Страница:
Итак, этих бедных французских пленников тащили на себе. Какие наглецы! Что делать? Не рассчитывая на успех, мы все же приняли некоторые меры: немедленно отправили гонца к Жанне, а сами вместе с французской стражей, чтобы выиграть время, остановили солдат якобы для переговоров. Один здоровенный бургундец, потеряв терпение, поклялся, что никто и ничто его не остановит-он пойдет дальше, забрав своего пленника с собой. Но мы отрезали ему путь; и он увидел, что тут дело серьезное — его задерживают. Тогда, разразившись отборной руганью, осыпая нас гнуснейшими оскорблениями, он сбросил пленника со спины и поставил его, связанного и беспомощного, на ноги рядом с собой. Потом вытащил нож и, злорадно ухмыляясь, торжествующе заявил:
— Что ж, я могу и не уносить его, как вы предлагаете, хотя он и принадлежит мне по праву. Раз мне не дают взять с собой мою собственность, я найду другой выход. Да, да, я могу убить его. Любой дурак из вас не осмелится оспаривать моих законных прав. А? Что? Забыли об этом, сволочи?
Несчастный, ослабевший от голода человек глазами молил о спасении. Потом он сказал, что дома у него есть жена и маленькие дети. Вы представляете, какая жалость охватила наши сердца? Но чем могли мы помочь? Бургундец пользовался своим правом. Мы только могли уговаривать, упрашивать его пощадить несчастного пленного. И мы уговаривали, упрашивали. Бургундцу это доставляло огромное удовольствие. Он не спешил прикончить свою жертву. Он издевался над нами, наслаждаясь своим превосходством. Становилось невтерпеж. Тогда заговорил Карлик:
— Прошу вас, молодые господа, разрешите-ка мне побеседовать с ним, вы ведь хорошо знаете, коль скоро требуется убедить кого-нибудь, то я на это мастак. Улыбаетесь? Я с вами вполне согласен. Это мне в наказание за мое хвастовство. И тем не менее мне хотелось бы немножко поиграть с этим молодчиком, так, слегка…
С этими словами Карлик шагнул к бургундцу и повел с ним задушевный разговор своим приятным певучим тенорком. Он упомянул о Деве, о ее добром сердце, собираясь разъяснить, как бы она похвалила и высоко оценила его великодушный поступок, который, конечно…
Но речь свою он не закончил. Бургундец оборвал его плавную речь оскорбительным замечанием по адресу Жанны. д'Арк. Мы рванулись к нему, но Карлик с мертвенно бледным лицом отстранил нас и промолвил серьезно и угрожающе:
— Прошу терпения. Разве не я ее телохранитель? Предоставьте это мне.
Говоря это, он мгновенно выбросил вперед свою правую руку, схватил здоровенного бургундца за глотку и, приподняв его, воскликнул: — Ты оскорбил Деву; а Дева — это Франция, Язык, произносящий подобную мерзость, нуждается в длительном отпуске.
Мы услышали приглушенный хруст костей. Глаза бургундца начали вылезать из орбит, сделались свинцовыми и тупо уставились в пространство. Лицо налилось кровью, стало багрово-синим. По телу прошлись смертные судороги. Руки повисли, как плети, ноги вытянулись, мускулы ослабли. Карлик разжал руку, и громадное неподвижное тело бесшумно осунулось на землю.
Мы перерезали узлы веревок, связывавшие пленника, и сказали ему, что он свободен. В тот же миг его рабская покорность сменилась безумной радостью, а смертельный ужас перешел в дикую ярость. Он рванулся к трупу, начал пинать его ногами, плевать в лицо, плясать на нем, запихивая комья грязи в рот своей жертвы. Он хохотал, кривлялся, глумился, ругался, выкрикивая непристойные слова, доходя до скотского состояния, словно пьяный дьявол. Этого и следовало ожидать: ратный труд не порождает ангелов. Многие, наблюдавшие за этой сценой, смеялись, некоторые относились к ней безразлично, но никто не удивлялся. Вдруг в своей отвратительной пляске освобожденный неожиданно подскочил к группе поджидавших его бургундцев, и тут один из них ловко вонзил ему нож в горло: француз с пронзительным воплем упал на землю, а искрящаяся кровь прямой, яркой, как луч света, струей, брызнула на высоту десяти футов. Все дружно захохотали — и свои, и враги. Вот так и закончился один из самых интересных эпизодов моей богатой приключениями военной жизни.
Тут подоспела взволнованная Жанна и, выслушав требование гарнизона, сказала:
— Право на вашей стороне. Это ясно. Данный пункт договора не был достаточно продуман, и вы можете толковать его как угодно. Но вам не разрешается брать этих бедняг с собой. Я не допущу этого: они французы. За каждого из них король даст выкуп. Подождите, пока я не пришлю от него ответ. И говорю вам: ни один волос не должен упасть с их головы, иначе вам это дорого обойдется.
Все уладилось. На некоторое время пленные были спасены. Жанна сразу же помчалась к королю и потребовала немедленного принятия мер, не желая выслушивать ни оправданий, ни возражений. Король разрешил ей поступить по своему усмотрению; она вскоре прискакала обратно и от имени короля выкупила пленников, дав им полную свободу.
— Что ж, я могу и не уносить его, как вы предлагаете, хотя он и принадлежит мне по праву. Раз мне не дают взять с собой мою собственность, я найду другой выход. Да, да, я могу убить его. Любой дурак из вас не осмелится оспаривать моих законных прав. А? Что? Забыли об этом, сволочи?
