Страница:
А механик все возился, все подкачивал помпу, стукал пальцем по стеклу
манометра. Пилот толкнул его локтем и строго кивнул головой в сторону выхода
на крыло. Механик сунулся, но сейчас же вернулся - он стал рыться в ящике с
инструментами, а они лежали в своих гнездах, в строгом порядке. Хватал один
ключ, бросал, мотал головой, что-то шептал и снова рылся. Федорчук теперь
ясно видел, что механик струсил и ни за что уж не выйдет на крыло. Пилот
раздраженно толкнул механика кулаком в шлем и ткнул пальцем на альтиметр: он
показывал 650.
Шестьсот пятьдесят метров до моря.
Механик утвердительно закивал головой и еще быстрее стал перебирать
инструменты. Пилот крикнул:
- Возьми руль!
Хотел встать и сам пойти к мотору. Но механик испуганно замахал руками
и откинулся на спинку сиденья.
Федорчук вскочил.
- Давай ключ! - крикнул он механику. Тот дрожащей рукой сунул ему в
руку маленький гаечный ключик. Федорчук вышел на крыло.
Резкий пронизывающий ветер нес холодный туман, - он скользкой корой
намерзал на крыльях, на стойках, на проволочных тягах.
- К мотору!
Рискуя каждую секунду слететь вниз, добрался Федорчук до мотора. Теплый
еще.
Федорчук слышал вой из пассажирской каюты и нащупывал на карбюраторе
нужную гайку.
- Вот она!
Скользко стоять, ветер ревет и толкает с крыла.
Вот гайка поддалась.
Идет дело!
Спешит Федорчук, и уж слышно, как ревет внизу море. Еще минута, другая
- и аппарат со всеми людьми потонет в мерзлой воде.
- Готово!
Теперь гайку на место! Замерзли пальцы, не попадает на резьбу проклятая
гайка. Сейчас, сейчас на месте, теперь немного еще притянуть.
- Есть! - заорал Федорчук во всю силу своих легких.
Включили электрический пуск, и заревели моторы. В каюте все сразу
стихли и опустились, где кто был: на пол, на диваны, друг на друга. Толстяк
первый пришел в себя и стал подымать бесчувственную даму.
А Федорчук смело лез по крылу назад к управлению. У него весело было на
сердце. Порывы штормового ветра бросали аппарат. Федорчук взялся за ручку
дверцы, но соскользнула нога с обледенелого крыла, ручка выскользнула из
рук, и Федорчук сорвался в темную пустоту.
Через минуту пилот злобно взглянул на механика. Тот, бледный, все еще
перебирал инструменты в ящике. Оба понимали, почему нет Федорчука.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Еще вчера, вчера утром, вывезли матросы убитого товарища и положили его
под брезентовым тентом* на пункте Нового мола.
______________
* Тент - навес.
Офицер его застрелил.
Сносчики, мастеровые, гаванский люд толпились около брезентового шатра,
глухо гудели. А бескровный лик покойника непреклонно отвечал одно и то же:
он требовал возмездия.
Старый портовый стражник с медалями под рыжей бородой ровнял народ в
очередь. А люди подходили, смотрели и снова заходили в хвост, чтоб еще раз
спросить покойника. Подходили посмотреть и укрепиться.
Народу все прибывало, и вот торжественная жуть, как тревожный дым,
поползла от порта к веселому городу. Все это было вчера, и как месяц, как
год прошел до утра.
Какие-то люди стали разбивать казенный груз с водкой, - они не давали
заводским бросать его с пристани в море. Какие-то люди стали зажигать
пакгаузы, деревянную эстакаду. Они заперли в складе тех, кто не давал
громить и жечь, и сожгли их, живьем сожгли в этом пакгаузе под рев пламени,
под пьяное "ура".
Огневым поясом охватила порт горящая эстакада. С треском, с грохотом
рвались гигантские дубовые балки.
Затлели пароходы, стоявшие у пристани. Горели постройки, и плотным
удушливым дымом потянуло от штабелей угля.
И за треском пожара люди не слышали треска стрельбы: это из города
пехотный полк обстреливал порт. Полк привели из провинции. Молодые безусые
солдаты. Ночью на ярком фоне пламени черная толпа металась по молу. Ее
стегали залпами вперекрест. Она выла и редела.
А штиль, мертвый штиль, не уносил дыма, и он стоял над портом
обезумевшим и возмущенным духом. Военный корабль спокойно густым колоколом
отбивал склянки. Он считал время и молчал. Его уже не боялись на берегу, не
ждала от него помощи метавшаяся в огне толпа. И годы протекали от склянки до
склянки.
Наутро смрад стоял над пожарищем. Пахло гарью, и ноздри разбирали среди
чада этот особенный запах горелого мяса.
На уцелевшем каменном быке эстакады стоял патруль: ефрейтор и два
рядовых-новобранца.
Востроносый прыщавый ефрейтор Сорокин с высоты быка осматривал пожарище
и пустую улицу: безлюдную, с мертвыми воротами. Как очки на слепом, темнели
стекла окон.
Рябой белый солдат, курносый, без ресниц - Рядков, надо же такое -
Рядков! Рядков смотрел на пожарище - дым еще шел от угля и складов - и лазал
солдат в карман - по локоть запускал руку. Вынимал семечки: с махоркой, с
трухой. Тощие последние подсолнухи.
Утро было теплое, летнее, парное. Но после бессонной ночи казалось
свежо, и все трое ежились.
- Которые проходящие - тех бить; никого чтоб не выпускать! - это
говорил ефрейтор Сорокин, не глядя на рядовых. Служба на лице и серьез.
Сильный серьез: ефрейтор не глядел на рядовых, а все осматривался по
сторонам. Дельно и строго.
Рядовой Гаркуша верил, что все сгорели и никто не явится. Хоть и было
жутко: а вдруг какая душа спаслась. Бывает.
Рядков еще раз обшарил карман, и стало скучно.
И вдруг ефрейтор Сорокин крикнул:
- Стреляй!
Рядков дернулся. По приморской улице, шатаясь, шла фигура. Кто б
сказал, что это человек в этом сером утре? Серый шатается вдоль серой стены.
Угорел или с перепою? Как травленный таракан, еле полз человек, спотыкался,
шатался, чуть не падал, но шел. Упорно шел, как мокрый таракан из лужи.
- Паль-ба! - скомандовал ефрейтор.
Рядков дергал затвором и выбрасывал нестреленные патроны наземь.
- Деревня! - сказал Сорокин, - сопля! Пройдет... Почему пропустили?
Бей!
И Сорокин сам вскинул винтовку.
Человека плохо было видно. Можно б и не заметить.
- Взял винтовку, что грабли! - огрызнулся Сорокин на Рядкова и
приложился приемисто, как в строю, - показать дуракам, а они отвернулись.
Бах! Глянули. А он все идет, спотыкается, а идет.
- А то стоит! Шлея деревенская, - со зла сказал Сорокин.
