Страница:
было трамваев. Дни я считал по тому, сколько раз таскали мешки. Землю
отвозили на слободку, в хлебном фургоне, и выбрасывали в тот овраг, где я
застрял, возвращаясь с пирушки. Но скоро я перестал считать дни. Кривой не
появлялся, и никто не шагал наверху по полу: может, он и ходил в чулках.
Но один раз Старичок сказал мне:
- Посмотри, дорогой, посмотри, мастер: там кишки пошли какие-то!
- Ну ладно.
Шахта была подперта по всем правилам. Я стал проверять направление от
поворота, где шла линия уже по моему плану. Что за чертовщина! Сначала линия
шла совершенно прямо, а потом она уклонялась все левей и левей. Земляк
светил мне электрической лампой. Это по моему распоряжению весь вход
осветили электричеством.
- Опять натворили чудес! - ворчал я. - Оставь вас только на три дня.
Чего же это вы влево взяли? - обернулся я к Земляку.
Он внимательно смотрел на меня добрыми, овечьими глазами.
- Не брал лево. Честное слово, по компасу.
- Давай компас, - сказал я.
Я проверил направление. Земляк был прав. Ход шел по намеченному мной
курсу.
- Что за притча?
Я вернулся обратно к тому месту, где начинался мой поворот.
Нет, и я прав. Отсюда ход идет только по курсу. Значит, компас
поворачивает влево, потому что я по огням свечек наметил прямую, и ход
нашего подкопа ясно уклонялся влево.
Я велел вынести вон из шахты весь железный инструмент. Совсем вон, в
нашу контору: может быть, железо оттягивало магнитную стрелку и путало
показания компаса? Где же компас показывает верно? В начале поворота или
там, где наш путь закривился влево? Сказать правду: в этот момент у меня
внутри все похолодело.
Я еще три раза проверил мои наблюдения. Я стал раздражаться и
покрикивал на землекопов, как будто они в чем-то виноваты.
Наконец я вылез из шахты, от волнения не берегся и набил себе темя о
скрепи. Это меня еще больше обозлило. Я сел в конторе на койке и закурил.
Мне противно было, что Земляк стоит там, у стола, и внимательно глядит на
меня. Глядит на меня, как на больного.
- Чего уставился? - крикнул я. - Не видишь, какую кривулину гнем? Это
тебе не винный подвал. Чего стоишь? Скажи, чтобы не копали.
Земляк ушел. Очень нерешительно ушел.
Я курил папиросу за папиросой. Вернулся Земляк. Он осторожно присел
рядом со мной, тихонько положил руку на колени и сказал тихо, почтительно:
- Скажи, мастер, куда копать? Где компас верный?
- Ничего я не знаю, будь оно проклято! Копайте могилу и себе и мне. Ну
вас!
Я лег на койку, поднял воротник и натянул на уши кепку. Однако я
слышал, как Земляк поднялся по лестнице вверх, а через минуту стали
спускаться вниз много, не один. Я не оглядывался. Черт с ними! Пусть как
хотят. Я слышал, что много народу говорит в нашей конторе. Вдруг все
замолкли. Я услыхал, как Старичок позвал меня:
- Мастер, слышишь, мастер!
Я не оглядывался, не шевелился. Но меня за плечо повернули к свету, и я
увидел, что это кривой.
Контора была полна людей. Двое были в муке, - видно, что сейчас из
пекарни. Все смотрели на меня. Из прохода глядели землекопы.
- Чего не копаешь? - крикнул кривой. - В чем твое дело? Говори! - и он
присунулся близко к моему лицу. И опять глаз, как пистолетное дуло, вперся в
меня. Я тихонько отпихнул кривого назад и сел на койку.
- Режьте меня сейчас, - сказал я, - хоть живым в землю зарывайте, а я
не знаю, в чем дело. Компас кривит. Спросите его, коли не верите, - я кивнул
на Земляка. Земляк мотнул утвердительно головой и что-то сказал по-своему.
Я ничего не понимал и взглядывал на Земляка. Но он не глядел на меня и
разговаривал с кривым. Старик два раза бросил на меня взгляд, но лучше бы уж
не глядел: ничего хорошего для меня во взгляде не было. Я опустил голову.
Папироска дрожала у меня в руке. Я едва попал в нее спичкой. Но тут все
опять замолчали, и Старичок сказал:
- Вставай, иди меряй. Это тебе будет последний раз!
Меня подняли с койки: сам я встать не мог. Меня пропихнули в тоннель. Я
не мог стоять. Я встал на коленки и пополз. Я дополз до поворота. Тут стояла
астролябия, а там, впереди горело два огонька, по которым я определял
направление работ. Я лег пряжкой на землю. Было совсем тихо. Уж
действительно, как в могиле. Люди молчали, - видать, ждали. Трамваев не было
слышно. Земля молчала.
"Значит, ночь, - подумал я, - трамваи не ходят".
Я повернулся лицом вверх и стал смотреть в потолок. Он был от меня в
полутора метрах.
И вот эти самые кишки - провода, про которые говорил Старик, - их
подвязали веревкой к перекладинам, как я велел.
"Развязать веревку и удавиться, - подумал я. - Низко, но я подожму
коленки. Тогда режь покойника хоть на котлеты".
Я приподнялся: надо было переставить астролябию, чтобы не мешала.
Понятно, что я не очень спешил. Я даже еще раз взглянул в астролябию. Что за
дьявол? Компас не кривил и показывал точно. Я стоял на коленках, глядел
через прорези на огоньки и не верил глазам.
Я перенес астролябию дальше. Компас уверенно и спокойно показывал то же
самое. Я носился с астролябией по всему нашему ходу, компас отмечал все то
же.
- Что ж ты, мерзавец, раньше-то? - это я уж застонал вслух. - Ведь меня
резать хотят, а ты вон что?
Я обернулся и крикнул во всю глотку:
- Земляк! Иди проверяй! Компас на месте.
Я вошел в контору и нахально глянул кривому в глаз.
Минуты через три вернулся Земляк. Он был красен и чуть не плакал от
счастья.
- Что ты там сделал, мастер? - закричал он.
- Ничего не сделал, - сказал я. - А ты дурак! - Я видел, как двинул
бровями Земляк. - И я дурак! - прибавил я и ткнул себя пальцем в грудь.
Я сейчас же потребовал есть. Я ел и не мог наесться. Земляк несколько
раз просил меня объяснить, что случилось с компасом, но я отвечал ему всякие
глупости.
Я ни с кем не разговаривал, курил, сплевывал, распоряжался. Я
потребовал, чтобы работы вели в три смены, а землю пускай хоть едят - не мое
дело.
Теперь все ходили копать. Приходил и кривой. Он каждый раз пронзительно
взглядывал на меня, но я глядел на него, как на стенку, и отдувался дымом; я
курил не переставая. Люк часто открывали, потому что в тоннеле становилось
душно, люди вылезали оттуда потные, все в земле и скользкие, как черви.
