Страница:
Да, Жанна д'Арк была велика всегда и во всем, велика везде, но особенно велика она была на этом судилище в Руане. Тут она превзошла ограничения и несовершенства человеческой природы и свершила в тяжелых, гнетущих и безнадежных условиях такое, что могла бы совершить во всеоружии своих моральных и интеллектуальных сил лишь при поддержке, одобрении и сочувствии, в присутствии друзей, в условиях справедливой и равной борьбы, за которой с восхищением следил бы весь мир.
Глава XVIII
К концу десятидневного перерыва Парижский университет представил свое заключение по «Двенадцати пунктам». По всем этим пунктам Жанна была признана виновной: она должна отречься от своих заблуждений и полностью искупить свою вину, в противном случае ее передадут в руки светских властей и приговор церковного суда будет приведен в исполнение.
Мнение Университета, вероятно, было сформулировано и согласовано еще до того, как им был получен текст обвинительного акта; однако прошло время с 5 по 18 мая, пока он вынес свое решение. Мне думается, что задержка была вызвана временными затруднениями при рассмотрении следующих вопросов:
1. Какие именно дьяволы являлись Жанне под видом «голосов»?
2. Действительно ли святые беседовали с Жанной только по-французски?
Университет единодушно признал, и это вполне понятно, что таинственные «голоса», с которыми она общалась, были голосами дьяволов; требовалось это доказать, и он доказал. Он даже установил конкретно имена этих дьяволов, отметив в своем решении, что таковыми являлись Велиал, Сатана и Бегемот. Мне лично это всегда казалось сомнительным и не заслуживающим доверия, и вот почему: уж если Университет действительно установил, что она общалась с этими тремя врагами рода человеческого, то по логике вещей необходимо было указать, каким образом ему удалось узнать это, а не ограничиваться голословным утверждением, ибо тот же Университет, через своих представителей в суде, настойчиво добивался от Жанны объяснения, как она смогла определить, что общалась с ангелами, а не с дьяволами. Довод, мне кажется, обоснованный. По-моему, позиция Университета была очень шаткой, и вот почему: он утверждал, что ангелы, являвшиеся Жанне, были переодетыми дьяволами. Каждому известно, что дьяволы обычно являются в образе ангелов, и тут Университет был совершенно прав. Но дальше, как вы сами убедитесь, он впадает в грубое противоречие, претендуя на то, что лишь он один может объяснить характер и сущность этих призраков и никто другой, даже более умный, чем эти университетские головы, не может и не имеет на это права.
Докторам из Университета надо было видеть эти таинственные существа, чтобы распознать их; и если ими была обманута Жанна, то это доказывает, что и они, в свою очередь, могли быть обмануты, ибо их проницательность и суждения ни в коей мере не были глубже, чем у нее.
На втором пункте, который, как мне думается, вызывал затруднения и задерживал ответ Университета, я долго останавливаться не буду. Университет признал, что со стороны Жанны было кощунством утверждать, будто являвшиеся ей святые говорили по-французски, а не по-английски и в политическом отношении питали симпатии к французам. Я полагаю, докторов богословия тревожила следующая предпосылка: они постановили, что «голосами» являются Сатана и два других дьявола, но в то же время ими также было признано, что эти самые «голоса» не могли поддерживать французскую сторону, следовательно, они должны были стоять за англичан. А раз они за англичан, то их надо считать ангелами, а не дьяволами. Получается путаница. А ведь Университет, считающий себя умнейшим и эрудированнейшим органом в мире, в интересах собственной репутации должен был рассуждать, по возможности, логично; поэтому он и бился изо дня в день над разрешением неразрешимого, стремясь отыскать хотя бы видимость здравого смысла своим доказательствам, что в пункте первом речь идет о голосах дьяволов, а в пункте десятом — о голосах ангелов. Но, в конце концов, он вынужден был отказаться от дальнейших поисков. Таким образом, и по сей день решение Университета двусмысленно: пункт первый трактует о дьяволах, а пункт десятый — об ангелах; примирить эти противоречия невозможно.
Посланцы университета доставили это решение в Руан, а вместе с ним и письмо к Кошону, полное самых щедрых похвал. Университет с благодарностью отмечал его исключительное усердие в преследовании женщины, «которая своим ядом отравила умы истинно верующих всего западного мира», и в награду за это сулил ему «венец бессмертной славы в небесах». Только и всего — венец в небесах?! Это что-то уж очень ненадежное, что-то вроде векселя без передаточной надписи. И хотя бы слово об архиепископстве Руанском, ради которого Кошон погубил свою душу! Венец в небесах! Это звучало иронически после всех его тяжких трудов. Что он будет делать на небесах? Там у него не найдется знакомых…
19 мая коллегия из пятидесяти судей собралась во дворце архиепископа, чтобы обсудить вопрос о дальнейшей судьбе Жанны. Некоторые настаивали на немедленной передаче преступницы в руки светских властей для наказания, большинство же считало целесообразным попытаться еще раз подействовать на нее «отеческим внушением».
Итак, 23 мая, в том же составе, суд собрался в замке, и Жанну подвели к барьеру. Пьер Морис, каноник из Руана, обратился к подсудимой с речью, в которой убеждал ее спасти свою жизнь и душу, отказаться от своих заблуждений и отдать себя в руки церкви. Заканчивая речь, он строго предупредил: если она будет упорствовать, гибель души ее несомненна, а гибель тела весьма вероятна. «Отеческое внушение» не подействовало. Жанна сказала:
— Даже идя на казнь, увидев перед собой костер и палача, готового поджечь его, более того, даже пылая в огне, — и тогда бы я не сказала ничего иного, а лишь то, что говорила раньше на суде, и осталась бы верна своим словам до последнего дыхания.
Наступило глубокое, тягостное молчание, длившееся несколько минут. Я понимал: беда неминуема! Потом Кошон, суровый и торжественный, обратился к Пьеру Морису:
— Желаете ли вы что-нибудь добавить? Каноник низко поклонился и ответил:
— Ничего, ваше преосвященство.