- Промазал, - шепотом с обиды сказал Рядков.
- Что? - крикнул Сорокин и зло глянул на Рядкова. - Я по движущейся...
- и щелкнул затвором, как жизнь захлопнул.
У ребят сердце упало. Не отрываясь глядят на прохожего. Сорокин целит,
не дохнет. Трах! Прохожий споткнулся, зарыл носом. Лег на панель, не
дрыгнул. Но это было далеко - четыреста шагов.
Солдаты смотрели. А он - не поднялся. Посмотрели минуту и молча
отвернулись.
- Чтоб и птица не пролетела! Так сказано! - хрипло сказал Сорокин.
Рядков попробовал думать, что вовсе его и не было, серого прохожего.
Почудилось, а стрелял ефрейтор в белый свет. Глянул - нет: лежит. Гаркуша
сворачивал цигарку. Наспех. Просыпал махру и рвал бумажку.
- Он там и лежал... горелый, - сказал Рядков. Тихо через силу.
- Усе одно, не встанеть, - буркнул Гаркуша. Зло обкусил бумажку и
плюнул.
- Бей! - вдруг крикнул ефрейтор остервенело. Как звал на помощь.
Гаркуша зло вскинул винтовку.
Той же дорогой шел человек. Без шапки. Чуть синела рубаха на серой
стене. Он тоже шатался, как и прежний. И вдруг стал за два шага перед
трупом. Увидал.
Теперь и Рядкову не хотелось пропустить.
Гаркуша выплюнул цигарку, оскалился, зашипел:
- А... таввою мачеху!
Замерла винтовка. Трах! Синяя рубашка метнула вверх рукавами, и
навзничь рухнул человек.
Теперь все знали, что уже никого не пропустят мимо этих двух.
И когда выполз третий, то Рядков со второго раза положил - проклятый
чуть не убежал. Он упал ничком, и ефрейтор сказал:
- Решка!..
Гаркуша осклабился ртом:
- Давай зато курить усем.
И Рядков вынул махорку.
Пятого бил в очередь Сорокин. Шло полкварты водки. Разметав руки,
прохожий лег навзничь.
- Орел! - в один голос крикнули и Гаркуша, и Рядков.
А они вылезали из щелей, из-за штабелей, мешков, выползали откуда-то из
дыму. И теперь на солнце их хорошо было видно.
Орел! Решка!
Решка! Орел!
Гаркуша продул две дюжины пива, злился и мазал.
Он бил в бородатого взлохмаченного человека, который шел будто ничего
не видя. Спотыкался об убитых и балансировал руками. Гаркуша переменил
патрон и выстрелил третий раз.
Человек повернулся и пошел. Пошел прямо на солдат. Он поднял вверх
руку. Конец ее шатался на каждом шагу. Оттуда широко шла кровь.
Гаркуша выпалил.
Человек шел. Он приближался и рос в глазах солдат. Он смотрел прямо на
солдат и все шел, не опуская руку.
Все трое приложились вдруг быстро. Руки дрогнули. Они выстрелили разом
залпом. А он шел. Они отбежали от края и все трое легли наземь, на середине
быка, где их нельзя было видеть снизу.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
1. Ладьи
Обмотали весла тряпьем, чтоб не стукнуло, не брякнуло дерево. И водой
сверху полили, чтоб не скрипнуло, проклятое.
Ночь темная, густая, хоть палку воткни.
Подгребаются казаки к турецкому берегу, и вода не плеснет: весло из
воды вынимают осторожно, что ребенка из люльки.
А лодки большие, развалистые. Носы острые, вверх тянутся. В каждой
лодке по двадцать пять человек, и еще для двадцати места хватит.
Старый Пилип на передней лодке. Он и ведет.
Стал уж берег виден: стоит он черной стеной на черном небе. Гребанут,
гребанут казаки и станут - слушают.
Хорошо тянет с берега ночной ветерок. Все слыхать. Вот и последняя
собака на берегу брехать перестала. Тихо. Только слышно, как море шуршит
песком под берегом: чуть дышит Черное море.
Вот веслом дно достали. Вылезли двое и пошли вброд на берег, в
разведку. Большой, богатый аул тут, на берегу, у турок стоит.
А ладьи уж все тут. Стоят, слушают - не забаламутили б хлопцы собак. Да
не таковские!
Вот чуть заалело под берегом, и обрыв над головой стал виден. С
зубцами, с водомоинами.
И гомон поднялся в ауле.
А свет ярче, ярче, и багровый дым заклубился, завился над турецкой
деревней: с обоих краев подпалили казаки аул. Псы забрехали, кони заржали,
завыл народ, заголосил.
Рванули ладьи в берег. По два человека оставили казаки в лодке, полезли
по обрыву на кручу. Вот она, кукуруза, - стеной стоит над самым аулом.
Лежат казаки в кукурузе и смотрят, как турки все свое добро на улицу
тащат: и сундуки, и ковры, и посуду, все на пожаре, как днем, видать.
Высматривают, чья хата побогаче.
Мечутся турки, ревут бабы, таскают из колодца воду, коней выводят из
стойл. Кони бьются, срываются, носятся меж людей, топчут добро и уносятся в
степь.
Пожитков груда на земле навалена.
Как гикнет Пилип! Вскочили казаки, бросились к турецкому добру и ну
хватать, что кому под силу.
Обалдели турки, орут по-своему.
А казак хватил и - в кукурузу, в темь, и сгинул в ночи, как в воду
нырнул.
Уж набили хлопцы лодки и коврами, и кувшинами серебряными, и вышивками
турецкими, да вот вздумал вдруг Грицко бабу с собой подхватить - так, для
смеху.
Баба как даст голосу, да такого, что сразу турки в память пришли.
Хватились ятаганы откапывать в пожитках из-под узлов и бросились за Грицком.
Грицко и бабу кинул, бегом ломит через кукурузу, камнем вниз с обрыва и
тикать к ладьям.
А турки за ним с берега сыпятся, как картошка. В воду лезут на казаков:
от пожара, от крика как очумели, вплавь бросились.
Тут уж с обрыва из мушкетов палить принялись и пожар-то свой бросили.
Отбиваются казаки. Да не палить же из мушкетов в берег - еще темней стало
под обрывом, как задышало зарево над деревней. Своих бы не перебить. Бьются
саблями и отступают вброд к ладьям.
И вот, кто не успел в ладью вскочить, порубили тех турки. Одного только
в плен взяли - Грицка.
А казаки налегли что силы на весла и - в море, подальше от турецких
пуль. Гребли, пока пожар чуть виден стал: красным глазком мигает с берега.
Тогда подались на север, скорей, чтоб не настигла погоня.
По два гребца сидело на каждой скамье, а скамей было по семи на каждой
ладье: в четырнадцать весел ударяли казаки, а пятнадцатым веслом правил сам
кормчий. Это было триста лет тому назад. Так ходили на ладьях казаки к
турецким берегам.
2. Фелюга
Пришел в себя Гриц. Все тело избито. Саднит, ломит. Кругом темно.