Работали до поту, раздевшись чуть ли не донага.
Каждые шесть часов я ходил проверять длину. Остальное время я жрал,
курил и валялся на койке. Я чувствовал, что я обрюзг, отяжелел. Щеки обросли
щетиной, и тупая сонливость овладела мной. Всякое волнение на время покинуло
меня, как будто действительно копали ямину для винного погреба. Наконец мне
сказали, что осталось три дня.
- Осталось три сажени, - сказал я и сплюнул через зубы.
За день до срока, - это, значит, был канун пасхи, - я сказал: "Стоп"!
Я знал точность моих измерений. Больше чем на полсажени я ошибиться не
мог. По моим расчетам, мы подкопались под самую середину кладовой банка, а
кладовая была три сажени в ширину, восемь сажен в длину. В какую бы сторону
я ни ошибся, мы выйдем наверх обязательно внутри кладовой.
Но если мои расчеты неверны? Если планы, которые были у меня в руках,
сняты неточно? Если мы действительно попадем в караульное помещение? На
секунду я оледенел от этой мысли, но даю слово: на одну секунду, а потом мне
становилось опять все равно.
Я сам забил кол в том месте, откуда мы должны рыть яму вверх. Теперь я
сидел в конторе и каждые десять минут поглядывал на часы. Я знал, что был
вечер, а в девять часов было назначено начать работу вверх. Чтобы скоротать
время, я требовал то кофе, то еды.
В половине девятого Земляк снова взял рулетку и опять пошел промерять,
не знаю, вероятно, в сотый раз. Потом он подошел ко мне, молча глядел на
меня. Минуты с три, не больше.
Но тут открылся люк, и стали спускаться люди.
Теперь командовал кривой.
Впереди пошли три землекопа, за ними какой-то человек, которого я
раньше не видел, потом Земляк, за ним Старичок, потом кривой велел идти мне.
Требовать иного порядка я не смел: обогнать Старичка и пойти впереди
него в этом узком проходе было невозможно. Сердце мое колотилось от досады и
злобы, но делать было нечего.
Наконец все остановились. Я слышал, как впереди начали работать
землекопы. До верха должно было оставаться не больше полсажени. Я слышал,
как лопата царапнула по цементному полу подвала. Вот осторожно садят ломом.
Стуку было очень мало.
Цемент легко треснул. Большие куски передавали с рук на руки. Говорили
шепотом. Старичок двинулся впереди меня. Я понял, что дыра пробита.
Но пройти в дыру мне не дал кривой. Он цепко схватил меня за ногу.
"Ага, вот оно!" - подумал я. Я ждал удара кинжалом и прикрыл руками
шею.
- Стой здесь со мной, - шептал кривой. - Там пол работают.
Действительно, я слышал, как наверху ломали. Я закрыл глаза, хотя все
равно было темно. Я скорчившись сидел на куче земли и слышал, как кто-то
рядом со мной хрипло дышал. Сверху что-то говорили по-кавказски.
Куда попали? Может быть, в общий зал, а может быть, в глухое помещение
архива? Я старался не думать, но это было так трудно. Мне хотелось крикнуть
Земляку: "Ну как?" Но я боялся пошевелиться. Кривой все крепче жал мою ногу,
он накрутил на кулак штанину и вертел ее все туже и туже.
Наверху все замолкло. Я не знал, куда они провалились. Мне казалось,
что время запуталось в этой темноте, стало на месте как вкопанное. Да и не
все ли равно! Я решил, что больше уж никогда не увижу свет. Наконец я
услышал осторожные голоса.
Кривой совсем было насел на меня, но теперь он поднялся и тащил меня
назад. Мы стали пятиться.
Я снова начал беспокойно думать, что значит это отступление. Голоса
впереди глухо гудели. Вдруг я увидел, как вдоль по тоннелю что-то
пересовывали от одного к другому. Вот оно уже у Старичка в руках, вот он
переталкивает мне, говорит:
- Давай дальше.
Я пропихнул кривому плотный сверток, кило с пять весом. Потом пошло
больше и больше.
Я понял, конечно: удача. Это деньги.
Я и Старичок стояли в пекарне.
- Ты знаешь, - сказал Старичок, - тебя искали. Твоя хозяйка в полиции
говорила, что ты пропал. В газете было...
Я уже плохо понимал, что он говорил. Я слышал через закрытые двери
волю. Я слышал, как гудят пасхальные колокола, как гомонят прохожие ночными
гулкими голосами.
А Старичок все говорил, говорил...
Я только понял, что меня не пускают потому, что надо идти непременно с
ними.
Наш пароход уходил в три часа ночи. Старичок, кривой и Земляк вместе со
мной поместились в одной каюте. Где были остальные, я не знал.
Я не видал, куда они дели деньги. Насколько помню, их было мешков пять.
На пароходе я не узнал кривого - не потому, что он переоделся, не потому,
что он успел постричь и расчесать бороду. Нет, веселый и приветливый человек
сидел против меня на пароходной койке. Он глядел на меня, как, пожалуй, мать
смотрит на сына, когда лет десять его не видала. Он поминутно хлопал меня по
колену, говорил что-то по-кавказски и приговаривал по-русски:
- Ти хорош человек. Очень милый человек. Совсем хороший мастер, - и
опять по-своему и опять по-русски. - Завтра, - говорит, - что хочешь,
сегодня не надо.
Когда я выходил из каюты на минутку, на две, кривой выходил со мной, но
я уже на него не сердился. Он хлопал меня по плечу, и мне было приятно,
когда он говорил:
- Постой, милый мой, немножко. Завтра иди, куда хочешь.
Я уже засыпал, как вдруг в темноте кто-то толкнул меня в плечо. Из
темноты я услыхал, как Земляк говорил:
- Милай, пожалуйста, прошу, скажи, компас?
Ну, как я мог ему отказать, когда мне только и хотелось, что улыбаться!
И я сказал:
- Астролябия стояла под этими кишками. Помнишь, под проводами. Это
трамвайные провода. Подземный кабель. Весь день до поздней ночи по ним идет
ток, пока ходят трамваи. Этот ток и поворачивал магнитную стрелку, пока
ходили вагоны. Случайно, когда вы собрались меня резать, - я даже улыбнулся,
когда вспомнил про это, - было это в глухую ночь, когда молчат трамваи.
Сквозь сон я слышал, как наш пароход останавливался, как наверху топали
по палубе. Я взглядывал в пароходное окошко, но там было мутно. Я
заворачивался с головой в одеяло. Мне хотелось сделать себе подарок. Мне
хотелось открыть глаза и сразу увидать яркий дневной свет.
Так и вышло. Я проснулся - и солнце в каюте. Я так обрадовался, что
погладил рукой на стене солнечные пятна. Но в каюте я оказался один.
Товарищи исчезли.
На пароходе их не оказалось.
