Страница:
когда эта партия стала не только легальной, но и правящей. Только полная
чуждость Керенского революционному прошлому и революционной психологии
позволила ему, под внушением царских генералов и агентов контрразведки,
усвоить и провозгласить от своего имени нелепое и чудовищное обвинение
против большевиков. Ни один из действительных вождей партии
социалистов-революционеров, прошедших, рядом с большевиками, через царские
тюрьмы, ссылки, эмиграцию, не мог бы решиться выдвинуть подобное обвинение.
Чтобы дать представление о моей отрицательной оценке Керенского,
экспертиза приводит из моей "Автобиографии" слова: "Керенский вел свою
преемственность от Гапона и Хрусталева" и прибавляет, что эта фраза
отличается чрезвычайной остротой, ввиду "в высшей степени сомнительной
моральной ценности" обоих названных лиц. На самом деле цитируемое место моей
"Автобиографии", как видно из контекста, совершенно не занимается моральной
оценкой, а имеет в виду исключительно историческую функцию Гапона,
Хрусталева и Керенского: все три были случайными фигурами и заняли большое
место в событиях, будучи подхваченными первыми волнами революции. Искать в
моих словах намека на позднейший моральный упадок Гапона и Хрусталева,
остающийся уже по существу за пределами политики и истории, было бы
совершенно неосновательно.
Не только односторонним, но и совершенно неправильным представляется
все то, что экспертиза говорит об отношении Керенского к репрессиям, в
особенности к смертной казни, и о степени той опасности, которой подверглись
большевики в июле 1917 года, когда правительство Керенского официально
выдвинуло против них -- во время войны! -- обвинение в службе германскому
правительству в качестве немецких шпионов.
Чтобы дать представление об отрицательном отношении Керенского к
смертной казни, экспертиза приводит ряд общегуманитарных фраз Керенского,
относящихся к первому периоду революции или к периоду воспоминаний. С
известным удивлением проиходится ответить, что в этой тщательной работе
имеется почти необъяснимый пробел: экспертиза проходит мимо того факта, что
именно Керенский восстановил смертную казнь на фронте189, после того как он
навязал армии безнадежное июльское наступление и вызвал отпор солдат. И
расстрелы по постановлению полевых судов, и обстрел из пулеметов частей,
отказывавшихся выполнять приказы, применялись при правительстве Керенского
не только с его ведома, но на основании им подписанных декретов и им
одобренных военных приказов.
На государственном совещании в Москве190 16 августа Керенский как
министр-председатель в программной речи заявил, что отныне он будет
расправляться с противниками существующего режима "железом и кровью". Что
это не было голой фразой -- подобно фразам гуманитарного характера --
показывает тот факт, что он согласился с требованием Корнилова относительно
введения смертной казни в тылу. Заседание правительства 27 августа должно
было провести соответственный декрет. Опасаясь в связи с этим волнений в
Петрограде, Керенский заранее вызвал с фронта 3-й конный корпус, причем
Савинков191, ближайший помощник Керенского, действовавший по его прямому
поручению, требовал от Корнилова, чтобы расправа на этот раз была
беспощадной, на что Корнилов ответил со своей стороны, что он другой
расправы и не понимает. Все эти факты засвидетельствованы с полной точностью
в протоколах ставки, в показаниях Корнилова, Савинкова, самого Керенского и
в других документах, несомненно известных экспертизе. Правда, восстание
Корнилова против Керенского, последовавшее как раз в день 27 августа,
нарушило только что названный план, радикально изменив соотношение сил в
пользу большевиков. Однако вызов с фронта казачьего корпуса под командой
монархического генерала Краснова для обеспечения проведения смертной казни в
тылу, после того как смертная казнь была уже введена на фронте, -- все эти
факты имеют, на наш взгляд, гораздо больше весу, чем те или другие
патетические фразы. Не надо забывать к тому же, что соглашение Керенского с
Корниловым и введение смертной казни в тылу происходило под аккомпанимент
поистине ураганной агитации, представлявшей большевиков как изменников и
предателей и доводившей ненависть к ним, особенно со стороны офицерства, до
высшего напряжения. Считать, что при этих условиях жизни большевистским
вождям не грозила опасность, значит подставлять более или менее интересные
продукты красноречия на место реальной действительности.
Экспертиза ссылается на то, что при Керенском не было вынесено ни
одного смертного приговора, даже по отношению к "худшим представителям
ненавистного царизма". Помимо фактической ошибки: экспертиза забывает, как
мы уже знаем, о казнях на фронте, -- эта фраза заключает в себе явное
нарушение политической перспективы. Нельзя упускать из виду, что Керенский
стал министром Временного правительства, в котором преобладали представители
национал-либеральной оппозиции, всем своим прошлым связанные с монархией. Не
только Родзянко192, председатель комитета Государственной думы193, но и
князь Львов, председатель Временного правительства, Милюков, министр
иностранных дел, Гучков, военный министр, и др[угие]. стремились во что бы
то ни стало сохранить монархию. Самые преступные слуги царизма были им
неизмеримо ближе большевиков. Керенский не задумывался ни на минуту стать
членом этого правительства, ибо по всему его прошлому он ближе принадлежал к
этим кругам, чем к кругам революционеров. Смертная казнь против царского
министра вызвала бы в правящей среде чрезвычайное волнение; наоборот,
расстрел солдата, рабочего и даже более или менее известного революционера
не подавал в этой среде никакого повода для гуманитарных эмоций. К этому
надо еще прибавить чрезвычайное сближение Керенского со Ставкой194, которая
вся состояла из ближайших сотрудников царя. У всего правящего слоя,
демократическим рупором которого являлся Керенский, было два резко различных
критерия: один -- для своего круга, другой -- для "демагогов", проповедников
"анархии" и пр.
В доказательство того, что правительство охраняло жизнь большевистских
вождей, экспертиза ссылается на мое собственное свидетельство: в дни
наступления Корнилова на столицу военная охрана тюрьмы, в которой я
находился вместе со многими другими большевиками, была сметена, причем новая
охрана оказалась очень дружественной к большевикам. Здесь экспертиза впадает
в явное недоразумение. В те критические дни власть в Петрограде
сосредоточилась в руках советского Комитета обороны, в котором большевики,
благодаря своей связи с гарнизоном и влиянию на рабочих, играли очень
большую, в некоторых вопросах решающую, роль. Смена тюремной охраны была не
делом Керенского, а делом левых советских элементов, враждебных Керенскому.