Несчастный, ослабевший от голода человек глазами молил о спасении. Потом он сказал, что дома у него есть жена и маленькие дети. Вы представляете, какая жалость охватила наши сердца? Но чем могли мы помочь? Бургундец пользовался своим правом. Мы только могли уговаривать, упрашивать его пощадить несчастного пленного. И мы уговаривали, упрашивали. Бургундцу это доставляло огромное удовольствие. Он не спешил прикончить свою жертву. Он издевался над нами, наслаждаясь своим превосходством. Становилось невтерпеж. Тогда заговорил Карлик:
— Прошу вас, молодые господа, разрешите-ка мне побеседовать с ним, вы ведь хорошо знаете, коль скоро требуется убедить кого-нибудь, то я на это мастак. Улыбаетесь? Я с вами вполне согласен. Это мне в наказание за мое хвастовство. И тем не менее мне хотелось бы немножко поиграть с этим молодчиком, так, слегка…
С этими словами Карлик шагнул к бургундцу и повел с ним задушевный разговор своим приятным певучим тенорком. Он упомянул о Деве, о ее добром сердце, собираясь разъяснить, как бы она похвалила и высоко оценила его великодушный поступок, который, конечно…
Но речь свою он не закончил. Бургундец оборвал его плавную речь оскорбительным замечанием по адресу Жанны. д'Арк. Мы рванулись к нему, но Карлик с мертвенно бледным лицом отстранил нас и промолвил серьезно и угрожающе:
— Прошу терпения. Разве не я ее телохранитель? Предоставьте это мне.
Говоря это, он мгновенно выбросил вперед свою правую руку, схватил здоровенного бургундца за глотку и, приподняв его, воскликнул: — Ты оскорбил Деву; а Дева — это Франция, Язык, произносящий подобную мерзость, нуждается в длительном отпуске.
Мы услышали приглушенный хруст костей. Глаза бургундца начали вылезать из орбит, сделались свинцовыми и тупо уставились в пространство. Лицо налилось кровью, стало багрово-синим. По телу прошлись смертные судороги. Руки повисли, как плети, ноги вытянулись, мускулы ослабли. Карлик разжал руку, и громадное неподвижное тело бесшумно осунулось на землю.
Мы перерезали узлы веревок, связывавшие пленника, и сказали ему, что он свободен. В тот же миг его рабская покорность сменилась безумной радостью, а смертельный ужас перешел в дикую ярость. Он рванулся к трупу, начал пинать его ногами, плевать в лицо, плясать на нем, запихивая комья грязи в рот своей жертвы. Он хохотал, кривлялся, глумился, ругался, выкрикивая непристойные слова, доходя до скотского состояния, словно пьяный дьявол. Этого и следовало ожидать: ратный труд не порождает ангелов. Многие, наблюдавшие за этой сценой, смеялись, некоторые относились к ней безразлично, но никто не удивлялся. Вдруг в своей отвратительной пляске освобожденный неожиданно подскочил к группе поджидавших его бургундцев, и тут один из них ловко вонзил ему нож в горло: француз с пронзительным воплем упал на землю, а искрящаяся кровь прямой, яркой, как луч света, струей, брызнула на высоту десяти футов. Все дружно захохотали — и свои, и враги. Вот так и закончился один из самых интересных эпизодов моей богатой приключениями военной жизни.
Тут подоспела взволнованная Жанна и, выслушав требование гарнизона, сказала:
— Право на вашей стороне. Это ясно. Данный пункт договора не был достаточно продуман, и вы можете толковать его как угодно. Но вам не разрешается брать этих бедняг с собой. Я не допущу этого: они французы. За каждого из них король даст выкуп. Подождите, пока я не пришлю от него ответ. И говорю вам: ни один волос не должен упасть с их головы, иначе вам это дорого обойдется.
Все уладилось. На некоторое время пленные были спасены. Жанна сразу же помчалась к королю и потребовала немедленного принятия мер, не желая выслушивать ни оправданий, ни возражений. Король разрешил ей поступить по своему усмотрению; она вскоре прискакала обратно и от имени короля выкупила пленников, дав им полную свободу.
Глава XXXV
Именно здесь нам опять довелось увидеть королевского гофмейстера, в чьем замке гостила Жанна, когда впервые пришла из своей родной деревни в Шинон. Теперь с согласия короля она назначила его бальи города Труа.
Затем мы снова выступили в поход. Шалон сдался. Здесь, под Шалоном, кто-то спросил у Жанны, не опасается ли она чего-нибудь в будущем. Жанна ответила, что она боится одного — измены. Кто мог поверить этому? Кто мог подумать? Однако смысл этих слов был пророческий. Воистину человек — жалкое животное.
Мы шли и шли, шли не останавливаясь. Наконец, шестнадцатого июля увидели город, к которому были прикованы наши мысли: перед нами вырисовывались величественные шпили Реймского собора! Громовое «ура» прокатилось по всему строю от авангарда до тыла. Что касается Жанны д'Арк, то она, сидя на коне в своих белых доспехах, пристально всматривалась вдаль. Ее задумчивое красивое лицо светилось глубокой-глубокой, какой-то неземной радостью. О нет, в этот момент она не была существом во плоти. Она была светлым духом, небесным видением. Ее великая миссия завершалась полным триумфом. Завтра она сможет сказать: «Мое дело окончено. Отпустите меня».
Мы разбили лагерь, и сразу же поднялась суматоха, беготня, шум праздничных приготовлений. Прибыл архиепископ Реймский вместе с многочисленной депутацией. А затем со знаменами и музыкой, оглашая воздух приветственными криками, поплыли бесконечные потоки горожан и крестьян. Опьяненные радостью, они, как вешние воды, затопили лагерь. Всю ночь напролет в Реймсе кипела работа: стучали молотки, украшались улицы, воздвигались триумфальные арки, древний собор снаружи и изнутри одевался в ослепительно роскошный наряд.
Ранним утром в намеченный час мы двинулись в путь: коронационные торжества должны были начаться ровно в девять и длиться пять часов. Мы знали, что гарнизон англичан и бургундцев окончательно отказался от мысли оказывать сопротивление Деве, что городские ворота гостеприимно раскроются перед нами и весь город с восторгом встретит наше появление.