Под подушкой я нашел небольшую пачку денег и записку. Из записки я
узнал, что деньги-то эти как раз те, что красные не успели с собой увезти из
нашего города, - белые навалились и поставили в банке свой караул. А они
копали, чтоб свое золото выручить.
Только тут я понял, кто они были.
На октябрьском вечере товарищ Н. в своих воспоминаниях, посвященных
подпольной работе в тылу у белых, вскользь упомянул и об описанном случае с
пекарней.
"Действительно, - рассказал товарищ Н., - с трудом налаженное дело
увоза золота, которое не успели вывезти от белых, чуть не сорвалось из-за
какого-то полупьяного чудака, который задумал разыграть из себя сыщика. Нам
ничего не оставалось, как взять с собой этого человека, и он неожиданно,
несмотря на свою трусость и небольшие умственные способности, принес нам
кое-какую пользу.
Мы ему представлялись какими-то страшными разбойниками; со страху ему
казалось, что мы готовы его живьем в землю закопать.
По соображениям, вполне понятным, ему не открывали, кто мы такие.
В истории с подкопом товарищи проявили немалую выдержку. Легко себе
представить, что всем нам грозило, если бы белые пронюхали про подкоп. Но
подпольный ревком поручил нам выручить золото, и мы это дело выполнили".
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Был ясный солнечный день. Эскадра, состоявшая из двух дивизионов
миноносцев и дивизионов подводных лодок, вышла на маневры в море. Легкий
ветер и веселая зыбь. Совсем по-праздничному. С головного миноносца давали
сигналы, и суда перестраивались. Сигнальщики, на обязанности которых
разбирать и передавать сигналы, во все глаза в бинокли наблюдали за мачтой
головного судна, чтобы не пропустить сигнала. А там то и дело подымались и
опускались сигнальные флажки. Подводные лодки шли, выставив свою серую спину
из воды, как морские чудовища. Как сердце, глухо стукал внутри каждый
дизель-мотор. Сегодня всем было весело, даже кочегары на миноносцах, наглухо
закупоренные в котельном отделении, как в коробке, чувствовали веселое
напряжение и, хоть не видали, что наверху делалось, знали, что что-то удалое
затевается и уже никак нельзя подгадить, и все бойко шевелились в жаркой
атмосфере кочегарки, поминутно поглядывали на манометр: не упал бы хоть на
йоту пар. На подводных лодках все были в еще большем напряжении: каждую
минуту ждали приказания погрузиться в воду и каждому командиру хотелось это
сделать на виду у всей эскадры первому. Люди стояли по местам. Вот-вот
прикажут под воду - дизель-мотор надо остановить и пустить в ход
электрический мотор, ток для которого запасен в аккумуляторах; задраить
наглухо входной люк и выставить из воды перископ - длинную трубку, этот глаз
подводной лодки: через нее из-под воды можно видеть все, что делается на
поверхности. Вдали на горизонте едва обозначался силуэт крейсера: там
адмирал, он наблюдает за всеми движениями эскадры, следит, правильно ли суда
выполняют то, что им приказано сделать.
Все чувствовали, что дело идет пока превосходно: суда перестраиваются
быстро и точно, совсем как солдаты на ученье, держат правильные расстояния,
все идут одной скоростью, все одинаковые, как игрушки новые, и, кажется,
дымят даже одинаково.
Подводной лодкой No 17 командовал лейтенант Я. Он хорошо знал свое
судно и надеялся, что теперь он, пожалуй, погрузится вторым; No 11
погружался всегда так, как будто его какая-нибудь рука сразу топила, жутко
смотреть - за ним не угнаться. Ну, а другим лейтенант Я, спуску не даст.
Команда как один. Всем хотелось не дать промашки. По сигналу надо
погрузиться и атаковать адмиральский крейсер, затем, не всплывая на
поверхность, вернуться в порт. А завтра будет отчет о маневрах, и целый день
можно гулять, ходить к знакомым в городе и рассказывать про эту веселую
прогулку. Мичман, не доверяя сигнальщику, сам тоже смотрел в большой бинокль
на мачту главного миноносца, ожидая условленного сигнала. Механик со своими
машинистами напряженно ждал команды сверху. Все было так натянуто, что,
кажется, чихни теперь кто-нибудь громко, и все дружно стали бы переводить
лодку в подводное состояние.
- Ну что? Есть? - спрашивал лейтенант каждый раз, когда новые флаги
появлялись на главном миноносце.
- Не нам, - вздохнув, отвечал мичман.
- Есть! - вдруг закричал мичман, отрывая от глаз бинокль. Капитан стал
командовать к спуску, но он еще не договорил команды, как дизель уже стал, и
вместо него запел, зажужжал электромотор, уже стали наполняться цистерны
балластной водой, все делалось само собой: спустился курок напряженного
ожидания, и руки, которые томились наготове, быстро делали свое дело.
Вот уже под водой и на столике под перископом шатается на качке мелкая
веселая картинка моря, бегущих миноносцев, а вон, как точка вдали, -
адмиральский крейсер.
Нет, хорошо идут нынче маневры - всем было весело и радостно.
Вот уже близко крейсер. Теперь надо убрать перископ и идти по компасу в
том же направлении. Перископ виден; он торчит все же из воды, и от него, как
усы, в обе стороны расходятся от ходу тонкие волны. Уже подойдя ближе, надо
только на минуту его выставить, чтобы проверить свое движение, потом подойти
как можно ближе и выпустить мину... конечно, учебную, холостую.
Кажется, все удалось. No 17 взял по компасу обратный курс и пошел к
порту. Теперь опять поставили перископ, и ясный день снова заиграл на белом
столике.
- Ну, молодой человек, поздравляю, - сказал пожилой минный офицер
мичману. - Первые маневры, не так ли? Чего на часы смотрите? Уж ждет вас
кто-нибудь на берегу? - и он лукаво погрозил пальцем.
Мичман покраснел и улыбнулся.
- Нет, на что это в порт под водой? - продолжал минер. - Шутки шутками,
а курить до смерти хочется. Далеко еще?
- Я считаю, что уже не больше часу, - сказал мичман и посмотрел на свои
часы-браслет.
Справа виден был невдалеке перископ другой подводной лодки. Она
понемногу обгоняла. Мичман завидовал и каждую минуту смотрел на часы.
- Ну, скажите, - приставал минер, - сейчас на берег, белый китель, и на
бульвар! Не терпится?
Мичман отвернулся, но видно было, что улыбался.
Лейтенант сохранял спокойный деловой вид. Его тоже разбирало веселье
удачи и радовал веселый вид под перископом, но он сдерживался, чтобы
казаться солиднее.
Его интересовало, каким он опустился: вторым или опоздал. Он уже думал,
что ничего, если и третьим.