Только огненными линейками светит день в щели сарая. Пощупал кругом: солома,
навоз.
"Где это я?"
И вдруг все вспомнил. Вспомнил, и дух захватило. Лучше б убили. А
теперь шкуру с живого сдерут. Или на кол посадят турки. Для того и живого
оставили. Так и решил. И затошнило от тоски и от страха.
"Может, я не один тут, - все веселей будет".
И спросил вслух:
- Есть кто живой?
Нет, один.
Брякнули замком, и вошли люди. Ударило светом в двери. Грицко и свету
не рад. Вот она, смерть пришла. И встать не может.
Заслабли ноги, обмяк весь. А турки теребят, ногами пинают - вставай!
Подняли.
Руки закрутили назад, вытолкали в двери. Народ стоит на улице, смотрит,
лопочут что-то. Старик бородатый, в чалме, нагнулся, камень поднял. Махнул
со злости и попал в провожатых.
А Грицко и по сторонам не глядит, все вперед смотрит - где кол стоит? И
страшно, и не глядеть не может: из-за каждого поворота кола ждет. А ноги как
не свои, как приделанные.
Мечеть прошли, а кола все нет. Из деревни вышли и пошли дорогой к морю.
"Значит, топить будут, - решил казак. - Все муки меньше".
У берега стояла фелюга - большая лодка, острая с двух концов. Нос и
корма были лихо задраны вверх, как рога у турецкого месяца.
Грицко бросили на дно. Полуголые гребцы взялись за весла.
3. Карамусал
"Так и есть, топить везут", - решил казак.
Грицко видал со дна только синее небо да голую потную спину гребца.
Стали вдруг легче грести. Гриц запрокинул голову: видит нос корабля над
самой фелюгой. Толстый форштевень изогнуто подымался из воды. По сторонам
его написаны краской два глаза, и, как надутые щеки, выпячиваются круглые
скулы турецкого карамусала. Как будто от злости надулся корабль.
Только успел Грицко подумать, уж не повесить ли его сюда привезли, как
все было готово. Фелюга стояла у высокого крутого борта, и по веревочному
трапу с деревянными ступеньками турки стали перебираться на корабль. Грицка
веревкой захлестнули за шею и потащили на борт. Едва не задушили.
На палубе Гриц увидел, что корабль большой, шагов с полсотни длиной.
Две мачты, и на спущенных над палубой рейках туго скручены убранные паруса.
Фок-мачта смотрела вперед. От мачт шли к борту веревки - ванты. Тугие - ими
держалась мачта, когда ветер напирал в парус. У бортов стояли бочки.
На корме была нагорожена целая кибитка. Большая, обтянутая плотной
материей. Вход в нее с палубы был завешан коврами.
Стража с кинжалами и ятаганами у пояса стояла при входе в эту кормовую
беседку.
Оттуда не спеша выступал важный турок - в огромной чалме, с широчайшим
шелковым поясом; из-за пояса торчали две рукоятки кинжалов с золотой
насечкой, с самоцветными каменьями.
Все на палубе затихли и смотрели, как выступал турок.
- Капудан, капудан, - зашептали около Грицка.
Турки расступились. Капудан (капитан) глянул в глаза Грицку, так
глянул, как ломом ткнул. Целую минуту молчал и все глядел. Затем откусил
какое-то слово и округло повернул к своей ковровой палатке на корме.
Стража схватила Грицка и повела на нос.
Пришел кузнец, и Грицко мигнуть не успел, как на руках и ногах
заговорили, забренчали цепи.
Открыли люк и спихнули пленника в трюм. Грохнулся Грицко в черную
дырку, ударился внизу о бревна, о свои цепи. Люк неплотно закрывался, и
сквозь щели проникал светлыми полотнами солнечный свет.
"Теперь уж не убьют, - подумал казак, - убили бы, так сразу, там, на
берегу".
И цепям и темному трюму обрадовался.
Грицко стал лазать по трюму и рассматривать, где ж это он. Скоро привык
к полутьме.
Все судно внутри было из ребер*, из толстых, вершка по четыре. Ребра
были не целые, стычные, и густо посажены. А за ребрами шли уже доски. Между
досками, в щелях, смола. По низу в длину, поверх ребер, шло посредине
бревно**. Толстое, обтесанное. На него-то и грохнулся Гриц, как его с палубы
спихнули.
______________
* Ребра эти называются шпангоутами.
** Это бревно, покрывающее шпангоуты, называется кильсоном.
- А таки здоровая хребтина! - И Грицко похлопал по бревну ладошкой.
Грицко грохотал своими кандалами - кузница переезжает.
А сверху в щелочку смотрел пожилой турок в зеленом тюрбане. Смотрел,
кто это так ворочается здорово. И заприметил казака.
- Якши урус*, - пробормотал он про себя. - За него можно деньги взять.
Надо подкормить.
______________
* Хорош русский.
4. Порт
В Царьграде на базаре стоял Грицко и рядом с ним невольник-болгарин.
Турок в зеленой чалме выменял казака у капудана на серебряный наргиле* и
теперь продавал на базаре.
______________
* Наргиле - кальян, прибор для курения.
Базар был всем базарам базар. Казалось, целый город сумасшедших
собрался голоса пробовать. Люди старались перекричать ослов, а ослы - друг
друга. Груженые верблюды с огромными вьюками ковров на боках, покачиваясь,
важно ступали среди толпы, а впереди сириец орал и расчищал каравану дорогу:
богатые ковры везли из Сирии на царьградский рынок.
Губастого ободранного вора толкала стража, и густой толпой провожали их
мальчишки, бритые, гологоловые.
Зелеными клумбами подымались над толпой арбы с зеленью. Завешанные
черными чадрами турецкие хозяйки пронзительными голосами ругали
купцов-огородников.
Над кучей сладких, пахучих дынь вились роем мухи. Загорелые люди
перекидывали из руки в руку золотистые дыни, заманивали покупателя дешевой
ценой.
Грек бил ложкой в кастрюлю - звал в свою харчевню.
С Грицком продавал турок пять мальчиков-арапчат. Он велел им орать свою
цену и, если они плохо старались, поддавал пару плеткой.
Рядом араб продавал верблюдов. Покупатели толклись, приливали, отливали
и рекой с водоворотом текли мимо.
Кого только не было! Ходили и арабы: легко, как на пружинках,
подымались на каждом шагу.
Валили толстым пузом вперед турецкие купцы с полдюжиной черных слуг.
Проходили генуэзцы в красивых кафтанах в талью; они были франты и все
смеялись, болтали, как будто пришли на веселый маскарад. У каждого на боку
шпага с затейливой ручкой, золотые пряжки на сапогах.
Среди толчеи вертелись разносчики холодной воды с козьим бурдюком за
спиной.
Шум был такой, что грянь гром с неба - никто б не услышал. И вот вдруг
этот гам удвоился - все кругом завопили, как будто их бросили на уголья.
