Тертлдав Гарри. Тьма надвигается

   — Ничего нет! — ныл толстяк. — Солдат не хватает, бегемотов не хватает, половине тех, что есть, недостает брони или боеприпасов, коней не хватает, единорогов — тоже. И такими силами я должен удерживать фронт на протяжении нескольких миль. Атаковать мы не можем — это было бы самоубийство. И удержать рыжиков, если они за меня возьмутся, — тоже.
   — А что можете ? — поинтересовался Скарню в надежде, что Руднинку, если его пнуть, все же способен на что-нибудь полезное.
   Но надежды его вновь оказались напрасными.
   — Ждать, — ответил толстяк, — что случится на юге. Если мы победим, может, нам удастся ударить альгарвейцам во фланг. Если нет — а положение там совершенно отчаянное — я сдамся. Что еще можно поделать?
   — Сражаться, — ответил Скарню.
   Руднинку посмотрел на него, как на душевнобольного.
 
   Отмечая на карте в своем кабинете ход Дерлавайской войны, Хадджадж пользовался отчасти докладами зувейзинских посольств в Трапани и Приекуле. Доклады эти не всегда стыковались между собою: альгарвейцы имели привычку объявлять об очередной своей победе за несколько дней до того, как в том же скрипя зубами сознавались валмиерцы.
   А отчасти министр иностранных дел пользовался передовицами столичных газет. Те порой подпускали совершенно невообразимые «утки», но чаще передавали новости с дальнего востока быстрей и точней, чем любое из посольств.
   Хадджадж воткнул бронзовую булавку с зеленой эмалевой головкой чуть восточнее валмиерского городка Вентспилс и, только тогда обратив внимание, где этот город находится, тихонько присвистнул. Вентспилс располагался намного восточнее Приекуле и примерно на той же широте. Альгарвейцы все же достигли берегов Валмиерского пролива и заставили лагоанцев вывести войска и драконов из владений короля Ганибу — иначе те были бы отрезаны от своих и уничтожены или захвачены в плен. Островитянам пришлось зарезать множество собственных бегемотов, чтобы те не попали в руки врага.
   А теперь, вышвырнув лагоанцев с материка на время, загнав в котел и обессилив ударную армию Валмиеры, альгарвейское войско совершало впечатляющий обходной маневр, чтобы ударить на север и восток по… да в общем, заключил Хадджадж, могли и не утруждаться.
   Раздумья его прервал вошедший Шаддад. Министерский секретарь был облачен — настоящий подвиг для зувейзина — в рубаху и килт покроя, весьма модного в те дни, когда Хадджадж учился в университете Трапани, еще до Шестилетней войны.
   — Ваше превосходительство, — промолвил секретарь с поклоном, — должен напомнить, что до визита маркиза Балястро осталось менее получаса.
   — Это ты к тому, что мне пора накинуть саван? — поинтересовался Хадджадж.
   Шаддад серьезно кивнул.
   — Именно, сударь. Неразумно оскорблять чувства альгарвейского посла.
   — О, Балястро не оскорбится, — ответил Хадджадж, открывая шкафчик, откуда министру порой приходилось вытаскивать одежду. — Он же альгарвеец: всякий раз, когда он выходит из посольства по делам, он поглядывает на женщин. Взирать на мой дряхлый костяк ему, признаю, будет не столь приятно, так что ради него облачусь.
   Он натянул рубашку и юбку несколько более современного покроя. В одежде из прозрачно-тонкого хлопка ему не могло быть намного жарче, чем голому, и все равно министру казалось, что он невыносимо потеет. Тело его маялось в липкой тюрьме. Министр печально пощелкал языком, но продолжал терпеть.