— Обвиняемая у барьера, желаешь ли ты что-нибудь добавить?
— Ничего.
— В таком случае, прения закончены. Завтра будет вынесен приговор. Уведите обвиняемую!
Кажется, она уходила, гордо подняв свою милую голову; впрочем, может, я и ошибся, — глаза мои были мутны от слез.
Завтра — 24 мая! А ровно год назад я видел ее верхом на коне, скачущей по равнине во главе войска в серебряном сверкающем шлеме с белыми перьями, в серебристой епанче, развевающейся на ветру, с высоко поднятым мечом; видел, как она трижды бросалась в атаку на лагерь бургундцев и захватила его; видел, как она повернула вправо и, пришпорив коня, помчалась прямо на резервы герцога; видел, как она врезалась в гущу врагов в той последней атаке, из которой ей не суждено было вернуться. И вот опять наступила годовщина этого рокового дня — и, смотрите, что она принесла!
Мнение Университета, вероятно, было сформулировано и согласовано еще до того, как им был получен текст обвинительного акта; однако прошло время с 5 по 18 мая, пока он вынес свое решение. Мне думается, что задержка была вызвана временными затруднениями при рассмотрении следующих вопросов:
1. Какие именно дьяволы являлись Жанне под видом «голосов»?
2. Действительно ли святые беседовали с Жанной только по-французски?
Университет единодушно признал, и это вполне понятно, что таинственные «голоса», с которыми она общалась, были голосами дьяволов; требовалось это доказать, и он доказал. Он даже установил конкретно имена этих дьяволов, отметив в своем решении, что таковыми являлись Велиал, Сатана и Бегемот. Мне лично это всегда казалось сомнительным и не заслуживающим доверия, и вот почему: уж если Университет действительно установил, что она общалась с этими тремя врагами рода человеческого, то по логике вещей необходимо было указать, каким образом ему удалось узнать это, а не ограничиваться голословным утверждением, ибо тот же Университет, через своих представителей в суде, настойчиво добивался от Жанны объяснения, как она смогла определить, что общалась с ангелами, а не с дьяволами. Довод, мне кажется, обоснованный. По-моему, позиция Университета была очень шаткой, и вот почему: он утверждал, что ангелы, являвшиеся Жанне, были переодетыми дьяволами. Каждому известно, что дьяволы обычно являются в образе ангелов, и тут Университет был совершенно прав. Но дальше, как вы сами убедитесь, он впадает в грубое противоречие, претендуя на то, что лишь он один может объяснить характер и сущность этих призраков и никто другой, даже более умный, чем эти университетские головы, не может и не имеет на это права.
Докторам из Университета надо было видеть эти таинственные существа, чтобы распознать их; и если ими была обманута Жанна, то это доказывает, что и они, в свою очередь, могли быть обмануты, ибо их проницательность и суждения ни в коей мере не были глубже, чем у нее.
На втором пункте, который, как мне думается, вызывал затруднения и задерживал ответ Университета, я долго останавливаться не буду. Университет признал, что со стороны Жанны было кощунством утверждать, будто являвшиеся ей святые говорили по-французски, а не по-английски и в политическом отношении питали симпатии к французам. Я полагаю, докторов богословия тревожила следующая предпосылка: они постановили, что «голосами» являются Сатана и два других дьявола, но в то же время ими также было признано, что эти самые «голоса» не могли поддерживать французскую сторону, следовательно, они должны были стоять за англичан. А раз они за англичан, то их надо считать ангелами, а не дьяволами. Получается путаница. А ведь Университет, считающий себя умнейшим и эрудированнейшим органом в мире, в интересах собственной репутации должен был рассуждать, по возможности, логично; поэтому он и бился изо дня в день над разрешением неразрешимого, стремясь отыскать хотя бы видимость здравого смысла своим доказательствам, что в пункте первом речь идет о голосах дьяволов, а в пункте десятом — о голосах ангелов. Но, в конце концов, он вынужден был отказаться от дальнейших поисков. Таким образом, и по сей день решение Университета двусмысленно: пункт первый трактует о дьяволах, а пункт десятый — об ангелах; примирить эти противоречия невозможно.
Посланцы университета доставили это решение в Руан, а вместе с ним и письмо к Кошону, полное самых щедрых похвал. Университет с благодарностью отмечал его исключительное усердие в преследовании женщины, «которая своим ядом отравила умы истинно верующих всего западного мира», и в награду за это сулил ему «венец бессмертной славы в небесах». Только и всего — венец в небесах?! Это что-то уж очень ненадежное, что-то вроде векселя без передаточной надписи. И хотя бы слово об архиепископстве Руанском, ради которого Кошон погубил свою душу! Венец в небесах! Это звучало иронически после всех его тяжких трудов. Что он будет делать на небесах? Там у него не найдется знакомых…
19 мая коллегия из пятидесяти судей собралась во дворце архиепископа, чтобы обсудить вопрос о дальнейшей судьбе Жанны. Некоторые настаивали на немедленной передаче преступницы в руки светских властей для наказания, большинство же считало целесообразным попытаться еще раз подействовать на нее «отеческим внушением».
Итак, 23 мая, в том же составе, суд собрался в замке, и Жанну подвели к барьеру. Пьер Морис, каноник из Руана, обратился к подсудимой с речью, в которой убеждал ее спасти свою жизнь и душу, отказаться от своих заблуждений и отдать себя в руки церкви. Заканчивая речь, он строго предупредил: если она будет упорствовать, гибель души ее несомненна, а гибель тела весьма вероятна. «Отеческое внушение» не подействовало. Жанна сказала:
— Даже идя на казнь, увидев перед собой костер и палача, готового поджечь его, более того, даже пылая в огне, — и тогда бы я не сказала ничего иного, а лишь то, что говорила раньше на суде, и осталась бы верна своим словам до последнего дыхания.
