Страница:
увидел, что наша шлюпка подошла к одной яхте. Мой белый хозяин что-то
говорил через борт и отвалил дальше. Что за визиты? До гонки оставался час.
Ровно в десять - пушка и старт. Старт "хронометрический". Это значило, что
каждому отметят время, когда он вышел и когда пришел. Выходить можно в любой
момент в течение десяти минут. Затем дается второй выстрел из пушки, и после
"старт закрыт". То есть, если ты прошел старт после второго выстрела, то не
считаешься участником гонки. На старт уже вышел буксирный пароход. Там
судейская комиссия, дамы с зонтиками и оркестр музыки. Этой музыки не любили
- она принижала: балаган или карусели?..
Я сказал ставить грот, и парус стал медленно подыматься. Смятую пока
парусину бойко принялся трепать ветер. Мне надо было теперь смотреть, чтоб
парус стал в меру туго. Я стоял, задрав голову. Мачта чуть забила в небо, и
белый, как сливки, парус вырастал и оживал. Я хотел забежать и глянуть с
носа на все это дело, как тут за мной прислал хозяин - просят в каюту.
В кают-компании сидело трое: двое наших и один иногородний. Хозяева
яхт. Они были тоже в белых костюмах.
Мой хозяин брезгливо и зло насупился на меня.
- Мы останемся с носом. - У него вздернулся ус. Он сделал пальцами нос.
- И они тоже. - И он направил нос поочередно на каждого. - Я предлагаю -
"коробку". Бросьте, это вполне законно. Первый старт проходит "Мэри", - он
ткнул на иногороднего. - "Миражу" выскочить первому мы не дадим. Затем
"Зарница" и "Джен". Теперь пусть они, - хозяин мой ткнул толстым пальцем в
стол, будто поймал блоху, - а тотчас следом мы. Стойте! Стойте! Мы потому, -
он стал грозить мне пальцем, он уж весь вспотел от азарта, - потому, что у
нас паруса больше всех и на попутном ветре мы ему закроем ветер. Он вправо,
- хозяин оскалился от улыбки и мотнул задом вправо, - а там "Зарница"! Он
влево - а это тебе собака? - и он ткнул на гостя. - То есть "Джен", я
говорю, собака? И вот выкуси, вы-ку-си! - И хозяин сложил шиш и, вывернув
локоть, завил шиш под самую палубу. - И вполне, вполне законно! Раз ты такой
ходок, вырывайся своим ходом-то знаменитым!
Он стал обмахиваться фуражкой. Лицо уж серьезное, законное, будто о
просроченном векселе речь.
- Что вы хотите сказать?
- Вы-то, такой руленой, не сумеете закрыть ветер? Бросьте! Именно вы!
- Да с вами, - галдели гости, - мы уж... Да что говорить! - и меня
хлопали по спине.
Мне это польстило.
Хозяин выдернул золотой хронометр.
- Ну, я скажу вирать якорь.
Оставалось полчаса. Я выскочил наверх и глянул: "Мираж" все так же
стремительно стоял, не глядел на меня и не поднимал парусов.
Мы снялись и побежали из порта. Я оглядывался на "Мираж". Вдруг я
увидал белую птицу; она, чуть наклонив крыло, летела над морем - я не узнал
"Миража", я не видал, когда он поднял паруса. Казалось, не было корпуса:
одни паруса, как перья, гнало ветром над водой.
Без шума, без всплеска он проскользил мимо нас и бросил, как стоячих.
- Машина, - сказал наш боцман и покрутил головой.
Хозяин сплюнул за борт.
Ветер с утра заметно упал. Я все последнее время следил за погодой и
ждал, что к полудню будет мертвый штиль. С двух часов пойдет ветер с моря и
раздуется часам к пяти до свеженького. К этому времени мы рассчитывали
закончить нашу дистанцию.
Прямая между портовым маяком и мачтой судейского парохода - линия
старта. Яхты добегали до прямой и отбегали назад, ожидая пушки. "Мираж"
курсировал поодаль. "Мэри" стояла перед самым стартом, полоская парусами на
ветре: стерегла старт, чтобы вырваться раньше "Миража". "Зарница" и "Джен"
вертелись подле. На старте для развлечения публики оркестр играл вальс.
Пушка!
"Мэри" подобрала паруса и сунулась вперед. За ней "Джен" и "Зарница".
Да, так и вышло: первая прямая попутным ветром до вехи - она за шесть
миль впереди.
Я не спешил. Я боялся только, чтоб прочая мелюзга, что шла для счету
только, чтоб она не замешкалась по дороге. Я смотрел и не проходил старта.
Прошло восемь минут. "Мираж" не проходил. Я двинулся к старту, рисковать
было нечего: я всегда мог отойти в сторону, пропустить "Мираж" вперед и
потом выйти ему в корму и отнять ветер.
За минуту до второй пушки я прошел старт. Грянул выстрел, но "Мираж" уж
вдвинул свой нос в линию старта. Это он сделал с жонглерской ловкостью. Я
больше всего боялся, что он ударится прямо в сторону и большой зигзагой
придет к вехе раньше, чем мы напрямки. А тогда ищи-свищи! Он так бы и
сделал, догадайся он о "коробке". Но "Мираж", раскинув паруса, как бабочка
крылья, легко понесся следом за нами. Когда я глядел, как он нас догоняет,
мне казалось, что он скользит с ледяной горы, и все скорей и скорей.
Его пронесло мимо нас.
- А ну! - продышал мне в ухо хозяин.
Я чуть положил руля, и наш "Буревестник" всем своим беленым забором -
мне уж наши паруса казались досками - закрыл ветер "Миражу". У него ход
сразу спал. Опали надутые паруса. Я видел, как он попробовал взять вправо и
как "Зарница" открыто подставила борт. "Джен" подошла поближе с левой
стороны "Миража". Уж совсем явно, совсем в открытую показали "контору",
захлопнули в "коробку".
Я думал: что делать, если я нагоню "Мираж" вот теперь, когда он без
ветра? Уменьшать паруса? Отпустить их слабее при попутном ветре я не могу.
Но все шло по-чудесному: "Мираж" с парусами "без ветра" шел не тише
нас, и мы его не нагоняли.
Хозяин мой с носу пялился в цейсовский бинокль и кричал мне на корму:
- И они, канальи! Никто не обернулся ни разу. Скажите, райские птицы!
Он сбегал в каюту и вернулся оттуда, жуя, с графинчиком и рюмкой.
- Одну? А? Не пьете в море? Ну, ну, святое дело!
Ветер падал. Он из последних сил дохнул раза два и выдулся. Кой-где
повеял в стороне - мазанул черными рябинками на море и стал; море
поглянцевело.
- Ну вот, пожалуйте, - хозяин мой выгнутую ладошку совал к "Миражу", -
можете чаек пить! Вы говорите, до двух часов? - обернулся он ко мне. - Дайте
руль боцману, идемте вниз.
Да, море лоснилось и дышало длинными валами, как после работы.