   Маркиз Балястро вступил в его кабинет точно в назначенный час. Походка его свидетельствовала о том, что посол доволен. Масляный блеск в глазах — что Балястро получил бездну удовольствия, прогулявшись от альгарвейского посольства до царского дворца. Служанка, одетая на зувейзинский манер — то есть в сандалии и ожерелье, принесла ему и Хадджаджу чаю, вина и печенья. Глаза маркиза заблестели ярче.
   Будучи человеком культурным, посол Альгарве в Зувейзе придерживался местных обычаев. Только когда служанка унесла поднос и посол закончил оглаживать взглядом ее фигуру, Балястро позволил себе промолвить:
   — Я только что получил важное известие, ваше превосходительство.
   — Так рассказывайте, рассказывайте! — попросил Хадджадж.
   К собственному неудовольствию, он пролил каплю вина на рубашку. Вот еще причина недолюбливать одежду — отчистить ее тяжелее, чем отмыть тело.
   Глаза Балястро блеснули, но уже по-иному. Посол подался вперед, привстав с груды подушек.
   — Валмиера спрашивает об условиях, на которых мы согласились бы закончить войну с ней. Иначе говоря, Валмиера сдалась.
   Посол короля Мезенцио говорил о державе Ганибу, словно о женщине. «Да, — подумал про себя Хадджадж, — очень по-альгарвейски». Валмиера сдалась — сдалась насилию.
   — Это великий день для Альгарве, — промолвил он вслух.
   — Да. Воистину так. — Улыбка Балястро таила предвкушение, которое ни один валмиерец не назвал бы приятным. — За долгие годы у нас накопился большой счет к каунианам. И мы получим по нему сполна.
   — Какие условия вы готовы выставить? — поинтересовался Хадджадж.
   Он знал о том, как выставляют условия, больше, чем ему хотелось бы. Ункерлант преподал министру несколько болезненных уроков на эту тему.
   — Я незнаком с ними детально, — ответил Балястро, — и не уверен, что все они уже выставлены. Однако легкими они, безусловно, не будут. Ривароли вернется своему законному сюзерену — это мне известно доподлинно.
   Хадджадж обернулся, глянул на карту и со вздохом вновь поворотился к Балястро:
   — Альгарве может считать себя счастливой державою, вернув захваченный врагами маркизат. Мы же, зувейзины, с другой стороны, оплакиваем потерю своих провинций, отторгнутых у исконного повелителя.
   — Мне это известно. И королю Мезенцио это известно, — с серьезным видом заверил его Балястро. — Мой сюзерен скорбит о причиненных вам обидах. Дух всякого альгарвейца, не чуждого прямоте и чести, вопиет о несправедливости.
   — Если бы это было так, — Хадджадж порадовался, что не забыл, как употреблять альгарвейское сослагательное наклонение, ибо хотел дать Балястро понять, что считает его заявление далеким от истины, — если бы это, как я сказал, было так, король Мезенцио мог бы выказать свою скорбь более явственно. Простите, молю, если слова мои прозвучали язвительно, однако выражения сочувствия, даже самые искренние, земель нам не вернут.
   — Мне это известно, и моему сюзерену тоже. — Балястро по-альгарвейски театрально всплеснул руками. — Но каких действий вы от него ждали? Когда Ункерлант принялся запугивать вас, мы воевали с Фортвегом и Сибиу, с Валмиерой и Елгавой. Следовало ли нам добавить к списку наших недругов еще и конунга Свеммеля?
   — Сейчас вы вывели из игры трех противников, хотя и добавили к их числу Лагоаш, — парировал Хадджадж. — Сопротивление же Елгавы, по всем данным, нельзя назвать иначе как слабым.
   — Кауниане боятся нас! — Прозвучало это очень сурово. — Кауниане имеют все причины бояться нас. Мы только что одержали величайшую победу со времен погибели Каунианской империи. — На лице посла отражалось столь жестокое торжество, словно он самолично сокрушил всю валмиерскую армию. — И это еще не конец, — добавил он.