Утро было восхитительное, полное яркого солнца, свежести и бодрящей прохлады. Армия в парадной форме покидала место привала. Приятно было смотреть, как, растянувшись красочной лентой, колонны двигались в Реймс для участия в коронационных торжествах. Это было мирное шествие, заключительный этап нашей бескровной кампании.
Жанна на вороном коне, в сопровождении герцога Алансонского и всего штаба, остановилась, чтобы произвести последний смотр и проститься с армией, ибо с завтрашнего дня, исполнив свой долг, она не намеревалась больше командовать этими или другими войсками. Солдаты знали и чувствовали, что в последний раз видят милое девичье лицо своего маленького бесстрашного полководца, свою любимицу, свою гордость, свое сокровище — ту, которую боготворили в сердцах, называя «Дочерью божьей», «Спасительницей Франции», «Любимицей победы», «Оруженосцем Христа», не говоря уже о многих других ласковых именах, которые подчас звучали очень наивно и простодушно. Подобными ласковыми именами осыпают взрослые горячо любимых детей. Этот смотр был необычным, и нечто новое, небывалое увидели мы. Душевное волнение Жанны передалось солдатам. Прежде на парадах батальоны проходили мимо с восторженными криками, высоко подняв голову и сверкая глазами; били барабаны, гремели победные марши. Сейчас ничего этого не было. Один-единственный звук назойливо сверлил воздух, и, закрыв глаза, можно было представить себя в мертвом царстве. Только один звук улавливался ухом в тишине этого летнего утра — только один — приглушенный топот марширующих войск. По мере того как сомкнутые ряды проплывали мимо, солдаты прикладывали правую руку к виску, ладонью вперед, отдавая честь и обращая свой взор к Жанне в безмолвном «прости» и «да благословит тебя бог». Они смотрели на нес с любовью и долго-долго не опускали рук, удаляясь в почтительном молчании. И всякий раз, когда Жанна подносила платок к глазам, легкая дрожь пробегала по лицам марширующих солдат.
Парад победы обычно наполняет сердца радостью и ликованием, на этот раз их терзала печаль.
Мы направлялись к резиденции короля, находившейся в загородном дворце архиепископа. Узнав, что король приготовился к торжествам, мы галопом примчались обратно и, присоединившись к армии, возглавили шествие. Тем временем бесчисленные толпы окрестных жителей стекались со всех концов и выстраивались по обеим сторонам дороги, чтобы увидеть Жанну. Так повторялось всегда с первого дня похода. Наш путь пролегал теперь по зеленой равнине, и люди, стоящие вдоль дороги, напоминали двойную кайму, сотканную из лилий и маков. Каждая женщина и каждая девушка была в белой кофте и красной юбке. Мы двигались среди улицы из живых цветов. Пестрые цветы, окаймлявшие дорогу, не стояли неподвижно, не встречали нас равнодушно. Нет. Они кланялись, кланялись и кланялись. Люди-цветы простирали руки и, проливая слезы, благодарными глазами смотрели на Жанну д'Арк. Те, кто стоял поближе, бросались к ее ногам, обнимали их и, прижимаясь влажной щекой, осыпали пылкими поцелуями. В эти дни мне ни разу не пришлось видеть человека, будь то мужчина или женщина, который не преклонил бы колена при ее приближении, или мужчины, не обнажившего голову. Позже, на Великом процессе, все эти трогательные сцены были использованы в качестве улик против Жанны. Несправедливый суд обвинил ее в том, что она являлась предметом обожании простого народа, а следовательно — еретичкой.
Когда мы приблизились к городу, высокая извилистая цепь валов и башен была уже украшена весело реющими флагами и усеяна черными толпами народа. Воздух содрогался от орудийных залпов, и пелена серого дыма медленно расплывалась вокруг. Мы торжественно вступили в ворота, и процессия двинулась по городу. За войсками, в праздничных одеждах, со своими знаменами, шли гильдии и цехи. По обе стороны улиц теснился ликующий народ; в окнах — люди, на крышах — люди, люди везде; с балконов свисали разноцветные дорогие ткани; тысячи белых платочков мелькали в воздухе, напоминая издали снежную бурю.
Имя Жанны произносилось в церковных молитвах — честь, до сих пор оказываемая лишь особам королевского достоинства. Но простые люди оказали ей еще более высокую честь. Они отчеканили свинцовые медали с изображением ее лика и герба и носили их, как талисманы. Такие медали можно было видеть на каждом шагу.
Из дворца архиепископа, в котором мы остановились и где должны были расположиться король и Жанна, король направил послов в аббатство Сен-Реми, находящееся за городскими воротами, чтобы доставить оттуда Sainte Ampoule[45] — сосуд со священным елеем. Этот елей не был земным елеем, он также, как и сосуд, изготовлялся на небесах. Сосуд с елеем был доставлен на землю голубкой и передан святому Реми как раз в то время, когда он собирался крестить короля Хлодвига[46], обращенного в христианство. И я верю, что это правда. Я узнал об этом давным-давно от отца Фронта в Домреми. Трудно передать те благоговейные чувства, которые я испытывал, увидев сей сосуд. Ведь я своими глазами созерцал предмет, побывавший на небесах. Вероятно, его созерцали ангелы и, вне всякого сомнения, господь бог, пославший его, А теперь смотрел на него я. Я даже мог дотронуться до него, но побоялся, — а что, если в самом деле к нему прикасался господь? Мне думается, так оно и было.
Из этого сосуда был помазан на царство Хлодвиг, а затем и все короли Франции. С тех пор прошло девятьсот лет. Я уже сказал, что за сосудом послали, и мы ждали его с нетерпением. Без святого елея коронация была бы недействительной, я в этом убежден.
