Тертлдав Гарри. Тьма надвигается

   Музыкантов, исполнявших альгарвейские песни, сменил валмиерский оркестрик — гулкие духовые и ударные. В центре зала расчистили площадку, и пары закружились в танце.
   — Пойдем? — спросила Краста, дерзко глянув на Лурканио.
   — Почему бы нет? — ответил тот.
   Оказалось, что полковник отменно танцует и знаком с фигурами местных танцев. Когда он обнимал ее, то не пытался предаться страсти прямо на полу, как Вальню в той ресторации перед альгарвейским вторжением. Впрочем, Краста и не подзадоривала его. Лурканио вел себя так, словно ему нечего доказывать миру — все уже решено. Краста не могла сообразить, раздражает ее это или притягивает. Между танцами она выпила еще несколько рюмок. Это помогло ей решиться. Многие из женщин, пришедших в сопровождении захватчиков, тоже решились. Ничего нового для себя Краста не увидела, но интересного — немало. «Они поняли, кто победил в этой войне», — подумала она. И если бы она не думала так же, разве кружилась бы она в объятьях альгарвейского дворянина?
   — Вернемся в вашу усадьбу? — спросил Лурканио в конце концов, склонившись к самому уху маркизы. — Боюсь, возраст и офицерское достоинство не позволят мне прилюдно проявить себя с наилучшей стороны.
   Краста выпила уже столько наливки, что не сразу поняла, о чем он толкует, а когда поняла — заколебалась, но ненадолго. Маркиза зашла уже так далеко, что отступить не могла. И не хотела. Она позволила Лурканио взять ее под руку, накинуть на плечи манто и повести к выходу.
   Вальню стоял у дверей рука об руку с молодым и красивым альгарвейским офицером. Виконт одарил Красту и Лурканио ослепительной улыбкой.
   — Только не делайте ничего такого, что мне бы не понравилось! — крикнул он им вслед.
   Сколько могла понять Краста, любовникам давали карт-бланш.
   От кучера несло перегаром. Слуга произнес что-то по альгарвейски, и они с Лурканио расхохотались.
   — Он мне завидует, — пояснил Лурканио, помогая Красте забраться в коляску, и снова хохотнул. — Полагаю, у него есть на это веская причина.
   Когда они вернулись в усадьбу, никого из домашних слуг не было видно. Никто не заметил, как они с Лурканио поднялись в спальню маркизы — или Краста не видела, что кто-то заметил, разницы для нее не существовало.
   В спальне, как и на протяжении всего вечера, тон задавал Лурканио. Он решил, что лампа останется гореть. Он раздел Красту — стянул блузку через голову, целуя и лаская по ходу дела ее груди, потом расшнуровал брюки. Маркиза вздохнула — скорей от облегчения, чем от страсти.
   Но страсть уже разгоралась в ней, и альгарвеец умел ее раздуть. Очень скоро Краста сама делала все, чтобы возбудить его. Лурканио был, как она обнаружила, обрезан — в отличие от мужчин Валмиеры.
   — Обряд возмужания, — пояснил он. — Мне было четырнадцать. — Он примостился между ног Красты. — А сейчас — еще один древний обряд.
   Когда обряд был завершен — к полнейшему взаимному удовлетворению, — любовники распростерлись бок о бок. Ладони Лурканио властно блуждали по телу маркизы.
   — Вы весьма снисходительны к чужеземному солдату, — промолвил он. — Вы не пожалеете.
   Краста редко о чем-либо жалела. Тем более когда сладкая любовная истома еще не растаяла. В эти минуты она могла злиться, отчего волшебство рассеивалось, но жалеть — никогда.
   — Скоро вы, альгарвейцы, станете править всем миром, — проговорила она.
   Это был ответ и увертка одновременно.
   — А вы избрали сторону победителей? — Лурканио расчесал пальцами тонкую поросль внизу ее живота. — Видите? В глубине души вы очень практичная особа. Это хорошо.