   Хадджадж никогда не допустил бы подобной оплошности. Если он передаст эти слова елгаванскому послу… «Ну и что тогда?» — подумал он. Балястро открыл всем известный секрет. Если елгаванцы не могут сами сообразить, что на следующем ходу Мезенцио возьмется за них, то умом они не блещут. Втайне Хадджадж полагал, что елгаванский посол в Бише и вправду умом не блещет, но это была скорее проблема Елгавы, чем зувейзинского министра.
   Кроме того, министра беспокоили проблемы куда более насущные.
   — Должен заметить также, что скорбь по несправедливо пострадавшей Зувейзе не помешала королю Мезенцио разделить Фортвег со Свеммелем Ункерлантским.
   — Опять повторю: отказ разделить фортвежские провинции привел бы к войне с Ункерлантом, которой Альгарве тогда не могла себе позволить, — ответил Балястро.
   Если внимательно прислушиваться к словам альгарвейцев, можно уловить много интересного.
   — Тогда не могла себе позволить, — эхом откликнулся Хадджадж. — А теперь?
   — Война на востоке еще не окончена, — ответил альгарвейский посол. — Моя страна сражалась на два фронта в Шестилетнюю войну. Тогда мы усвоили урок: никогда больше не повторять подобной глупости!
   — А, — выдохнул Хадджадж и продолжил: — Предположим, Альгарве завершит войну на востоке. Что дальше?
   Министр не хотел задавать этот вопрос, потому что превращался в попрошайку, вымогающего милостыню. Но ради блага державы промолчать было невозможно.
   — Покамест, — ответил Балястро, — моя страна пребывает в состоянии мира с Ункерлантом. Было бы неподобающе человеку моего положения говорить о нарушении мира, столь желаемого многими. Поэтому… я ничего не скажу.
   Он подмигнул министру иностранных дел Зувейзы, словно тот был юной и статной девицей.
   — Понимаю, — пробормотал Хадджадж. — Да, это вполне подобающе.
   Балястро с видом воплощенной добродетели кивнул.
   — Возможно, тем не менее, — продолжал министр, — вы сочтете разумным направить во дворец вашего военного атташе на тот маловероятный случай, если ему найдется что рассказать любопытного определенным нашим офицерам…
   — Крайне, крайне маловероятно, — отмахнулся Балястро, чем весьма разочаровал Хадджаджа: неужели он неверно оценил намерения посла? — Полагаю, им следовало бы встретиться в некоем спокойном месте — чайхане, быть может, или кофейне, или даже ювелирной лавке, — продолжал альгарвеец, — чтобы, если беседа их окажется недостаточно интересной, обоим нашлось иное занятие.
   — Как скажете, — с легким поклоном отозвался министр иностранных дел зувейзинского королевства. — Но вы понимаете, безусловно, что встречу между любым из моих соотечественником и любым из ваших трудно будет сохранить в тайне?
   — Да? Почему бы это? — поинтересовался Балястро с видом столь искренне и невинно озадаченным, что Хадджадж расхохотался.
   Рыжеволосые и светлокожие, невзирая на любой загар, альгарвейцы выделялись среди зувейзин, даже если следовали местному обычаю ходить обнаженными — некоторые порой решались и на это, в отличие от иных бледных обитателей Дерлавая.
   — Пожалуй, ювелирная лавка — место действительно самое подходящее, — заметил Хадджадж. — Если ваш атташе по случайности будет одет в цивильное, а офицер, с которым он заговорит, оставит дома подобающие по чину украшения…
   — О, безусловно! — воскликнул Балястро, словно и не ожидал иного. — Поскольку встреча их пройдет неофициально, им не стоит — не следует даже, я бы сказал! — быть одетыми или неодетыми по чину!
   — Прекрасно сказано, — одобрил Хадджадж.