Наступило глубокое, тягостное молчание, длившееся несколько минут. Я понимал: беда неминуема! Потом Кошон, суровый и торжественный, обратился к Пьеру Морису:
— Желаете ли вы что-нибудь добавить? Каноник низко поклонился и ответил:
— Ничего, ваше преосвященство.
— Обвиняемая у барьера, желаешь ли ты что-нибудь добавить?
— Ничего.
— В таком случае, прения закончены. Завтра будет вынесен приговор. Уведите обвиняемую!
Кажется, она уходила, гордо подняв свою милую голову; впрочем, может, я и ошибся, — глаза мои были мутны от слез.
Завтра — 24 мая! А ровно год назад я видел ее верхом на коне, скачущей по равнине во главе войска в серебряном сверкающем шлеме с белыми перьями, в серебристой епанче, развевающейся на ветру, с высоко поднятым мечом; видел, как она трижды бросалась в атаку на лагерь бургундцев и захватила его; видел, как она повернула вправо и, пришпорив коня, помчалась прямо на резервы герцога; видел, как она врезалась в гущу врагов в той последней атаке, из которой ей не суждено было вернуться. И вот опять наступила годовщина этого рокового дня — и, смотрите, что она принесла!
Глава XIX
Жанну признали виновной в ереси, колдовстве и всех остальных тяжких преступлениях, перечисленных в «Двенадцати пунктах», и жизнь ее, наконец-то, находилась в руках Кошона. Он мог сразу же отправить ее на костер. И, вы думаете, этим кончилось дело? Думаете, он был доволен? Нисколько! Чего стоило бы его архиепископство, если бы у народа сложилось мнение, что Жанну д'Арк, Освободительницу Франции, несправедливо осудила и сожгла на костре клика пристрастных церковников, угодливо склонивших голову перед английской плетью? Это бы только возвеличило ее в глазах народа и окружило ореолом мученицы. Ее дух восстал бы из пепла тысячекратно окрепшим и, как ураган, смел бы английское владычество в море, а вместе с ним и злодея Кошона. Нет, победа была еще неполной. Виновность Жанны требовалось подтвердить вещественными доказательствами, которые убедили бы народ. Где же найти эти убедительные доказательства? Только один человек во всем мире мог бы их дать — сама Жанна д'Арк. Она сама должна осудить себя, причем публично, или, по крайней мере, создать видимость этого.
Но как ее заставить? Неделями тянулась упорная борьба, использованы были все средства и — никакого успеха. Как же заставить ее теперь? Грозили пыткой, грозили костром, — что оставалось еще? Болезнь, смертельная усталость, вид пылающего костра, огонь, огонь — вот что еще оставалось!
И способ был найден. Ведь, в конце концов, она только девушка. Изнуренная до предела, в отчаянии она могла проявить женскую слабость.
Да, придумано было хитро. Ведь она сама молчаливо признала, что под страшными пытками на дыбе им, вероятно, удалось бы исторгнуть из нее ложные показания. Это был намек, который следовало запомнить, и его запомнили.
Тогда же был сделан и другой намек; сразу же, как только прекратится невыносимая боль, она отречется от своих показаний. И этот намек не забыли.
Как видите, она сама надоумила их, как действовать. Сначала они должны истощать ее силы, после чего запугать огнем. И когда она будет вне себя от ужаса, ее можно будет заставить подписать нужный документ.
Но ведь она потребует прочесть этот документ, и они не решатся отказать ей в этом на глазах у народа, а во время чтения к ней опять может вернуться мужество, и тогда она откажется подписать его. Ну что ж, пусть даже так; препятствие можно обойти. Ей могут прочесть какую-нибудь коротенькую записку, не имеющую значения, а потом вместо нее незаметно подсунуть на подпись заранее заготовленную покаянную исповедь.
Но была еще одна помеха. Если бы им удалось заставить ее отречься от своих убеждений хотя бы для виду, это спасало бы ее от смертной казни. Они могли бы держать ее в церковной тюрьме, но не могли бы уничтожить физически. А это никак не устраивало англичан, жаждавших ее смерти. Живая — она вселяла в них ужас, будь-то в тюрьме или на свободе. Из двух тюрем она уже пыталась бежать.
Да, положение затруднительное! И все же не безвыходное. Кошон посулит ей некоторые льготы, она же, в порядке взаимных уступок, должна будет отказаться от мужской одежды. Конечно, своих обещаний он не выполнит и тем самым поставит ее перед необходимостью нарушить данное ею слово. За преступлением последует наказание, а костер к тому времени будет приготовлен.
Таковы были звенья единого замысла; оставалось привести его в исполнение в определенной последовательности — и игра будет выиграна. И уже заранее намечался день, когда обманутую девушку, невинную, благороднейшую девушку поведут на казнь.
А время благоприятствовало. Жестокое, неумолимое время! Дух Жанны еще не был надломлен, он по-прежнему был бодр и могуч; но ее физические силы за последние десять дней сильно ослабели, а ведь и сильный дух нуждается в живительной поддержке здорового тела.
Теперь всему миру известно, что план Кошона был именно таков, каким я изложил его вам, но тогда мир этого не знал. Есть достаточные указания на то, что Варвик и прочие представители английских властей, за исключением самого высокого — кардинала Винчестерского, не были посвящены в этот заговор, а также на то, что с французской стороны знали о плане лишь Луазелер и Бопер. Иногда я даже сам сомневаюсь, что Луазелер и Бопер знали решительно все. Впрочем, кому же об этом знать, как не этим двум.