 
   Хотя Талсу до сих пор надевал порою форменный мундир и брюки елгаванского солдата, выходя на улицы родной Скрунды, альгарвейские патрульные не обращали на него никакого внимания. Молодой человек был этому только рад. У него осталось не так много одежды, чтобы выбрасывать ее. И он не единственный в Скрунде мог похвалиться остатками военной формы — это относилось почти ко всем солдатам, кого захватчики не озаботились бросить в лагеря для пленных.
   Как бывшие его товарищи по оружию, Талсу зарабатывал чем мог — копал котлованы, или подметал дворы, или ворочал мешки с чечевицей. Однажды, перекидав несчетное число мешков с фасолью, кувшинов с оливковым и кунжутным маслом с телег на альгарвейский склад, он принес домой полдюжины мелких сребреников с портретом короля Мезенцио. Когда юноша выложил их на обеденный стол, монетки приятно зазвенели.
   — Что у тебя там? — спросил отец.
   Плечистый и сутулый Траку походил на уличного громилу, а на жизнь зарабатывал портняжным ремеслом. Зрение его слабело все сильнее; чтобы приглядеться к монеткам, он нагнулся к самой столешнице. Потом прорычал невнятное проклятие и смел сребреники на пол. Кошка принялась гонять блестящие кругляшки.
   — Это еще зачем и с какой стати, отец? — Талсу ползал по гостиной на четвереньках, пока не собрал все шесть монет. — Силы горние, не настолько мы богаты.
   — Не хочу видеть гнусной рожи этого сукина сына в своем доме! — рявкнул Траку. — Не хочу, чтобы задница брата этого сукина сына пачкала наш трон! Нечего рыжикам на нем восседать! Не их страна! Наша страна! Не отнимут!
   — Серебро есть серебро, — устало ответил Талсу. — Их монеты ничем не хуже наших. Даже лучше, потому что оккупанты проклятые задрали обменный курс до небес, чтобы солдаты-рыжики могли задешево покупать подарки своим бабам.
   — Воры они и разбойники, — отрезал Траку. — Пусть подавятся своими вонючими деньгами, чума и холера на их головы от меня поверх всех прочих.
   Из кухни вышли мать и младшая сестра Талсу. Лайцина несла большую миску похлебки, Аушра — свежевыпеченный каравай на большом подносе. Хлебная корка была нездорового буро-песочного оттенка, не потому что каравай плохо пропекли, а потому что мука на него пошла далеко не ситная. Молотая фасоль, тертый горох… Талсу надеялся только, что хоть опилок там нет.
   Да и похлебка состояла больше из фасоли, гороха, репы и моркови. Редкие кусочки мяса плавали в ней больше для запаха, чем для сытности, и Талсу вовсе не был уверен, что этот запах ему нравится.
   — Что это было? — поинтересовался он, выловив ложкой кусочек мяса.
   — Мясник говорит, кролик, — ответила мать. — Цену он заломил и вправду как за кролика.
   — Давно я не слышала, чтобы коты на крышах орали, — заметила Аушра, блеснув глазами, и покосилась на серую кошечку, которая гоняла по полу альгарвейский сребреник. — Слышала, Пуховка? Высунешь нос на улицу, из тебя тоже кролика сделают.
   Талсу поспешно выплюнул кусочек мяса обратно в миску. Потом, поразмыслив, все равно съел. Пускай не кролик — в армии он привык к худшему. Кроме того, мать потратила деньги на это мясо. В нынешнем положении семья не могла позволить тратиться попусту.
   Мать, верно, думала о том же самом.
   — Милый, — заметила она, — стыдно не взять этих денег. Талсу столько трудился, чтобы их заработать…
   — Это альгарвейские деньги, — упрямо промолвил Траку. — Не желаю брать альгарвейских денег. Мы должны были победить армию Мезенцио, а не наоборот.
   Он глянул на Талсу с таким видом, словно сын лично был виновен в поражении Елгавы. Портной года не дотянул до того, чтобы попасть на фронт в Шестилетнюю, и давняя победа оттого казалась ему еще более сладкой, ибо Траку не испытал на себе того, что пережили солдаты ради этой победы.