Для того чтобы взять сей сосуд, необходимо было совершить древний обряд, ибо, в противном случае, настоятель аббатства Сен-Реми, наследственный хранитель святого елея, не вручил бы его послам короля. Итак, согласно обычаю, король направил к церкви аббатства пять лучших дворян — великолепно вооруженных и роскошно экипированных всадников в качестве почетной охраны архиепископа Реймского и его каноников, которым надлежало выполнить волю короля и доставить елей. Перед тем как отправиться в путь, они выстроились в ряд и опустились на колени. Сложив руки, облеченные в железные перчатки, и воздев их к небу, они поклялись жизнью в целости доставить священный сосуд и в целости вернуть его обратно в церковь святого Реми после свершения таинства помазания короля.
Архиепископ и его подчиненные, сопровождаемые почетным эскортом, направились в аббатство Сен-Реми. Архиепископ был в пышном облачении, с митрой на голове и крестом и руках. У врат церкви святого Реми процессия остановилась, изготовившись для приятия священного фиала. Вскоре послышались мощные звуки органа и пение хора. Затем под мрачными сводами церкви проследовала вереница служителей с зажженными свечами; наконец, облаченный в златотканные ризы, в окружении сонма клириков, появился настоятель аббатства, несущий фиал. Строго соблюдая древний обряд, он торжественно вручил фиал архиепископу. Потом началось обратное, не менее впечатляющее шествие. Процессия двигалась между двумя рядами припавших лицом к земле мужчин и женщин. Объятые благоговейным страхом, они молча молились, пока мимо них проносили сей ниспосланный богом предмет.
Величественная процессия медленно приблизилась к западным вратам собора. И как только архиепископ вступил в него, грянул приветственный гимн и громадный, собор наполнился звуками. Тысячи людей собрались под сводами гигантского здания. Все места были заняты. Только посредине к алтарю был оставлен широким проход. Туда важно шествовал архиепископ с канониками, а за ними пять статных рыцарей в блестящих доспехах, с феодальными знаменами, верхом на великолепных лошадях.
Как это было потрясающе красиво! Всадники двигались под гулкими сводами храма, освещенные яркими лучами, падающими с высоты через цветные витражи стрельчатых окон. Невозможно представить себе что-нибудь более грандиозное!
Рассказывали, что, отъехав от дверей на расстояние четырехсот футов, они остановились перед самым клиросом. Там архиепископ отпустил их, и в знак повиновения они так низко поклонились ему, что перьями шлемов коснулись конских грив. Затем они заставили своих ретиво гарцующих красавцев-рысаков попятиться назад к двери. Какое изящество! Какая прелесть! У самого выхода они поставили их на дыбы и круто повернули, — кони рванулись вперед и скрылись из виду.
И сразу, же наступила тишина, тысячи людей замерли в ожидании. Тишина была такой глубокой, что казалось, будто все вокруг окаменело, застыло, погрузилось в летаргический сон. В этом безмолвии можно было услышать трепет крыл пролетающего насекомого. Но вот своды собора вздрогнули от мощного пения четырехсот серебряных труб, и под стрельчатой аркой большого западного портала, словно в раме, появились Жанна и король. Сопровождаемые бурей восторженных приветствий, они медленно, рука об руку, двигались вперед. Взрывы радостных возгласов смешались с глухим рокотом органа и набегающими волнами сладостной мелодии хора. За Жанной и королем шел Паладин с развернутым знаменем в руках. Какая могучая фигура! Какая гордая, величавая осанка! Он знал, что на него смотрят, что тысячи глаз любуются его роскошным нарядом, прикрывающим доспехи.
Рядом с Паладином шел сьер д'Альбре, представлявший особу коннетабля Франции. Он нес государственный меч.
За ними по рангам следовали пэры Франции: трое принцев королевской крови, ла Тремуйль и юные братья Лавали.
Затем двигалось высшее духовенство: архиепископ Реймский, епископы Шалонский, Лаонский, Орлеанский и еще какой-то епископ.
Далее шел верховный штаб, все наши великие, прославленные полководцы и генералы. Каждому не терпелось взглянуть на героев. И, по мере их продвижения, среди грома и гула слышались здравицы: «Слава бастарду Орлеанскому!», «Да здравствует гнев божий — Ла Гир!»
Достигнув назначенного места, процессия остановилась, и торжественный акт коронации начался. Он был продолжителен и производил сильное впечатление. Здесь было все: и молитвы, и гимны, и проповеди, все, что предусмотрено для данного случая. В эти волнующие часы Жанна стояла со своим боевым знаменем возле короля. Наконец, свершилось самое главное: король принял присягу и был миропомазан. Затем пышно разодетый сановник в сопровождении шлейфоносцев и прочих служителей приблизился к королю и, преклонив колено, поднес ему на подушечке корону Франции, предлагая взять ее. Король был в нерешительности, — да, да, он колебался. Его рука, протянутая к короне, повисла в воздухе. Но это длилось лишь одно мгновение, лишь один краткий миг, но как заметен бывает миг, который захватывает дух и останавливает сердцебиение у двадцати тысяч человек. Уловив на себе счастливый и благодарный взгляд Жанны, король улыбнулся, легко приподнял корону Франции и красивым жестом, полным величия и достоинства, возложил ее себе на голову.
Ликование было неописуемое. Собор содрогался от здравиц и радостных воплей, гудения органа и пронзительного пения хора. А снаружи трезвонили колокола и грохотали пушки.
Итак, осуществилась фантастическая, неправдоподобная, невероятная мечта крестьянской девушки — английское господство сломлено, наследник французского престола коронован.
Жанна словно преобразилась; ее лицо озарилось неземным сиянием, когда она опустилась на колени перед королем и сквозь слезы взглянула на него. Губы ее дрожали, и она заговорила тихим, нежным голосом, полным счастья и грусти:
— Наконец-то, милостивый король, свершилась воля божья: ты пришел в Реймс и получил корону, которая принадлежит по праву тебе и никому другому. Возложенная на меня миссия закончена; благослови же меня и отпусти с миром домой к матери, которая бедна, стара и нуждается во мне.