Хозяин Грицка схватился нахлестывать своих арапчат. Казак стал
смотреть, что случилось. Базар расступался: кто-то важный шел - видать,
главный тут купец.
Двигался венецианский капитан, в кафтане с золотом и кружевом. Не шел,
а выступал павлином. А с ним целая свита расшитой, пестрой молодежи.
Болгарин стал креститься, чтоб видали: вот христианская душа мучится.
Авось купят, крещеные ведь люди. А Гриц пялил глаза на шитые кафтаны.
И вот шитые кафтаны стали перед товаром: перед Грицком, арапчатами и
набожным болгарином. Уперлись руками в бока, и расшитый золотом капитан
затрясся от смеха. За ним вся свита принялась усердно хохотать. Гнулись,
переваливались. Им смешно было глядеть, как арапчата, задрав головы к небу,
в один голос выли свою цену.
Капитан обернулся к хозяину с важной миной. Золоченые спутники
нахмурились, как по команде, и сделали строгие лица.
Болгарин так закрестился, что руки не стало видно.
Народ сбежался, обступил венецианцев, всякий совался, тискался: кто
подмигивал хозяину, кто старался переманить к себе богатых купцов.
5. Неф
Вечером турок отвел Грицка с болгарином на берег и перевез на фелюге на
венецианский корабль.
Болгарин всю дорогу твердил на разные лады Грицку, что их выкупили
христиане. От бусурман выкупили, освободили.
А Гриц сказал:
- Що мы им, сватья чи братья, що воны нас выкуплять будут? Дурно паны
грошей не дадуть!
Корабль был не то, что турецкий карамусал, на котором привезли Грицка в
Царьград. Как гордая птица, лежал на воде корабль, высоко задрав
многоярусную корму. Он так легко касался воды своим круто изогнутым
корпусом, как будто только спустился отдохнуть и понежиться в теплой воде.
Казалось, вот сейчас распустит паруса-крылья и вспорхнет. Гибкими змеями
вилось в воде его отражение. И над красной вечерней водой тяжело и важно
реял за кормой парчовый флаг. На нем был крест и в золотом ярком венчике
икона.
Корабль стоял на чистом месте, поодаль от кучи турецких карамусалов,
как будто боялся запачкаться.
Квадратные окна были вырезаны в боку судна - семь окон в ряд, по всей
длине корабля. Их дверцы были приветливо подняты вверх, а в глубине этих
окон (портов), как злой зрачок, поблескивали дула бронзовых пушек.
Две высокие мачты, одна в носу*, другая посредине**, натуго были
укреплены веревками. На этих мачтах было по две перекладины - реи. Они
висели на топенантах, и, как вожжи, шли от их концов (ноков) брасы. На
третьей мачте, что торчала в самой корме***, был только флаг. С него глаз не
спускал болгарин.
______________
* Фок-мачта.
** Грот-мачта.
*** Бизань-мачта.
Грицко залюбовался кораблем. Он не мог подумать, что вся эта паутина
веревок - снасти, необходимые снасти, без которых нельзя править кораблем,
как конем без узды. Казак думал, что все напутано для форсу; надо было б еще
позолотить.
А с самой вышки кормы глядел с борта капитан - сеньор Перучьо. Он велел
турку привезти невольников до заката солнца и теперь гневался, что тот
запаздывает. Как смел? Два гребца наваливались что есть силы на весла, но
ленивая фелюга плохо поддавалась на ход против течения Босфора.
Толпа народа стояла у борта, когда, наконец, потные гребцы ухватили
веревку (фалень) и подтянулись к судну.
"Ну, - подумал Гриц, - опять за шею..."
Но с корабля спустили трап, простой веревочный трап, невольникам
развязали руки, и хозяин показал: полезайте!
Какие красивые, какие нарядные люди обступили Грицка! Он видал поляков,
но куда там!
Середина палубы, где стоял Грицко, была самым низким местом. На носу
крутой стеной начиналась надстройка*.
______________
* Надстройка - по-морскому - бак.
На корме надстройка еще выше и поднималась ступенями в три этажа. Туда
вели двери великолепной резной работы. Да и все кругом было прилажено,
пригнано и форсисто разделано. Обрубком ничто не кончалось: всюду или
завиток, или замысловатый крендель, и весь корабль выглядел таким же
франтом, как те венецианцы, что толпились вокруг невольников. Невольников
поворачивали, толкали, то смеялись, то спрашивали непонятное, а потом все
хором принимались хохотать. Но вот сквозь толпу протиснулся бритый мужчина.
Одет был просто. Взгляд прямой и жестокий. За поясом - короткая плетка. Он
деловито взял за ворот Грицка, повернул его, поддал коленом и толкнул
вперед. Болгарин сам бросился следом.
Опять каморка где-то внизу, по соседству с водой, темнота и тот самый
запах: крепкий запах, уверенный. Запах корабля, запах смолы, мокрого дерева
и трюмной воды. К этому примешивался пряный запах корицы, душистого перца и
еще каких-то ароматов, которыми дышал корабельный груз. Дорогой, лакомый
груз, за которым венецианцы бегали через море к азиатским берегам. Товар шел
из Индии.
Грицко нанюхался этих крепких ароматов и заснул с горя на сырых досках.
Проснулся оттого, что кто-то по нему бегал. Крысы!
Темно, узко, как в коробке, а невидимые крысы скачут, шмыгают. Их
неведомо сколько. Болгарин в углу что-то шепчет со страху.
- Дави их! Боишься паньскую крысу обидеть? - кричит Грицко и ну шлепать
кулаком, где только услышит шорох. Но длинные, юркие корабельные крысы ловко
прыгали и шныряли. Болгарин бил впотьмах кулаками по Грицку, а Грицко по
болгарину.
Грицко хохотал, а болгарин чуть не плакал.
Но тут в дверь стукнули, визгнула задвижка, и в каморку влился мутный
полусвет раннего утра. Вчерашний человек с плеткой что-то кричал в дверях,
хрипло, въедливо.
- Ходимо! - сказал Грицко, и оба вышли.
6. Ванты
На палубе были уже другие люди - не вчерашние. Они были бедно одеты,
выбриты, с мрачными лицами.
Под носовой надстройкой в палубе была сделана круглая дыра. Из нее шла
труба. Она раскрывалась в носу снаружи. Это был клюз. В него проходил канат
с корабля к якорю. Человек сорок народу тянуло этот канат. Он был в две руки
толщиной; он выходил из воды мокрый, и люди с трудом его удерживали. Человек
с плеткой, подкомит, пригнал еще два десятка народу. Толкнул туда и Грицка.
Казак тянул, жилился. Ему стало веселей: все же с народом!
Подкомит подхлестывал, когда ему казалось, что дело идет плохо. Толстый
мокрый канат ленивой змеей не спеша выползал из клюза, как из норы. Наконец
стал. Подкомит ругался, щелкал плетью. Люди скользили по намокшей уже
палубе, но канат не шел дальше.