Существует обычай оставлять приговоренного к казни в последнюю ночь его жизни в покое, но если верить слухам того времени, то и в этой милости было отказано бедной Жанне. Луазелера тайком провели к ней, и там, под видом священника, друга, тайного сторонника французов и ненавистника англичан, он провел несколько часов, убеждая ее совершить «благочестивый и угодный богу поступок», а именно: подчиниться церкви, как и подобает доброй христианке; тогда она вырвется из когтей лютых англичан и ее немедленно переведут в церковную тюрьму, где к ней будут относиться с должным вниманием и приставят надзирательницами женщин. Он знал, чем ее можно тронуть. Он знал, как отвратительна ей была близость невежественных грубиянов из английской охраны; он знал, что ее «голоса» смутно обещали ей что-то и это «что-то» она истолковывала как освобождение, избавление, бегство, как возможность еще раз броситься на защиту Франции и победоносно завершить великое дело, доверенное ей небом. Было у них и другое соображение: если еще больше изнурить ее тело, лишив его отдыха и сна, то под утро ее усталый дремлющий ум при виде костра не сможет сопротивляться уговорам и запугиваниям, и она не заметит расставленных ловушек, которые сразу бы обнаружила, находясь в нормальном состоянии.
Незачем говорить, что я глаз не сомкнул в эту ночь. И Ноэль тоже. Мы отправились к главным городским воротам до наступления темноты с горячей надеждой, основанной на смутном предсказании «голосов» Жанны, якобы пообещавших, что ее освободят силой в последний час. Великая новость разнеслась как на крыльях; все только и говорили о том, что приговор Жанне д'Арк, наконец, вынесен, что он будет приведен в исполнение и что утром ее заживо сожгут на костре. Отовсюду к огромным воротам стекались толпы народа; многих, у кого был сомнительный пропуск или кто не имел его вовсе, солдаты в город не впускали. Мы пристально вглядывались в каждого встречного, но не нашли никого из наших товарищей и соратников, ни одного переодетого воина, словом, ни одного знакомого лица. И когда, наконец, ворота заперли, мы повернули обратно и побрели молча, печальные, грустные, не смея взглянуть друг другу в глаза.
На улицах было полно народу. Мы с трудом пробирались сквозь возбужденные толпы. Около полуночи, бесцельно блуждая, мы очутились недалеко от красивой церкви святого Уэна, где вовсю кипела работа. Площадь напоминала потревоженный муравейник: бесчисленное множество людей и сотни пылающих факелов. Через площадь по широкому проходу, охраняемому стражей, поденщики таскали доски и брусья в ворота кладбища. Мы спросили, что там строят; кто-то ответил:
— Помост и костер. Разве вы не знаете, что завтра утром здесь сожгут живьем французскую ведьму?
Мы ушли. Мы больше не могли здесь оставаться.
На рассвете мы снова были у городских ворот; на этот раз с новой надеждой, которую бессонная ночь, физическая усталость и лихорадочная работа мысли довели до полной уверенности. Мы услышали сообщение, что аббат городка Жюмьеж вместе со всеми своими монахами прибудет в Руан, чтобы присутствовать при казни. Наше воображение, подогретое пылким желанием, уже превращало этих девятьсот монахов в старых соратников Жанны, а их аббата — в Ла Гира, Дюнуа или герцога Алансонского; и мы смотрели, как тянется вереница монахов, как никто их не останавливает, как толпа почтительно расступается перед ними, и сердца наши учащенно бились, комок подступал к горлу, а глаза наполнялись слезами радости и гордости; и мы старались заглянуть в их лица, прикрытые капюшонами, и если бы кто-нибудь из них оказался нашим боевым товарищем, мы бы дали им понять, что мы также сторонники Жанны и полны решимости сражаться за правое дело. Какими же, однако, глупцами мы были. Но мы были молоды, как вам известно, а молодость на все надеется и всему верит.
Но как ее заставить? Неделями тянулась упорная борьба, использованы были все средства и — никакого успеха. Как же заставить ее теперь? Грозили пыткой, грозили костром, — что оставалось еще? Болезнь, смертельная усталость, вид пылающего костра, огонь, огонь — вот что еще оставалось!
И способ был найден. Ведь, в конце концов, она только девушка. Изнуренная до предела, в отчаянии она могла проявить женскую слабость.
Да, придумано было хитро. Ведь она сама молчаливо признала, что под страшными пытками на дыбе им, вероятно, удалось бы исторгнуть из нее ложные показания. Это был намек, который следовало запомнить, и его запомнили.
Тогда же был сделан и другой намек; сразу же, как только прекратится невыносимая боль, она отречется от своих показаний. И этот намек не забыли.
Как видите, она сама надоумила их, как действовать. Сначала они должны истощать ее силы, после чего запугать огнем. И когда она будет вне себя от ужаса, ее можно будет заставить подписать нужный документ.
Но ведь она потребует прочесть этот документ, и они не решатся отказать ей в этом на глазах у народа, а во время чтения к ней опять может вернуться мужество, и тогда она откажется подписать его. Ну что ж, пусть даже так; препятствие можно обойти. Ей могут прочесть какую-нибудь коротенькую записку, не имеющую значения, а потом вместо нее незаметно подсунуть на подпись заранее заготовленную покаянную исповедь.
Но была еще одна помеха. Если бы им удалось заставить ее отречься от своих убеждений хотя бы для виду, это спасало бы ее от смертной казни. Они могли бы держать ее в церковной тюрьме, но не могли бы уничтожить физически. А это никак не устраивало англичан, жаждавших ее смерти. Живая — она вселяла в них ужас, будь-то в тюрьме или на свободе. Из двух тюрем она уже пыталась бежать.
Да, положение затруднительное! И все же не безвыходное. Кошон посулит ей некоторые льготы, она же, в порядке взаимных уступок, должна будет отказаться от мужской одежды. Конечно, своих обещаний он не выполнит и тем самым поставит ее перед необходимостью нарушить данное ею слово. За преступлением последует наказание, а костер к тому времени будет приготовлен.
Таковы были звенья единого замысла; оставалось привести его в исполнение в определенной последовательности — и игра будет выиграна. И уже заранее намечался день, когда обманутую девушку, невинную, благороднейшую девушку поведут на казнь.
А время благоприятствовало. Жестокое, неумолимое время! Дух Жанны еще не был надломлен, он по-прежнему был бодр и могуч; но ее физические силы за последние десять дней сильно ослабели, а ведь и сильный дух нуждается в живительной поддержке здорового тела.