Самая необходимость этой смены показывает, какой опасности подвергались
большевики.
Указанную только что ошибку политической песпективы в отношении
Керенского экспертиза дополняет другой, так сказать, симметричной ошибкой в
отношении большевиков. Справедливо иронизируя по поводу фразы Керенского
относительно "творческого всемогущества любви", эксперт пишет: "Можно
сомневаться, применил ли бы победоносный большевизм `творческое
всемогущество любви' по отношению к Керенскому, если бы он его захватил".
Речь идет о бегстве Керенского из Зимнего дворца в день Октябрьского
переворота195. Экспертиза как бы совершенно упускает из виду, что большевики
захватили в тот день все правительство Керенского, кроме него самого, причем
члены правительства освобождались из крепости один за другим196.
Более того, в ближайшие после переворота дни Керенский, не рассчитывая
на "творческое всемогущество любви", вел на Петроград казачий отряд во главе
с тем же казачьим генералом Красновым. Не трудно понять, какой характер
получила бы расправа над большевиками в случае победы Краснова. Но события
пошли другим путем: большевики захватили Краснова в плен и -- через 24 часа
отпустили его под данное им честное слово не воевать больше против Советов.
Это не помешало Краснову стать на Дону одним из организаторов гражданской
войны.
Внесенные поправки -- их число можно бы значительно увеличить -- вовсе
не имеют в виду снять с большевиков ответственность за революционный террор.
Революция имеет свои законы. Кто принимает ее цели, тот принимает ее методы.
Кто принимает ее методы, тот несет последствия. Большевики никогда не
прикрывались гуманитарными фразами. Свои цели и задачи они наывали по имени.
Между их словом и делом не было противоречия. Кто хочет осуждать
большевиков, должен одинаково осуждать их слова и их дела. Но совершенно
неправильно цитировать лишь те слова Керенского, при помощи которых он
прикрывал свои собственные дела и своих союзников.
Когда представитель моих интересов перед судом называет Керенского
"смертельным врагом" большевиков и Троцкого, то это, вопреки мнению
экспертизы, вовсе не эвфемизм197, а совершенно точное определение отношений,
как они сложились в обстановке революции.
Можно бы привести ряд мелких односторонностей того же типа. Вряд ли,
однако, необходимо и целесообразно загромождать судопроизводство
историческими деталями. Позволю себе только высказать в заключение одно
общее соображение. Если критика этих строк в той или другой степени способна
ослабить чисто историческую ценность экспертизы, то она ни в каком случае не
может ослабить судебно-юридическое ее значение, наоборот: ибо, если эксперт
в своих морально-политических симпатиях оказывается гораздо ближе к
Керенскому, чем к большевикам; более того, если он совершенно недвусмысленно
ставит Керенскому в вину недостаточную решимость и твердость в борьбе с
большевиками; то тем более убедительную силу приобретает его вывод,
гласящий, что книга Керенского в решающем для данного процесса пункте
заключает в себе "объективную неправду" относительно большевиков.
* * *
В порядке дополнения я позволю себе коснуться еще одного пункта, более
отдаленно связанного с существом процесса, но представляющего большой
политический интерес для ниже подписавшегося.
Экспертиза не права, когда утверждает, что я преуменьшаю или
затушевываю свои старые разногласия с большевизмом. Исторические документы
всем интересующимся известны, они воспроизведены в десятках и десятках книг:
затушевывать или преуменьшать их у меня нет ни объективной возможности, ни
субъективного интереса. Дело идет не об отрицании бесспорных фактов, а об
общей научной и политической оценке прошлого в свете тех исторических
событий, по отношению к которым старые разногласия были только ученической
подготовкой. В моменты тактических и организационных конфликтов борьба между
мною и Лениным на протяжении лет не раз вспыхивала с большой остротой. Можно
подобрать немало цитат, в которых эти столкновения нашли свое отражение.
Такая работа выполнена моими противниками. На эту работу и ссылается
эксперт, подпавший в известном смысле под ее влияние. Но синтетическая
оценка прошлого не исчерпывается коллекцией эпизодических и конъюнктруных
документов. Она требует анализа исторического прошлого в целом. Политические
линии, как и линии всякого живого развития, являются сложными кривыми.
Своими тактическими изгибами две линии могут враждебно сталкиваться,
совпадая по своему стратегическому направлению. Ленин дал свою оценку
прошлым разногласиям, когда писал в 1919 году, что в период революции
большевизм привлек к себе "все лучшее из близких ему течений
социалистической мысли".
Экспертиза ссылается далее на приведенную в одной из моих работ фразу
Ленина, сказанную им на заседании Петроградского комитета партии 1/14 ноября
1917 года: "...Троцкий это понял и с тех пор не было лучшего большевика", и
прибавляет: "Мы не имеем никакого основания ему (Троцкому) не верить в
этом"198. Считаю не лишним отметить, что в данном случае нет надобности
ставить вопрос в плоскости доверия к моим личным утверждениям. В издаваемом
мною русском "Бюллетене оппозиции", No 7, ноябрь-декабрь 1929 г.,
воспроизведено факсимиле корректурного оттиска протоколов 1 ноября 1917 года
с собственноручными пометками и резолюциями лиц, задержавших печатание этого
протокола199.
[Л.Д.Троцкий]
12 сентября 1931 г.
Кадикей
Дорогой товарищ!
Вы возражаете против лозунга рабочего контроля вообще и против попытки
его осуществления через завкомы. Главный Ваш довод в том, что "законные"
завкомы на это не способны. Я нигде не говорил в своей статье о "законных"
завкомах. Мало того: я совершенно точно указал, что завкомы могут стать
органами рабочего контроля лишь при условии такого напора рабочих масс,
который отчасти подготовляет, отчасти устанавливает двоевластие предприятий
и в стране. Ясно, что это не может произойти в рамках существующего закона о
завкомах200, как и революция не может произойти в рамках Веймарской
конституции201.