Впереди, мили за две от нас, болталась черная шлюпка с обвисшим красным
флагом. Нас течением относило понемногу влево и назад. До двух часов -
где-то мы будем!..
Я пошел на нос и стал глядеть на "Мираж". В бинокль мне виден был
рулевой в черном пиджаке и в серой кепке. Он что-то рукой показывал двум
молодым людям. Что же это они? Они подтягивают паруса. Ну, ну, валяйте!
"Мертвый штиль". Но через минуту мне показалось, что "Мираж" стал дальше.
Да, он обходит "Зарницу"; "Мэри", что впереди, недвижна: она не может
подставить корму, она не может не выпустить "Мираж". Хозяин мой два раза из
каюты присылал матроса за мной. Но чем шел "Мираж"? Изредка, правда,
передували сквознячки, но они и папиросной бумажки со стола не сдули.
Зажженная спичка спокойно горела, как свеча. Хозяин прибежал за мной, когда
"Мираж" уже обогнул веху.
- Да идите же! - и тянул меня за рукав. - Стоп! А где "Мираж"?
Я протянул руку.
- Да черт вас подери! Да что ж вы тут делали? Чего смотрели?
Он вернулся и топал по палубе каблуками. Он стукал кулаком по борту.
- Эх, ей-богу, я-то думал, беру человека... Тьфу, дьявол! - И он
побежал в каюту.
А впереди "Миража", далеко правда, чернела полоса на море: видно, там
работал какой-то ветерок. "Мираж" шел туда. Шел в полном штиле, как
волшебной силой.
Нас несло течение все так же: влево и назад.
Мы видели, как "Мираж" подхватил ветер, как он прилег набок.
К трем часам ветер дошел до нас. И черт бы его, этот ветер: с ним
прилетел и выстрел со старта. "Мираж" кончил дистанцию, и нам больше нечего
было делать: мы повернули и пошли назад.
Мы узнали, что "Мираж" прошел старт, сделал поворот и пошел в море,
домой. Никто не съехал на пароход, чтоб выслушать решение судейской
комиссии. "Мираж" не ответил на салют со старта, а молча пронесся мимо. И
даже не оглянулся никто - прибавляли.
Мне лет через пять рассказывали про эту гонку, но я не сознался, что
"коробку" замыкал я.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Вот я расскажу вам, как я мстил, единственный раз в жизни, и мстил
кровно, не разжимая зубов, и держал в груди спертый дух, пока не спустил
курок.
Звали его Мышкин, кота моего покойного. Он был весь серый, без единого
пятна, мышиного цвета, откуда и его имя. Ему не было года. Его в мешке
принес мне мой мальчишка. Мышкин не выпрыгнул дико из мешка, он высунул свою
круглую голову и внимательно огляделся. Он аккуратно, не спеша вылез из
мешка, вышагнул на пол, отряхнулся и стал языком приводить в порядок шерсть.
Он ходил по комнате, извиваясь и волнуясь, и чувствовалось, что мягкий,
ласковый пух вмиг, как молния, обратится в стальную пружину. Он все время
вглядывался мне в лицо и внимательно, без боязни следил за моими движениями.
Я очень скоро выучил его давать лапку, идти на свист. Я, наконец, выучил его
на условный свисток вскакивать на плечи - этому я выучил его, когда мы
ходили вдвоем по осеннему берегу, среди высокого желтого бурьяна, мокрых
рытвин и склизких оползней. Глухой глинистый обрыв, на версты без жилья.
Мышкин искал, пропадал в этом разбойном бурьяне, а этот бурьян, сырой и
дохлый, еще махал на ветру голыми руками, когда все уж пропало, и все равно
не дождался счастья. Я свистел, как у нас было условлено, и вот уж Мышкин
высокими волнами скачет сквозь бурьян и с маху вцепляется коготками в спину,
и вот уж он на плече, и я чувствую теплую мягкую шерсть у своего уха. И я
терся холодным ухом и старался поглубже запрятать его в теплую шерсть.
Я ходил с винтовкой, в надежде, что удастся, может быть, подстрелить
лепорих - французского кролика, - которые здесь по-дикому жили в норах.
Безнадежное дело пулей попасть в кролика! Он ведь не будет сидеть и ждать
выстрела, как фанерная мишень в тире. Но я знал, какие голод и страх делают
чудеса. А были уж заморозки, и рыба в наших берегах перестала ловиться. И
ледяной дождь брызгал из низких туч. Пустое море мутной рыжей волной без
толку садило в берег день и ночь, без перебою. А жрать хотелось каждый день
с утра. И тошная дрожь пробирала каждый раз, как я выходил и ветер
захлопывал за мною дверь. Я возвращался часа через три без единого выстрела
и ставил винтовку в угол. Мальчишка варил ракушки, что насобирал за это
время: их срывал с камней и выбрасывал на берег прибой.
Но вот что тогда случилось: Мышкин вдруг весь вытянулся вперед у меня
на плече, он балансировал на собранных лапках и вдруг выстрелил - выстрелил
собою, так что я шатнулся от неожиданного толчка. Я остановился. Бурьян
шатался впереди, и по нему я следил за движениями Мышкина. Теперь он стал.
Бурьян мерно качало ветром. И вдруг писк, тоненький писк, не то ребенка, не
то птицы. Я побежал вперед. Мышкин придавил лапой кролика, он вгрызся зубами
в загривок и замер, напружинясь. Казалось, тронешь - и из него брызнет
кровь. Он на мгновение поднял на меня ярые глаза. Кролик еще бился. Но вот
он дернулся последний раз и замер, вытянулся. Мышкин вскочил на лапы, он
сделал вид, что будто меня нет рядом, он озабоченно затрусил с кроликом в
зубах. Но я успел шагнуть и наступил кролику на лапы. Мышкин заворчал, да
так зло! Ничего! Я присел и руками разжал ему челюсти. Я говорил "тубо" при
этом. Нет, Мышкин меня не царапнул. Он стоял у ног и ярыми глазами глядел на
свою добычу. Я быстро отхватил ножом лапку и кинул Мышкину. Он высокими
прыжками ускакал в бурьян. Я спрятал кролика в карман и сел на камень. Мне
хотелось скорей домой - похвастаться, что и мы с добычей. Чего твои ракушки
стоят! Кролик, правда, был невелик! Но ведь сварить да две картошки, эге! Я
хотел уже свистнуть Мышкина, но он сам вышел из бурьяна. Он облизывался,
глаза были дикие. Он не глядел на меня. Хвост неровной плеткой мотался в
стороны. Я встал и пошел. Мышкин скакал за мной, я это слышал.
Наконец я решил свистнуть. Мышкин с разбегу, как камень, ударился в мою
спину и вмиг был на плече. Он мурлыкал и мерно перебирал когтями мою шинель.
Он терся головой об ухо, он бодал пушистым лбом меня в висок.
Семь раз я рассказывал мальчишке про охоту. Когда легли спать, он
попросил еще. Мышкин спал, как всегда, усевшись на меня поверх одеяла.
С этих пор дело пошло лучше: мы как-то раз вернулись даже с парой
кроликов. Мышкин привык к дележу и почти без протеста отдавал добычу.