Теперь всему миру известно, что план Кошона был именно таков, каким я изложил его вам, но тогда мир этого не знал. Есть достаточные указания на то, что Варвик и прочие представители английских властей, за исключением самого высокого — кардинала Винчестерского, не были посвящены в этот заговор, а также на то, что с французской стороны знали о плане лишь Луазелер и Бопер. Иногда я даже сам сомневаюсь, что Луазелер и Бопер знали решительно все. Впрочем, кому же об этом знать, как не этим двум.
Существует обычай оставлять приговоренного к казни в последнюю ночь его жизни в покое, но если верить слухам того времени, то и в этой милости было отказано бедной Жанне. Луазелера тайком провели к ней, и там, под видом священника, друга, тайного сторонника французов и ненавистника англичан, он провел несколько часов, убеждая ее совершить «благочестивый и угодный богу поступок», а именно: подчиниться церкви, как и подобает доброй христианке; тогда она вырвется из когтей лютых англичан и ее немедленно переведут в церковную тюрьму, где к ней будут относиться с должным вниманием и приставят надзирательницами женщин. Он знал, чем ее можно тронуть. Он знал, как отвратительна ей была близость невежественных грубиянов из английской охраны; он знал, что ее «голоса» смутно обещали ей что-то и это «что-то» она истолковывала как освобождение, избавление, бегство, как возможность еще раз броситься на защиту Франции и победоносно завершить великое дело, доверенное ей небом. Было у них и другое соображение: если еще больше изнурить ее тело, лишив его отдыха и сна, то под утро ее усталый дремлющий ум при виде костра не сможет сопротивляться уговорам и запугиваниям, и она не заметит расставленных ловушек, которые сразу бы обнаружила, находясь в нормальном состоянии.
Незачем говорить, что я глаз не сомкнул в эту ночь. И Ноэль тоже. Мы отправились к главным городским воротам до наступления темноты с горячей надеждой, основанной на смутном предсказании «голосов» Жанны, якобы пообещавших, что ее освободят силой в последний час. Великая новость разнеслась как на крыльях; все только и говорили о том, что приговор Жанне д'Арк, наконец, вынесен, что он будет приведен в исполнение и что утром ее заживо сожгут на костре. Отовсюду к огромным воротам стекались толпы народа; многих, у кого был сомнительный пропуск или кто не имел его вовсе, солдаты в город не впускали. Мы пристально вглядывались в каждого встречного, но не нашли никого из наших товарищей и соратников, ни одного переодетого воина, словом, ни одного знакомого лица. И когда, наконец, ворота заперли, мы повернули обратно и побрели молча, печальные, грустные, не смея взглянуть друг другу в глаза.
На улицах было полно народу. Мы с трудом пробирались сквозь возбужденные толпы. Около полуночи, бесцельно блуждая, мы очутились недалеко от красивой церкви святого Уэна, где вовсю кипела работа. Площадь напоминала потревоженный муравейник: бесчисленное множество людей и сотни пылающих факелов. Через площадь по широкому проходу, охраняемому стражей, поденщики таскали доски и брусья в ворота кладбища. Мы спросили, что там строят; кто-то ответил:
— Помост и костер. Разве вы не знаете, что завтра утром здесь сожгут живьем французскую ведьму?
Мы ушли. Мы больше не могли здесь оставаться.
На рассвете мы снова были у городских ворот; на этот раз с новой надеждой, которую бессонная ночь, физическая усталость и лихорадочная работа мысли довели до полной уверенности. Мы услышали сообщение, что аббат городка Жюмьеж вместе со всеми своими монахами прибудет в Руан, чтобы присутствовать при казни. Наше воображение, подогретое пылким желанием, уже превращало этих девятьсот монахов в старых соратников Жанны, а их аббата — в Ла Гира, Дюнуа или герцога Алансонского; и мы смотрели, как тянется вереница монахов, как никто их не останавливает, как толпа почтительно расступается перед ними, и сердца наши учащенно бились, комок подступал к горлу, а глаза наполнялись слезами радости и гордости; и мы старались заглянуть в их лица, прикрытые капюшонами, и если бы кто-нибудь из них оказался нашим боевым товарищем, мы бы дали им понять, что мы также сторонники Жанны и полны решимости сражаться за правое дело. Какими же, однако, глупцами мы были. Но мы были молоды, как вам известно, а молодость на все надеется и всему верит.
Глава XX
Утром я был уже на своем служебном посту, — на одном из помостов высотою в рост человека, воздвигнутом на кладбище у стен церкви святого Уэна. На этом же помосте толпились представители духовенства, знатные горожане и несколько юристов. Перед ним, на небольшом расстоянии, был воздвигнут другой помост пошире, с красивым навесом от дождя и солнца, устланный дорогими коврами; там. стояло много удобных стульев и среди них в центре два тронных кресла, роскошных и высоких. Одно из них занимал представитель английского короля, принц крови, его высокопреосвященство кардинал Винчестерский, другое — Кошон, епископ города Бовэ. Рядом с ними и вокруг сидели три епископа, вице-инквизитор, восемь аббатов и шестьдесят два монаха и благочестивых законника, входивших в состав суда на процессе Жанны.
Шагах в двадцати перед этими двумя помостами находился третий, построенный из камня в виде усеченной пирамиды со ступеньками. В центре этого безобразного сооружения торчал позорный столб; у столба были навалены дрова и вязанки хвороста. У подножия пирамиды стояли три фигуры в ярко-красных одеждах — палач и его подручные. Перед ними — жаровня с кучей раскаленных угольев, а в стороне неподалеку — большая поленница сухих дров и хвороста, доставленных сюда не менее чем на шести возах. Как странно! На вид, кажется, мы так тщедушны, так беспомощны; и все же легче превратить в пепел гранитную статую, чем сжечь человеческое тело.