Но вот он, порт. Прошли в ворота. Впереди на якоре торчит всем корпусом
из воды порожний коммерческий пароход. "Тут пятьдесят футов, пароход сидит
не больше двадцати. Есть где пройти под ним, - подумал лейтенант. - Эх,
убрать перископ и поднырнуть под пароход". Веселость вырвалась наружу.
Перископ убран, рулями дали уклон лодке вниз и потом стали подыматься.
Но в это время сразу ход лодки замедлился. Все пошатнулись вперед.
Лейтенант вздрогнул. Минер вопросительно на него взглянул.
- Сели на мель? Так ведь? - спросил он лейтенанта.
Рули были поставлены на подъем, винт работал, а приборы показывали, что
лодка на той же глубине. Лейтенант вспомнил, что тут в порту глинистое
липкое дно; понял, что лодка своим брюхом влипла в эту вязкую жижу. И как
ногу трудно оторвать от размокшей глинистой дороги, так лодке теперь почти
невозможно оторваться от дна. Лейтенант все это соображал, и как он теперь
раскаивался, что решился, поддавшись веселости, на этот мальчишеский
поступок! Он приказал выкачать воду изо всех цистер. Мичман хотел показать,
что он ничего не боится, и весело ходил смотреть, исполнено ли приказание
лейтенанта. Но вся команда понимала, что дело плохо, и сосредоточенно
исполняла приказания. Лейтенант смотрел на приборы.
Ну хоть бы что двинулось. Приборы показывали ту же глубину.
"Надо попробовать раскачать лодку, - думал лейтенант, - пусть вся
команда перебегает из носа в корму и обратно. Может быть, только чуть-чуть в
одном месте держит ее эта липкая донная грязь".
Команда стала перебегать из носа в корму и обратно, насколько это
позволяло внутреннее устройство лодки, загороженное приборами, аппаратами.
Лодка медленно раскачивалась, и лейтенанту представлялось, как липкая глина
держит в своем цепком гнезде круглое брюхо лодки, и лодку не оторвать от
глины, как не разнять две мокрые пластинки стекла.
Стали раскачивать с борта на борт. Лодка немного переваливалась.
Старались угадать такт, чтобы вовремя поддавать, как раскачивают качели. Но
и это не помогло. Лейтенант смотрел на приборы, и все по его лицу читали,
что дело не подвинулось ни на волос.
- Мы еще, быть может, больше закапываемся, - мрачно проворчал механик.
Лейтенант ничего не ответил. Он, нахмурясь, смотрел вниз, что-то
усиленно соображая. Все ждали и смотрели на него. Он чувствовал эти взгляды
и напряженное ожидание, и это мешало ему спокойно соображать. Он как будто
видел сквозь железную обшивку лодки эту липкую полужидкую глину, которая
присосала дно судна; хотелось выскочить наружу и выручить судно хоть ценой
своей жизни. Он повернулся и ушел в свою каюту, приказав остановить мотор.
Механик посмотрел сам на приборы.
- Над нами всего двадцать пять футов воды, - сказал он.
Все молчали. Слышно было, как шлепает вверху колесами пароход.
Казалось, он толокся на месте.
- Буксир идет, - шепотом сказал один матрос.
- Покричи им, - пошутил кто-то.
Все ждали капитана. А он сидел у себя, в своей крошечной каютке, и не
мог сосредоточить своих мыслей. Он все думал о том, что из-за его шалости
все эти люди погибли, что нельзя даже крикнуть "спасайся, кто может", потому
что никто не может спасаться, все они плотно припаяны ко дну этим глинистым
грунтом и не могут вырваться из железной коробки. Эта мысль жгла его и
туманила разум.
Ему было бы легче, если бы весь экипаж возмутился, если б на него
набросились, стали бы упрекать, проклинать, а лучше всего, если б убили.
А весь экипаж собрался около рулевого управления, изредка шептались,
коротко и серьезно. Мичман все посматривал на часы, но теперь не понимал уж,
который час.
- Сколько времени? - спросил минер.
Мичман снова взглянул на браслет.
- Четыре часа, - сказал он, но так напряженно спокойно, что все поняли,
как он боится.
- Ну еще на час... - начал было механик. Он хотел сказать "на час
хватит воздуху", но спохватился, боясь волновать команду. Но все поняли, что
если не спасут их, если не найдут и не вытащат, то вот всего этот час и
остается им жить.
Тяжелый вздох пронесся над кучкой людей.
- Что ж капитан? - с нетерпеливой тоской сказал механик. Он раздражался
и терял присутствие духа.
- Ну что капитан? - сказал задумчиво минер. - Что капитан? Что он может
сделать, капитан?
Мичман стоял, красный, опершись о переборку, и все смотрел на свой
браслет, как будто ждал срока, когда придет спасенье.
- Ведь мы через час задохнемся. Эй вы, - раздраженно сказал механик
по-английски и дернул мичмана за руку, - пойдите скажите капитану, что
остается час, идите сейчас же.
Но в это время сам капитан показался в проходе. Он был бледен как
бумага, и лицо при свете электрической лампы казалось совсем мертвым. Его не
сразу узнали и испугались, откуда мог взяться этот человек. Только черные
глаза жили, и в них билась боль и решимость.
Все смотрели на него, но никто не ждал приказаний, все забыли об
опасности, глядя на это лицо.
- Я пришел вам сказать, - начал капитан, - что я, я виноват во всем. И
не по оплошности, а по шалости, вы сами это знаете, поднырнул - не надо
было. Убейте меня.
Он держал за ствол браунинг и протягивал его рукояткой вперед.
- Что вы, что вы! - раздались голоса из команды, - еще, может, спасут!
А не то уж вместе как-нибудь.
Капитан с минуту глядел на команду твердыми, горящими глазами. Затем
круто повернулся и пошел назад. Мичман побежал вслед за ним.
- Капитан, не беспокойтесь... - начал было он.
Но в лице капитана не было беспокойства.
- Вот возьмите, - сказал он, передавая мичману судовой журнал, - и
пишите дальше.
- Приказаний никаких?
- Я советую людям лечь и не двигаться, тогда надольше хватит воздуху.
Может быть, дождутся помощи, нас хватятся. Берегите воздух. Пишите, пока
будет можно. Ступайте.
Мичман вышел и передал распоряжение капитана. Все молча разошлись и
легли.
Мичман сел за стол, раскрыл журнал.
"...20 июня 1912 года в 2 часа 40 мин. полудни, прочел он написанное
рукой капитана, я, лейтенант Я., командир подводной лодки No 17, из
мальчишеской шалости, вместо того, чтобы обойти стоящий в порту пароход,
нырнул под него и, не успев подняться, сел на липкий грунт, чем и погубил 13
человек экипажа. Для спасения пытался...". Затем шло описание попыток
раскачать лодку и замечание, что команда вела себя геройски, не упрекнув его
ни словом и не выйдя из повиновения.
"4 ч. 17 мин., написал мичман, принял журнал от лейтенанта Я. Команда
лежит по койкам".