...И вот однажды я глядел ранним утром в заплаканное дождем окно, на
мутные тучи, на мокрый пустой огородишко и не спеша курил папироску из
последнего табаку. Вдруг крик, резкий крик смертельного отчаяния. Я сразу же
узнал, что это Мышкин. Я оглядывался: где, где? И вот сова, распустив
крылья, планирует под обрыв, в когтях что-то серое, бьется.
Нет, не кролик, это Мышкин. Я не помнил, когда это я по дороге захватил
винтовку, - но нет, она круто взяла под обрыв, стрелять уже было не во что.
Я побежал к обрыву: тут ветер переносил серый пушок. Видно, Мышкин не сразу
дался. Как я прозевал? Ведь это было почти на глазах, тут, перед окном,
шагах в двадцати? Я знаю: она, наверное, сделала с ним, как с зайцем: она
схватила растопыренными лапами за зад и плечи, резко дернула, чтобы поломать
хребет, и живого заклевала у себя в гнезде.
На другой день, еще чуть брезжил рассвет, я вышел из дому. Я шел
наудачу, не ступая почти. Осторожно, крадучись. Зубы были сжаты, и какая
злая голова на плечах! Я осторожно обыскал весь берег. Уже стало почти
светло, но я не мог вернуться домой. Мы вчера весь день не разговаривали с
мальчишкой. Он сварил ракушек, но я не ел. Он спал еще, когда я ушел. И пса
моего цепного я не погладил на его привет; он подвизгнул от горечи.
Я шел к дому все той же напряженной походкой. Я не знал, как я войду в
дом. Вот уже видна и собачья будка из-за бугра, вот пень от спиленной на
дрова последней акации. Стой, что же это на пне? Она! Она сидела на пне,
мутно-белого цвета, сидела против моего курятника, что под окном.
Я замедлил шаги. Теперь она повернула голову ко мне. Оставалось шагов
шестьдесят. Я тихо стал опускаться на колено. Она все глядела. Я медленно,
как стакан воды, стал поднимать винтовку. Сейчас она будет на мушке. Она
сидит неподвижно, как мишень, и я отлично вижу ее глаза. Они - как ромашки,
с черным сердцем-зрачком. Взять под нее, чуть пониже ног. Я замер и тихонько
нажимал спуск.
И вдруг сова как будто вспомнила, что забыла что-то дома, махнула
крыльями и низко над землей пролетела за дом. Я еле удержал палец, чтобы не
дернуть спуск. Я стукнул прикладом о землю, и ружье скрипело у меня в злых
руках. Я готов был просидеть тут до следующего утра. Я знаю, что ветер бы не
застудил моей злобы, а об еде я тогда не мог и думать.
Я пробродил до вечера, скользил и падал на этих глиняных буграх. Я даже
раз посвистел, как Мышкину, но так сейчас же обозлился на себя, что бегом
побежал с того места, где это со мной случилось.
Домой я пришел, когда было темно. В комнате свету не было. Не знаю,
спал ли мальчишка. Может быть, я его разбудил. Потом он меня впотьмах
спросил: какие из себя совиные яйца? Я сказал, что завтра нарисую.
А утром... Ого! Утром я точно рассчитал, с какой стороны подходить.
Именно так, чтоб светлеющий восход был ей в глаза, а я был на фоне обрыва. Я
нашел это место. Было совсем темно, и я сидел не шевелясь. Я только чуть
двинул затвор, чтобы проверить, есть ли в стволе патроны. Я закаменел.
Только в голове недвижным черным пламенем стояла ярость, как - как любовь,
потому что только влюбленным мальчиком я мог сидеть целую ночь на скамье
против ее дома, чтобы утром увидеть, как она пойдет в школу. Любовь меня
тогда грела, как сейчас грела ярость.
Стало светать. Я уж различал пень. На нем никого не было. Или
мерещится? Нет, никого. Я слышал, как вышла из будки моя собака, как
отряхивалась, гремя цепью. Вот и петух заорал в курятнике. Туго силился
рассвет. Но теперь я вижу ясно пень. Он пуст. Я решил закрыть глаза и
считать до трех тысяч и тогда взглянуть. Я не мог досчитать до пятисот и
открыл глаза: они прямо глядели на пень, и на пне сидела она. Она, видно,
только что уселась, она переминалась еще. Но винтовка сама поднималась. Я
перестал дышать. Я помню этот миг, прицел, мушку и ее над нею. В этот момент
она повернула голову ко мне своими ромашками, и ружье выстрелило само. Я
дышал по-собачьи и глядел. Я не знал, слетела она или упала. Я вскочил на
ноги и побежал.
За пнем, распластав крылья, лежала она. Глаза были открыты, и она еще
поводила вздернутыми лапами, как будто защищаясь. Несколько секунд я не
отрывал глаз и вдруг со всей силой топнул прикладом по этой голове, по этому
клюву.
Я повернулся, я широко вздохнул в первый раз за все это время.
В дверях стоял мальчишка, распахнув рот. Он слышал выстрел.
- Ее? - он охрип от волнения.
- Погляди, - и я кивнул назад.
Этот день мы вместе собирали ракушки.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
- Я так мечтала полететь к облакам, а теперь боюсь, боюсь! - говорила
дама, которую подсаживал в каюту аэроплана толстый мужчина в дорожном
пальто.
- Теперь - как по железной дороге, - утешал ее толстяк, - даже лучше:
никаких стрелочников, столкновений, снежных заносов. - За ними неторопливо
протискивался военный с пакетами, с толстым портфелем и с револьвером поверх
шинели.
Долговязый мрачный пассажир с сердитым подозрительным видом осматривал
аппарат со всех сторон, ничего не понимал, но думал, что все же надежнее,
если самому посмотреть.
Он подошел к пилоту, который возился у рулей, и спросил сухим голосом:
- А скажите, в воздухе бывают бури? И эти ямы воздушные? Ведь ночью их
не видать?
Пилот улыбнулся.
- Да и днем их не видно.
- А если провалимся, то?..
- Ну пролетим вниз немного, не беда, - мы высоко полетим.
- Ах, очень высоко? - вмешался молодой человек в синей кепке, тоже
пассажир. - Это очень приятно! - сказал он храбро. Хотел улыбнуться, но
вышло кисло. Долговязый злобно взглянул на него и ушел в каюту, где и уселся
рядом с толстяком.
- Э-эй, обормоты! Не разливай бензина! - крикнул пилот мальчишкам,
которые наполняли из жестянок бензинные баки.
- Ладно, черт! - сказал один из них и ловко вынул из отверстия бака
сетчатый стакан, через который лился и фильтровался от сора бензин.
- Теперя ходче пойдет. Чего зря-то мерзнуть! А засорится мотор - так
тебе, дьяволу, и надо, лайся больше! Сам обормотина! - вполголоса ворчал
мальчишка.
Наконец все было готово, все десять пассажиров сидели по местам. Пора
лететь. Механик еще раз посмотрел, все ли исправно.
- А что ж, меня-то возьмешь? - спросил механика ученик Федорчук.