А наверху, на баке, топали, и слышно было, как кричали по-командному
манометра. Пилот толкнул его локтем и строго кивнул головой в сторону выхода
на крыло. Механик сунулся, но сейчас же вернулся - он стал рыться в ящике с
инструментами, а они лежали в своих гнездах, в строгом порядке. Хватал один
ключ, бросал, мотал головой, что-то шептал и снова рылся. Федорчук теперь
ясно видел, что механик струсил и ни за что уж не выйдет на крыло. Пилот
раздраженно толкнул механика кулаком в шлем и ткнул пальцем на альтиметр: он
показывал 650.
Шестьсот пятьдесят метров до моря.
Механик утвердительно закивал головой и еще быстрее стал перебирать
инструменты. Пилот крикнул:
- Возьми руль!
Хотел встать и сам пойти к мотору. Но механик испуганно замахал руками
и откинулся на спинку сиденья.
Федорчук вскочил.
- Давай ключ! - крикнул он механику. Тот дрожащей рукой сунул ему в
руку маленький гаечный ключик. Федорчук вышел на крыло.
Резкий пронизывающий ветер нес холодный туман, - он скользкой корой
намерзал на крыльях, на стойках, на проволочных тягах.
- К мотору!
Рискуя каждую секунду слететь вниз, добрался Федорчук до мотора. Теплый
еще.
Федорчук слышал вой из пассажирской каюты и нащупывал на карбюраторе
нужную гайку.
- Вот она!
Скользко стоять, ветер ревет и толкает с крыла.
Вот гайка поддалась.
Идет дело!
Спешит Федорчук, и уж слышно, как ревет внизу море. Еще минута, другая
- и аппарат со всеми людьми потонет в мерзлой воде.
- Готово!
Теперь гайку на место! Замерзли пальцы, не попадает на резьбу проклятая
гайка. Сейчас, сейчас на месте, теперь немного еще притянуть.
- Есть! - заорал Федорчук во всю силу своих легких.
Включили электрический пуск, и заревели моторы. В каюте все сразу
стихли и опустились, где кто был: на пол, на диваны, друг на друга. Толстяк
первый пришел в себя и стал подымать бесчувственную даму.
А Федорчук смело лез по крылу назад к управлению. У него весело было на
сердце. Порывы штормового ветра бросали аппарат. Федорчук взялся за ручку
дверцы, но соскользнула нога с обледенелого крыла, ручка выскользнула из
рук, и Федорчук сорвался в темную пустоту.
Через минуту пилот злобно взглянул на механика. Тот, бледный, все еще
перебирал инструменты в ящике. Оба понимали, почему нет Федорчука.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Еще вчера, вчера утром, вывезли матросы убитого товарища и положили его
под брезентовым тентом* на пункте Нового мола.
______________
* Тент - навес.
Офицер его застрелил.
Сносчики, мастеровые, гаванский люд толпились около брезентового шатра,
глухо гудели. А бескровный лик покойника непреклонно отвечал одно и то же:
он требовал возмездия.
Старый портовый стражник с медалями под рыжей бородой ровнял народ в
очередь. А люди подходили, смотрели и снова заходили в хвост, чтоб еще раз
спросить покойника. Подходили посмотреть и укрепиться.
Народу все прибывало, и вот торжественная жуть, как тревожный дым,
поползла от порта к веселому городу. Все это было вчера, и как месяц, как
год прошел до утра.
Какие-то люди стали разбивать казенный груз с водкой, - они не давали
заводским бросать его с пристани в море. Какие-то люди стали зажигать
пакгаузы, деревянную эстакаду. Они заперли в складе тех, кто не давал
громить и жечь, и сожгли их, живьем сожгли в этом пакгаузе под рев пламени,
под пьяное "ура".
Огневым поясом охватила порт горящая эстакада. С треском, с грохотом
рвались гигантские дубовые балки.
Затлели пароходы, стоявшие у пристани. Горели постройки, и плотным
удушливым дымом потянуло от штабелей угля.
И за треском пожара люди не слышали треска стрельбы: это из города
пехотный полк обстреливал порт. Полк привели из провинции. Молодые безусые
солдаты. Ночью на ярком фоне пламени черная толпа металась по молу. Ее
стегали залпами вперекрест. Она выла и редела.
А штиль, мертвый штиль, не уносил дыма, и он стоял над портом
обезумевшим и возмущенным духом. Военный корабль спокойно густым колоколом
отбивал склянки. Он считал время и молчал. Его уже не боялись на берегу, не
ждала от него помощи метавшаяся в огне толпа. И годы протекали от склянки до
склянки.
Наутро смрад стоял над пожарищем. Пахло гарью, и ноздри разбирали среди
чада этот особенный запах горелого мяса.
На уцелевшем каменном быке эстакады стоял патруль: ефрейтор и два
рядовых-новобранца.
Востроносый прыщавый ефрейтор Сорокин с высоты быка осматривал пожарище
и пустую улицу: безлюдную, с мертвыми воротами. Как очки на слепом, темнели
стекла окон.
Рябой белый солдат, курносый, без ресниц - Рядков, надо же такое -
Рядков! Рядков смотрел на пожарище - дым еще шел от угля и складов - и лазал
солдат в карман - по локоть запускал руку. Вынимал семечки: с махоркой, с
трухой. Тощие последние подсолнухи.
Утро было теплое, летнее, парное. Но после бессонной ночи казалось
свежо, и все трое ежились.
- Которые проходящие - тех бить; никого чтоб не выпускать! - это
говорил ефрейтор Сорокин, не глядя на рядовых. Служба на лице и серьез.
Сильный серьез: ефрейтор не глядел на рядовых, а все осматривался по
сторонам. Дельно и строго.
Рядовой Гаркуша верил, что все сгорели и никто не явится. Хоть и было
жутко: а вдруг какая душа спаслась. Бывает.
Рядков еще раз обшарил карман, и стало скучно.
И вдруг ефрейтор Сорокин крикнул:
- Стреляй!
Рядков дернулся. По приморской улице, шатаясь, шла фигура. Кто б
сказал, что это человек в этом сером утре? Серый шатается вдоль серой стены.
Угорел или с перепою? Как травленный таракан, еле полз человек, спотыкался,
шатался, чуть не падал, но шел. Упорно шел, как мокрый таракан из лужи.
- Паль-ба! - скомандовал ефрейтор.
Рядков дергал затвором и выбрасывал нестреленные патроны наземь.
- Деревня! - сказал Сорокин, - сопля! Пройдет... Почему пропустили?
Бей!
И Сорокин сам вскинул винтовку.
Человека плохо было видно. Можно б и не заметить.
- Взял винтовку, что грабли! - огрызнулся Сорокин на Рядкова и
приложился приемисто, как в строю, - показать дуракам, а они отвернулись.
Бах! Глянули. А он все идет, спотыкается, а идет.
- А то стоит! Шлея деревенская, - со зла сказал Сорокин.
- Промазал, - шепотом с обиды сказал Рядков.