"4 ч. 29 мин. над нами быстро прошел винтовой пароход".
отвозили на слободку, в хлебном фургоне, и выбрасывали в тот овраг, где я
застрял, возвращаясь с пирушки. Но скоро я перестал считать дни. Кривой не
появлялся, и никто не шагал наверху по полу: может, он и ходил в чулках.
Но один раз Старичок сказал мне:
- Посмотри, дорогой, посмотри, мастер: там кишки пошли какие-то!
- Ну ладно.
Шахта была подперта по всем правилам. Я стал проверять направление от
поворота, где шла линия уже по моему плану. Что за чертовщина! Сначала линия
шла совершенно прямо, а потом она уклонялась все левей и левей. Земляк
светил мне электрической лампой. Это по моему распоряжению весь вход
осветили электричеством.
- Опять натворили чудес! - ворчал я. - Оставь вас только на три дня.
Чего же это вы влево взяли? - обернулся я к Земляку.
Он внимательно смотрел на меня добрыми, овечьими глазами.
- Не брал лево. Честное слово, по компасу.
- Давай компас, - сказал я.
Я проверил направление. Земляк был прав. Ход шел по намеченному мной
курсу.
- Что за притча?
Я вернулся обратно к тому месту, где начинался мой поворот.
Нет, и я прав. Отсюда ход идет только по курсу. Значит, компас
поворачивает влево, потому что я по огням свечек наметил прямую, и ход
нашего подкопа ясно уклонялся влево.
Я велел вынести вон из шахты весь железный инструмент. Совсем вон, в
нашу контору: может быть, железо оттягивало магнитную стрелку и путало
показания компаса? Где же компас показывает верно? В начале поворота или
там, где наш путь закривился влево? Сказать правду: в этот момент у меня
внутри все похолодело.
Я еще три раза проверил мои наблюдения. Я стал раздражаться и
покрикивал на землекопов, как будто они в чем-то виноваты.
Наконец я вылез из шахты, от волнения не берегся и набил себе темя о
скрепи. Это меня еще больше обозлило. Я сел в конторе на койке и закурил.
Мне противно было, что Земляк стоит там, у стола, и внимательно глядит на
меня. Глядит на меня, как на больного.
- Чего уставился? - крикнул я. - Не видишь, какую кривулину гнем? Это
тебе не винный подвал. Чего стоишь? Скажи, чтобы не копали.
Земляк ушел. Очень нерешительно ушел.
Я курил папиросу за папиросой. Вернулся Земляк. Он осторожно присел
рядом со мной, тихонько положил руку на колени и сказал тихо, почтительно:
- Скажи, мастер, куда копать? Где компас верный?
- Ничего я не знаю, будь оно проклято! Копайте могилу и себе и мне. Ну
вас!
Я лег на койку, поднял воротник и натянул на уши кепку. Однако я
слышал, как Земляк поднялся по лестнице вверх, а через минуту стали
спускаться вниз много, не один. Я не оглядывался. Черт с ними! Пусть как
хотят. Я слышал, что много народу говорит в нашей конторе. Вдруг все
замолкли. Я услыхал, как Старичок позвал меня:
- Мастер, слышишь, мастер!
Я не оглядывался, не шевелился. Но меня за плечо повернули к свету, и я
увидел, что это кривой.
Контора была полна людей. Двое были в муке, - видно, что сейчас из
пекарни. Все смотрели на меня. Из прохода глядели землекопы.
- Чего не копаешь? - крикнул кривой. - В чем твое дело? Говори! - и он
присунулся близко к моему лицу. И опять глаз, как пистолетное дуло, вперся в
меня. Я тихонько отпихнул кривого назад и сел на койку.
- Режьте меня сейчас, - сказал я, - хоть живым в землю зарывайте, а я
не знаю, в чем дело. Компас кривит. Спросите его, коли не верите, - я кивнул
на Земляка. Земляк мотнул утвердительно головой и что-то сказал по-своему.
Я ничего не понимал и взглядывал на Земляка. Но он не глядел на меня и
разговаривал с кривым. Старик два раза бросил на меня взгляд, но лучше бы уж
не глядел: ничего хорошего для меня во взгляде не было. Я опустил голову.
Папироска дрожала у меня в руке. Я едва попал в нее спичкой. Но тут все
опять замолчали, и Старичок сказал:
- Вставай, иди меряй. Это тебе будет последний раз!
Меня подняли с койки: сам я встать не мог. Меня пропихнули в тоннель. Я
не мог стоять. Я встал на коленки и пополз. Я дополз до поворота. Тут стояла
астролябия, а там, впереди горело два огонька, по которым я определял
направление работ. Я лег пряжкой на землю. Было совсем тихо. Уж
действительно, как в могиле. Люди молчали, - видать, ждали. Трамваев не было
слышно. Земля молчала.
"Значит, ночь, - подумал я, - трамваи не ходят".
Я повернулся лицом вверх и стал смотреть в потолок. Он был от меня в
полутора метрах.
И вот эти самые кишки - провода, про которые говорил Старик, - их
подвязали веревкой к перекладинам, как я велел.
"Развязать веревку и удавиться, - подумал я. - Низко, но я подожму
коленки. Тогда режь покойника хоть на котлеты".
Я приподнялся: надо было переставить астролябию, чтобы не мешала.
Понятно, что я не очень спешил. Я даже еще раз взглянул в астролябию. Что за
дьявол? Компас не кривил и показывал точно. Я стоял на коленках, глядел
через прорези на огоньки и не верил глазам.
Я перенес астролябию дальше. Компас уверенно и спокойно показывал то же
самое. Я носился с астролябией по всему нашему ходу, компас отмечал все то
же.
- Что ж ты, мерзавец, раньше-то? - это я уж застонал вслух. - Ведь меня
резать хотят, а ты вон что?
Я обернулся и крикнул во всю глотку:
- Земляк! Иди проверяй! Компас на месте.
Я вошел в контору и нахально глянул кривому в глаз.
Минуты через три вернулся Земляк. Он был красен и чуть не плакал от
счастья.
- Что ты там сделал, мастер? - закричал он.
- Ничего не сделал, - сказал я. - А ты дурак! - Я видел, как двинул
бровями Земляк. - И я дурак! - прибавил я и ткнул себя пальцем в грудь.
Я сейчас же потребовал есть. Я ел и не мог наесться. Земляк несколько
раз просил меня объяснить, что случилось с компасом, но я отвечал ему всякие
глупости.
Я ни с кем не разговаривал, курил, сплевывал, распоряжался. Я
потребовал, чтобы работы вели в три смены, а землю пускай хоть едят - не мое
дело.
Теперь все ходили копать. Приходил и кривой. Он каждый раз пронзительно
взглядывал на меня, но я глядел на него, как на стенку, и отдувался дымом; я
курил не переставая. Люк часто открывали, потому что в тоннеле становилось
душно, люди вылезали оттуда потные, все в земле и скользкие, как черви.