   — А мы продули, — промолвил Талсу — он-то знал, каково приходится бойцам. — Может, вышло бы иначе, если бы наши драгоценные высокородные офицеришки отличали свои головы от задниц. Точно не могу сказать, потому что сам не вижу разницы.
   Отломив кусок хлеба, он с трудом прожевал.
   Траку уставился на него:
   — То же вранье, что на альгарвейских плакатах, какими весь город обклеен.
   — Это не ложь, — резко бросил Талсу. — Я был там. Видел своими глазами. Слышал своими ушами. Вот что я скажу, отец: я к рыжикам любви не питаю. Нечего им было над нами своего королька ставить. Коли вернется король Доналиту — честь и слава ему. Но если альгарвейцы до его возвращения перевешают всех графьев, маркизов да герцогов в стране — тем лучше!
   Молчание затянулось на добрую минуту. Талсу не пытался скрыть свои чувства в отношении елгаванского дворянства с той поры, как вернулся в Скрунду, но до сих пор не проявлял их столь явно.
   — Это же измена, — проговорил портной.
   — А мне плевать, — ответил Талсу, отчего над столом опять повисла тишина. — Нет, это нельзя назвать изменой, потому что дворяне больше не правят Елгавой. Здесь хозяйничают альгарвейцы, а про них я ничего не говорил. — Он снова положил заработанные монетки на стол. — Хотите — берите. Нет — оставлю себе. Пива, что ли, куплю. Или вина с лимонным соком.
   Мать решительно сгребла альгарвейские сребреники.
   — Лайцина! — воскликнул отец.
   — Это деньги, — промолвила мать. — Мне все равно, чье лицо на них красуется. Если вернется домой наш король, я горло сорву от радости. Но пока он не вернется — да и потом тоже, — я буду жить на те деньги, которые принимают в лавках. И если у тебя сохранилась хоть капля ума, ты поступишь так же и станешь брать от рыжиков все деньги, которые тебе заплатят.
   — Это называется сношением с врагом, — запротестовал Траку.
   — Это называется сводить концы с концами, — ответила Лайцина. — Альгарвейцы захватили нашу страну. Так что же нам теперь, с голоду помирать? Вот глупость. Пы нынешним временам и без того можно с голоду помереть.
   Аушра мяукнула, напоминая отцу, что за мясо, скорей всего, пошло в похлебку. Отец мрачно глянул на нее. Талсу уткнулся носом в миску, чтобы Траку не заметил его ухмылки.
   — Ха! — воскликнул портной. — Как я могу утверждать одно, когда вся семья талдычит мне другое? Позорный нынче день для Елгавы, вот что я вам скажу.
   — Верно. Позорный день для Елгавы, — повторил Талсу. — Только в последнее время у нас было слишком много позорных дней, и не все по вине альгарвейцев. Не веришь мне, отец, так спроси любого, кто служил в армии и сумел возвратиться домой.
   Он ожидал, что спор разгорится с новой силой, но отец только глянул на него с отвращением.
   — Если бы мы все делали, как положено, мы бы победили. А раз мы проиграли, что-то здесь нечисто!
   На этом Траку успокоился и доел похлебку с хлебом, не говоря больше ни единого слова, да и потом ограничился безобидными темами вроде непривычных холодов. Талсу заключил, что победа осталась за ним. До того, как он побывал в армии, такое случалось нечасто.
   На следующее утро, позавтракав куском хлеба с кунжутным маслом и кружкой пива почти столь же скверного, какое давали солдатам короля Доналиту, молодой человек отправился поискать поденной работы. За ночь альгарвейцы расклеили на заборах и стенах по всей Скрунде новые плакаты с носатым профилем Майнардо, весьма походившего на своего брата Мезенцио, и подписью «КОРОЛЬ ДЛЯ ПРОСТОГО ЛЮДА».