   — Благодарю вас, от всего сердца благодарю! — Альгарвейский посол поклонился, не вставая со стула. — Но все это, конечно, лишь пустая болтовня, сотрясение воздуха. Альгарве пребывает в мире с Ункерлантом. Собственно говоря, Зувейза тоже пребывает с Ункерлантом в мире.
   — Именно. — Хадджадж даже не попытался скрыть досаду. — Если бы еще мы пребывали в мире с Ункерлантом прошлой зимой…
   — Если пребывать в мире с соседями становится невозможно или навязанный тебе мир равносилен позору, разве не лучше обратиться к мести? — риторически поинтересовался Балястро.
   — В этом вы, альгарвейцы, схожи с моим народом, — заметил Хадджадж, — хотя мы скорее стали бы воевать кланами, чем, как вы, в поединке или же всей державой против иного царства. Но поясните, прошу, чем оскорбил вас Ункерлант. Конунг Свеммель, будь проклято его имя, ни на шаг не заступил за границу, которая отделяла его страну от Альгарве до Шестилетней войны.
   — Однако же он коварным образом не позволил королю Мезенцио завоевать весь Фортвег, что Альгарве могло бы с легкостью сделать, разгромив войско, брошенное королем Пендой против наших северных провинций, — ответил Балястро.
   Предлог показался Хадджаджу неубедительным. Но если человек ищет ссоры, ему сгодится любой предлог, а коли не найдется и такого — можно обойтись без него. Если Хадджадж не ошибся в Балястро, вспыльчивые альгарвейцы уже искали ссоры с Ункерлантом, а для этого подыскивали союзников. Министр еще не решил, насколько тесно будет Зувейза дружить с Альгарве. Но Ункерлант оставался врагом его страны. Если у южных соседей появятся новые враги… «Удовольствуемся этим», — сказал он себе.

Глава 13

   Талсу окапывался, словно одержимый. Из-под лопаты его приятеля Смилшу земля летела фонтаном. Варту, бывший лакей покойного полковника Дзирнаву, тоже размахивал лопатой. Весь полк словно обезумел — казалось, будто все солдаты в нем вообразили себя кротами. По западным взгорьям хребта Братяну в землю зарывалась вся армия Елгаванского королевства.
   — Вот тебе и встретились с фортвежцами посреди Альгарве, — бормотал Талсу, швыряя землю через плечо лопату за лопатой. — Вот тебе и взяли Трикарико. — Еще лопата. — Вот тебе и добились хоть чего-нибудь. — Еще лопата. — Только и ждем, чтобы альгарвейцы нам врезали.
   Смилшу оглянулся — нет ли поблизости офицеров? — и пробормотал вполголоса:
   — Силы горние свидетели, по мне, так благородные наши — просто толпа олухов. Да только в этот раз они, может, и правы. А что, если вонючие рыжики нам врежут, как Валмиере только что? Ты не думаешь, что лучше бы нам подготовиться?
   Как и Талсу, за разговором он не прекращал работать.
   — Как это они могут по нам пройтись, точно в Валмиере? — поинтересовался Талсу. Он ткнул пальцем на восход. — Нас горы прикрывают, если ты не заметил. Посмотрел бы я, как альгарвейцы возьмутся с ходу их одолеть!
   Варту отставил лопату и вытер ладони о штаны.
   — Валмиерцы про свои холмы тоже так говорили, — заметил он. — Они ошиблись. А ты с чего взял, что так уж прав?
   — Братяну — это тебе не холмы какие-то! — горячо ответил Талсу. — Как это альгарвейцы с налету возьмут перевалы?
   — Не знаю, — отозвался Варту. — Бьюсь об заклад, и генералы наши не знают. А вот что альгарвейцы этого не знают — тут уже мне закладываться не больно-то охота…
   — Они же не чародеи, — возразил Талсу и тут же поправился: — Не все чародеи — не больше, всякое дело, чем мы. — Теперь уже он оглянулся. — Даже при том, что нами командуют болваны голубых кровей, мы рыжиков давили. С чего иначе станет?