Вид приготовленного костра вызывал во мне острую физическую боль, болезненно трепетал каждый нерв в моем теле, но как я ни отворачивался, взор мой все время устремлялся туда: такова притягательная сила ужасного и необычного.
Пространство, занимаемое помостами и костром, было оцеплено английскими солдатами, стоявшими плечом к плечу плотной стеной, угрюмыми и величественными, в начищенных до блеска стальных доспехах; а за ними, во все стороны — море человеческих голов; всюду и везде, насколько можно было охватить глазом, в окнах и на коньках крыш расположились зрители.
Ни движения, ни шороха; казалось, все вымерло. Зловещая тишина усугублялась полумраком. Свинцово-серое небо было покрыто грозовыми тучами, низко нависшими над землей; на горизонте время от времени вспыхивали бледные зарницы, и глухое ворчание грома доносилось издалека.
Наконец, тишина была нарушена. Где-то за площадью послышались неясные, но такие знакомые звуки — грубая, отрывистая команда, и я увидел, как человеческое море расступилось и показалась группа людей, мерно двигающаяся к нам. Я вздрогнул, напряженно всматриваясь. Неужели Ла Гир со своими молодцами? Нет, не их шаги, не их выправка. Это под усиленной охраной вели Жанну д'Арк. Надежда моя угасла, сердце заныло в тоске. Слабую, измученную, ее все-таки заставили идти; они старались вымотать из нее последние силы.
Расстояние было невелико — всего несколько сот ярдов, но как бы ни был краток этот путь, он был не легким для человека, пролежавшего неподвижно в оковах несколько месяцев и почти разучившегося ходить. Ведь на протяжении целого года Жанна знала лишь холодные стены сырого каземата, а теперь должна была тащиться пешком в предгрозовой духоте хмурого весеннего утра. Когда она входила в ворота, шатаясь от изнеможения, возле нее, нашептывая ей что-то на ухо, все время вертелся гнусный Луазелер. Впоследствии мы узнали, что он пробыл у нее в темнице все это утро, изводя своими наставлениями и соблазняя коварными обещаниями. Еще и теперь, у кладбищенских ворот, он продолжал свое мерзкое дело, уговаривая ее уступить всему, что от нее потребуют здесь, и уверяя, что если она последует его совету, все будет хорошо: она сразу же избавится от ужасных англичан и обретет приют и убежище под надежной защитой матери-церкви. Подлая тварь, кретин с холодным жабьим сердцем!
Поднявшись по ступенькам, Жанна присела на помост, закрыла глаза и уронила голову на грудь; и так сидела, сложив руки на коленях, отрешенная, безразличная ко всему, думая, очевидно, только об одном — покое. Она была бледна — бледна, как алебастровое изваяние.
Как оживилась вся эта многочисленная толпа, с каким жадным любопытством тысячи глаз рассматривали эту хрупкую девушку! И это естественно: люди понимали, что, наконец-то, они получили возможность хоть раз взглянуть на человека, которого они так давно мечтали увидеть, что перед ними та самая женщина, имя и слава которой наполнили всю Европу, затмив своим блеском имена и славу других; перед ними Жанна д'Арк — величайшее чудо своего времени, которому суждено быть чудом всех времен! Изумление было всеобщим, и я читал, как по книге, мысли народа: «Невероятно! Непостижимо! Может ли быть, чтобы это крохотное существо, эта девочка, прелестная девочка, милая, добрая девочка — брала Штурмом крепости и, возглавив войска, двигала их вперед к победе, сдувая, как пушинку, могущество Англии на всем пути своего следования, воевала без устали и выдержала длительный бой, одинокая и покинутая всеми, со сворой ученейших мракобесов Франции, и выиграла бы этот свой последний бой наверняка, если бы борьба была честной и справедливой!»
Очевидно Кошон все же побаивался Маншона, заметив его явное сочувствие Жанне, ибо на месте Маншона оказался другой протоколист; таким образом, мы с моим хозяином остались не у дел и должны были сидеть и смотреть на происходящее.
Мне казалось, сделано было все, что только можно было придумать, чтобы изнурить тело и душу Жанны, но я ошибся; придумали еще одно издевательство — стали читать ей длинное нравоучение. Духота и жара становились невыносимыми.
Когда проповедник начал, она взглянула на него так печально, так тоскливо! — и снова опустила голову. Этим проповедником был Гийом Эрар, выдающийся оратор. Темой своей проповеди он избрал некоторые пункты пресловутых «Двенадцати наветов». Из этого мерзкого сосуда он черпал клевету и ложь и, смачивая их слюною бешенства, приукрашивая и преувеличивая, бесстыдно изрыгал на Жанну; он клеймил ее всеми оскорбительными именами и прозвищами, собранными в «Двенадцати наветах», и, по мере своего выступления, приходил во все большее и большее неистовство; но все его старания были напрасны. Жанна словно погрузилась в глубокую задумчивость и, казалось, ничего не слышала. Наконец, он разразился громовой тирадой:
— О Франция, как жестоко тебя обманули! Ты всегда была очагом христианства, а ныне Карл, именующий себя твоим королем и правителем, как еретик и вероотступник, возлагает свои упования на слова и деяния презренной и гнусной женщины!
Жанна подняла голову, и глаза ее сверкнули. Проповедник тотчас же обратился к ней: — Тебе я говорю это, Жанна, и повторяю еще раз: твой король вероотступник и еретик!
Ах, ее лично он мог поносить и оскорблять сколько угодно — она стерпела бы все, но и в свой смертный час она не могла допустить, чтобы кто-нибудь задевал честь этого неблагодарного пса, этого предателя — нашего короля, первейший долг которого — в эту минуту находиться здесь с мечом в руке, чтобы разогнать этих гадин и спасти человека, служившего ему верой и правдой, человека, которым мог бы гордиться любой король. И он бы, конечно, был здесь, не будь он таким, как я его только что назвал. Благородная душа Жанны была глубоко уязвлена, она повернула голову к проповеднику и бросила ему в лицо несколько слов с такой страстностью, которая сразу подтвердила толпе все то, что она знала о неукротимом духе Жанны д'Арк.