Король поднял Жанну и перед всем народом, пылко. и красноречиво принялся прославлять ее великие подвиги. Он перечислил все ее титулы, еще раз утвердил ее в дворянском звании; равным графскому, и, в соответствии с ее новым достоинством, выделил ей слуг и свиту. Потом сказал:
— Ты спасла корону. Говори, проси, требуй. Ты получишь все, что попросишь, хотя бы для этого потребовалось разорить мое королевство.
Как это было щедро, как по-королевски! Жанна тут же опять опустилась на колени и сказала:
— Тогда, милостивый король, если ты столь великодушен, повели, молю тебя, снять налоги с моей бедной, разоренной войной деревни.
— Будет исполнено. Продолжай.
— Это все.
— Все? И ничего более?
— Да. Других желаний у меня нет.
— Но ведь это ничто, меньше даже, чем ничто. Проси, не бойся.
— Мне не о чем больше просить, милостивый король. Не настаивай. Тебе известно мое желание.
Король, казалось, впал в замешательство. Некоторое время он стоял молча, стараясь понять сокровенный смысл этого странного бескорыстия. Потом, гордо выпрямившись, сказал следующее:
— Она спасла отечество и увенчала нас короной. И за это просит оказать ей лишь ничтожную милость, да и то не для себя, а для других. В этом мы усматривали истинное благородство! Сей поступок соответствует достоинству человека, душа и сердце которого таят сокровища во много раз ценнее тех, какие может предложить король, даже если бы ему пришлось отдать все, чем он располагает. Ее желание будет исполнено. А посему отныне повелеваем: Домреми, родную деревню Жанны д'Арк, Спасительницы Франции, прозванной Орлеанской Девой, освободить от всех податей отныне и навеки.
Король умолк. И в тот же миг заиграли трубы, прославляя его добрые дела.
Именно эта сцена, как вы помните, предстала Жанне в ее видениях еще там на пастбищах Домреми, и мы тогда же спросили у нее: чего бы она пожелала от короля, если бы ей когда-нибудь представился удобный случай? Были ей видения или нет — неважно: ее поступок свидетельствует о том, что несмотря на обилие благ, свалившихся на нее, она осталась таким же простым и бескорыстным человеком, каким была и прежде.
Итак, Карл VII отменил навечно взимание налогов с деревни. Часто благодеяния королей и правительств теряют свою силу, их обещания забываются или умышленно нарушаются. Но вы, дети Франции, должны знать и гордиться, что на сей раз Франция честно сдержала свое слово. С того дня прошло шестьдесят три года. Шестьдесят три раза взимались налоги в той провинции, где находится Домреми, шестьдесят три раза все деревни этой провинции платили подати, за исключением Домреми. Сборщик податей и до сего времени никогда не появляется в Домреми. Село давно забыло, как выглядит этот безжалостный исполнитель, сеющий горе и слезы. Шестьдесят три податных книги были заполнены за это время, все они хранятся вместе с другими государственными документами, и желающие могут их увидеть. В начале каждой страницы этих шестидесяти трех книг стоит название деревни, а под названием — столбцы цифр, подробный перечень взысканных налогов. Лишь одна страница остается незаполненной. И это правда, это именно так. В каждой из шестидесяти трех книг есть страница, озаглавленная «Домреми», но под этим заголовком нет ни одной цифры. Вместо цифр значатся три слова, которые переписываются без изменений из года в год. Да, эта страница чиста, и кроме слов, начертанных в знак благодарной памяти, здесь ничего нет. Три трогательных слова:
В два часа дня торжественный обряд коронации был завершен. Процессия, возглавляемая Жанной и королем, направилась к выходу. Они шествовали посредине собора под звуки фанфар и такие восторженные крики всех присутствующих, каких еще не слышало человеческое ухо. Так окончился третий по счету, великий день жизни Жанны. Эти дни стоят почти рядом — 8 мая, 18 июня, 17 июля.
Затем мы снова выступили в поход. Шалон сдался. Здесь, под Шалоном, кто-то спросил у Жанны, не опасается ли она чего-нибудь в будущем. Жанна ответила, что она боится одного — измены. Кто мог поверить этому? Кто мог подумать? Однако смысл этих слов был пророческий. Воистину человек — жалкое животное.
Мы шли и шли, шли не останавливаясь. Наконец, шестнадцатого июля увидели город, к которому были прикованы наши мысли: перед нами вырисовывались величественные шпили Реймского собора! Громовое «ура» прокатилось по всему строю от авангарда до тыла. Что касается Жанны д'Арк, то она, сидя на коне в своих белых доспехах, пристально всматривалась вдаль. Ее задумчивое красивое лицо светилось глубокой-глубокой, какой-то неземной радостью. О нет, в этот момент она не была существом во плоти. Она была светлым духом, небесным видением. Ее великая миссия завершалась полным триумфом. Завтра она сможет сказать: «Мое дело окончено. Отпустите меня».
Мы разбили лагерь, и сразу же поднялась суматоха, беготня, шум праздничных приготовлений. Прибыл архиепископ Реймский вместе с многочисленной депутацией. А затем со знаменами и музыкой, оглашая воздух приветственными криками, поплыли бесконечные потоки горожан и крестьян. Опьяненные радостью, они, как вешние воды, затопили лагерь. Всю ночь напролет в Реймсе кипела работа: стучали молотки, украшались улицы, воздвигались триумфальные арки, древний собор снаружи и изнутри одевался в ослепительно роскошный наряд.
