный здесь был не из древнего племени.
— Если мы и дальше станем торчать здесь, — заметил Гутаускас, — нас всех могут схватить.
Вместо ответа второй каунианин спрыгнул в траншею и выдернул из ее стенки залепленную грязью и песком крышку.
— Скорей, друзья! Ползите быстро, как только можете. Наступайте друг другу на пятки. Не останавливайтесь. В другом конце прохода есть отверстие. Полезайте.
Один за другим беглецы — их было не то шесть, не то восемь — соскользнули в канаву, чтобы скрыться в туннеле. Гутаускас легонько подтолкнул юношу.
— Иди первым, — шепнул он.
Леофсиг как мог тихо сполз в траншею. Липкая грязь на дне пыталась засосать его башмаки. Он с трудом протиснул в отверстие широкие фортвежские плечи.
Снаружи было темно. В туннеле — укрепленном кое-где досками, о которые Леофсиг всякий раз бился лбом, стоило ему поднять голову чуть повыше, но в остальном прорытом в плотной земле, словно могильная яма, — было темней темного. Даже стылый воздух казался мертвым. Юноша полз вперед, словно от этого зависела его жизнь. Позади послышался тихий хлопок — последний беглец затворил за собою крышку. Если повезет, грязь на ней помешает альгарвейцам отыскать путь, которым воспользовались пленники.
Леофсиг полз вперед, порой касаясь ног впереди ползущего, порой чувствуя, как подпирает сзади Гутаускас. Далеко ли они ушли? Много ли осталось? Он понятия не имел. Только полз, и не останавливался, и собирался ползти, обдирая локти и колени, до самого выхода, будь он хоть в Дьёндьёше или Лагоаше. А вокруг чернота и грязь.
Свежий воздух, чистый воздух впереди. Юноша вдыхал его, словно гончая. Туннель пошел вверх. Какой-то каунианин за плечи выдернул его из норы. Изголодавшимся по свету глазам темная ночь казалась ясным утром. За ним из лаза выбрался Гутаускас и, наконец, последний из беглецов.
— Теперь, — тихо и деловито промолвил Гутаускас, — все помочимся.
— Зачем? — спросил Леофсиг, освобожденный от клятвы молчания.
— Чтобы текучей водой преградить путь поисковым заклятьям альгарвейцев, — весело ответил какой-то беглец.
Струи горячей мочи окатили края лаза, скрытого от лагерных охранников купой оливковых деревьев. Облегчившись, Леофсиг расхохотался неслышно и весело. Грязный, вонючий, он понимал, что теперь его скорей всего вновь водворят в лагерь или пристрелят, но все это не имело сейчас никакого значения. Сейчас он хоть на миг, но был свободен.
Бембо вышагивал по улицам Трикарико, помахивая дубинкой. Жандарм делал все, чтобы его замечали. Трикарико, подобно большинству альгарвейских городов, служил во многом для того, чтобы окрестные жители могли себя показать и на других посмотреть. Даже самый чванный и самодовольный жандарм привлекал внимания меньше, чем хотел бы.
Все же Бембо скорее предпочел бы вышагивать по городским улицам, чем маршировать строем в парке. Таскать на плече потешный жезл ему вовсе не улыбалось, а особенно его раздражало, что сержант, сущий зверь, все время орет на него да и на всех прочих ополченцев. Жандарм предпочитал наорать на кого-нибудь сам, а не сносить оскорбления.
Он нервно покосился на восток. Настоящие солдаты — столько, сколько могла выделить держава для этого куска границы, — все еще удерживали елгаван в предгорьях хребта Брадано. Как им это удается, Бембо не вполне понимал. Если верить газетам, тут поработали могучие чары, но таких крепких заклятий не бывает. Жандарм надеялся только, что регулярные войска будут справляться и дальше. Потому что иначе в дело придется вступить лично ему, а эта затея Бембо совсем не нравилась.