— Клянусь своей верой, — сказала она, — клянусь перед лицом смерти, что он благороднейший из всех христиан, честнейший и преданнейший сын веры и церкви.
Послышались бурные аплодисменты. Толпа приветствовала Жанну. Это разозлило проповедника, жаждавшего заполучить этот знак признания в свой адрес и теперь обманувшегося в своих лучших ожиданиях. Это что же такое? Он трудился в поте лица, а награда досталась другому! Он топнул ногой и крикнул шерифу:
— Заставьте ее прикусить язык! — Его крик вызвал общий смех.
Толпа не могла питать уважения к дюжему мужчине, призывающему полицейскую власть для того, чтобы защитить его от несчастной, истерзанной девушки.
Одной фразой Жанна повредила его усилиям больше, чем он помог черному делу сотней красноречивейших фраз. Проповедник был смущен, и ему нелегко было оправиться, чтобы продолжать свою проповедь. Впрочем, напрасно он так волновался: толпа, в подавляющем большинстве, поддерживала англичан. Она лишь на мгновение поддалась закону человеческой природы — непреложному закону откликаться и рукоплескать бойкому и меткому возражению, кто бы его ни сделал. В сущности, толпа была за проповедника и, пошумев немного, быстро успокоилась. Ведь эти люди собрались сюда поглядеть, как будут сжигать Жанну д'Арк, и если это свершится без большой задержки, они останутся довольны.
Но вот проповедник потребовал от Жанны безоговорочного подчинения церкви. Он предъявил это требование с большой уверенностью, ибо от Луазелера и Бопера получил заверения, что она истощена и измучена предельно и оказывать сопротивление больше не в состоянии. Действительно, глядя на нее, можно было с этим согласиться. Тем не менее, она еще раз попыталась защищаться и ответила слабым голосом:
— Что касается существа дела, то я уже предлагала моим судьям передать все сведения о моих словах и поступках нашему святейшему отцу папе, к которому, а прежде всего к богу, я и взываю.
Опять таки, по своей природной мудрости, сама того не сознавая, она сделала важнейшее заявление. Но теперь, когда готов был костер, а вокруг стояли тысячи врагов, ее слова уже ничем не могли ей помочь; и все же, услышав их, церковники побледнели, а проповедник, учуяв опасность, поспешил перевести речь на другое. И не удивительно, что эти злодеи испугались; ведь обращение Жанны к папе лишало Кошона его юридических прав и аннулировало все, что им и его судьями было состряпано до сих пор и могло быть сделано впредь.
Шагах в двадцати перед этими двумя помостами находился третий, построенный из камня в виде усеченной пирамиды со ступеньками. В центре этого безобразного сооружения торчал позорный столб; у столба были навалены дрова и вязанки хвороста. У подножия пирамиды стояли три фигуры в ярко-красных одеждах — палач и его подручные. Перед ними — жаровня с кучей раскаленных угольев, а в стороне неподалеку — большая поленница сухих дров и хвороста, доставленных сюда не менее чем на шести возах. Как странно! На вид, кажется, мы так тщедушны, так беспомощны; и все же легче превратить в пепел гранитную статую, чем сжечь человеческое тело.
Вид приготовленного костра вызывал во мне острую физическую боль, болезненно трепетал каждый нерв в моем теле, но как я ни отворачивался, взор мой все время устремлялся туда: такова притягательная сила ужасного и необычного.
Пространство, занимаемое помостами и костром, было оцеплено английскими солдатами, стоявшими плечом к плечу плотной стеной, угрюмыми и величественными, в начищенных до блеска стальных доспехах; а за ними, во все стороны — море человеческих голов; всюду и везде, насколько можно было охватить глазом, в окнах и на коньках крыш расположились зрители.
Ни движения, ни шороха; казалось, все вымерло. Зловещая тишина усугублялась полумраком. Свинцово-серое небо было покрыто грозовыми тучами, низко нависшими над землей; на горизонте время от времени вспыхивали бледные зарницы, и глухое ворчание грома доносилось издалека.
Наконец, тишина была нарушена. Где-то за площадью послышались неясные, но такие знакомые звуки — грубая, отрывистая команда, и я увидел, как человеческое море расступилось и показалась группа людей, мерно двигающаяся к нам. Я вздрогнул, напряженно всматриваясь. Неужели Ла Гир со своими молодцами? Нет, не их шаги, не их выправка. Это под усиленной охраной вели Жанну д'Арк. Надежда моя угасла, сердце заныло в тоске. Слабую, измученную, ее все-таки заставили идти; они старались вымотать из нее последние силы.
Расстояние было невелико — всего несколько сот ярдов, но как бы ни был краток этот путь, он был не легким для человека, пролежавшего неподвижно в оковах несколько месяцев и почти разучившегося ходить. Ведь на протяжении целого года Жанна знала лишь холодные стены сырого каземата, а теперь должна была тащиться пешком в предгрозовой духоте хмурого весеннего утра. Когда она входила в ворота, шатаясь от изнеможения, возле нее, нашептывая ей что-то на ухо, все время вертелся гнусный Луазелер. Впоследствии мы узнали, что он пробыл у нее в темнице все это утро, изводя своими наставлениями и соблазняя коварными обещаниями. Еще и теперь, у кладбищенских ворот, он продолжал свое мерзкое дело, уговаривая ее уступить всему, что от нее потребуют здесь, и уверяя, что если она последует его совету, все будет хорошо: она сразу же избавится от ужасных англичан и обретет приют и убежище под надежной защитой матери-церкви. Подлая тварь, кретин с холодным жабьим сердцем!
Поднявшись по ступенькам, Жанна присела на помост, закрыла глаза и уронила голову на грудь; и так сидела, сложив руки на коленях, отрешенная, безразличная ко всему, думая, очевидно, только об одном — покое. Она была бледна — бледна, как алебастровое изваяние.