- Нет, ты тут подлетывай. В большой рейс тебя не рука брать. Лучше
набрать чего-нибудь, повезти продать пуда четыре.
- Так ведь какое тут ученье! Взяли бы - пригодился б, может быть.
- Какая от тебя польза, одно слово - балласт, - отрезал механик.
Но пилоту стало жаль Федорчука.
- Я все равно никакой спекуляции везти не дам, чего там! Пусть учится.
Одевайся - полетишь!
Федорчук бегом пустился в ангар одеваться.
Снялись.
Аппарат набирал высоты, выше и выше, шел к снежным облакам, которые до
горизонта обволокли небо плотным куполом. Там, выше этих облаков, - яркое,
яркое солнце, а внизу ослепительно белая пустыня - те же облака сверху.
Два мотора вертели два винта. За их треском трудно было слушать друг
друга пассажирам, которые сидели в каюте аппарата. Они переписывались на
клочках бумаги. Некоторые, не отрываясь, глядели в окна, другие, наоборот,
старались смотреть в пол, чтобы как-нибудь не увидать, на какой они высоте,
и не испугаться, но они чувствовали, что под ними, и от этого не могли ни о
чем больше думать. Дама достала книжку и, не отрываясь, в нее смотрела, но
ничего не понимала.
- А мы все поднимаемся, - написал на бумажке веселый толстый пассажир,
смотревший в окно, своему обалдевшему соседу.
Тот прочел, махнул раздраженно рукой, натянул еще глубже свою шляпу и
ниже наклонился к полу. Толстый пассажир достал из саквояжа бутерброды и
принялся спокойно есть.
А впереди у управления сидели пилот, механик и ученик. Все были тепло
одеты, в кожаных шлемах. Механик знаками показывал ученику на приборы: на
альтиметр, который показывал высоту, на манометры, показывавшие давление
масла и бензина. Ученик следил за его жестами и писал у себя в книжечке
вопросы корявыми буквами - руки были в огромных теплых перчатках. Альтиметр
показывал 800 метров и шел вверх. Уже близко облака.
- А как в облаках? - писал Федорчук.
- Чепуха, увидишь, - ответил механик.
Ученик не спешил бояться, хоть никогда в облаках не был. Грешным делом,
он все-таки подумывал, что непременно должно выйти что-нибудь вроде
столкновения. Впереди было совсем туманно, но через минуту аппарат попал в
полосу снега, который, казалось, летел не сверху, а прямо навстречу.
Снег залепил окно впереди пилота - внизу ничего не было видно. Пилот
правил по компасу, но все так же забирал выше и выше. Стало темнее.
Механик написал Федорчуку:
- Мы в облаках.
Вокруг них был густой туман и стало темно, как в сумерки. Да и поздно
было - оставалось полчаса до заката.
Но вот стало светлеть, еще и еще, и яркое солнце совсем на горизонте
весело засверкало на залепленных снегом стеклах. Даже пассажиры, что
смотрели в пол, приободрились и ожили. Сильный ветер от хода аппарата сдул
налипший на стекла снег, и стало видно яркую пелену внизу до самого
горизонта, как будто над бесконечной снежной равниной несся аппарат.
Пилот смотрел по часам и высчитывал в уме, где они сейчас должны были
быть. Солнце зашло. Механик включил свет, и оттого в каюте у пассажиров
стало уютней. Все привыкли к равномерному реву моторов и свисту ветра. В
каюте было тепло, и можно было забыть, что под аппаратом полторы версты
пустого пространства, что если упасть, то ворон костей не соберет, что жизнь
всех - в искусстве пилота и исправной работе моторов. Многие совсем
развеселились, а толстый пассажир посылал всем смешные записки.
Вдруг в рев моторов ворвались какие-то перебои. Пассажиры беспокойно
переглянулись. Долговязый побледнел и в первый раз взглянул в окно: оттуда
на него глянула пустая темнота, только отражение лампочки тряслось в стекле.
Но перебои прекратились, и опять по-прежнему ровным воем ревели моторы.
- Не пугайтесь, - писал толстяк, - если и станут моторы, мы спланируем.
- В море, - приписал долговязый и передал записку обратно.
Действительно, аппарат летел теперь над морем. Механик напряженно
слушал рев моторов, как доктор слушает сердце больного. Он понял, что был
пропуск, что, вероятно, засорился карбюратор - через него попадает бензин в
мотор, а что теперь пронесло; но уже знал, что бензин не чист, и боялся, что
засорится карбюратор - и станет мотор.
Федорчук спросил, в чем дело. Но механик отмахнулся и, не отвечая,
продолжал напряженно прислушиваться. Ученик старался сам догадаться, отчего
это поперхнулся мотор. Тысяча причин: магнето, свечи, клапана - и какой
мотор, правый или левый? В каждом моторе, опять же, два карбюратора.
Федорчуку тоже приходило в голову, не засорилось ли.
"Ну, подумал Федорчук, будем планировать и чиниться в воздухе".
Но ему было удивительно, почему так перепугался этот знающий механик.
Такой он трус или, в самом деле, что-нибудь серьезное, чего в полете не
исправить, а он, новичок, не понимает?
Но тут рев моторов стал вдвое слабее. Пилот повернул руль и выключил
левый мотор. Федорчук понял, что правый стал сам.
Механик побледнел и стал качать ручной помпой воздух в бензинный бак.
Федорчук сообразил, что он хочет напором бензина прочистить засорившийся
карбюратор, он знал уже, что это ни к чему. Пилот кричал на ухо механику,
чтобы тот шел на крыло наладить остановившийся мотор.
Альтиметр показывал 1900 метров.
А в каюте встревоженные пассажиры глядели друг другу в испуганные лица,
и даже толстяк писал не совсем четко: рука его тряслась немного.
- Мы планируем, сейчас исправят мотор, и мы полетим.
Но мысленно все прибавляли: вниз головой в море.
Пассажиры не знали, на какой они высоте.
Все боялись моря внизу, и в то же время их пугала высота.
Долговязый пассажир вдруг сорвался с места и бросился к дверям каюты;
он дергал ручку, как будто хотел вырваться из горящего дома. Но дверь была
заперта снаружи. Дама выпустила из рук книжку, дико, пронзительно закричала.
Все вздрогнули, вскочили с мест и стали бесцельно метаться.
Толстяк повторял, не понимая своих слов:
- Я скажу, чтобы летели, сейчас скажу!..
Дама повернулась к окну и вдруг мелко и слабо забарабанила кулачками по
стеклу, но сейчас же упала без чувств поперек каюты.
Военный, бледный как полотно, стоял и глядел в черное окно
остановившимися глазами. Колени его тряслись, он еле стоял на ногах, но не
мог отвести глаз. Молодой человек в синей кепке закрыл лицо руками, как
будто у него болели зубы. В переднем углу пожилой пассажир мотал болезненно
головой и вскрикивал: "Га-га-га". В такт этому крику все сильнее дергалась
ручка двери, и больше раскачивался молодой человек. "Га-га-га" перешло в
исступленный рев, и вдруг все пассажиры завыли, застонали раздирающим хором.