   Смилшу откусил заусенец.
   — А с того, что теперь они могут бросить против нас всю свою клятую армию. Фортвег они разгромили. Сибиу разгромили. Только что Валмиеру прихлопнули и лагоанцев всех с континента вышибли. Остались мы да они.
   — Хм-м…
   С такой точки зрения поглядеть на ситуацию Талсу в голову не приходило. Солдат принялся окапываться с еще большим усердием. Смилшу, посмеявшись, отхлебнул кислого пива из фляги, что носил на поясе, и вернулся к тому же занятию.
   Если альгарвейцы и собирались обрушиться на армию Елгавы, что опасливо вторглась на их землю, то ничем этого не выдавали. Порой над головами солдат пролетал дракон, и, без сомнения, рыжик с его спины выглядывал, чем заняты елгаванцы внизу. Но ни одно ядро не упало на траншеи, которые копали Талсу и его товарищи. Альгарвейские пехотинцы в развевающихся юбках не прыгали в траншею, испуская варварские щебечущие боевые кличи и паля во все стороны, или разбрасываясь маленькими ручными ядрами, или размахивая тесаками. Более мирной войны Талсу представить себе не мог.
   Как любой здравомыслящий солдат, он радовался затишью, пока оно не прервалось, но не мог не раздумывать о том, долго ли эта тишина продлится. Решать это было не ему. И очевидно было, что командование армии не возьмет на себя такой ответственности. Выходило, что решать придется альгарвейцам, и вот этому порадоваться у Талсу как-то не выходило.
   Были у затишья и другие преимущества. Впервые за несколько недель до передовой добралась почта. Талсу получил посылку от матери — носки и подштанники, которые она связала ему на пару с сестрой, — и письмо от отца: тот короткими фразами с большим количеством ошибок требовал от солдата завоевать Альгарве в одиночку и как можно быстрее.
   — Ну и что мне делать? — осведомился он у приятеля. — Старик мой на прошлой войне не был. Что он понимает?
   — Я бы на твоем месте в голову не брал, — ответил Смилшу. — В тылу всякими глупостями народ пичкают — не диво, что несчастные олухи чему-то да поверят. В прошлую войну вот, матушка мне рассказывала, до того договорились — твердили, что альгарвейцы всех, у кого волосы светлые, вырежут до последнего.
   — Вот уж точно глупость, — согласился Талсу. — Интересно, что бы на это альгарвейцы сказали?
   — Ничего хорошего, это уж точно, — негромко промолвил Смилшу. — А как по мне, так парням вроде нас все равно, кто в этой войне победит, — лишь бы нас не спалили, пока все не кончилось.
   Талсу оглянулся, чтобы быть уверенным — их никто не слышит.
   — А ты меня еще коришь за длинный язык, — пробормотал он. — Что, захотел на королевские темницы изнутри поглядеть?
   — Да не очень, — ответил приятель. — Но я не думаю, что кто-то здесь меня выдаст ради того, чтобы какой-нибудь скотине голубых кровей седалище вылизать. — Он ухмыльнулся криво и невесело. — Конечно, я могу и ошибаться. Но тогда я, скорей всего, попытаюсь прикончить сукина сына прежде, чем дворянские волкодавы меня оттащат.
   — А как ты найдешь этого сукина сына? — поинтересовался Талсу.
   — Догадаюсь, — мрачно пообещал Смилшу. — И вообще… знаю я тут пару ребят, по которым никто скучать не будет.
   — Не смотри на меня с таким видом! — воскликнул Талсу.
   Смилшу расхохотался. Талсу оглянулся через плечо и прошептал:
   — Носок матушкин видишь? Вот и заткни им пасть. Офицер идет!
   Смилшу уже открыл было рот, но при этих словах со стуком захлопнул челюсти и с тревожным выражением лица обернулся: кого там принесло? — и почти сразу же расслабился немного.