Как оживилась вся эта многочисленная толпа, с каким жадным любопытством тысячи глаз рассматривали эту хрупкую девушку! И это естественно: люди понимали, что, наконец-то, они получили возможность хоть раз взглянуть на человека, которого они так давно мечтали увидеть, что перед ними та самая женщина, имя и слава которой наполнили всю Европу, затмив своим блеском имена и славу других; перед ними Жанна д'Арк — величайшее чудо своего времени, которому суждено быть чудом всех времен! Изумление было всеобщим, и я читал, как по книге, мысли народа: «Невероятно! Непостижимо! Может ли быть, чтобы это крохотное существо, эта девочка, прелестная девочка, милая, добрая девочка — брала Штурмом крепости и, возглавив войска, двигала их вперед к победе, сдувая, как пушинку, могущество Англии на всем пути своего следования, воевала без устали и выдержала длительный бой, одинокая и покинутая всеми, со сворой ученейших мракобесов Франции, и выиграла бы этот свой последний бой наверняка, если бы борьба была честной и справедливой!»
Очевидно Кошон все же побаивался Маншона, заметив его явное сочувствие Жанне, ибо на месте Маншона оказался другой протоколист; таким образом, мы с моим хозяином остались не у дел и должны были сидеть и смотреть на происходящее.
Мне казалось, сделано было все, что только можно было придумать, чтобы изнурить тело и душу Жанны, но я ошибся; придумали еще одно издевательство — стали читать ей длинное нравоучение. Духота и жара становились невыносимыми.
Когда проповедник начал, она взглянула на него так печально, так тоскливо! — и снова опустила голову. Этим проповедником был Гийом Эрар, выдающийся оратор. Темой своей проповеди он избрал некоторые пункты пресловутых «Двенадцати наветов». Из этого мерзкого сосуда он черпал клевету и ложь и, смачивая их слюною бешенства, приукрашивая и преувеличивая, бесстыдно изрыгал на Жанну; он клеймил ее всеми оскорбительными именами и прозвищами, собранными в «Двенадцати наветах», и, по мере своего выступления, приходил во все большее и большее неистовство; но все его старания были напрасны. Жанна словно погрузилась в глубокую задумчивость и, казалось, ничего не слышала. Наконец, он разразился громовой тирадой:
— О Франция, как жестоко тебя обманули! Ты всегда была очагом христианства, а ныне Карл, именующий себя твоим королем и правителем, как еретик и вероотступник, возлагает свои упования на слова и деяния презренной и гнусной женщины!
Жанна подняла голову, и глаза ее сверкнули. Проповедник тотчас же обратился к ней: — Тебе я говорю это, Жанна, и повторяю еще раз: твой король вероотступник и еретик!
Ах, ее лично он мог поносить и оскорблять сколько угодно — она стерпела бы все, но и в свой смертный час она не могла допустить, чтобы кто-нибудь задевал честь этого неблагодарного пса, этого предателя — нашего короля, первейший долг которого — в эту минуту находиться здесь с мечом в руке, чтобы разогнать этих гадин и спасти человека, служившего ему верой и правдой, человека, которым мог бы гордиться любой король. И он бы, конечно, был здесь, не будь он таким, как я его только что назвал. Благородная душа Жанны была глубоко уязвлена, она повернула голову к проповеднику и бросила ему в лицо несколько слов с такой страстностью, которая сразу подтвердила толпе все то, что она знала о неукротимом духе Жанны д'Арк.
— Клянусь своей верой, — сказала она, — клянусь перед лицом смерти, что он благороднейший из всех христиан, честнейший и преданнейший сын веры и церкви.
Послышались бурные аплодисменты. Толпа приветствовала Жанну. Это разозлило проповедника, жаждавшего заполучить этот знак признания в свой адрес и теперь обманувшегося в своих лучших ожиданиях. Это что же такое? Он трудился в поте лица, а награда досталась другому! Он топнул ногой и крикнул шерифу:
— Заставьте ее прикусить язык! — Его крик вызвал общий смех.
Толпа не могла питать уважения к дюжему мужчине, призывающему полицейскую власть для того, чтобы защитить его от несчастной, истерзанной девушки.
Одной фразой Жанна повредила его усилиям больше, чем он помог черному делу сотней красноречивейших фраз. Проповедник был смущен, и ему нелегко было оправиться, чтобы продолжать свою проповедь. Впрочем, напрасно он так волновался: толпа, в подавляющем большинстве, поддерживала англичан. Она лишь на мгновение поддалась закону человеческой природы — непреложному закону откликаться и рукоплескать бойкому и меткому возражению, кто бы его ни сделал. В сущности, толпа была за проповедника и, пошумев немного, быстро успокоилась. Ведь эти люди собрались сюда поглядеть, как будут сжигать Жанну д'Арк, и если это свершится без большой задержки, они останутся довольны.
Но вот проповедник потребовал от Жанны безоговорочного подчинения церкви. Он предъявил это требование с большой уверенностью, ибо от Луазелера и Бопера получил заверения, что она истощена и измучена предельно и оказывать сопротивление больше не в состоянии. Действительно, глядя на нее, можно было с этим согласиться. Тем не менее, она еще раз попыталась защищаться и ответила слабым голосом:
— Что касается существа дела, то я уже предлагала моим судьям передать все сведения о моих словах и поступках нашему святейшему отцу папе, к которому, а прежде всего к богу, я и взываю.
Опять таки, по своей природной мудрости, сама того не сознавая, она сделала важнейшее заявление. Но теперь, когда готов был костер, а вокруг стояли тысячи врагов, ее слова уже ничем не могли ей помочь; и все же, услышав их, церковники побледнели, а проповедник, учуяв опасность, поспешил перевести речь на другое. И не удивительно, что эти злодеи испугались; ведь обращение Жанны к папе лишало Кошона его юридических прав и аннулировало все, что им и его судьями было состряпано до сих пор и могло быть сделано впредь.