Из этого, однако, только для анархиста может вытечь тот вывод, что не
надо использовать ни Веймарскую конституцию, ни закон о завкомах.
Использовать надо и то, и другое. Но по-революционному. Завкомы -- не то,
чем их делает закон, а то, чем их делают рабочие. На известном этапе рабочие
"раздвинут" рамки закона или разорвут его, или просто переступят через него.
В этом и состоит переход к чисто революционной ситуации. Но этот переход еще
впереди, а не позади. Его нужно подготовить.
Что в завкомах сидят нередко карьеристы, фашисты,
социал-демократические чиновники и пр., это не говорит против использования
завкомов, а лишь доказывает слабость революционной партии. Те рабочие,
которые терпят такие завкомы, и до тех пор, пока они их терпят, революции не
сделают. Партия не может стать сильнее в стороне от рабочих. А главным
местом деятельности рабочих является завод.
Но, возражаете Вы, в Германии ведь миллион безработных. Я этого не
забываю. Но какой же отсюда вывод? Махнуть рукой на занятых рабочих и
перенести все надежды только на безработных? Это было бы чисто анархической
тактикой. Разумеется, безработные представляют, особенно в Германии,
огромный революционный фактор. Но не как самостоятельная пролетарская армия,
а лишь как ее левое крыло. Основное число рабочих нужно все же искать на
заводах. Вопрос о завкомах тем самым остается во всей силе.
Далее. Для безработных совершенно не безразлично, что делается на
предприятиях и в промышленности вообще. К контролю над производством
совершенно необходимо привлечь и безработных. Организационные формы для
этого можно найти. Они будут подсказаны самою практикой. Разумеется, все это
произойдет не в рамках существующего закона. Но надо найти формы охвата как
работающих, так и безработных, а не просто ссылаться на наличие безработных
в оправдание своей слабости и пассивности.
Вы говорите, что брандлерианцы держатся за рабочий контроль и завкомы.
Я, к сожалению, за неимением времени, давно перестал следить за их
литературой. Я не знаю, как они ставят эти вопросы. Весьма вероятно, что они
и сюда вносят дух оппортунизма и филистерства. Но разве позиция
брандлерианцев может иметь для нас решающее значение, хотя бы и со знаком
минус? Брандлерианцы кое-чему научились на III конгрессе Коминтерна. С
оппортунистическими искажениями они пытаются применять или пропагандировать
большевистские методы борьбы за массы. Неужели же нам из-за этого отказаться
от самих методов?
Насколько понимаю из Вашего письма, Вы являетесь также противником
работы в профсоюзах и участия в парламентаризме202. Но тогда нас разделяет
пропасть. Я марксист, а не бакунист203. Я стою на почве действительности
буржуазного общества, чтобы в нем самом найти силы и рычаги для его
низвержения.
Вы противопоставляете завкомам, профсоюзам, парламентаризму --
советскую систему. На этот счет у немцев есть прекрасное двухстишие:
"Великолепная вещь -- шелковый цилиндр, нужно только иметь его". У Вас не
только нет Советов, но нет и моста к ним. Нет дороги к этому мосту. Нет
тропинки к этой дороге. "Акцион" превратила Советы в фетиш, в надсоциальный
призрак, в религиозный миф. Всякая мифология служит людям для того, чтоб
скрывать свою слабость или, по крайней мере, утешать себя в ней. "Так как мы
убийственно бессильны, так как мы ничего не можем сделать на заводах, так
как у нас ничего нет в профессиональных союзах, так как мы не можем
выставить своих списков на выборах, то... то в награду за это мы сразу
поднимемся на великую высоту, когда на помощь нам свалятся с неба Советы".
Вот вся философия немецких ультралевых.
Нет, с этой политикой я не имею ничего общего. Разногласия у нас с Вами
вовсе не насчет немецкого "закона" о завкомах, а насчет марксистских законов
пролетарской революции.
[Л.Д.] Т[роцкий]
13 сентября 1931 г.
Товарищ Трэн!
Как я мог убедиться на основании переписки с Вами, а сейчас на
основании бесед, Ваша мысль обращается все время не к вопросам программы и
политики, а к отдельным эпизодам прошлого. Вы неутомимо и -- простите -- с
пристрастием прокурора ищете чужие ошибки, думая, таким образом, уменьшить
вес Ваших собственных. Раньше в переписке, а сейчас в беседе я несколько раз
пытался перевести Вас с этого бесплодного, по-моему, пути на путь живых и
актуальных вопросов революции, но Вы упорно настаиваете на своем. Продолжая
традицию того периода, когда Вы стояли во главе французской партии, Вы
продолжаете ото всех требовать признания своих ошибок. Я вынужден стать на
ту почву, на которую Вы низводите наше политическое объяснение, чтобы раз
навсегда подвести под некоторыми вопросам черту. Так как Вы оперируете в
Ваших изысканиях отдельными мелкими эпизодами, датами, случайными
разговорами и т. п. элементами, совершенно не поддающимися проверке, то я
предпочитаю ответить Вам письменно.
Прежде всего я начну с "признания своих ошибок".
Да, в начале 1924 года я присоединил свою подпись, заочно, к тезисам
Радека по поводу немецкой революции204. Тезисы эти были ошибочны, правда, не
так грубо ошибочны, как тезисы Коминтерна, -- и оказались в противоречии со
всем тем, что я писал и говорил до этих тезисов, во время их составления
Радеком и после того. Я совершил несомненную ошибку. Но в этой ошибке не
было ничего "принципиального". Пленум Исполкома Коминтерна205 застиг меня
больным, в деревне, в 40 километрах под Москвой. Радек сносился со мной по
телефону, который в зимние дни действовал крайне плохо. На пленуме Радека
травили. Он искал поддержки. Он заявил мне категорически, что в тезисах
изложены те самые мысли, которые я развивал в своих речах и статьях и что
Пятаков уже подписал их. Он просил меня присоединить мою подпись, не
настаивая на прочтении тезисов, так как у него остается всего полчаса до
решающего заседания. Не без внутренних колебаний я согласился дать свою
подпись. Да, я сделал ошибку, слишком доверившись суждению двух товарищей:
Радека и Пятакова. На самом деле оба они, может быть и по соглашению с
Брандлером, внесли в тезисы ряд формулировок, которые должны были смягчить
вину Брандлера и оправдать поведение самих Радека и Пятакова, во многом
поддержавших Брандлера.