- Что? - крикнул Сорокин и зло глянул на Рядкова. - Я по движущейся...
- и щелкнул затвором, как жизнь захлопнул.
У ребят сердце упало. Не отрываясь глядят на прохожего. Сорокин целит,
не дохнет. Трах! Прохожий споткнулся, зарыл носом. Лег на панель, не
дрыгнул. Но это было далеко - четыреста шагов.
Солдаты смотрели. А он - не поднялся. Посмотрели минуту и молча
отвернулись.
- Чтоб и птица не пролетела! Так сказано! - хрипло сказал Сорокин.
Рядков попробовал думать, что вовсе его и не было, серого прохожего.
Почудилось, а стрелял ефрейтор в белый свет. Глянул - нет: лежит. Гаркуша
сворачивал цигарку. Наспех. Просыпал махру и рвал бумажку.
- Он там и лежал... горелый, - сказал Рядков. Тихо через силу.
- Усе одно, не встанеть, - буркнул Гаркуша. Зло обкусил бумажку и
плюнул.
- Бей! - вдруг крикнул ефрейтор остервенело. Как звал на помощь.
Гаркуша зло вскинул винтовку.
Той же дорогой шел человек. Без шапки. Чуть синела рубаха на серой
стене. Он тоже шатался, как и прежний. И вдруг стал за два шага перед
трупом. Увидал.
Теперь и Рядкову не хотелось пропустить.
Гаркуша выплюнул цигарку, оскалился, зашипел:
- А... таввою мачеху!
Замерла винтовка. Трах! Синяя рубашка метнула вверх рукавами, и
навзничь рухнул человек.
Теперь все знали, что уже никого не пропустят мимо этих двух.
И когда выполз третий, то Рядков со второго раза положил - проклятый
чуть не убежал. Он упал ничком, и ефрейтор сказал:
- Решка!..
Гаркуша осклабился ртом:
- Давай зато курить усем.
И Рядков вынул махорку.
Пятого бил в очередь Сорокин. Шло полкварты водки. Разметав руки,
прохожий лег навзничь.
- Орел! - в один голос крикнули и Гаркуша, и Рядков.
А они вылезали из щелей, из-за штабелей, мешков, выползали откуда-то из
дыму. И теперь на солнце их хорошо было видно.
Орел! Решка!
Решка! Орел!
Гаркуша продул две дюжины пива, злился и мазал.
Он бил в бородатого взлохмаченного человека, который шел будто ничего
не видя. Спотыкался об убитых и балансировал руками. Гаркуша переменил
патрон и выстрелил третий раз.
Человек повернулся и пошел. Пошел прямо на солдат. Он поднял вверх
руку. Конец ее шатался на каждом шагу. Оттуда широко шла кровь.
Гаркуша выпалил.
Человек шел. Он приближался и рос в глазах солдат. Он смотрел прямо на
солдат и все шел, не опуская руку.
Все трое приложились вдруг быстро. Руки дрогнули. Они выстрелили разом
залпом. А он шел. Они отбежали от края и все трое легли наземь, на середине
быка, где их нельзя было видеть снизу.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
1. Ладьи
Обмотали весла тряпьем, чтоб не стукнуло, не брякнуло дерево. И водой
сверху полили, чтоб не скрипнуло, проклятое.
Ночь темная, густая, хоть палку воткни.
Подгребаются казаки к турецкому берегу, и вода не плеснет: весло из
воды вынимают осторожно, что ребенка из люльки.
А лодки большие, развалистые. Носы острые, вверх тянутся. В каждой
лодке по двадцать пять человек, и еще для двадцати места хватит.
Старый Пилип на передней лодке. Он и ведет.
Стал уж берег виден: стоит он черной стеной на черном небе. Гребанут,
гребанут казаки и станут - слушают.
Хорошо тянет с берега ночной ветерок. Все слыхать. Вот и последняя
собака на берегу брехать перестала. Тихо. Только слышно, как море шуршит
песком под берегом: чуть дышит Черное море.
Вот веслом дно достали. Вылезли двое и пошли вброд на берег, в
разведку. Большой, богатый аул тут, на берегу, у турок стоит.
А ладьи уж все тут. Стоят, слушают - не забаламутили б хлопцы собак. Да
не таковские!
Вот чуть заалело под берегом, и обрыв над головой стал виден. С
зубцами, с водомоинами.
И гомон поднялся в ауле.
А свет ярче, ярче, и багровый дым заклубился, завился над турецкой
деревней: с обоих краев подпалили казаки аул. Псы забрехали, кони заржали,
завыл народ, заголосил.
Рванули ладьи в берег. По два человека оставили казаки в лодке, полезли
по обрыву на кручу. Вот она, кукуруза, - стеной стоит над самым аулом.
Лежат казаки в кукурузе и смотрят, как турки все свое добро на улицу
тащат: и сундуки, и ковры, и посуду, все на пожаре, как днем, видать.
Высматривают, чья хата побогаче.
Мечутся турки, ревут бабы, таскают из колодца воду, коней выводят из
стойл. Кони бьются, срываются, носятся меж людей, топчут добро и уносятся в
степь.
Пожитков груда на земле навалена.
Как гикнет Пилип! Вскочили казаки, бросились к турецкому добру и ну
хватать, что кому под силу.
Обалдели турки, орут по-своему.
А казак хватил и - в кукурузу, в темь, и сгинул в ночи, как в воду
нырнул.
Уж набили хлопцы лодки и коврами, и кувшинами серебряными, и вышивками
турецкими, да вот вздумал вдруг Грицко бабу с собой подхватить - так, для
смеху.
Баба как даст голосу, да такого, что сразу турки в память пришли.
Хватились ятаганы откапывать в пожитках из-под узлов и бросились за Грицком.
Грицко и бабу кинул, бегом ломит через кукурузу, камнем вниз с обрыва и
тикать к ладьям.
А турки за ним с берега сыпятся, как картошка. В воду лезут на казаков:
от пожара, от крика как очумели, вплавь бросились.
Тут уж с обрыва из мушкетов палить принялись и пожар-то свой бросили.
Отбиваются казаки. Да не палить же из мушкетов в берег - еще темней стало
под обрывом, как задышало зарево над деревней. Своих бы не перебить. Бьются
саблями и отступают вброд к ладьям.
И вот, кто не успел в ладью вскочить, порубили тех турки. Одного только
в плен взяли - Грицка.
А казаки налегли что силы на весла и - в море, подальше от турецких
пуль. Гребли, пока пожар чуть виден стал: красным глазком мигает с берега.
Тогда подались на север, скорей, чтоб не настигла погоня.
По два гребца сидело на каждой скамье, а скамей было по семи на каждой
ладье: в четырнадцать весел ударяли казаки, а пятнадцатым веслом правил сам
кормчий. Это было триста лет тому назад. Так ходили на ладьях казаки к
турецким берегам.
2. Фелюга
Пришел в себя Гриц. Все тело избито. Саднит, ломит. Кругом темно.