говорил через борт и отвалил дальше. Что за визиты? До гонки оставался час.
Ровно в десять - пушка и старт. Старт "хронометрический". Это значило, что
каждому отметят время, когда он вышел и когда пришел. Выходить можно в любой
момент в течение десяти минут. Затем дается второй выстрел из пушки, и после
"старт закрыт". То есть, если ты прошел старт после второго выстрела, то не
считаешься участником гонки. На старт уже вышел буксирный пароход. Там
судейская комиссия, дамы с зонтиками и оркестр музыки. Этой музыки не любили
- она принижала: балаган или карусели?..
Я сказал ставить грот, и парус стал медленно подыматься. Смятую пока
парусину бойко принялся трепать ветер. Мне надо было теперь смотреть, чтоб
парус стал в меру туго. Я стоял, задрав голову. Мачта чуть забила в небо, и
белый, как сливки, парус вырастал и оживал. Я хотел забежать и глянуть с
носа на все это дело, как тут за мной прислал хозяин - просят в каюту.
В кают-компании сидело трое: двое наших и один иногородний. Хозяева
яхт. Они были тоже в белых костюмах.
Мой хозяин брезгливо и зло насупился на меня.
- Мы останемся с носом. - У него вздернулся ус. Он сделал пальцами нос.
- И они тоже. - И он направил нос поочередно на каждого. - Я предлагаю -
"коробку". Бросьте, это вполне законно. Первый старт проходит "Мэри", - он
ткнул на иногороднего. - "Миражу" выскочить первому мы не дадим. Затем
"Зарница" и "Джен". Теперь пусть они, - хозяин мой ткнул толстым пальцем в
стол, будто поймал блоху, - а тотчас следом мы. Стойте! Стойте! Мы потому, -
он стал грозить мне пальцем, он уж весь вспотел от азарта, - потому, что у
нас паруса больше всех и на попутном ветре мы ему закроем ветер. Он вправо,
- хозяин оскалился от улыбки и мотнул задом вправо, - а там "Зарница"! Он
влево - а это тебе собака? - и он ткнул на гостя. - То есть "Джен", я
говорю, собака? И вот выкуси, вы-ку-си! - И хозяин сложил шиш и, вывернув
локоть, завил шиш под самую палубу. - И вполне, вполне законно! Раз ты такой
ходок, вырывайся своим ходом-то знаменитым!
Он стал обмахиваться фуражкой. Лицо уж серьезное, законное, будто о
просроченном векселе речь.
- Что вы хотите сказать?
- Вы-то, такой руленой, не сумеете закрыть ветер? Бросьте! Именно вы!
- Да с вами, - галдели гости, - мы уж... Да что говорить! - и меня
хлопали по спине.
Мне это польстило.
Хозяин выдернул золотой хронометр.
- Ну, я скажу вирать якорь.
Оставалось полчаса. Я выскочил наверх и глянул: "Мираж" все так же
стремительно стоял, не глядел на меня и не поднимал парусов.
Мы снялись и побежали из порта. Я оглядывался на "Мираж". Вдруг я
увидал белую птицу; она, чуть наклонив крыло, летела над морем - я не узнал
"Миража", я не видал, когда он поднял паруса. Казалось, не было корпуса:
одни паруса, как перья, гнало ветром над водой.
Без шума, без всплеска он проскользил мимо нас и бросил, как стоячих.
- Машина, - сказал наш боцман и покрутил головой.
Хозяин сплюнул за борт.
Ветер с утра заметно упал. Я все последнее время следил за погодой и
ждал, что к полудню будет мертвый штиль. С двух часов пойдет ветер с моря и
раздуется часам к пяти до свеженького. К этому времени мы рассчитывали
закончить нашу дистанцию.
Прямая между портовым маяком и мачтой судейского парохода - линия
старта. Яхты добегали до прямой и отбегали назад, ожидая пушки. "Мираж"
курсировал поодаль. "Мэри" стояла перед самым стартом, полоская парусами на
ветре: стерегла старт, чтобы вырваться раньше "Миража". "Зарница" и "Джен"
вертелись подле. На старте для развлечения публики оркестр играл вальс.
Пушка!
"Мэри" подобрала паруса и сунулась вперед. За ней "Джен" и "Зарница".
Да, так и вышло: первая прямая попутным ветром до вехи - она за шесть
миль впереди.
Я не спешил. Я боялся только, чтоб прочая мелюзга, что шла для счету
только, чтоб она не замешкалась по дороге. Я смотрел и не проходил старта.
Прошло восемь минут. "Мираж" не проходил. Я двинулся к старту, рисковать
было нечего: я всегда мог отойти в сторону, пропустить "Мираж" вперед и
потом выйти ему в корму и отнять ветер.
За минуту до второй пушки я прошел старт. Грянул выстрел, но "Мираж" уж
вдвинул свой нос в линию старта. Это он сделал с жонглерской ловкостью. Я
больше всего боялся, что он ударится прямо в сторону и большой зигзагой
придет к вехе раньше, чем мы напрямки. А тогда ищи-свищи! Он так бы и
сделал, догадайся он о "коробке". Но "Мираж", раскинув паруса, как бабочка
крылья, легко понесся следом за нами. Когда я глядел, как он нас догоняет,
мне казалось, что он скользит с ледяной горы, и все скорей и скорей.
Его пронесло мимо нас.
- А ну! - продышал мне в ухо хозяин.
Я чуть положил руля, и наш "Буревестник" всем своим беленым забором -
мне уж наши паруса казались досками - закрыл ветер "Миражу". У него ход
сразу спал. Опали надутые паруса. Я видел, как он попробовал взять вправо и
как "Зарница" открыто подставила борт. "Джен" подошла поближе с левой
стороны "Миража". Уж совсем явно, совсем в открытую показали "контору",
захлопнули в "коробку".
Я думал: что делать, если я нагоню "Мираж" вот теперь, когда он без
ветра? Уменьшать паруса? Отпустить их слабее при попутном ветре я не могу.
Но все шло по-чудесному: "Мираж" с парусами "без ветра" шел не тише
нас, и мы его не нагоняли.
Хозяин мой с носу пялился в цейсовский бинокль и кричал мне на корму:
- И они, канальи! Никто не обернулся ни разу. Скажите, райские птицы!
Он сбегал в каюту и вернулся оттуда, жуя, с графинчиком и рюмкой.
- Одну? А? Не пьете в море? Ну, ну, святое дело!
Ветер падал. Он из последних сил дохнул раза два и выдулся. Кой-где
повеял в стороне - мазанул черными рябинками на море и стал; море
поглянцевело.
- Ну вот, пожалуйте, - хозяин мой выгнутую ладошку совал к "Миражу", -
можете чаек пить! Вы говорите, до двух часов? - обернулся он ко мне. - Дайте
руль боцману, идемте вниз.
Да, море лоснилось и дышало длинными валами, как после работы.
Впереди, мили за две от нас, болталась черная шлюпка с обвисшим красным
флагом. Нас течением относило понемногу влево и назад. До двух часов -
где-то мы будем!..