После того как я ознакомился с тезисами Радека, я не скрывал ни от их
автора, ни от других товарищей свое отрицательное мнение о тезисах. В
статьях и речах, вышедших брошюрами, а позже и целыми книгами, я
неоднократно формулировал свою оценку положения в Германии, не имевшую
ничего общего с тезисами Радека. Эта оценка, сложившаяся у меня примерно с
июля 1923 года, в основных чертах осталась неизменной до сегодняшнего дня.
Сюда я включаю, разумеется, оценку политики Брандлера, зиновьевской фракции
Коминтерна и пр.
Замечательно то, что ни один из членов зиновьевской клики не
пользовался в России против меня моей подписью под тезисами Радека, ибо мое
отношение к брандлерианцам было слишком хорошо известно: в течение сентября
1923 -- января 1924 гг. Зиновьев и Сталин даже защищали Брандлера от моих,
будто бы несправедливых, нападок. Но гораздо важнее другая сторона, которая,
по-видимому, улетучилась из Вашей памяти: при всей своей ошибочности
относительно прошлого, резолюция Радека заключала в себе важнейшее
предостережение относительно будущего: она устанавливала, что
непосредственно революционная ситуация осталась позади, что наступает период
оборонительных боев и подготовки к новой революционной ситуации. Это был в
моих глазах центральный пункт. Между тем резолюция Коминтерна продолжала
направлять курс на вооруженное восстание. Отсюда выросла злосчастная
политика ультралевизны 1924-[19]25 гг. Если бы я присутствовал на пленуме и
если бы от моего голоса зависело принятие той или другой из двух резолюций,
я голосовал бы за резолюцию Радека, несмотря на всю ее ошибочность в
отношении прошлого. Вы же, тов. Трэн, голосовали за резолюцию Коминтерна,
причинившую величайшие бедствия и опустошения. Вот почему Вы вряд ли
являетесь наиболее подходящим обвинителем даже по отношению к плохой
резолюции Радека.
Вы, конечно, не могли знать в 1924 г. закулисной истории резолюции
Радека. Вы имели право в тот момент придать преувеличенное значение моей
подписи под тезисами Радека, не сопоставляя их с тем, что я лично говорил и
писал по тому же вопросу. Но с того времени прошло почти восемь лет. Все
важнейшие документы давно опубликованы на всех языках. В моей французской
книге о Коминтерне206 сказано все основное по поводу политики брандлерианцев
в 1923 году.
Я спрашиваю Вас: что Вы хотите выжать теперь, осенью 1931 года, из
случайного эпизода с моей подписью под тезисами Радека? Попробуйте самому
себе ответить на этот вопрос ясно. Попробуйте Ваш ответ формулировать
письменно.
Вы настойчиво ссылаетесь, далее, на мое заявление о том, что во всех
основных вопросах, где у меня были разногласия с Лениным, Ленин был прав
против меня. Такое заявление имеется в платформе оппозиционного блока 1926
года207. Вы, как и Зиновьев, пытаетесь, прямо или косвенно, сделать из этого
заявления тот вывод, что в той критике, которую Вы и Ваша фракция направляли
против меня в течение 1924-[19]27 гг., Вы были правы, если не полностью, то
хоть отчасти.
И здесь, опять-таки, я начну с "признания своей ошибки". И на этот раз
ошибка имела не принципиальный характер: она полностью и целиком остается в
плоскости внутренней фракционной тактики.
В общей своей форме мое заявление о том, что Ленин был прав против
меня, является безусловно правильным. Я его сделал без малейших насилий над
своей политической совестью. Не Ленин пришел ко мне, а я пришел к Ленину. Я
пришел к нему позже многих других. Но, смею думать, я понял его не хуже
других. Если бы дело касалось только исторического прошлого, то я не сделал
бы из своего заявления никаких изъятий. Недостойно было бы памяти Ленина и
вместе с тем было бы ниже моего достоинства, если бы я пытался теперь, когда
Ленина нет больше с нами, доказывать из простой амбиции, что в таких-то
вопросах я был прав против Ленина.
Тем не менее я жестоко сопротивлялся той декларации, за которую Вы
теперь так жадно хватаетесь. Почему? Именно потому, что я предвидел, что за
мое заявление могут ухватиться те, которые были и остаются одинаково не
правы, как против Ленина, так и против меня. По вопросу моих разногласий с
Лениным зиновьевская фракция, и ее французская секция в том числе, написали
множество теоретически вздорных, политически реакционных, в значительной
мере клеветнических страниц. Моим признанием правоты Ленина Зиновьев хотел
хоть отчасти прикрыть прошлую преступную "идеологическую" работу своей
собственной фракции против меня.
Положение Зиновьева в это время было поистине трагично. Вчера еще
признанный вождь антитроцкизма, он сегодня склонился перед знаменем
оппозиции 1923 года. На заседаниях ЦК все ораторы по всем вопросам бросали
ему в лицо его вчерашние заявления, на которые он ничего не мог ответить. То
же делала изо дня в день "Правда". С другой стороны, передовые петроградские
рабочие, зиновьевцы, которые приняли борьбу с "троцкизмом" честно и всерьез,
никак не могли примириться с внезапным поворотом на 180 . Зиновьеву грозила
опасность остаться без лучших элементов своей собственной фракции.
В этих условиях ряд товарищей из оппозиции 1923 года настаивал передо
мной: "Дайте Зиновьеву какую-нибудь общую формулу, которая позволила бы ему
хоть отчасти защититься от ударов сталинцев, с одной стороны, и напора его
собственных питерских единомышленников, с другой". В принципе я [не]
возражал против такого рода оборонительной формулы, но с условием: чтобы она
не заключала в себе никаких принципиальных уступок с моей стороны. Борьба
вокруг этого вопроса длилась в течение недель. В последний момент, когда
нужно было уже подавать готовую платформу в ЦК, у нас с зиновьевцами
произошел, именно на вопросе об интересующей нас формуле, прямой
чуждость Керенского революционному прошлому и революционной психологии
позволила ему, под внушением царских генералов и агентов контрразведки,
усвоить и провозгласить от своего имени нелепое и чудовищное обвинение
против большевиков. Ни один из действительных вождей партии
социалистов-революционеров, прошедших, рядом с большевиками, через царские
тюрьмы, ссылки, эмиграцию, не мог бы решиться выдвинуть подобное обвинение.