Ранним утром в намеченный час мы двинулись в путь: коронационные торжества должны были начаться ровно в девять и длиться пять часов. Мы знали, что гарнизон англичан и бургундцев окончательно отказался от мысли оказывать сопротивление Деве, что городские ворота гостеприимно раскроются перед нами и весь город с восторгом встретит наше появление.
Утро было восхитительное, полное яркого солнца, свежести и бодрящей прохлады. Армия в парадной форме покидала место привала. Приятно было смотреть, как, растянувшись красочной лентой, колонны двигались в Реймс для участия в коронационных торжествах. Это было мирное шествие, заключительный этап нашей бескровной кампании.
Жанна на вороном коне, в сопровождении герцога Алансонского и всего штаба, остановилась, чтобы произвести последний смотр и проститься с армией, ибо с завтрашнего дня, исполнив свой долг, она не намеревалась больше командовать этими или другими войсками. Солдаты знали и чувствовали, что в последний раз видят милое девичье лицо своего маленького бесстрашного полководца, свою любимицу, свою гордость, свое сокровище — ту, которую боготворили в сердцах, называя «Дочерью божьей», «Спасительницей Франции», «Любимицей победы», «Оруженосцем Христа», не говоря уже о многих других ласковых именах, которые подчас звучали очень наивно и простодушно. Подобными ласковыми именами осыпают взрослые горячо любимых детей. Этот смотр был необычным, и нечто новое, небывалое увидели мы. Душевное волнение Жанны передалось солдатам. Прежде на парадах батальоны проходили мимо с восторженными криками, высоко подняв голову и сверкая глазами; били барабаны, гремели победные марши. Сейчас ничего этого не было. Один-единственный звук назойливо сверлил воздух, и, закрыв глаза, можно было представить себя в мертвом царстве. Только один звук улавливался ухом в тишине этого летнего утра — только один — приглушенный топот марширующих войск. По мере того как сомкнутые ряды проплывали мимо, солдаты прикладывали правую руку к виску, ладонью вперед, отдавая честь и обращая свой взор к Жанне в безмолвном «прости» и «да благословит тебя бог». Они смотрели на нес с любовью и долго-долго не опускали рук, удаляясь в почтительном молчании. И всякий раз, когда Жанна подносила платок к глазам, легкая дрожь пробегала по лицам марширующих солдат.
Парад победы обычно наполняет сердца радостью и ликованием, на этот раз их терзала печаль.
Мы направлялись к резиденции короля, находившейся в загородном дворце архиепископа. Узнав, что король приготовился к торжествам, мы галопом примчались обратно и, присоединившись к армии, возглавили шествие. Тем временем бесчисленные толпы окрестных жителей стекались со всех концов и выстраивались по обеим сторонам дороги, чтобы увидеть Жанну. Так повторялось всегда с первого дня похода. Наш путь пролегал теперь по зеленой равнине, и люди, стоящие вдоль дороги, напоминали двойную кайму, сотканную из лилий и маков. Каждая женщина и каждая девушка была в белой кофте и красной юбке. Мы двигались среди улицы из живых цветов. Пестрые цветы, окаймлявшие дорогу, не стояли неподвижно, не встречали нас равнодушно. Нет. Они кланялись, кланялись и кланялись. Люди-цветы простирали руки и, проливая слезы, благодарными глазами смотрели на Жанну д'Арк. Те, кто стоял поближе, бросались к ее ногам, обнимали их и, прижимаясь влажной щекой, осыпали пылкими поцелуями. В эти дни мне ни разу не пришлось видеть человека, будь то мужчина или женщина, который не преклонил бы колена при ее приближении, или мужчины, не обнажившего голову. Позже, на Великом процессе, все эти трогательные сцены были использованы в качестве улик против Жанны. Несправедливый суд обвинил ее в том, что она являлась предметом обожании простого народа, а следовательно — еретичкой.
Когда мы приблизились к городу, высокая извилистая цепь валов и башен была уже украшена весело реющими флагами и усеяна черными толпами народа. Воздух содрогался от орудийных залпов, и пелена серого дыма медленно расплывалась вокруг. Мы торжественно вступили в ворота, и процессия двинулась по городу. За войсками, в праздничных одеждах, со своими знаменами, шли гильдии и цехи. По обе стороны улиц теснился ликующий народ; в окнах — люди, на крышах — люди, люди везде; с балконов свисали разноцветные дорогие ткани; тысячи белых платочков мелькали в воздухе, напоминая издали снежную бурю.
Имя Жанны произносилось в церковных молитвах — честь, до сих пор оказываемая лишь особам королевского достоинства. Но простые люди оказали ей еще более высокую честь. Они отчеканили свинцовые медали с изображением ее лика и герба и носили их, как талисманы. Такие медали можно было видеть на каждом шагу.
Из дворца архиепископа, в котором мы остановились и где должны были расположиться король и Жанна, король направил послов в аббатство Сен-Реми, находящееся за городскими воротами, чтобы доставить оттуда Sainte Ampoule[45] — сосуд со священным елеем. Этот елей не был земным елеем, он также, как и сосуд, изготовлялся на небесах. Сосуд с елеем был доставлен на землю голубкой и передан святому Реми как раз в то время, когда он собирался крестить короля Хлодвига[46], обращенного в христианство. И я верю, что это правда. Я узнал об этом давным-давно от отца Фронта в Домреми. Трудно передать те благоговейные чувства, которые я испытывал, увидев сей сосуд. Ведь я своими глазами созерцал предмет, побывавший на небесах. Вероятно, его созерцали ангелы и, вне всякого сомнения, господь бог, пославший его, А теперь смотрел на него я. Я даже мог дотронуться до него, но побоялся, — а что, если в самом деле к нему прикасался господь? Мне думается, так оно и было.
Из этого сосуда был помазан на царство Хлодвиг, а затем и все короли Франции. С тех пор прошло девятьсот лет. Я уже сказал, что за сосудом послали, и мы ждали его с нетерпением. Без святого елея коронация была бы недействительной, я в этом убежден.