Только огненными линейками светит день в щели сарая. Пощупал кругом: солома,
навоз.
"Где это я?"
И вдруг все вспомнил. Вспомнил, и дух захватило. Лучше б убили. А
теперь шкуру с живого сдерут. Или на кол посадят турки. Для того и живого
оставили. Так и решил. И затошнило от тоски и от страха.
"Может, я не один тут, - все веселей будет".
И спросил вслух:
- Есть кто живой?
Нет, один.
Брякнули замком, и вошли люди. Ударило светом в двери. Грицко и свету
не рад. Вот она, смерть пришла. И встать не может.
Заслабли ноги, обмяк весь. А турки теребят, ногами пинают - вставай!
Подняли.
Руки закрутили назад, вытолкали в двери. Народ стоит на улице, смотрит,
лопочут что-то. Старик бородатый, в чалме, нагнулся, камень поднял. Махнул
со злости и попал в провожатых.
А Грицко и по сторонам не глядит, все вперед смотрит - где кол стоит? И
страшно, и не глядеть не может: из-за каждого поворота кола ждет. А ноги как
не свои, как приделанные.
Мечеть прошли, а кола все нет. Из деревни вышли и пошли дорогой к морю.
"Значит, топить будут, - решил казак. - Все муки меньше".
У берега стояла фелюга - большая лодка, острая с двух концов. Нос и
корма были лихо задраны вверх, как рога у турецкого месяца.
Грицко бросили на дно. Полуголые гребцы взялись за весла.
3. Карамусал
"Так и есть, топить везут", - решил казак.
Грицко видал со дна только синее небо да голую потную спину гребца.
Стали вдруг легче грести. Гриц запрокинул голову: видит нос корабля над
самой фелюгой. Толстый форштевень изогнуто подымался из воды. По сторонам
его написаны краской два глаза, и, как надутые щеки, выпячиваются круглые
скулы турецкого карамусала. Как будто от злости надулся корабль.
Только успел Грицко подумать, уж не повесить ли его сюда привезли, как
все было готово. Фелюга стояла у высокого крутого борта, и по веревочному
трапу с деревянными ступеньками турки стали перебираться на корабль. Грицка
веревкой захлестнули за шею и потащили на борт. Едва не задушили.
На палубе Гриц увидел, что корабль большой, шагов с полсотни длиной.
Две мачты, и на спущенных над палубой рейках туго скручены убранные паруса.
Фок-мачта смотрела вперед. От мачт шли к борту веревки - ванты. Тугие - ими
держалась мачта, когда ветер напирал в парус. У бортов стояли бочки.
На корме была нагорожена целая кибитка. Большая, обтянутая плотной
материей. Вход в нее с палубы был завешан коврами.
Стража с кинжалами и ятаганами у пояса стояла при входе в эту кормовую
беседку.
Оттуда не спеша выступал важный турок - в огромной чалме, с широчайшим
шелковым поясом; из-за пояса торчали две рукоятки кинжалов с золотой
насечкой, с самоцветными каменьями.
Все на палубе затихли и смотрели, как выступал турок.
- Капудан, капудан, - зашептали около Грицка.
Турки расступились. Капудан (капитан) глянул в глаза Грицку, так
глянул, как ломом ткнул. Целую минуту молчал и все глядел. Затем откусил
какое-то слово и округло повернул к своей ковровой палатке на корме.
Стража схватила Грицка и повела на нос.
Пришел кузнец, и Грицко мигнуть не успел, как на руках и ногах
заговорили, забренчали цепи.
Открыли люк и спихнули пленника в трюм. Грохнулся Грицко в черную
дырку, ударился внизу о бревна, о свои цепи. Люк неплотно закрывался, и
сквозь щели проникал светлыми полотнами солнечный свет.
"Теперь уж не убьют, - подумал казак, - убили бы, так сразу, там, на
берегу".
И цепям и темному трюму обрадовался.
Грицко стал лазать по трюму и рассматривать, где ж это он. Скоро привык
к полутьме.
Все судно внутри было из ребер*, из толстых, вершка по четыре. Ребра
были не целые, стычные, и густо посажены. А за ребрами шли уже доски. Между
досками, в щелях, смола. По низу в длину, поверх ребер, шло посредине
бревно**. Толстое, обтесанное. На него-то и грохнулся Гриц, как его с палубы
спихнули.
______________
* Ребра эти называются шпангоутами.
** Это бревно, покрывающее шпангоуты, называется кильсоном.
- А таки здоровая хребтина! - И Грицко похлопал по бревну ладошкой.
Грицко грохотал своими кандалами - кузница переезжает.
А сверху в щелочку смотрел пожилой турок в зеленом тюрбане. Смотрел,
кто это так ворочается здорово. И заприметил казака.
- Якши урус*, - пробормотал он про себя. - За него можно деньги взять.
Надо подкормить.
______________
* Хорош русский.
4. Порт
В Царьграде на базаре стоял Грицко и рядом с ним невольник-болгарин.
Турок в зеленой чалме выменял казака у капудана на серебряный наргиле* и
теперь продавал на базаре.
______________
* Наргиле - кальян, прибор для курения.
Базар был всем базарам базар. Казалось, целый город сумасшедших
собрался голоса пробовать. Люди старались перекричать ослов, а ослы - друг
друга. Груженые верблюды с огромными вьюками ковров на боках, покачиваясь,
важно ступали среди толпы, а впереди сириец орал и расчищал каравану дорогу:
богатые ковры везли из Сирии на царьградский рынок.
Губастого ободранного вора толкала стража, и густой толпой провожали их
мальчишки, бритые, гологоловые.
Зелеными клумбами подымались над толпой арбы с зеленью. Завешанные
черными чадрами турецкие хозяйки пронзительными голосами ругали
купцов-огородников.
Над кучей сладких, пахучих дынь вились роем мухи. Загорелые люди
перекидывали из руки в руку золотистые дыни, заманивали покупателя дешевой
ценой.
Грек бил ложкой в кастрюлю - звал в свою харчевню.
С Грицком продавал турок пять мальчиков-арапчат. Он велел им орать свою
цену и, если они плохо старались, поддавал пару плеткой.
Рядом араб продавал верблюдов. Покупатели толклись, приливали, отливали
и рекой с водоворотом текли мимо.
Кого только не было! Ходили и арабы: легко, как на пружинках,
подымались на каждом шагу.
Валили толстым пузом вперед турецкие купцы с полдюжиной черных слуг.
Проходили генуэзцы в красивых кафтанах в талью; они были франты и все
смеялись, болтали, как будто пришли на веселый маскарад. У каждого на боку
шпага с затейливой ручкой, золотые пряжки на сапогах.
Среди толчеи вертелись разносчики холодной воды с козьим бурдюком за
спиной.
Шум был такой, что грянь гром с неба - никто б не услышал. И вот вдруг
этот гам удвоился - все кругом завопили, как будто их бросили на уголья.