Чтобы дать представление о моей отрицательной оценке Керенского,
экспертиза приводит из моей "Автобиографии" слова: "Керенский вел свою
преемственность от Гапона и Хрусталева" и прибавляет, что эта фраза
отличается чрезвычайной остротой, ввиду "в высшей степени сомнительной
моральной ценности" обоих названных лиц. На самом деле цитируемое место моей
"Автобиографии", как видно из контекста, совершенно не занимается моральной
оценкой, а имеет в виду исключительно историческую функцию Гапона,
Хрусталева и Керенского: все три были случайными фигурами и заняли большое
место в событиях, будучи подхваченными первыми волнами революции. Искать в
моих словах намека на позднейший моральный упадок Гапона и Хрусталева,
остающийся уже по существу за пределами политики и истории, было бы
совершенно неосновательно.
Не только односторонним, но и совершенно неправильным представляется
все то, что экспертиза говорит об отношении Керенского к репрессиям, в
особенности к смертной казни, и о степени той опасности, которой подверглись
большевики в июле 1917 года, когда правительство Керенского официально
выдвинуло против них -- во время войны! -- обвинение в службе германскому
правительству в качестве немецких шпионов.
Чтобы дать представление об отрицательном отношении Керенского к
смертной казни, экспертиза приводит ряд общегуманитарных фраз Керенского,
относящихся к первому периоду революции или к периоду воспоминаний. С
известным удивлением проиходится ответить, что в этой тщательной работе
имеется почти необъяснимый пробел: экспертиза проходит мимо того факта, что
именно Керенский восстановил смертную казнь на фронте189, после того как он
навязал армии безнадежное июльское наступление и вызвал отпор солдат. И
расстрелы по постановлению полевых судов, и обстрел из пулеметов частей,
отказывавшихся выполнять приказы, применялись при правительстве Керенского
не только с его ведома, но на основании им подписанных декретов и им
одобренных военных приказов.
На государственном совещании в Москве190 16 августа Керенский как
министр-председатель в программной речи заявил, что отныне он будет
расправляться с противниками существующего режима "железом и кровью". Что
это не было голой фразой -- подобно фразам гуманитарного характера --
показывает тот факт, что он согласился с требованием Корнилова относительно
введения смертной казни в тылу. Заседание правительства 27 августа должно
было провести соответственный декрет. Опасаясь в связи с этим волнений в
Петрограде, Керенский заранее вызвал с фронта 3-й конный корпус, причем
Савинков191, ближайший помощник Керенского, действовавший по его прямому
поручению, требовал от Корнилова, чтобы расправа на этот раз была
беспощадной, на что Корнилов ответил со своей стороны, что он другой
расправы и не понимает. Все эти факты засвидетельствованы с полной точностью
в протоколах ставки, в показаниях Корнилова, Савинкова, самого Керенского и
в других документах, несомненно известных экспертизе. Правда, восстание
Корнилова против Керенского, последовавшее как раз в день 27 августа,
нарушило только что названный план, радикально изменив соотношение сил в
пользу большевиков. Однако вызов с фронта казачьего корпуса под командой
монархического генерала Краснова для обеспечения проведения смертной казни в
тылу, после того как смертная казнь была уже введена на фронте, -- все эти
факты имеют, на наш взгляд, гораздо больше весу, чем те или другие
патетические фразы. Не надо забывать к тому же, что соглашение Керенского с
Корниловым и введение смертной казни в тылу происходило под аккомпанимент
поистине ураганной агитации, представлявшей большевиков как изменников и
предателей и доводившей ненависть к ним, особенно со стороны офицерства, до
высшего напряжения. Считать, что при этих условиях жизни большевистским
вождям не грозила опасность, значит подставлять более или менее интересные
продукты красноречия на место реальной действительности.
Экспертиза ссылается на то, что при Керенском не было вынесено ни
одного смертного приговора, даже по отношению к "худшим представителям
ненавистного царизма". Помимо фактической ошибки: экспертиза забывает, как
мы уже знаем, о казнях на фронте, -- эта фраза заключает в себе явное
нарушение политической перспективы. Нельзя упускать из виду, что Керенский
стал министром Временного правительства, в котором преобладали представители
национал-либеральной оппозиции, всем своим прошлым связанные с монархией. Не
только Родзянко192, председатель комитета Государственной думы193, но и
князь Львов, председатель Временного правительства, Милюков, министр
иностранных дел, Гучков, военный министр, и др[угие]. стремились во что бы
то ни стало сохранить монархию. Самые преступные слуги царизма были им
неизмеримо ближе большевиков. Керенский не задумывался ни на минуту стать
членом этого правительства, ибо по всему его прошлому он ближе принадлежал к
этим кругам, чем к кругам революционеров. Смертная казнь против царского
министра вызвала бы в правящей среде чрезвычайное волнение; наоборот,
расстрел солдата, рабочего и даже более или менее известного революционера
не подавал в этой среде никакого повода для гуманитарных эмоций. К этому
надо еще прибавить чрезвычайное сближение Керенского со Ставкой194, которая
вся состояла из ближайших сотрудников царя. У всего правящего слоя,
демократическим рупором которого являлся Керенский, было два резко различных
критерия: один -- для своего круга, другой -- для "демагогов", проповедников
"анархии" и пр.
В доказательство того, что правительство охраняло жизнь большевистских
вождей, экспертиза ссылается на мое собственное свидетельство: в дни
наступления Корнилова на столицу военная охрана тюрьмы, в которой я
находился вместе со многими другими большевиками, была сметена, причем новая
охрана оказалась очень дружественной к большевикам. Здесь экспертиза впадает
в явное недоразумение. В те критические дни власть в Петрограде
сосредоточилась в руках советского Комитета обороны, в котором большевики,
благодаря своей связи с гарнизоном и влиянию на рабочих, играли очень
большую, в некоторых вопросах решающую, роль. Смена тюремной охраны была не
делом Керенского, а делом левых советских элементов, враждебных Керенскому.