   Прочитав этот лозунг, Талсу кивнул про себя. С точки зрения рыжиков это был не худший подход. Молодой человек прекрасно знал, как много простого люда презирало и дворянство Елгавы, и то, как благородные с полного согласия короля Доналиту правили страной и потеряли ее.
   Мимо него прошла пара городских кумушек.
   — Этот был бы неплох, — заметила одна, глядя на плакат, — когда бы не был рыжиком.
   — Правда твоя, — согласилась другая.
   И, вынеся мимоходом убийственный приговор, они обогнали Талсу, направляясь по каким-то своим делам.
   Молодой человек завернул за угол, направляясь к базарной площади. Перед очередным плакатом собралось с полдюжины зевак.
   — Когда мы проклинали короля Доналиту, — говорил опиравшийся на трость мужчина чуть постарше отца Талсу, — нас бросали в темницы. Кто из вас думает, что если мы помянем недобрым словом вонючего сукина сына, которого рыжики нам посадили на шею, то не окажемся там же?
   Не откликнулся никто.
   — Голову прозакладываю, — поддержала бабка с полной корзиной зеленых и желтых кабачков, — что у альгарвейцев темницы пострашней наших будут.
   С ней тоже никто не спорил. Как и все зеваки, Талсу пребывал в твердом убеждении, что, как бы ни были жестоки допросчики короля Доналиту, рыжики без труда заткнут их за пояс.
   На базарной площади какой-то крестьянин сгружал с высокой телеги огромные желтые сырные головы.
   — Пособить? — окликнул его Талсу.
   — Одну себе, небось, попросишь, ежели соглашусь? — промолвил крестьянин, уперев руки в бока.
   — Или так, или деньгами, — ответил Талсу. — Честно так честно. Я же тебя не обокрасть пытаюсь, приятель, я пытаюсь на тебя поработать.
   — Что ты, городской, о работе-то знаешь? — Крестьянин тряхнул головой так, что едва не слетела кожаная кепка, но затем пожал плечами. — Хочешь показать — забирайся ко мне.
   — Спасибо! — бросил Талсу и взялся за дело.
   Он сгрузил сырные головы на землю, уложил горкой на плетеный коврик, который крестьянин уже расстелил на мостовой, и парочку самых лучших поставил на попа, чтобы покупатели оценили качество товара.
   — Ты бы табличку повесил, что ли, на телегу, — заметил он хозяину, закончив работу. — Чтобы с дальнего конца рынка видно было.
   — Табличку, говоришь? — Крестьянин покачал головой. — Ох, не по нраву мне эти новомодные штучки. — Он потер подбородок. — Хотя… народ-то потянется, верно?
   — Как мухи на мед, — с серьезным видом подтвердил Талсу.
   — Может быть, — промолвил крестьянин наконец — немалое снисхождение с его стороны. — Выбирай сыр, городской. Заслужил. — Он покопался в кармане. — И вот. — Он сунул Талсу сребреник: елгаванской чеканки, с портретом короля Доналиту. — Это за идею. Сам говоришь: честно, так уж честно.
   — Спасибо, — повторил Талсу, засовывая монетку в кошель. Сырную голову он присмотрел заранее — круглую, золотую, точно полная луна.
   Когда, отнеся заработок домой, он вернулся на базар, дюжина альгарвейских солдат деятельно растаскивала сыры из-под носа у хозяина. Рыжики болтали что-то со смехом на своем щебечущем наречии. Крестьянину оставалось только взирать на это в бессильной ярости.
   — Позор! — крикнул кто-то, но этим народный протест и ограничился.
   С нескольких плакатов на базарную площадь взирал орлиным оком король Майнардо. Возможно, как говорилось под его портретами, посаженный альгарвейцами монарх и действовал в интересах простого народа. Но солдаты его заботились о своих и только своих интересах. Талсу это отчего-то не удивляло.
 
   Пастух из Скарню был такой же аховый, как земледелец. Овцы Гедомину словно чувствовали его неопытность и пытались разбрестись куда бойчей, нежели в присутствии старика — в этом, во всяком случае, был убежден бывший капитан.