Работали до поту, раздевшись чуть ли не донага.
Каждые шесть часов я ходил проверять длину. Остальное время я жрал,
курил и валялся на койке. Я чувствовал, что я обрюзг, отяжелел. Щеки обросли
щетиной, и тупая сонливость овладела мной. Всякое волнение на время покинуло
меня, как будто действительно копали ямину для винного погреба. Наконец мне
сказали, что осталось три дня.
- Осталось три сажени, - сказал я и сплюнул через зубы.
За день до срока, - это, значит, был канун пасхи, - я сказал: "Стоп"!
Я знал точность моих измерений. Больше чем на полсажени я ошибиться не
мог. По моим расчетам, мы подкопались под самую середину кладовой банка, а
кладовая была три сажени в ширину, восемь сажен в длину. В какую бы сторону
я ни ошибся, мы выйдем наверх обязательно внутри кладовой.
Но если мои расчеты неверны? Если планы, которые были у меня в руках,
сняты неточно? Если мы действительно попадем в караульное помещение? На
секунду я оледенел от этой мысли, но даю слово: на одну секунду, а потом мне
становилось опять все равно.
Я сам забил кол в том месте, откуда мы должны рыть яму вверх. Теперь я
сидел в конторе и каждые десять минут поглядывал на часы. Я знал, что был
вечер, а в девять часов было назначено начать работу вверх. Чтобы скоротать
время, я требовал то кофе, то еды.
В половине девятого Земляк снова взял рулетку и опять пошел промерять,
не знаю, вероятно, в сотый раз. Потом он подошел ко мне, молча глядел на
меня. Минуты с три, не больше.
Но тут открылся люк, и стали спускаться люди.
Теперь командовал кривой.
Впереди пошли три землекопа, за ними какой-то человек, которого я
раньше не видел, потом Земляк, за ним Старичок, потом кривой велел идти мне.
Требовать иного порядка я не смел: обогнать Старичка и пойти впереди
него в этом узком проходе было невозможно. Сердце мое колотилось от досады и
злобы, но делать было нечего.
Наконец все остановились. Я слышал, как впереди начали работать
землекопы. До верха должно было оставаться не больше полсажени. Я слышал,
как лопата царапнула по цементному полу подвала. Вот осторожно садят ломом.
Стуку было очень мало.
Цемент легко треснул. Большие куски передавали с рук на руки. Говорили
шепотом. Старичок двинулся впереди меня. Я понял, что дыра пробита.
Но пройти в дыру мне не дал кривой. Он цепко схватил меня за ногу.
"Ага, вот оно!" - подумал я. Я ждал удара кинжалом и прикрыл руками
шею.
- Стой здесь со мной, - шептал кривой. - Там пол работают.
Действительно, я слышал, как наверху ломали. Я закрыл глаза, хотя все
равно было темно. Я скорчившись сидел на куче земли и слышал, как кто-то
рядом со мной хрипло дышал. Сверху что-то говорили по-кавказски.
Куда попали? Может быть, в общий зал, а может быть, в глухое помещение
архива? Я старался не думать, но это было так трудно. Мне хотелось крикнуть
Земляку: "Ну как?" Но я боялся пошевелиться. Кривой все крепче жал мою ногу,
он накрутил на кулак штанину и вертел ее все туже и туже.
Наверху все замолкло. Я не знал, куда они провалились. Мне казалось,
что время запуталось в этой темноте, стало на месте как вкопанное. Да и не
все ли равно! Я решил, что больше уж никогда не увижу свет. Наконец я
услышал осторожные голоса.
Кривой совсем было насел на меня, но теперь он поднялся и тащил меня
назад. Мы стали пятиться.
Я снова начал беспокойно думать, что значит это отступление. Голоса
впереди глухо гудели. Вдруг я увидел, как вдоль по тоннелю что-то
пересовывали от одного к другому. Вот оно уже у Старичка в руках, вот он
переталкивает мне, говорит:
- Давай дальше.
Я пропихнул кривому плотный сверток, кило с пять весом. Потом пошло
больше и больше.
Я понял, конечно: удача. Это деньги.
Я и Старичок стояли в пекарне.
- Ты знаешь, - сказал Старичок, - тебя искали. Твоя хозяйка в полиции
говорила, что ты пропал. В газете было...
Я уже плохо понимал, что он говорил. Я слышал через закрытые двери
волю. Я слышал, как гудят пасхальные колокола, как гомонят прохожие ночными
гулкими голосами.
А Старичок все говорил, говорил...
Я только понял, что меня не пускают потому, что надо идти непременно с
ними.
Наш пароход уходил в три часа ночи. Старичок, кривой и Земляк вместе со
мной поместились в одной каюте. Где были остальные, я не знал.
Я не видал, куда они дели деньги. Насколько помню, их было мешков пять.
На пароходе я не узнал кривого - не потому, что он переоделся, не потому,
что он успел постричь и расчесать бороду. Нет, веселый и приветливый человек
сидел против меня на пароходной койке. Он глядел на меня, как, пожалуй, мать
смотрит на сына, когда лет десять его не видала. Он поминутно хлопал меня по
колену, говорил что-то по-кавказски и приговаривал по-русски:
- Ти хорош человек. Очень милый человек. Совсем хороший мастер, - и
опять по-своему и опять по-русски. - Завтра, - говорит, - что хочешь,
сегодня не надо.
Когда я выходил из каюты на минутку, на две, кривой выходил со мной, но
я уже на него не сердился. Он хлопал меня по плечу, и мне было приятно,
когда он говорил:
- Постой, милый мой, немножко. Завтра иди, куда хочешь.
Я уже засыпал, как вдруг в темноте кто-то толкнул меня в плечо. Из
темноты я услыхал, как Земляк говорил:
- Милай, пожалуйста, прошу, скажи, компас?
Ну, как я мог ему отказать, когда мне только и хотелось, что улыбаться!
И я сказал:
- Астролябия стояла под этими кишками. Помнишь, под проводами. Это
трамвайные провода. Подземный кабель. Весь день до поздней ночи по ним идет
ток, пока ходят трамваи. Этот ток и поворачивал магнитную стрелку, пока
ходили вагоны. Случайно, когда вы собрались меня резать, - я даже улыбнулся,
когда вспомнил про это, - было это в глухую ночь, когда молчат трамваи.
Сквозь сон я слышал, как наш пароход останавливался, как наверху топали
по палубе. Я взглядывал в пароходное окошко, но там было мутно. Я
заворачивался с головой в одеяло. Мне хотелось сделать себе подарок. Мне
хотелось открыть глаза и сразу увидать яркий дневной свет.
Так и вышло. Я проснулся - и солнце в каюте. Я так обрадовался, что
погладил рукой на стене солнечные пятна. Но в каюте я оказался один.
Товарищи исчезли.
На пароходе их не оказалось.