Самая необходимость этой смены показывает, какой опасности подвергались
большевики.
Указанную только что ошибку политической песпективы в отношении
Керенского экспертиза дополняет другой, так сказать, симметричной ошибкой в
отношении большевиков. Справедливо иронизируя по поводу фразы Керенского
относительно "творческого всемогущества любви", эксперт пишет: "Можно
сомневаться, применил ли бы победоносный большевизм `творческое
всемогущество любви' по отношению к Керенскому, если бы он его захватил".
Речь идет о бегстве Керенского из Зимнего дворца в день Октябрьского
переворота195. Экспертиза как бы совершенно упускает из виду, что большевики
захватили в тот день все правительство Керенского, кроме него самого, причем
члены правительства освобождались из крепости один за другим196.
Более того, в ближайшие после переворота дни Керенский, не рассчитывая
на "творческое всемогущество любви", вел на Петроград казачий отряд во главе
с тем же казачьим генералом Красновым. Не трудно понять, какой характер
получила бы расправа над большевиками в случае победы Краснова. Но события
пошли другим путем: большевики захватили Краснова в плен и -- через 24 часа
отпустили его под данное им честное слово не воевать больше против Советов.
Это не помешало Краснову стать на Дону одним из организаторов гражданской
войны.
Внесенные поправки -- их число можно бы значительно увеличить -- вовсе
не имеют в виду снять с большевиков ответственность за революционный террор.
Революция имеет свои законы. Кто принимает ее цели, тот принимает ее методы.
Кто принимает ее методы, тот несет последствия. Большевики никогда не
прикрывались гуманитарными фразами. Свои цели и задачи они наывали по имени.
Между их словом и делом не было противоречия. Кто хочет осуждать
большевиков, должен одинаково осуждать их слова и их дела. Но совершенно
неправильно цитировать лишь те слова Керенского, при помощи которых он
прикрывал свои собственные дела и своих союзников.
Когда представитель моих интересов перед судом называет Керенского
"смертельным врагом" большевиков и Троцкого, то это, вопреки мнению
экспертизы, вовсе не эвфемизм197, а совершенно точное определение отношений,
как они сложились в обстановке революции.
Можно бы привести ряд мелких односторонностей того же типа. Вряд ли,
однако, необходимо и целесообразно загромождать судопроизводство
историческими деталями. Позволю себе только высказать в заключение одно
общее соображение. Если критика этих строк в той или другой степени способна
ослабить чисто историческую ценность экспертизы, то она ни в каком случае не
может ослабить судебно-юридическое ее значение, наоборот: ибо, если эксперт
в своих морально-политических симпатиях оказывается гораздо ближе к
Керенскому, чем к большевикам; более того, если он совершенно недвусмысленно
ставит Керенскому в вину недостаточную решимость и твердость в борьбе с
большевиками; то тем более убедительную силу приобретает его вывод,
гласящий, что книга Керенского в решающем для данного процесса пункте
заключает в себе "объективную неправду" относительно большевиков.
* * *
В порядке дополнения я позволю себе коснуться еще одного пункта, более
отдаленно связанного с существом процесса, но представляющего большой
политический интерес для ниже подписавшегося.
Экспертиза не права, когда утверждает, что я преуменьшаю или
затушевываю свои старые разногласия с большевизмом. Исторические документы
всем интересующимся известны, они воспроизведены в десятках и десятках книг:
затушевывать или преуменьшать их у меня нет ни объективной возможности, ни
субъективного интереса. Дело идет не об отрицании бесспорных фактов, а об
общей научной и политической оценке прошлого в свете тех исторических
событий, по отношению к которым старые разногласия были только ученической
подготовкой. В моменты тактических и организационных конфликтов борьба между
мною и Лениным на протяжении лет не раз вспыхивала с большой остротой. Можно
подобрать немало цитат, в которых эти столкновения нашли свое отражение.
Такая работа выполнена моими противниками. На эту работу и ссылается
эксперт, подпавший в известном смысле под ее влияние. Но синтетическая
оценка прошлого не исчерпывается коллекцией эпизодических и конъюнктруных
документов. Она требует анализа исторического прошлого в целом. Политические
линии, как и линии всякого живого развития, являются сложными кривыми.
Своими тактическими изгибами две линии могут враждебно сталкиваться,
совпадая по своему стратегическому направлению. Ленин дал свою оценку
прошлым разногласиям, когда писал в 1919 году, что в период революции
большевизм привлек к себе "все лучшее из близких ему течений
социалистической мысли".
Экспертиза ссылается далее на приведенную в одной из моих работ фразу
Ленина, сказанную им на заседании Петроградского комитета партии 1/14 ноября
1917 года: "...Троцкий это понял и с тех пор не было лучшего большевика", и
прибавляет: "Мы не имеем никакого основания ему (Троцкому) не верить в
этом"198. Считаю не лишним отметить, что в данном случае нет надобности
ставить вопрос в плоскости доверия к моим личным утверждениям. В издаваемом
мною русском "Бюллетене оппозиции", No 7, ноябрь-декабрь 1929 г.,
воспроизведено факсимиле корректурного оттиска протоколов 1 ноября 1917 года
с собственноручными пометками и резолюциями лиц, задержавших печатание этого
протокола199.
[Л.Д.Троцкий]
12 сентября 1931 г.
Кадикей
Дорогой товарищ!
Вы возражаете против лозунга рабочего контроля вообще и против попытки
его осуществления через завкомы. Главный Ваш довод в том, что "законные"
завкомы на это не способны. Я нигде не говорил в своей статье о "законных"
завкомах. Мало того: я совершенно точно указал, что завкомы могут стать
органами рабочего контроля лишь при условии такого напора рабочих масс,
который отчасти подготовляет, отчасти устанавливает двоевластие предприятий
и в стране. Ясно, что это не может произойти в рамках существующего закона о
завкомах200, как и революция не может произойти в рамках Веймарской
конституции201.