   — Вернись, ты, тварь! — рявкнул он на годовалого ягненка.
   Поскольку барашек сделал вид, что не слышит, пришлось бежать за ним и цепляться за шею крючковатым посохом. Барашек гневно заблеял. Скарню было наплевать на задетые чувства скотины. Он не хотел, чтобы маленькая отара разбрелась, и добился своего.
   По краю луга проскакали двое альгарвейцев на единорогах. Один помахал Скарню рукой, и пастух поднял посох в ответ. Рыжики не остановились. Они воспринимали Скарню и Рауну как часть пейзажа. Двое валмиерских солдат — ныне двое батраков — работали на Гедомину с той поры, как рыжики заняли округу, и никто до сих пор не пытался намекнуть альгарвейцам, что Скарню и Рауну появились в здешних местах вместе с самими захватчиками. Если им повезет, никто и не попытается.
   Хромая, из лесу вышел Гедомину.
   — Вроде ни одной не потерял, — заметил он, бросив взгляд на стадо. — Вот и славно.
   — Могло быть хуже, — промолвил Скарню, и крестьянин кивнул.
   В последнее время маркиз взял за обыкновение изъясняться недомолвками, подражая манере окружающих, и это помогало ему вписаться в деревенскую жизнь куда лучше, чем робкие попытки изобразить крестьянский говор. Когда он попробовал изъясниться на здешний манер, то поначалу переборщил так, что стал больше похож на скверного актера, нежели на урожденного земледельца. Местный говор, как приправы, был полезней в малых дозах, нежели отсыпанный щедрой рукой.
   — Пошли перекусим, — предложил Гедомину: очередная недомолвка. — Потом повеселимся немного. — Снова недомолвка — впрочем, несколько иного рода.
   Вместе Скарню и Гедомину загнали овец обратно в загон, где те ночевали. Гедомину со своей палкой добился в этом деле больших успехов, чем Скарню с крючковатым посохом, но трудностей особенных не было — скотина шла охотно, зная, что ее ждет зерно в яслях, более сытное, чем пожухлая луговая трава.
   Рауну сидел на крыше амбара, приколачивая дранку: после недавнего дождя оказалось, что крыша течет. С плотницким инструментом ветеран управлялся лучше, нежели с мотыгой в поле или со скотиной.
   — Спускайся, — окликнул его Гедомину, пока Скарню, загнав последнюю овцу, запирал ворота. — Спускайся, отужинаем, а потом пойдем повеселимся. — Он усмехнулся. — Посмотрим, весело ли станет рыжикам.
   — Надеюсь, что не очень, — промолвил Рауну, слезая с крыши. Молоток и гвозди он унес в амбар.
   — Я бы не прочь перекусить немного, — кивнул он, выходя.
   Искусство недомолвок он тоже освоил в два счета, хотя в прежней сержантской жизни оно вряд ли ему бывало необходимо.
   Меркеля кивнула вошедшим в дом.
   — Присаживайтесь, — проговорила она. — Ждать недолго.
   Гедомину поцеловал ее мимоходом, направляясь к столу. Скарню отвернулся. Он ревновал жену фермера и не хотел, чтобы Гедомину проведал об этом. Однажды ночью, выбравшись из кучи сена в амбаре, чтобы отлить, он услышал из окошка спальни на втором этаже, которую занимали Меркеля и ее муж, восторженный вскрик, и бывшему капитану так отчаянно захотелось, чтобы этот вскрик был исторгнут его стараниями, что до рассвета он так и не сомкнул глаз.
   Порой краем глаза он замечал, что и Меркеля поглядывает на него с интересом. Он ничем не выказывал своих чувств: это было бы недостойно в отношении Гедомину, который не выдал беглецов солдатам короля Мезенцио, хотя мог бы. Но выкинуть мысли о хозяйке дома из головы Скарню не мог — или просто не желал.