Я пошел на нос и стал глядеть на "Мираж". В бинокль мне виден был
рулевой в черном пиджаке и в серой кепке. Он что-то рукой показывал двум
молодым людям. Что же это они? Они подтягивают паруса. Ну, ну, валяйте!
"Мертвый штиль". Но через минуту мне показалось, что "Мираж" стал дальше.
Да, он обходит "Зарницу"; "Мэри", что впереди, недвижна: она не может
подставить корму, она не может не выпустить "Мираж". Хозяин мой два раза из
каюты присылал матроса за мной. Но чем шел "Мираж"? Изредка, правда,
передували сквознячки, но они и папиросной бумажки со стола не сдули.
Зажженная спичка спокойно горела, как свеча. Хозяин прибежал за мной, когда
"Мираж" уже обогнул веху.
- Да идите же! - и тянул меня за рукав. - Стоп! А где "Мираж"?
Я протянул руку.
- Да черт вас подери! Да что ж вы тут делали? Чего смотрели?
Он вернулся и топал по палубе каблуками. Он стукал кулаком по борту.
- Эх, ей-богу, я-то думал, беру человека... Тьфу, дьявол! - И он
побежал в каюту.
А впереди "Миража", далеко правда, чернела полоса на море: видно, там
работал какой-то ветерок. "Мираж" шел туда. Шел в полном штиле, как
волшебной силой.
Нас несло течение все так же: влево и назад.
Мы видели, как "Мираж" подхватил ветер, как он прилег набок.
К трем часам ветер дошел до нас. И черт бы его, этот ветер: с ним
прилетел и выстрел со старта. "Мираж" кончил дистанцию, и нам больше нечего
было делать: мы повернули и пошли назад.
Мы узнали, что "Мираж" прошел старт, сделал поворот и пошел в море,
домой. Никто не съехал на пароход, чтоб выслушать решение судейской
комиссии. "Мираж" не ответил на салют со старта, а молча пронесся мимо. И
даже не оглянулся никто - прибавляли.
Мне лет через пять рассказывали про эту гонку, но я не сознался, что
"коробку" замыкал я.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Вот я расскажу вам, как я мстил, единственный раз в жизни, и мстил
кровно, не разжимая зубов, и держал в груди спертый дух, пока не спустил
курок.
Звали его Мышкин, кота моего покойного. Он был весь серый, без единого
пятна, мышиного цвета, откуда и его имя. Ему не было года. Его в мешке
принес мне мой мальчишка. Мышкин не выпрыгнул дико из мешка, он высунул свою
круглую голову и внимательно огляделся. Он аккуратно, не спеша вылез из
мешка, вышагнул на пол, отряхнулся и стал языком приводить в порядок шерсть.
Он ходил по комнате, извиваясь и волнуясь, и чувствовалось, что мягкий,
ласковый пух вмиг, как молния, обратится в стальную пружину. Он все время
вглядывался мне в лицо и внимательно, без боязни следил за моими движениями.
Я очень скоро выучил его давать лапку, идти на свист. Я, наконец, выучил его
на условный свисток вскакивать на плечи - этому я выучил его, когда мы
ходили вдвоем по осеннему берегу, среди высокого желтого бурьяна, мокрых
рытвин и склизких оползней. Глухой глинистый обрыв, на версты без жилья.
Мышкин искал, пропадал в этом разбойном бурьяне, а этот бурьян, сырой и
дохлый, еще махал на ветру голыми руками, когда все уж пропало, и все равно
не дождался счастья. Я свистел, как у нас было условлено, и вот уж Мышкин
высокими волнами скачет сквозь бурьян и с маху вцепляется коготками в спину,
и вот уж он на плече, и я чувствую теплую мягкую шерсть у своего уха. И я
терся холодным ухом и старался поглубже запрятать его в теплую шерсть.
Я ходил с винтовкой, в надежде, что удастся, может быть, подстрелить
лепорих - французского кролика, - которые здесь по-дикому жили в норах.
Безнадежное дело пулей попасть в кролика! Он ведь не будет сидеть и ждать
выстрела, как фанерная мишень в тире. Но я знал, какие голод и страх делают
чудеса. А были уж заморозки, и рыба в наших берегах перестала ловиться. И
ледяной дождь брызгал из низких туч. Пустое море мутной рыжей волной без
толку садило в берег день и ночь, без перебою. А жрать хотелось каждый день
с утра. И тошная дрожь пробирала каждый раз, как я выходил и ветер
захлопывал за мною дверь. Я возвращался часа через три без единого выстрела
и ставил винтовку в угол. Мальчишка варил ракушки, что насобирал за это
время: их срывал с камней и выбрасывал на берег прибой.
Но вот что тогда случилось: Мышкин вдруг весь вытянулся вперед у меня
на плече, он балансировал на собранных лапках и вдруг выстрелил - выстрелил
собою, так что я шатнулся от неожиданного толчка. Я остановился. Бурьян
шатался впереди, и по нему я следил за движениями Мышкина. Теперь он стал.
Бурьян мерно качало ветром. И вдруг писк, тоненький писк, не то ребенка, не
то птицы. Я побежал вперед. Мышкин придавил лапой кролика, он вгрызся зубами
в загривок и замер, напружинясь. Казалось, тронешь - и из него брызнет
кровь. Он на мгновение поднял на меня ярые глаза. Кролик еще бился. Но вот
он дернулся последний раз и замер, вытянулся. Мышкин вскочил на лапы, он
сделал вид, что будто меня нет рядом, он озабоченно затрусил с кроликом в
зубах. Но я успел шагнуть и наступил кролику на лапы. Мышкин заворчал, да
так зло! Ничего! Я присел и руками разжал ему челюсти. Я говорил "тубо" при
этом. Нет, Мышкин меня не царапнул. Он стоял у ног и ярыми глазами глядел на
свою добычу. Я быстро отхватил ножом лапку и кинул Мышкину. Он высокими
прыжками ускакал в бурьян. Я спрятал кролика в карман и сел на камень. Мне
хотелось скорей домой - похвастаться, что и мы с добычей. Чего твои ракушки
стоят! Кролик, правда, был невелик! Но ведь сварить да две картошки, эге! Я
хотел уже свистнуть Мышкина, но он сам вышел из бурьяна. Он облизывался,
глаза были дикие. Он не глядел на меня. Хвост неровной плеткой мотался в
стороны. Я встал и пошел. Мышкин скакал за мной, я это слышал.
Наконец я решил свистнуть. Мышкин с разбегу, как камень, ударился в мою
спину и вмиг был на плече. Он мурлыкал и мерно перебирал когтями мою шинель.
Он терся головой об ухо, он бодал пушистым лбом меня в висок.
Семь раз я рассказывал мальчишке про охоту. Когда легли спать, он
попросил еще. Мышкин спал, как всегда, усевшись на меня поверх одеяла.
С этих пор дело пошло лучше: мы как-то раз вернулись даже с парой
кроликов. Мышкин привык к дележу и почти без протеста отдавал добычу.