Из этого, однако, только для анархиста может вытечь тот вывод, что не
надо использовать ни Веймарскую конституцию, ни закон о завкомах.
Использовать надо и то, и другое. Но по-революционному. Завкомы -- не то,
чем их делает закон, а то, чем их делают рабочие. На известном этапе рабочие
"раздвинут" рамки закона или разорвут его, или просто переступят через него.
В этом и состоит переход к чисто революционной ситуации. Но этот переход еще
впереди, а не позади. Его нужно подготовить.
Что в завкомах сидят нередко карьеристы, фашисты,
социал-демократические чиновники и пр., это не говорит против использования
завкомов, а лишь доказывает слабость революционной партии. Те рабочие,
которые терпят такие завкомы, и до тех пор, пока они их терпят, революции не
сделают. Партия не может стать сильнее в стороне от рабочих. А главным
местом деятельности рабочих является завод.
Но, возражаете Вы, в Германии ведь миллион безработных. Я этого не
забываю. Но какой же отсюда вывод? Махнуть рукой на занятых рабочих и
перенести все надежды только на безработных? Это было бы чисто анархической
тактикой. Разумеется, безработные представляют, особенно в Германии,
огромный революционный фактор. Но не как самостоятельная пролетарская армия,
а лишь как ее левое крыло. Основное число рабочих нужно все же искать на
заводах. Вопрос о завкомах тем самым остается во всей силе.
Далее. Для безработных совершенно не безразлично, что делается на
предприятиях и в промышленности вообще. К контролю над производством
совершенно необходимо привлечь и безработных. Организационные формы для
этого можно найти. Они будут подсказаны самою практикой. Разумеется, все это
произойдет не в рамках существующего закона. Но надо найти формы охвата как
работающих, так и безработных, а не просто ссылаться на наличие безработных
в оправдание своей слабости и пассивности.
Вы говорите, что брандлерианцы держатся за рабочий контроль и завкомы.
Я, к сожалению, за неимением времени, давно перестал следить за их
литературой. Я не знаю, как они ставят эти вопросы. Весьма вероятно, что они
и сюда вносят дух оппортунизма и филистерства. Но разве позиция
брандлерианцев может иметь для нас решающее значение, хотя бы и со знаком
минус? Брандлерианцы кое-чему научились на III конгрессе Коминтерна. С
оппортунистическими искажениями они пытаются применять или пропагандировать
большевистские методы борьбы за массы. Неужели же нам из-за этого отказаться
от самих методов?
Насколько понимаю из Вашего письма, Вы являетесь также противником
работы в профсоюзах и участия в парламентаризме202. Но тогда нас разделяет
пропасть. Я марксист, а не бакунист203. Я стою на почве действительности
буржуазного общества, чтобы в нем самом найти силы и рычаги для его
низвержения.
Вы противопоставляете завкомам, профсоюзам, парламентаризму --
советскую систему. На этот счет у немцев есть прекрасное двухстишие:
"Великолепная вещь -- шелковый цилиндр, нужно только иметь его". У Вас не
только нет Советов, но нет и моста к ним. Нет дороги к этому мосту. Нет
тропинки к этой дороге. "Акцион" превратила Советы в фетиш, в надсоциальный
призрак, в религиозный миф. Всякая мифология служит людям для того, чтоб
скрывать свою слабость или, по крайней мере, утешать себя в ней. "Так как мы
убийственно бессильны, так как мы ничего не можем сделать на заводах, так
как у нас ничего нет в профессиональных союзах, так как мы не можем
выставить своих списков на выборах, то... то в награду за это мы сразу
поднимемся на великую высоту, когда на помощь нам свалятся с неба Советы".
Вот вся философия немецких ультралевых.
Нет, с этой политикой я не имею ничего общего. Разногласия у нас с Вами
вовсе не насчет немецкого "закона" о завкомах, а насчет марксистских законов
пролетарской революции.
[Л.Д.] Т[роцкий]
13 сентября 1931 г.
Товарищ Трэн!
Как я мог убедиться на основании переписки с Вами, а сейчас на
основании бесед, Ваша мысль обращается все время не к вопросам программы и
политики, а к отдельным эпизодам прошлого. Вы неутомимо и -- простите -- с
пристрастием прокурора ищете чужие ошибки, думая, таким образом, уменьшить
вес Ваших собственных. Раньше в переписке, а сейчас в беседе я несколько раз
пытался перевести Вас с этого бесплодного, по-моему, пути на путь живых и
актуальных вопросов революции, но Вы упорно настаиваете на своем. Продолжая
традицию того периода, когда Вы стояли во главе французской партии, Вы
продолжаете ото всех требовать признания своих ошибок. Я вынужден стать на
ту почву, на которую Вы низводите наше политическое объяснение, чтобы раз
навсегда подвести под некоторыми вопросам черту. Так как Вы оперируете в
Ваших изысканиях отдельными мелкими эпизодами, датами, случайными
разговорами и т. п. элементами, совершенно не поддающимися проверке, то я
предпочитаю ответить Вам письменно.
Прежде всего я начну с "признания своих ошибок".
Да, в начале 1924 года я присоединил свою подпись, заочно, к тезисам
Радека по поводу немецкой революции204. Тезисы эти были ошибочны, правда, не
так грубо ошибочны, как тезисы Коминтерна, -- и оказались в противоречии со
всем тем, что я писал и говорил до этих тезисов, во время их составления
Радеком и после того. Я совершил несомненную ошибку. Но в этой ошибке не
было ничего "принципиального". Пленум Исполкома Коминтерна205 застиг меня
больным, в деревне, в 40 километрах под Москвой. Радек сносился со мной по
телефону, который в зимние дни действовал крайне плохо. На пленуме Радека
травили. Он искал поддержки. Он заявил мне категорически, что в тезисах
изложены те самые мысли, которые я развивал в своих речах и статьях и что
Пятаков уже подписал их. Он просил меня присоединить мою подпись, не
настаивая на прочтении тезисов, так как у него остается всего полчаса до
решающего заседания. Не без внутренних колебаний я согласился дать свою
подпись. Да, я сделал ошибку, слишком доверившись суждению двух товарищей:
Радека и Пятакова. На самом деле оба они, может быть и по соглашению с
Брандлером, внесли в тезисы ряд формулировок, которые должны были смягчить
вину Брандлера и оправдать поведение самих Радека и Пятакова, во многом
поддержавших Брандлера.