Для того чтобы взять сей сосуд, необходимо было совершить древний обряд, ибо, в противном случае, настоятель аббатства Сен-Реми, наследственный хранитель святого елея, не вручил бы его послам короля. Итак, согласно обычаю, король направил к церкви аббатства пять лучших дворян — великолепно вооруженных и роскошно экипированных всадников в качестве почетной охраны архиепископа Реймского и его каноников, которым надлежало выполнить волю короля и доставить елей. Перед тем как отправиться в путь, они выстроились в ряд и опустились на колени. Сложив руки, облеченные в железные перчатки, и воздев их к небу, они поклялись жизнью в целости доставить священный сосуд и в целости вернуть его обратно в церковь святого Реми после свершения таинства помазания короля.
Архиепископ и его подчиненные, сопровождаемые почетным эскортом, направились в аббатство Сен-Реми. Архиепископ был в пышном облачении, с митрой на голове и крестом и руках. У врат церкви святого Реми процессия остановилась, изготовившись для приятия священного фиала. Вскоре послышались мощные звуки органа и пение хора. Затем под мрачными сводами церкви проследовала вереница служителей с зажженными свечами; наконец, облаченный в златотканные ризы, в окружении сонма клириков, появился настоятель аббатства, несущий фиал. Строго соблюдая древний обряд, он торжественно вручил фиал архиепископу. Потом началось обратное, не менее впечатляющее шествие. Процессия двигалась между двумя рядами припавших лицом к земле мужчин и женщин. Объятые благоговейным страхом, они молча молились, пока мимо них проносили сей ниспосланный богом предмет.
Величественная процессия медленно приблизилась к западным вратам собора. И как только архиепископ вступил в него, грянул приветственный гимн и громадный, собор наполнился звуками. Тысячи людей собрались под сводами гигантского здания. Все места были заняты. Только посредине к алтарю был оставлен широким проход. Туда важно шествовал архиепископ с канониками, а за ними пять статных рыцарей в блестящих доспехах, с феодальными знаменами, верхом на великолепных лошадях.
Как это было потрясающе красиво! Всадники двигались под гулкими сводами храма, освещенные яркими лучами, падающими с высоты через цветные витражи стрельчатых окон. Невозможно представить себе что-нибудь более грандиозное!
Рассказывали, что, отъехав от дверей на расстояние четырехсот футов, они остановились перед самым клиросом. Там архиепископ отпустил их, и в знак повиновения они так низко поклонились ему, что перьями шлемов коснулись конских грив. Затем они заставили своих ретиво гарцующих красавцев-рысаков попятиться назад к двери. Какое изящество! Какая прелесть! У самого выхода они поставили их на дыбы и круто повернули, — кони рванулись вперед и скрылись из виду.
И сразу, же наступила тишина, тысячи людей замерли в ожидании. Тишина была такой глубокой, что казалось, будто все вокруг окаменело, застыло, погрузилось в летаргический сон. В этом безмолвии можно было услышать трепет крыл пролетающего насекомого. Но вот своды собора вздрогнули от мощного пения четырехсот серебряных труб, и под стрельчатой аркой большого западного портала, словно в раме, появились Жанна и король. Сопровождаемые бурей восторженных приветствий, они медленно, рука об руку, двигались вперед. Взрывы радостных возгласов смешались с глухим рокотом органа и набегающими волнами сладостной мелодии хора. За Жанной и королем шел Паладин с развернутым знаменем в руках. Какая могучая фигура! Какая гордая, величавая осанка! Он знал, что на него смотрят, что тысячи глаз любуются его роскошным нарядом, прикрывающим доспехи.
Рядом с Паладином шел сьер д'Альбре, представлявший особу коннетабля Франции. Он нес государственный меч.
За ними по рангам следовали пэры Франции: трое принцев королевской крови, ла Тремуйль и юные братья Лавали.
Затем двигалось высшее духовенство: архиепископ Реймский, епископы Шалонский, Лаонский, Орлеанский и еще какой-то епископ.
Далее шел верховный штаб, все наши великие, прославленные полководцы и генералы. Каждому не терпелось взглянуть на героев. И, по мере их продвижения, среди грома и гула слышались здравицы: «Слава бастарду Орлеанскому!», «Да здравствует гнев божий — Ла Гир!»
Достигнув назначенного места, процессия остановилась, и торжественный акт коронации начался. Он был продолжителен и производил сильное впечатление. Здесь было все: и молитвы, и гимны, и проповеди, все, что предусмотрено для данного случая. В эти волнующие часы Жанна стояла со своим боевым знаменем возле короля. Наконец, свершилось самое главное: король принял присягу и был миропомазан. Затем пышно разодетый сановник в сопровождении шлейфоносцев и прочих служителей приблизился к королю и, преклонив колено, поднес ему на подушечке корону Франции, предлагая взять ее. Король был в нерешительности, — да, да, он колебался. Его рука, протянутая к короне, повисла в воздухе. Но это длилось лишь одно мгновение, лишь один краткий миг, но как заметен бывает миг, который захватывает дух и останавливает сердцебиение у двадцати тысяч человек. Уловив на себе счастливый и благодарный взгляд Жанны, король улыбнулся, легко приподнял корону Франции и красивым жестом, полным величия и достоинства, возложил ее себе на голову.
Ликование было неописуемое. Собор содрогался от здравиц и радостных воплей, гудения органа и пронзительного пения хора. А снаружи трезвонили колокола и грохотали пушки.
Итак, осуществилась фантастическая, неправдоподобная, невероятная мечта крестьянской девушки — английское господство сломлено, наследник французского престола коронован.