...И вот однажды я глядел ранним утром в заплаканное дождем окно, на
мутные тучи, на мокрый пустой огородишко и не спеша курил папироску из
последнего табаку. Вдруг крик, резкий крик смертельного отчаяния. Я сразу же
узнал, что это Мышкин. Я оглядывался: где, где? И вот сова, распустив
крылья, планирует под обрыв, в когтях что-то серое, бьется.
Нет, не кролик, это Мышкин. Я не помнил, когда это я по дороге захватил
винтовку, - но нет, она круто взяла под обрыв, стрелять уже было не во что.
Я побежал к обрыву: тут ветер переносил серый пушок. Видно, Мышкин не сразу
дался. Как я прозевал? Ведь это было почти на глазах, тут, перед окном,
шагах в двадцати? Я знаю: она, наверное, сделала с ним, как с зайцем: она
схватила растопыренными лапами за зад и плечи, резко дернула, чтобы поломать
хребет, и живого заклевала у себя в гнезде.
На другой день, еще чуть брезжил рассвет, я вышел из дому. Я шел
наудачу, не ступая почти. Осторожно, крадучись. Зубы были сжаты, и какая
злая голова на плечах! Я осторожно обыскал весь берег. Уже стало почти
светло, но я не мог вернуться домой. Мы вчера весь день не разговаривали с
мальчишкой. Он сварил ракушек, но я не ел. Он спал еще, когда я ушел. И пса
моего цепного я не погладил на его привет; он подвизгнул от горечи.
Я шел к дому все той же напряженной походкой. Я не знал, как я войду в
дом. Вот уже видна и собачья будка из-за бугра, вот пень от спиленной на
дрова последней акации. Стой, что же это на пне? Она! Она сидела на пне,
мутно-белого цвета, сидела против моего курятника, что под окном.
Я замедлил шаги. Теперь она повернула голову ко мне. Оставалось шагов
шестьдесят. Я тихо стал опускаться на колено. Она все глядела. Я медленно,
как стакан воды, стал поднимать винтовку. Сейчас она будет на мушке. Она
сидит неподвижно, как мишень, и я отлично вижу ее глаза. Они - как ромашки,
с черным сердцем-зрачком. Взять под нее, чуть пониже ног. Я замер и тихонько
нажимал спуск.
И вдруг сова как будто вспомнила, что забыла что-то дома, махнула
крыльями и низко над землей пролетела за дом. Я еле удержал палец, чтобы не
дернуть спуск. Я стукнул прикладом о землю, и ружье скрипело у меня в злых
руках. Я готов был просидеть тут до следующего утра. Я знаю, что ветер бы не
застудил моей злобы, а об еде я тогда не мог и думать.
Я пробродил до вечера, скользил и падал на этих глиняных буграх. Я даже
раз посвистел, как Мышкину, но так сейчас же обозлился на себя, что бегом
побежал с того места, где это со мной случилось.
Домой я пришел, когда было темно. В комнате свету не было. Не знаю,
спал ли мальчишка. Может быть, я его разбудил. Потом он меня впотьмах
спросил: какие из себя совиные яйца? Я сказал, что завтра нарисую.
А утром... Ого! Утром я точно рассчитал, с какой стороны подходить.
Именно так, чтоб светлеющий восход был ей в глаза, а я был на фоне обрыва. Я
нашел это место. Было совсем темно, и я сидел не шевелясь. Я только чуть
двинул затвор, чтобы проверить, есть ли в стволе патроны. Я закаменел.
Только в голове недвижным черным пламенем стояла ярость, как - как любовь,
потому что только влюбленным мальчиком я мог сидеть целую ночь на скамье
против ее дома, чтобы утром увидеть, как она пойдет в школу. Любовь меня
тогда грела, как сейчас грела ярость.
Стало светать. Я уж различал пень. На нем никого не было. Или
мерещится? Нет, никого. Я слышал, как вышла из будки моя собака, как
отряхивалась, гремя цепью. Вот и петух заорал в курятнике. Туго силился
рассвет. Но теперь я вижу ясно пень. Он пуст. Я решил закрыть глаза и
считать до трех тысяч и тогда взглянуть. Я не мог досчитать до пятисот и
открыл глаза: они прямо глядели на пень, и на пне сидела она. Она, видно,
только что уселась, она переминалась еще. Но винтовка сама поднималась. Я
перестал дышать. Я помню этот миг, прицел, мушку и ее над нею. В этот момент
она повернула голову ко мне своими ромашками, и ружье выстрелило само. Я
дышал по-собачьи и глядел. Я не знал, слетела она или упала. Я вскочил на
ноги и побежал.
За пнем, распластав крылья, лежала она. Глаза были открыты, и она еще
поводила вздернутыми лапами, как будто защищаясь. Несколько секунд я не
отрывал глаз и вдруг со всей силой топнул прикладом по этой голове, по этому
клюву.
Я повернулся, я широко вздохнул в первый раз за все это время.
В дверях стоял мальчишка, распахнув рот. Он слышал выстрел.
- Ее? - он охрип от волнения.
- Погляди, - и я кивнул назад.
Этот день мы вместе собирали ракушки.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
- Я так мечтала полететь к облакам, а теперь боюсь, боюсь! - говорила
дама, которую подсаживал в каюту аэроплана толстый мужчина в дорожном
пальто.
- Теперь - как по железной дороге, - утешал ее толстяк, - даже лучше:
никаких стрелочников, столкновений, снежных заносов. - За ними неторопливо
протискивался военный с пакетами, с толстым портфелем и с револьвером поверх
шинели.
Долговязый мрачный пассажир с сердитым подозрительным видом осматривал
аппарат со всех сторон, ничего не понимал, но думал, что все же надежнее,
если самому посмотреть.
Он подошел к пилоту, который возился у рулей, и спросил сухим голосом:
- А скажите, в воздухе бывают бури? И эти ямы воздушные? Ведь ночью их
не видать?
Пилот улыбнулся.
- Да и днем их не видно.
- А если провалимся, то?..
- Ну пролетим вниз немного, не беда, - мы высоко полетим.
- Ах, очень высоко? - вмешался молодой человек в синей кепке, тоже
пассажир. - Это очень приятно! - сказал он храбро. Хотел улыбнуться, но
вышло кисло. Долговязый злобно взглянул на него и ушел в каюту, где и уселся
рядом с толстяком.
- Э-эй, обормоты! Не разливай бензина! - крикнул пилот мальчишкам,
которые наполняли из жестянок бензинные баки.
- Ладно, черт! - сказал один из них и ловко вынул из отверстия бака
сетчатый стакан, через который лился и фильтровался от сора бензин.
- Теперя ходче пойдет. Чего зря-то мерзнуть! А засорится мотор - так
тебе, дьяволу, и надо, лайся больше! Сам обормотина! - вполголоса ворчал
мальчишка.
Наконец все было готово, все десять пассажиров сидели по местам. Пора
лететь. Механик еще раз посмотрел, все ли исправно.
- А что ж, меня-то возьмешь? - спросил механика ученик Федорчук.