Под подушкой я нашел небольшую пачку денег и записку. Из записки я
узнал, что деньги-то эти как раз те, что красные не успели с собой увезти из
нашего города, - белые навалились и поставили в банке свой караул. А они
копали, чтоб свое золото выручить.
Только тут я понял, кто они были.
На октябрьском вечере товарищ Н. в своих воспоминаниях, посвященных
подпольной работе в тылу у белых, вскользь упомянул и об описанном случае с
пекарней.
"Действительно, - рассказал товарищ Н., - с трудом налаженное дело
увоза золота, которое не успели вывезти от белых, чуть не сорвалось из-за
какого-то полупьяного чудака, который задумал разыграть из себя сыщика. Нам
ничего не оставалось, как взять с собой этого человека, и он неожиданно,
несмотря на свою трусость и небольшие умственные способности, принес нам
кое-какую пользу.
Мы ему представлялись какими-то страшными разбойниками; со страху ему
казалось, что мы готовы его живьем в землю закопать.
По соображениям, вполне понятным, ему не открывали, кто мы такие.
В истории с подкопом товарищи проявили немалую выдержку. Легко себе
представить, что всем нам грозило, если бы белые пронюхали про подкоп. Но
подпольный ревком поручил нам выручить золото, и мы это дело выполнили".
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Был ясный солнечный день. Эскадра, состоявшая из двух дивизионов
миноносцев и дивизионов подводных лодок, вышла на маневры в море. Легкий
ветер и веселая зыбь. Совсем по-праздничному. С головного миноносца давали
сигналы, и суда перестраивались. Сигнальщики, на обязанности которых
разбирать и передавать сигналы, во все глаза в бинокли наблюдали за мачтой
головного судна, чтобы не пропустить сигнала. А там то и дело подымались и
опускались сигнальные флажки. Подводные лодки шли, выставив свою серую спину
из воды, как морские чудовища. Как сердце, глухо стукал внутри каждый
дизель-мотор. Сегодня всем было весело, даже кочегары на миноносцах, наглухо
закупоренные в котельном отделении, как в коробке, чувствовали веселое
напряжение и, хоть не видали, что наверху делалось, знали, что что-то удалое
затевается и уже никак нельзя подгадить, и все бойко шевелились в жаркой
атмосфере кочегарки, поминутно поглядывали на манометр: не упал бы хоть на
йоту пар. На подводных лодках все были в еще большем напряжении: каждую
минуту ждали приказания погрузиться в воду и каждому командиру хотелось это
сделать на виду у всей эскадры первому. Люди стояли по местам. Вот-вот
прикажут под воду - дизель-мотор надо остановить и пустить в ход
электрический мотор, ток для которого запасен в аккумуляторах; задраить
наглухо входной люк и выставить из воды перископ - длинную трубку, этот глаз
подводной лодки: через нее из-под воды можно видеть все, что делается на
поверхности. Вдали на горизонте едва обозначался силуэт крейсера: там
адмирал, он наблюдает за всеми движениями эскадры, следит, правильно ли суда
выполняют то, что им приказано сделать.
Все чувствовали, что дело идет пока превосходно: суда перестраиваются
быстро и точно, совсем как солдаты на ученье, держат правильные расстояния,
все идут одной скоростью, все одинаковые, как игрушки новые, и, кажется,
дымят даже одинаково.
Подводной лодкой No 17 командовал лейтенант Я. Он хорошо знал свое
судно и надеялся, что теперь он, пожалуй, погрузится вторым; No 11
погружался всегда так, как будто его какая-нибудь рука сразу топила, жутко
смотреть - за ним не угнаться. Ну, а другим лейтенант Я, спуску не даст.
Команда как один. Всем хотелось не дать промашки. По сигналу надо
погрузиться и атаковать адмиральский крейсер, затем, не всплывая на
поверхность, вернуться в порт. А завтра будет отчет о маневрах, и целый день
можно гулять, ходить к знакомым в городе и рассказывать про эту веселую
прогулку. Мичман, не доверяя сигнальщику, сам тоже смотрел в большой бинокль
на мачту главного миноносца, ожидая условленного сигнала. Механик со своими
машинистами напряженно ждал команды сверху. Все было так натянуто, что,
кажется, чихни теперь кто-нибудь громко, и все дружно стали бы переводить
лодку в подводное состояние.
- Ну что? Есть? - спрашивал лейтенант каждый раз, когда новые флаги
появлялись на главном миноносце.
- Не нам, - вздохнув, отвечал мичман.
- Есть! - вдруг закричал мичман, отрывая от глаз бинокль. Капитан стал
командовать к спуску, но он еще не договорил команды, как дизель уже стал, и
вместо него запел, зажужжал электромотор, уже стали наполняться цистерны
балластной водой, все делалось само собой: спустился курок напряженного
ожидания, и руки, которые томились наготове, быстро делали свое дело.
Вот уже под водой и на столике под перископом шатается на качке мелкая
веселая картинка моря, бегущих миноносцев, а вон, как точка вдали, -
адмиральский крейсер.
Нет, хорошо идут нынче маневры - всем было весело и радостно.
Вот уже близко крейсер. Теперь надо убрать перископ и идти по компасу в
том же направлении. Перископ виден; он торчит все же из воды, и от него, как
усы, в обе стороны расходятся от ходу тонкие волны. Уже подойдя ближе, надо
только на минуту его выставить, чтобы проверить свое движение, потом подойти
как можно ближе и выпустить мину... конечно, учебную, холостую.
Кажется, все удалось. No 17 взял по компасу обратный курс и пошел к
порту. Теперь опять поставили перископ, и ясный день снова заиграл на белом
столике.
- Ну, молодой человек, поздравляю, - сказал пожилой минный офицер
мичману. - Первые маневры, не так ли? Чего на часы смотрите? Уж ждет вас
кто-нибудь на берегу? - и он лукаво погрозил пальцем.
Мичман покраснел и улыбнулся.
- Нет, на что это в порт под водой? - продолжал минер. - Шутки шутками,
а курить до смерти хочется. Далеко еще?
- Я считаю, что уже не больше часу, - сказал мичман и посмотрел на свои
часы-браслет.
Справа виден был невдалеке перископ другой подводной лодки. Она
понемногу обгоняла. Мичман завидовал и каждую минуту смотрел на часы.
- Ну, скажите, - приставал минер, - сейчас на берег, белый китель, и на
бульвар! Не терпится?
Мичман отвернулся, но видно было, что улыбался.
Лейтенант сохранял спокойный деловой вид. Его тоже разбирало веселье
удачи и радовал веселый вид под перископом, но он сдерживался, чтобы
казаться солиднее.
Его интересовало, каким он опустился: вторым или опоздал. Он уже думал,
что ничего, если и третьим.
Но вот он, порт. Прошли в ворота. Впереди на якоре торчит всем корпусом
из воды порожний коммерческий пароход. "Тут пятьдесят футов, пароход сидит
не больше двадцати. Есть где пройти под ним, - подумал лейтенант. - Эх,
убрать перископ и поднырнуть под пароход". Веселость вырвалась наружу.