   — Это не совсем офицер, — поправил он. — Всего лишь чародей.
   — А, ты прав, — согласился Талсу.
   Волшебники, служившие в армии Елгавы, носили офицерские мундиры в знак той власти, что имели над простыми солдатами, но без офицерских нашивок, означавших, что власть эта получена ими по праву рождения. Им полагались нашивки попроще и поуже, и стояли чародеи где-то между настоящими — дворянского сословия — командирами и простым солдатским быдлом, поскольку командовать им дозволялось не по происхождению, а дарованной королем Доналиту привилегией.
   Талсу доводилось встречать чародеев, выступавших со всем дворянским гонором, и таких, что не забыли еще, откуда поднялись, и не столь серьезно воспринимали себя. Этот волшебник казался на вид вполне приличным парнем.
   — Вы, ребята, не отвлекайтесь, — бросил он, подойдя, — я займусь своим делом, и все будет здорово.
   На это пожаловаться не смог даже Смилшу.
   — Было бы неплохо, — произнес он одними губами и снова взялся копать.
   — Оно, конечно, было бы еще лучше, — добавил чародей с ухмылкой, — если бы не было войны, а мы сидели бы в трактире и хлестали пиво или вино с апельсиновым соком, но с этим ничего не поделаешь, верно?
   — Си-илы горние, — восхищенно прошептал Талсу, — ему бы поосторожней, а то еще за человека примут!
   — А за что вас на передовую отправили, сударь? — полюбопытствовал Варту.
   Судя по его тону, оказаться на фронте можно было только за серьезную провинность.
   Если волшебник и обратил на это внимание, то виду не подал.
   — Посмотрю, — ответил он, — как можно помешать альгарвейцам засечь, где именно находятся наши передовые позиции. Что много с этого толку будет, не обещаю — у рыжиков свои волшебники есть, а что один закляст, другой завсегда расклясть может… но попробовать стоит. Во всяком разе, генералы наши, за горами сидючи, так думают.
   — Много ли Валмиере было с этой волшбы толку, — пробормотал Смилшу, но обычное солдатское нытье прозвучало в его устах как-то неубедительно: более внятного и дружеского ответа солдаты от своих командиров еще не получали.
   — В том и дело, — заметил Талсу. — Его величество, должно быть, до иззелени боится, что мы за Валмиерой вслед отправимся. Так что теперь он на что угодно пойдет, лишь бы не позволить альгарвейцам нас стоптать.
   — Было бы лучше с самого начала врезать рыжикам со всей силы, но ты на это с начала войны жалуешься, — отозвался Смилшу и ткнул в сторону чародея черенком саперной лопатки. — Чем это он там занимается?
   — Колдует, наверное! — ответил Талсу. — Ему за это платят вроде бы.
   Смилшу, фыркнув, швырнул полную лопату песка приятелю под ноги.
   Чародей расхаживал взад-вперед перед траншеей. Если бы альгарвейцы решили в это время начать атаку, их передовые окопы лежали бы прямо перед елгаванскими, и светловолосый волшебник рисковал бы поймать шальной луч. Но пока бойцы короля Мезенцио были заняты в иных краях и нимало не препятствовали елгаванцам обустраивать укрепленные позиции в пограничных предгорьях.
   Выхаживая, точно петух, вдоль передовой, елгаванский волшебник поводил перед собой крупным и очень красивым опалом — под лучами солнца камень переливался синим, зеленым, алым. Заклятье, которое читал чародей, было составлено на диалекте каунианского настолько архаичном, что Талсу, хотя и учился в школе старинному наречию, мог разобрать лишь отдельные слова и был весьма впечатлен: столь древние чары непременно должны быть наделены великой силой!
   Но никакого эффекта солдат не заметил. Вот чародей замолчал, спрятал камень в карман штанов, а ничего не изменилось. Талсу по-прежнему видел перед собою пологие холмы, а за ними — просторы северной Альгарве, ту равнину, которой армия Елгавы так и не достигла.