- Нет, ты тут подлетывай. В большой рейс тебя не рука брать. Лучше
набрать чего-нибудь, повезти продать пуда четыре.
- Так ведь какое тут ученье! Взяли бы - пригодился б, может быть.
- Какая от тебя польза, одно слово - балласт, - отрезал механик.
Но пилоту стало жаль Федорчука.
- Я все равно никакой спекуляции везти не дам, чего там! Пусть учится.
Одевайся - полетишь!
Федорчук бегом пустился в ангар одеваться.
Снялись.
Аппарат набирал высоты, выше и выше, шел к снежным облакам, которые до
горизонта обволокли небо плотным куполом. Там, выше этих облаков, - яркое,
яркое солнце, а внизу ослепительно белая пустыня - те же облака сверху.
Два мотора вертели два винта. За их треском трудно было слушать друг
друга пассажирам, которые сидели в каюте аппарата. Они переписывались на
клочках бумаги. Некоторые, не отрываясь, глядели в окна, другие, наоборот,
старались смотреть в пол, чтобы как-нибудь не увидать, на какой они высоте,
и не испугаться, но они чувствовали, что под ними, и от этого не могли ни о
чем больше думать. Дама достала книжку и, не отрываясь, в нее смотрела, но
ничего не понимала.
- А мы все поднимаемся, - написал на бумажке веселый толстый пассажир,
смотревший в окно, своему обалдевшему соседу.
Тот прочел, махнул раздраженно рукой, натянул еще глубже свою шляпу и
ниже наклонился к полу. Толстый пассажир достал из саквояжа бутерброды и
принялся спокойно есть.
А впереди у управления сидели пилот, механик и ученик. Все были тепло
одеты, в кожаных шлемах. Механик знаками показывал ученику на приборы: на
альтиметр, который показывал высоту, на манометры, показывавшие давление
масла и бензина. Ученик следил за его жестами и писал у себя в книжечке
вопросы корявыми буквами - руки были в огромных теплых перчатках. Альтиметр
показывал 800 метров и шел вверх. Уже близко облака.
- А как в облаках? - писал Федорчук.
- Чепуха, увидишь, - ответил механик.
Ученик не спешил бояться, хоть никогда в облаках не был. Грешным делом,
он все-таки подумывал, что непременно должно выйти что-нибудь вроде
столкновения. Впереди было совсем туманно, но через минуту аппарат попал в
полосу снега, который, казалось, летел не сверху, а прямо навстречу.
Снег залепил окно впереди пилота - внизу ничего не было видно. Пилот
правил по компасу, но все так же забирал выше и выше. Стало темнее.
Механик написал Федорчуку:
- Мы в облаках.
Вокруг них был густой туман и стало темно, как в сумерки. Да и поздно
было - оставалось полчаса до заката.
Но вот стало светлеть, еще и еще, и яркое солнце совсем на горизонте
весело засверкало на залепленных снегом стеклах. Даже пассажиры, что
смотрели в пол, приободрились и ожили. Сильный ветер от хода аппарата сдул
налипший на стекла снег, и стало видно яркую пелену внизу до самого
горизонта, как будто над бесконечной снежной равниной несся аппарат.
Пилот смотрел по часам и высчитывал в уме, где они сейчас должны были
быть. Солнце зашло. Механик включил свет, и оттого в каюте у пассажиров
стало уютней. Все привыкли к равномерному реву моторов и свисту ветра. В
каюте было тепло, и можно было забыть, что под аппаратом полторы версты
пустого пространства, что если упасть, то ворон костей не соберет, что жизнь
всех - в искусстве пилота и исправной работе моторов. Многие совсем
развеселились, а толстый пассажир посылал всем смешные записки.
Вдруг в рев моторов ворвались какие-то перебои. Пассажиры беспокойно
переглянулись. Долговязый побледнел и в первый раз взглянул в окно: оттуда
на него глянула пустая темнота, только отражение лампочки тряслось в стекле.
Но перебои прекратились, и опять по-прежнему ровным воем ревели моторы.
- Не пугайтесь, - писал толстяк, - если и станут моторы, мы спланируем.
- В море, - приписал долговязый и передал записку обратно.
Действительно, аппарат летел теперь над морем. Механик напряженно
слушал рев моторов, как доктор слушает сердце больного. Он понял, что был
пропуск, что, вероятно, засорился карбюратор - через него попадает бензин в
мотор, а что теперь пронесло; но уже знал, что бензин не чист, и боялся, что
засорится карбюратор - и станет мотор.
Федорчук спросил, в чем дело. Но механик отмахнулся и, не отвечая,
продолжал напряженно прислушиваться. Ученик старался сам догадаться, отчего
это поперхнулся мотор. Тысяча причин: магнето, свечи, клапана - и какой
мотор, правый или левый? В каждом моторе, опять же, два карбюратора.
Федорчуку тоже приходило в голову, не засорилось ли.
"Ну, подумал Федорчук, будем планировать и чиниться в воздухе".
Но ему было удивительно, почему так перепугался этот знающий механик.
Такой он трус или, в самом деле, что-нибудь серьезное, чего в полете не
исправить, а он, новичок, не понимает?
Но тут рев моторов стал вдвое слабее. Пилот повернул руль и выключил
левый мотор. Федорчук понял, что правый стал сам.
Механик побледнел и стал качать ручной помпой воздух в бензинный бак.
Федорчук сообразил, что он хочет напором бензина прочистить засорившийся
карбюратор, он знал уже, что это ни к чему. Пилот кричал на ухо механику,
чтобы тот шел на крыло наладить остановившийся мотор.
Альтиметр показывал 1900 метров.
А в каюте встревоженные пассажиры глядели друг другу в испуганные лица,
и даже толстяк писал не совсем четко: рука его тряслась немного.
- Мы планируем, сейчас исправят мотор, и мы полетим.
Но мысленно все прибавляли: вниз головой в море.
Пассажиры не знали, на какой они высоте.
Все боялись моря внизу, и в то же время их пугала высота.
Долговязый пассажир вдруг сорвался с места и бросился к дверям каюты;
он дергал ручку, как будто хотел вырваться из горящего дома. Но дверь была
заперта снаружи. Дама выпустила из рук книжку, дико, пронзительно закричала.
Все вздрогнули, вскочили с мест и стали бесцельно метаться.
Толстяк повторял, не понимая своих слов:
- Я скажу, чтобы летели, сейчас скажу!..
Дама повернулась к окну и вдруг мелко и слабо забарабанила кулачками по
стеклу, но сейчас же упала без чувств поперек каюты.
Военный, бледный как полотно, стоял и глядел в черное окно
остановившимися глазами. Колени его тряслись, он еле стоял на ногах, но не
мог отвести глаз. Молодой человек в синей кепке закрыл лицо руками, как
будто у него болели зубы. В переднем углу пожилой пассажир мотал болезненно
головой и вскрикивал: "Га-га-га". В такт этому крику все сильнее дергалась
ручка двери, и больше раскачивался молодой человек. "Га-га-га" перешло в
исступленный рев, и вдруг все пассажиры завыли, застонали раздирающим хором.