Перископ убран, рулями дали уклон лодке вниз и потом стали подыматься.
Но в это время сразу ход лодки замедлился. Все пошатнулись вперед.
Лейтенант вздрогнул. Минер вопросительно на него взглянул.
- Сели на мель? Так ведь? - спросил он лейтенанта.
Рули были поставлены на подъем, винт работал, а приборы показывали, что
лодка на той же глубине. Лейтенант вспомнил, что тут в порту глинистое
липкое дно; понял, что лодка своим брюхом влипла в эту вязкую жижу. И как
ногу трудно оторвать от размокшей глинистой дороги, так лодке теперь почти
невозможно оторваться от дна. Лейтенант все это соображал, и как он теперь
раскаивался, что решился, поддавшись веселости, на этот мальчишеский
поступок! Он приказал выкачать воду изо всех цистер. Мичман хотел показать,
что он ничего не боится, и весело ходил смотреть, исполнено ли приказание
лейтенанта. Но вся команда понимала, что дело плохо, и сосредоточенно
исполняла приказания. Лейтенант смотрел на приборы.
Ну хоть бы что двинулось. Приборы показывали ту же глубину.
"Надо попробовать раскачать лодку, - думал лейтенант, - пусть вся
команда перебегает из носа в корму и обратно. Может быть, только чуть-чуть в
одном месте держит ее эта липкая донная грязь".
Команда стала перебегать из носа в корму и обратно, насколько это
позволяло внутреннее устройство лодки, загороженное приборами, аппаратами.
Лодка медленно раскачивалась, и лейтенанту представлялось, как липкая глина
держит в своем цепком гнезде круглое брюхо лодки, и лодку не оторвать от
глины, как не разнять две мокрые пластинки стекла.
Стали раскачивать с борта на борт. Лодка немного переваливалась.
Старались угадать такт, чтобы вовремя поддавать, как раскачивают качели. Но
и это не помогло. Лейтенант смотрел на приборы, и все по его лицу читали,
что дело не подвинулось ни на волос.
- Мы еще, быть может, больше закапываемся, - мрачно проворчал механик.
Лейтенант ничего не ответил. Он, нахмурясь, смотрел вниз, что-то
усиленно соображая. Все ждали и смотрели на него. Он чувствовал эти взгляды
и напряженное ожидание, и это мешало ему спокойно соображать. Он как будто
видел сквозь железную обшивку лодки эту липкую полужидкую глину, которая
присосала дно судна; хотелось выскочить наружу и выручить судно хоть ценой
своей жизни. Он повернулся и ушел в свою каюту, приказав остановить мотор.
Механик посмотрел сам на приборы.
- Над нами всего двадцать пять футов воды, - сказал он.
Все молчали. Слышно было, как шлепает вверху колесами пароход.
Казалось, он толокся на месте.
- Буксир идет, - шепотом сказал один матрос.
- Покричи им, - пошутил кто-то.
Все ждали капитана. А он сидел у себя, в своей крошечной каютке, и не
мог сосредоточить своих мыслей. Он все думал о том, что из-за его шалости
все эти люди погибли, что нельзя даже крикнуть "спасайся, кто может", потому
что никто не может спасаться, все они плотно припаяны ко дну этим глинистым
грунтом и не могут вырваться из железной коробки. Эта мысль жгла его и
туманила разум.
Ему было бы легче, если бы весь экипаж возмутился, если б на него
набросились, стали бы упрекать, проклинать, а лучше всего, если б убили.
А весь экипаж собрался около рулевого управления, изредка шептались,
коротко и серьезно. Мичман все посматривал на часы, но теперь не понимал уж,
который час.
- Сколько времени? - спросил минер.
Мичман снова взглянул на браслет.
- Четыре часа, - сказал он, но так напряженно спокойно, что все поняли,
как он боится.
- Ну еще на час... - начал было механик. Он хотел сказать "на час
хватит воздуху", но спохватился, боясь волновать команду. Но все поняли, что
если не спасут их, если не найдут и не вытащат, то вот всего этот час и
остается им жить.
Тяжелый вздох пронесся над кучкой людей.
- Что ж капитан? - с нетерпеливой тоской сказал механик. Он раздражался
и терял присутствие духа.
- Ну что капитан? - сказал задумчиво минер. - Что капитан? Что он может
сделать, капитан?
Мичман стоял, красный, опершись о переборку, и все смотрел на свой
браслет, как будто ждал срока, когда придет спасенье.
- Ведь мы через час задохнемся. Эй вы, - раздраженно сказал механик
по-английски и дернул мичмана за руку, - пойдите скажите капитану, что
остается час, идите сейчас же.
Но в это время сам капитан показался в проходе. Он был бледен как
бумага, и лицо при свете электрической лампы казалось совсем мертвым. Его не
сразу узнали и испугались, откуда мог взяться этот человек. Только черные
глаза жили, и в них билась боль и решимость.
Все смотрели на него, но никто не ждал приказаний, все забыли об
опасности, глядя на это лицо.
- Я пришел вам сказать, - начал капитан, - что я, я виноват во всем. И
не по оплошности, а по шалости, вы сами это знаете, поднырнул - не надо
было. Убейте меня.
Он держал за ствол браунинг и протягивал его рукояткой вперед.
- Что вы, что вы! - раздались голоса из команды, - еще, может, спасут!
А не то уж вместе как-нибудь.
Капитан с минуту глядел на команду твердыми, горящими глазами. Затем
круто повернулся и пошел назад. Мичман побежал вслед за ним.
- Капитан, не беспокойтесь... - начал было он.
Но в лице капитана не было беспокойства.
- Вот возьмите, - сказал он, передавая мичману судовой журнал, - и
пишите дальше.
- Приказаний никаких?
- Я советую людям лечь и не двигаться, тогда надольше хватит воздуху.
Может быть, дождутся помощи, нас хватятся. Берегите воздух. Пишите, пока
будет можно. Ступайте.
Мичман вышел и передал распоряжение капитана. Все молча разошлись и
легли.
Мичман сел за стол, раскрыл журнал.
"...20 июня 1912 года в 2 часа 40 мин. полудни, прочел он написанное
рукой капитана, я, лейтенант Я., командир подводной лодки No 17, из
мальчишеской шалости, вместо того, чтобы обойти стоящий в порту пароход,
нырнул под него и, не успев подняться, сел на липкий грунт, чем и погубил 13
человек экипажа. Для спасения пытался...". Затем шло описание попыток
раскачать лодку и замечание, что команда вела себя геройски, не упрекнув его
ни словом и не выйдя из повиновения.
"4 ч. 17 мин., написал мичман, принял журнал от лейтенанта Я. Команда
лежит по койкам".
"4 ч. 29 мин. над нами быстро прошел винтовой пароход".