   Меркеля принесла поднос. На нем стояли четыре деревянные миски с похлебкой: фасоль и горох, лук и капуста, тушенные с кусками домашней свиной колбасы. Работа на земле пробуждала голод. А сытная похлебка боролась с ним, как свежая дранка на крыше противостояла осенним ливням.
   Ночь спустилась рано. Запалив в печи лучинку, Меркеля зажгла с ее помощью пару керосиновых ламп. Ни становых жил, ни источников силы не было поблизости от хутора, и волшебный свет не мог рассеять темноту. Почти так же освещали свои жилища крестьяне времен Каунианской империи. Скарню был привычен к лучшему; Краста, без сомнения, не изменяла подобной привычке, но сейчас маркиз был рад и керосинкам.
   — Ночь — наше время, — промолвил Гедомину, вычерпав миску до дна. — Идем?
   — Да уж, — отозвался Скарню. — Иначе мы не сопротивляемся альгарвейцам, а прогибаемся под них.
   — Ага, — согласился Гедомину. — С их стороны умней было бы не возводить сына Энкуру в графское достоинство. Мальчишка — дрянь похуже своего папаши.
   — Нам так даже лучше, — заметил Рауну. — Если бы они отдали графство приличному человеку, меньше народу захотело бы бороться с ними.
   Хуторянин кивнул.
   — Оно, пожалуй, так. Но рыжиков в наших краях не больно любят. Не то что в больших городах, если газетам верить.
   — А кто диктует газетам, о чем писать? — бросил Скарню, хотя слова Гедомину тревожили его и, словно желая оставить тревогу за спиной, поднялся и направился к дверям.
   — Возвращайтесь благополучно, — промолвила Меркеля ему в спину.
   Скарню выскочил в ночь. Голос хозяйки дома сладко пьянил, будто елгаванское крепленое вино. Если думать о том, чем он займется в лесу, Скарню некогда будет размышлять — так много — о том, чем он предпочел бы заняться в хозяйской спальне.
   Трое мужчин достали из-под соломы в амбаре жезлы. Хозяин хутора забросил за спину моток веревки и раздал такие же товарищам.
   — Пошли, устроим веселье, — ухмыльнулся он. — Хотя альгарвейцы вряд ли порадуются.
   — Холера их возьми, — пробурчал Рауну, на что Скарню и Гедомину только кивнули.
   Покинув хутор, трое заговорщиков разделились. Прожив в здешних местах со времени развала валмиерской армии, Скарню успел изучить лесные тропы на несколько миль вокруг. Гедомину, конечно, знал их лучше — ему они были знакомы не хуже, чем дорога в собственную спальню, тогда как маркиз навсегда останется чужаком в округе. Однако найти дорогу без проводника капитан уже мог, даже в темноте.
   Он двинулся по тропе в лесную чащу. Невзирая на жезл за плечом, капитан чувствовал себя скорее жертвой, нежели охотником. Если его заметит альгарвейский патруль, Скарню намеревался бежать, и лишь если не останется выхода — отстреливаться. Героизмом тут не пахло, но Скарню и не метил в герои. Он метил в шельмы — роль совершенно иного амплуа.
   Завидев по обочинам лесной дороги пару подходящих деревьев, Скарню кивнул про себя. Один конец веревки он обвязал вокруг ствола, потом натянул ее поперек дороги и, затянув узел на стволе другого дерева, обрезал, после чего двинулся дальше, в поисках места для следующей ловушки.
   Если ему повезет, альгарвейский конь или единорог сломает на этом месте ногу, и животное придется избавить от мучений. Если повезет еще больше — ногу, а то и шею сломает всадник. В лучшем случае это будет булавочный укол в бок оккупационной армии. Но если сейчас капитану под силу остается лишь изнурять захватчиков такими уколами, он готов был удовольствоваться тем, что сделал все возможное хотя бы для этого.