Хозяин Грицка схватился нахлестывать своих арапчат. Казак стал
смотреть, что случилось. Базар расступался: кто-то важный шел - видать,
главный тут купец.
Двигался венецианский капитан, в кафтане с золотом и кружевом. Не шел,
а выступал павлином. А с ним целая свита расшитой, пестрой молодежи.
Болгарин стал креститься, чтоб видали: вот христианская душа мучится.
Авось купят, крещеные ведь люди. А Гриц пялил глаза на шитые кафтаны.
И вот шитые кафтаны стали перед товаром: перед Грицком, арапчатами и
набожным болгарином. Уперлись руками в бока, и расшитый золотом капитан
затрясся от смеха. За ним вся свита принялась усердно хохотать. Гнулись,
переваливались. Им смешно было глядеть, как арапчата, задрав головы к небу,
в один голос выли свою цену.
Капитан обернулся к хозяину с важной миной. Золоченые спутники
нахмурились, как по команде, и сделали строгие лица.
Болгарин так закрестился, что руки не стало видно.
Народ сбежался, обступил венецианцев, всякий совался, тискался: кто
подмигивал хозяину, кто старался переманить к себе богатых купцов.
5. Неф
Вечером турок отвел Грицка с болгарином на берег и перевез на фелюге на
венецианский корабль.
Болгарин всю дорогу твердил на разные лады Грицку, что их выкупили
христиане. От бусурман выкупили, освободили.
А Гриц сказал:
- Що мы им, сватья чи братья, що воны нас выкуплять будут? Дурно паны
грошей не дадуть!
Корабль был не то, что турецкий карамусал, на котором привезли Грицка в
Царьград. Как гордая птица, лежал на воде корабль, высоко задрав
многоярусную корму. Он так легко касался воды своим круто изогнутым
корпусом, как будто только спустился отдохнуть и понежиться в теплой воде.
Казалось, вот сейчас распустит паруса-крылья и вспорхнет. Гибкими змеями
вилось в воде его отражение. И над красной вечерней водой тяжело и важно
реял за кормой парчовый флаг. На нем был крест и в золотом ярком венчике
икона.
Корабль стоял на чистом месте, поодаль от кучи турецких карамусалов,
как будто боялся запачкаться.
Квадратные окна были вырезаны в боку судна - семь окон в ряд, по всей
длине корабля. Их дверцы были приветливо подняты вверх, а в глубине этих
окон (портов), как злой зрачок, поблескивали дула бронзовых пушек.
Две высокие мачты, одна в носу*, другая посредине**, натуго были
укреплены веревками. На этих мачтах было по две перекладины - реи. Они
висели на топенантах, и, как вожжи, шли от их концов (ноков) брасы. На
третьей мачте, что торчала в самой корме***, был только флаг. С него глаз не
спускал болгарин.
______________
* Фок-мачта.
** Грот-мачта.
*** Бизань-мачта.
Грицко залюбовался кораблем. Он не мог подумать, что вся эта паутина
веревок - снасти, необходимые снасти, без которых нельзя править кораблем,
как конем без узды. Казак думал, что все напутано для форсу; надо было б еще
позолотить.
А с самой вышки кормы глядел с борта капитан - сеньор Перучьо. Он велел
турку привезти невольников до заката солнца и теперь гневался, что тот
запаздывает. Как смел? Два гребца наваливались что есть силы на весла, но
ленивая фелюга плохо поддавалась на ход против течения Босфора.
Толпа народа стояла у борта, когда, наконец, потные гребцы ухватили
веревку (фалень) и подтянулись к судну.
"Ну, - подумал Гриц, - опять за шею..."
Но с корабля спустили трап, простой веревочный трап, невольникам
развязали руки, и хозяин показал: полезайте!
Какие красивые, какие нарядные люди обступили Грицка! Он видал поляков,
но куда там!
Середина палубы, где стоял Грицко, была самым низким местом. На носу
крутой стеной начиналась надстройка*.
______________
* Надстройка - по-морскому - бак.
На корме надстройка еще выше и поднималась ступенями в три этажа. Туда
вели двери великолепной резной работы. Да и все кругом было прилажено,
пригнано и форсисто разделано. Обрубком ничто не кончалось: всюду или
завиток, или замысловатый крендель, и весь корабль выглядел таким же
франтом, как те венецианцы, что толпились вокруг невольников. Невольников
поворачивали, толкали, то смеялись, то спрашивали непонятное, а потом все
хором принимались хохотать. Но вот сквозь толпу протиснулся бритый мужчина.
Одет был просто. Взгляд прямой и жестокий. За поясом - короткая плетка. Он
деловито взял за ворот Грицка, повернул его, поддал коленом и толкнул
вперед. Болгарин сам бросился следом.
Опять каморка где-то внизу, по соседству с водой, темнота и тот самый
запах: крепкий запах, уверенный. Запах корабля, запах смолы, мокрого дерева
и трюмной воды. К этому примешивался пряный запах корицы, душистого перца и
еще каких-то ароматов, которыми дышал корабельный груз. Дорогой, лакомый
груз, за которым венецианцы бегали через море к азиатским берегам. Товар шел
из Индии.
Грицко нанюхался этих крепких ароматов и заснул с горя на сырых досках.
Проснулся оттого, что кто-то по нему бегал. Крысы!
Темно, узко, как в коробке, а невидимые крысы скачут, шмыгают. Их
неведомо сколько. Болгарин в углу что-то шепчет со страху.
- Дави их! Боишься паньскую крысу обидеть? - кричит Грицко и ну шлепать
кулаком, где только услышит шорох. Но длинные, юркие корабельные крысы ловко
прыгали и шныряли. Болгарин бил впотьмах кулаками по Грицку, а Грицко по
болгарину.
Грицко хохотал, а болгарин чуть не плакал.
Но тут в дверь стукнули, визгнула задвижка, и в каморку влился мутный
полусвет раннего утра. Вчерашний человек с плеткой что-то кричал в дверях,
хрипло, въедливо.
- Ходимо! - сказал Грицко, и оба вышли.
6. Ванты
На палубе были уже другие люди - не вчерашние. Они были бедно одеты,
выбриты, с мрачными лицами.
Под носовой надстройкой в палубе была сделана круглая дыра. Из нее шла
труба. Она раскрывалась в носу снаружи. Это был клюз. В него проходил канат
с корабля к якорю. Человек сорок народу тянуло этот канат. Он был в две руки
толщиной; он выходил из воды мокрый, и люди с трудом его удерживали. Человек
с плеткой, подкомит, пригнал еще два десятка народу. Толкнул туда и Грицка.
Казак тянул, жилился. Ему стало веселей: все же с народом!
Подкомит подхлестывал, когда ему казалось, что дело идет плохо. Толстый
мокрый канат ленивой змеей не спеша выползал из клюза, как из норы. Наконец
стал. Подкомит ругался, щелкал плетью. Люди скользили по намокшей уже
палубе, но канат не шел дальше.
А наверху, на баке, топали, и слышно было, как кричали по-командному