   И не он один взирал на бесплодные действия мага с недоумением.
   — Прошу прощения, вашбродь! — крикнул кто-то в дальнем конце траншеи. — А что вы только что сделали?
   — А? — устало отозвался чародей — после могущественных заклятий его собратья по ремеслу испытывали нестерпимое утомление — и тут же просветлел лицом. — Ну да, вам же с той стороны не видно! Подойдите сюда кому интересно, гляньте!
   Разглядывать траншеи было куда интересней и легче, чем копать. Талсу выбрался из ямы, и многие товарищи последовали его примеру. Не сводя взгляда с окопа, солдат задом приблизился к чародею. С окопом ничего не происходило, и Талсу начал подумывать, а не подвинулся ли волшебник рассудком.
   Потом Талсу отступил от траншеи дальше, чем стоял маг, и вместе с несколькими солдатами изумленно вскрикнул. Окоп вроде бы никуда не делся, но сквозь него просвечивала нетронутая трава. Еще несколько шагов в сторону — и ямы начали расплываться, таять, еще два шага — и пропали вовсе.
   — Есть такое хитроумное приспособление — куусаманского, вообще говоря, производства — называется «полупроницаемое зеркало», — пояснил волшебник. — Если свет зажжен перед ним, а позади темно, оно отражает все в точности, как обычное зеркало. Но если свет зажжен позади, а перед ним темнота, оно становится прозрачным, словно простое стекло. Эти чары действуют сходным образом.
   — Жаль, мы не могли прикрыться таким, когда наступали на альгарвейцев, — заметил Талсу.
   — Еще никому не удалось сделать эти чары кинетическими, — ответил волшебник и, заметив недоумение солдата, пояснил: — Заставить их двигаться вместе с отрядом солдат. Для обороны они подходят лучше, но даже в этом отношении далеко не идеальны. Если подойти к заклятым позициям вплотную или воздействовать на них сильными поисковыми чарами, волшебство спадает. Но это лучше, чем ничего.
   — М-да… — пробормотал Талсу и двинулся обратно к траншее — та появилась, едва солдат пересек границу действия заклятья.
   Действительно, такая защита лучше, чем никакой. Во всяком случае, лучше всего, чем могли защитить себя он и его товарищи до этого момента. Более чем что бы то ни было это подсказывало ему, насколько испуганы король Доналиту и его советники.
 
   На Дерлавайском континенте весна уступала место лету. В краю обитателей льдов зима без всякой охоты признавала, что весна когда-нибудь все же настанет. Погода стояла скверная, холодная и прекрасно гармонировала с умонастроением чародея Фернао.
   Ему удалось тайком вывезти фортвежского короля Пенду из Янины, но единственный корабль, с капитаном которого волшебник смог договориться, плыл на юг, через Узкое море в Хешбон, главный и, собственно говоря, единственный город на той прибрежной полоске южного континента, которой владела Янина.
   Здесь Фернао даже не мог остаться Фернао. Ему приходилось именовать себя Фернастро и говорить по-альгарвейски, а не на родном лагоанском. Пенда сбрил бороду и согласился выступить под ункерлантским именем Оло. Фортвежский язык походил на северовосточные говоры Ункерланта, поэтому его маскарад увенчался успехом. Кроме того, Фернао наложил на себя и своего спутника несколько простеньких заклятий, так что оба теперь не вполне походили на себя прежних.
   А спутник из Пенды вышел прескверный. Привычный к дворцам, бывший король находил отменно непривлекательным грязный постоялый двор в Хешбоне, где они с Фернао остановились.
   — В темницах Свеммеля и то было бы уютнее, — ворчал он.
   — Уверен, — отозвался Фернао на фортвежском, — это можно устроить.
   Беглого монарха передернуло.