Жанна словно преобразилась; ее лицо озарилось неземным сиянием, когда она опустилась на колени перед королем и сквозь слезы взглянула на него. Губы ее дрожали, и она заговорила тихим, нежным голосом, полным счастья и грусти:
— Наконец-то, милостивый король, свершилась воля божья: ты пришел в Реймс и получил корону, которая принадлежит по праву тебе и никому другому. Возложенная на меня миссия закончена; благослови же меня и отпусти с миром домой к матери, которая бедна, стара и нуждается во мне.
Король поднял Жанну и перед всем народом, пылко. и красноречиво принялся прославлять ее великие подвиги. Он перечислил все ее титулы, еще раз утвердил ее в дворянском звании; равным графскому, и, в соответствии с ее новым достоинством, выделил ей слуг и свиту. Потом сказал:
— Ты спасла корону. Говори, проси, требуй. Ты получишь все, что попросишь, хотя бы для этого потребовалось разорить мое королевство.
Как это было щедро, как по-королевски! Жанна тут же опять опустилась на колени и сказала:
— Тогда, милостивый король, если ты столь великодушен, повели, молю тебя, снять налоги с моей бедной, разоренной войной деревни.
— Будет исполнено. Продолжай.
— Это все.
— Все? И ничего более?
— Да. Других желаний у меня нет.
— Но ведь это ничто, меньше даже, чем ничто. Проси, не бойся.
— Мне не о чем больше просить, милостивый король. Не настаивай. Тебе известно мое желание.
Король, казалось, впал в замешательство. Некоторое время он стоял молча, стараясь понять сокровенный смысл этого странного бескорыстия. Потом, гордо выпрямившись, сказал следующее:
— Она спасла отечество и увенчала нас короной. И за это просит оказать ей лишь ничтожную милость, да и то не для себя, а для других. В этом мы усматривали истинное благородство! Сей поступок соответствует достоинству человека, душа и сердце которого таят сокровища во много раз ценнее тех, какие может предложить король, даже если бы ему пришлось отдать все, чем он располагает. Ее желание будет исполнено. А посему отныне повелеваем: Домреми, родную деревню Жанны д'Арк, Спасительницы Франции, прозванной Орлеанской Девой, освободить от всех податей отныне и навеки.
Король умолк. И в тот же миг заиграли трубы, прославляя его добрые дела.
Именно эта сцена, как вы помните, предстала Жанне в ее видениях еще там на пастбищах Домреми, и мы тогда же спросили у нее: чего бы она пожелала от короля, если бы ей когда-нибудь представился удобный случай? Были ей видения или нет — неважно: ее поступок свидетельствует о том, что несмотря на обилие благ, свалившихся на нее, она осталась таким же простым и бескорыстным человеком, каким была и прежде.
Итак, Карл VII отменил навечно взимание налогов с деревни. Часто благодеяния королей и правительств теряют свою силу, их обещания забываются или умышленно нарушаются. Но вы, дети Франции, должны знать и гордиться, что на сей раз Франция честно сдержала свое слово. С того дня прошло шестьдесят три года. Шестьдесят три раза взимались налоги в той провинции, где находится Домреми, шестьдесят три раза все деревни этой провинции платили подати, за исключением Домреми. Сборщик податей и до сего времени никогда не появляется в Домреми. Село давно забыло, как выглядит этот безжалостный исполнитель, сеющий горе и слезы. Шестьдесят три податных книги были заполнены за это время, все они хранятся вместе с другими государственными документами, и желающие могут их увидеть. В начале каждой страницы этих шестидесяти трех книг стоит название деревни, а под названием — столбцы цифр, подробный перечень взысканных налогов. Лишь одна страница остается незаполненной. И это правда, это именно так. В каждой из шестидесяти трех книг есть страница, озаглавленная «Домреми», но под этим заголовком нет ни одной цифры. Вместо цифр значатся три слова, которые переписываются без изменений из года в год. Да, эта страница чиста, и кроме слов, начертанных в знак благодарной памяти, здесь ничего нет. Три трогательных слова:
DOMREMI«Домреми. Ничего — Орлеанская Дева». Как кратко, но как многозначительно! Это голос нации. В этих черствых документах вы слышите голос народа. Власти склоняются перед именем Девы и говорят своему исполнителю: «Сними шапку и проходи мимо — таково веление Франции». Да, обещание выполняется и, как сказал король, будет выполняться вечно.[47]
RIEN — LA PUCELLE
В два часа дня торжественный обряд коронации был завершен. Процессия, возглавляемая Жанной и королем, направилась к выходу. Они шествовали посредине собора под звуки фанфар и такие восторженные крики всех присутствующих, каких еще не слышало человеческое ухо. Так окончился третий по счету, великий день жизни Жанны. Эти дни стоят почти рядом — 8 мая, 18 июня, 17 июля.
Глава XXXVI
Никогда не забуду тех счастливых минут, когда мы, вскочив на коней, тронулись в обратный путь. В богатейших нарядах, с колыхающимися перьями на шлемах, мы продвигались между двумя рядами ликующего народа. Люди склонялись перед нами, точно нива под серпом жнеца, и на коленях приветствовали помазанника божьего и его спутницу, Освободительницу Франции. Проехав во всем блеске по главным улицам города, мы уже приближались к дворцу архиепископа, как вдруг у гостиницы «Зебра» натолкнулись на странное явление: на обочине дороги стояли, выделяясь из общей массы коленопреклоненных зрителей, два человека. Они стояли в первом ряду, остолбенев от удивления, и пристально смотрели на нас. Оба были в грубой крестьянской одежде. Двое стражей с алебардами, пылая гневом, бросились к ним, чтобы проучить их за непочтение. Они уже готовы были схватить их, как вдруг Жанна вскрикнула: «Стойте!» и, мгновенно соскользнув с седла, бросилась к одному из них с распростертыми объятиями, называя нежными именами и громко рыдая. То был ее отец, а стоявший с ним рядом — ее дядя Лаксар.