После того как я ознакомился с тезисами Радека, я не скрывал ни от их
автора, ни от других товарищей свое отрицательное мнение о тезисах. В
статьях и речах, вышедших брошюрами, а позже и целыми книгами, я
неоднократно формулировал свою оценку положения в Германии, не имевшую
ничего общего с тезисами Радека. Эта оценка, сложившаяся у меня примерно с
июля 1923 года, в основных чертах осталась неизменной до сегодняшнего дня.
Сюда я включаю, разумеется, оценку политики Брандлера, зиновьевской фракции
Коминтерна и пр.
Замечательно то, что ни один из членов зиновьевской клики не
пользовался в России против меня моей подписью под тезисами Радека, ибо мое
отношение к брандлерианцам было слишком хорошо известно: в течение сентября
1923 -- января 1924 гг. Зиновьев и Сталин даже защищали Брандлера от моих,
будто бы несправедливых, нападок. Но гораздо важнее другая сторона, которая,
по-видимому, улетучилась из Вашей памяти: при всей своей ошибочности
относительно прошлого, резолюция Радека заключала в себе важнейшее
предостережение относительно будущего: она устанавливала, что
непосредственно революционная ситуация осталась позади, что наступает период
оборонительных боев и подготовки к новой революционной ситуации. Это был в
моих глазах центральный пункт. Между тем резолюция Коминтерна продолжала
направлять курс на вооруженное восстание. Отсюда выросла злосчастная
политика ультралевизны 1924-[19]25 гг. Если бы я присутствовал на пленуме и
если бы от моего голоса зависело принятие той или другой из двух резолюций,
я голосовал бы за резолюцию Радека, несмотря на всю ее ошибочность в
отношении прошлого. Вы же, тов. Трэн, голосовали за резолюцию Коминтерна,
причинившую величайшие бедствия и опустошения. Вот почему Вы вряд ли
являетесь наиболее подходящим обвинителем даже по отношению к плохой
резолюции Радека.
Вы, конечно, не могли знать в 1924 г. закулисной истории резолюции
Радека. Вы имели право в тот момент придать преувеличенное значение моей
подписи под тезисами Радека, не сопоставляя их с тем, что я лично говорил и
писал по тому же вопросу. Но с того времени прошло почти восемь лет. Все
важнейшие документы давно опубликованы на всех языках. В моей французской
книге о Коминтерне206 сказано все основное по поводу политики брандлерианцев
в 1923 году.
Я спрашиваю Вас: что Вы хотите выжать теперь, осенью 1931 года, из
случайного эпизода с моей подписью под тезисами Радека? Попробуйте самому
себе ответить на этот вопрос ясно. Попробуйте Ваш ответ формулировать
письменно.
Вы настойчиво ссылаетесь, далее, на мое заявление о том, что во всех
основных вопросах, где у меня были разногласия с Лениным, Ленин был прав
против меня. Такое заявление имеется в платформе оппозиционного блока 1926
года207. Вы, как и Зиновьев, пытаетесь, прямо или косвенно, сделать из этого
заявления тот вывод, что в той критике, которую Вы и Ваша фракция направляли
против меня в течение 1924-[19]27 гг., Вы были правы, если не полностью, то
хоть отчасти.
И здесь, опять-таки, я начну с "признания своей ошибки". И на этот раз
ошибка имела не принципиальный характер: она полностью и целиком остается в
плоскости внутренней фракционной тактики.
В общей своей форме мое заявление о том, что Ленин был прав против
меня, является безусловно правильным. Я его сделал без малейших насилий над
своей политической совестью. Не Ленин пришел ко мне, а я пришел к Ленину. Я
пришел к нему позже многих других. Но, смею думать, я понял его не хуже
других. Если бы дело касалось только исторического прошлого, то я не сделал
бы из своего заявления никаких изъятий. Недостойно было бы памяти Ленина и
вместе с тем было бы ниже моего достоинства, если бы я пытался теперь, когда
Ленина нет больше с нами, доказывать из простой амбиции, что в таких-то
вопросах я был прав против Ленина.
Тем не менее я жестоко сопротивлялся той декларации, за которую Вы
теперь так жадно хватаетесь. Почему? Именно потому, что я предвидел, что за
мое заявление могут ухватиться те, которые были и остаются одинаково не
правы, как против Ленина, так и против меня. По вопросу моих разногласий с
Лениным зиновьевская фракция, и ее французская секция в том числе, написали
множество теоретически вздорных, политически реакционных, в значительной
мере клеветнических страниц. Моим признанием правоты Ленина Зиновьев хотел
хоть отчасти прикрыть прошлую преступную "идеологическую" работу своей
собственной фракции против меня.
Положение Зиновьева в это время было поистине трагично. Вчера еще
признанный вождь антитроцкизма, он сегодня склонился перед знаменем
оппозиции 1923 года. На заседаниях ЦК все ораторы по всем вопросам бросали
ему в лицо его вчерашние заявления, на которые он ничего не мог ответить. То
же делала изо дня в день "Правда". С другой стороны, передовые петроградские
рабочие, зиновьевцы, которые приняли борьбу с "троцкизмом" честно и всерьез,
никак не могли примириться с внезапным поворотом на 180 . Зиновьеву грозила
опасность остаться без лучших элементов своей собственной фракции.
В этих условиях ряд товарищей из оппозиции 1923 года настаивал передо
мной: "Дайте Зиновьеву какую-нибудь общую формулу, которая позволила бы ему
хоть отчасти защититься от ударов сталинцев, с одной стороны, и напора его
собственных питерских единомышленников, с другой". В принципе я [не]
возражал против такого рода оборонительной формулы, но с условием: чтобы она
не заключала в себе никаких принципиальных уступок с моей стороны. Борьба
вокруг этого вопроса длилась в течение недель. В последний момент, когда
нужно было уже подавать готовую платформу в ЦК, у нас с зиновьевцами
произошел, именно на вопросе об интересующей нас формуле, прямой