   Места для ловушек капитан выбирал с особенной осторожностью. Большинство их оказалось на землях тех хуторян, что были настроены к захватчикам дружески. Если таким образом он рассорит соседей с новыми хозяевами страны, тем лучше: те недолго будут подлаживаться под оккупантов. А если альгарвейцы станут винить в своих бедах тех, кто на самом деле спокойно к ним относился, они не так тщательно будут искать настоящих врагов.
   Израсходовав весь моток, Скарню направился обратно к хутору Гедомину. Капитан сам удивился, как уверенно шагает по темному лесу. Один раз он заслышал невдалеке перестук копыт и тут же соскользнул с тропы в подлесок. Альгарвейский патруль не заметил его. Оккупанты болтали о чем-то на своем языке. Потом голоса их стихли вдали.
   Когда Скарню вернулся на хутор, в доме еще горела лампа. Оглянувшись на окна хозяйской спальни, капитан вздохнул и открыл дверь амбара, чтобы, закутавшись в одеяло, лечь и уснуть. Но появление его не осталось незамеченным — отворилась и дверь в дом. На пороге черным силуэтом встала Меркеля.
   — Кто там? — вполголоса окликнула она.
   — Я, — ответил Скарню громко, чтобы хозяйка признала его по голосу.
   — Ты вернулся первым, — сказала Меркеля. — Заходи, выпей кружку горячего пива, если хочешь.
   — Спасибо, — пробормотал капитан, с трудом сдерживаясь, чтобы не кинуться к ней бегом.
   Меркеля налила дымящийся напиток в тяжелую глиняную кружку, и капитан вцепился в посудину обеими руками, пытаясь отогреть пальцы, прежде чем присесть за обеденный стол и отхлебнуть. Пиво было пряное, сладкое. Смотреть на Меркелю было слаще. Скарню молчал — первое же слово выдало бы его чувства с головой.
   В тусклом свете глаза Меркели казались огромными. Она долго глядела на капитана, не произнося ни слова, и наконец, глубоко вздохнув, проговорила:
   — Мне кажется…
   Дверь распахнулась, и вошел Гедомину. Рауну отставал от него лишь на пару шагов.
   — Мне кажется, — ловко выкрутилась хозяйка, — вам всем стоит налить пива.
   Прочие свои мысли она оставила при себе. «Оно и к лучшему», — твердо сказал себе Скарню и пожалел, что не в силах в это до конца поверить.
   А несколько дней спустя на рассвете на хутор заявились два отделения альгарвейских солдат.
   — Нам нужен крестьянин Гедомину, — сообщил возглавляющий захватчиков лейтенантик на приличном валмиерском. Имя он прочитал в списке.
   — Я Гедомину, — ответил хуторянин вполголоса. — Что вам надобно?
   — Заложники, — ответил лейтенант. — Солдат короля Мезенцио погиб, когда его конь налетел на натянутую веревку. Мы берем десять за одного. Пошли. — Его солдаты наставили на Гедомину свои жезлы. — Если тот, кто сделал это, не сдастся, мы вас расстреляем.
   Скарню шагнул вперед.
   — Возьмите лучше меня!
   Слова слетели с языка прежде, чем капитан успел обдумать их.
   — Ты смел, — заметил альгарвейский лейтенант и, сняв шляпу, поклонился Скарню, чем весьма его удивил. — Но в моем списке стоит его имя. Твоего нет. Мы заберем его. Ты и твоя жена, — взгляд его задержался на Меркеле, в чем не было ничего удивительного; лейтенант не знал, какую ошибку допустил только что, — справитесь с фермой и без двух стариков. Одного довольно. — Он махнул рукой, показывая на Рауну, потом бросил что-то солдатам на своем наречии.
   Двое схватили Гедомину и увели прочь. Остальные держали Скарню, Рауну и Меркелю на прицеле так плотно, что бросаться на помощь хозяину хутора было равносильно самоубийству. Рыжики ушли не торопясь. Гедомину ковылял перед ними.
   Скарню беспомощно смотрел им вслед. Они схватили того, за кем охотились, и даже не знали этого. И не хотели знать. Невинного они расстреляли бы с равной охотой.