Страница:
китаянка. На руках ребенок, а перед носом жаровня, на ней она рыбу жарила. А
если там на ноги встать, то ровно по пояс придется ей палуба. Жить там можно
только ползком.
- А дом у вас на берегу есть?
Китаец замахал руками:
- Нас на берег не очень и пускают.
Я говорю:
- Много вас на воде?
Китаец никак не мог сказать такого числа, он по-английски не знал, как
и сказать, объяснил кое-как: выходило, несколько тысяч.
- А если буря?
Китаец серьезным стал.
- Было, - говорит, - раз такое. Мы все говорим полисмену: "Надо лодки
вытягивать, будет страшная буря - тайфун, нас всех в черепки переколотит". А
англичане: "Нет! Не врите. Сидите, где посажены. И вот отсюда досюда ваше
место". А мы бурю эту за несколько дней чувствуем и чуем, как смерть. И были
все в тоске. И мы хотели пойти к начальнику. Нет, не пустили.
И вот вы представьте себе, что все китайцы со всеми этими ребятишками
сидели на воде и ждали смерти. И налетела эту буря - тайфун. Он обращает
море в кипящий котел, он ветром срывает деревни на берегу, крыши пухом
летят. Несет, как бумажки, целые ворота, скотину подымает в воздух. И тут же
над головой, как из дыры в небе, льет дождь, что пригибает человека к земле.
И вот такой тайфун налетел на эту плавучую деревню. Китаец не мог мне опять
назвать числа, сколько пропало китайчат и больших китайцев. Все шлюпки
разбило вдребезги, в щепки, растрепало по небу и по морю последние остатки.
А кто выбрался на берег - ого! Тех сейчас же загнали полисмены в загон и
заперли: на земле вам места нет, нечего вам тут вой подымать. И как
оставшиеся китайцы потом оправились, не мог я понять. Китаец мой только
говорил: "Хорошо, ух, как хорошо, что детей этих тогда не было!" Так
радовался, как будто про счастье рассказывал, а не про бедствие.
- Чего ты радуешься? - говорю.
- А что они есть, - и сына за ухо подергал.
Я ему дал монету, говорю:
- Сдачи не надо. Все тебе.
Он испугался.
- Напиши, - говорит, - мне расписку по-английски, что это ты сам мне
дал, а не я украл. Я боюсь, что нехорошо может быть. Полисмен...
А я говорю ему:
- К черту полисмена!
А он мне деньги назад сует: не надо, мол, никаких тогда денег. Пришлось
писать. Я написал:
"Проклятые полисмены английские! Я дал этому китайцу доллар, не
отнимайте у человека, что он заработал". И подписал, и свой адрес написал.
А китаец не столько доллару радовался, сколько боялся, как бы несчастья
не было от такого богатства.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
И утопленник стучится
Под окном и у ворот...
А.С.Пушкин
Усталый, плыл я к нашей купальне в порту. Вдруг слышу, на пристани
кричат; поглядел: разряженные дамы махали зонтиками, мужчины показывали в
воду котелками, тросточками. А ну их, они пришли пароход встречать! Я хотел
повернуться и поплыть на боку, но они взревели еще громче, тревожней. Я
огляделся: вон из воды показались руки. Пропали. Вот голова - и опять
нырнула в воду. И я разобрал, что кричат: "Тонет, тонет!" Откуда силы
взялись! Я мигом подплыл.
Вот высунулось из воды лицо, и на меня глянули сумасшедшие глаза. Я
поймал его руку. И в тот же миг он прижался ко мне, обвил ногами, впился
ногтями в мою руку. Мы тихо пошли ко дну. И тут я, не помня себя, рванулся.
Я не заметил тогда, что в кровь разодрал он мне руку: у меня и сейчас на
руке его отметины. Я выскочил, дохнул. Но вот он тут и сейчас опять схватит
меня. Я отскочил, подплыл сзади. Я схватил его за волосы и ткнул под воду.
Он попытался выплыть, но я ткнул его снова. Он затих и медленно пошел ко
дну. Тогда я поймал его за руку, легко поднял, повернул и толкнул его под
мышки - он продвинулся вперед, весь обвисший, как мешок. Я толкал его
рывками прямо к берегу. Я ждал, вот сейчас дадут шлюпку - и мы спасены. Но
шлюпки не было... Я боялся, что у меня не хватит сил, и глянул на пристань.
Шикарная, праздничная публика стояла плотной стеной у края пристани.
Они смотрели, как на цирковой номер. Махали мне и кричали: "Сюда! Скорей!"
Теперь мне оставалось саженей десять. Я задыхался.
Фу, вот я у свай! Осклизлые сваи стоят прямой стеной, а подо мной
двадцать футов воды. А сверху сыплется песок из-под чьих-то ног, и я слышу:
"Слушайте, куда вы меня толкаете, ведь я упаду в воду сейчас! Не вам одному
хочется... Ах, какой ужас, он его утопил! Но все-таки, славу богу!"
Я не мог больше, я хотел бросить утопленника, пусть достают баграми,
чем хотят. Я искал, за что зацепиться. Я глядел вверх, а там - полные
оживления, любопытные лица. Ой, вот костыль! Костыль забит в сваю. Фу ты! Не
достать его, четверть аршина не достать! Я набрался последнего духу, толкнул
утопленника вниз, сам подскочил вверх и повис на двух пальцах на костыле. В
правой руке под водой был утонувший.
Наверху разноцветные зонтики и вскрики:
- Ах, ужас! Он висит! Пусть он лезет! Сюда! Сюда! Он ничего не слышит.
Крикнуть ему!
У меня пальцы, как отрезанные, сейчас пущу. И слышу:
- Га! Бак бана...*
______________
* По-турецки: "Ой, посмотри на меня..."
Я вскинул голову: сносчик-турок разматывает свой пояс. Я разжал пальцы.
А вот уж и пояс, тканый, широкий, как шарф, и на конце приготовлена петля. Я
сунул в нее руку утонувшего и затянул петлю. Не помню, как я доплыл до своей
купальни. Я еле вылез и упал на пол. Не мог отдышаться. Кровь стучала в
висках, в глазах - красные круги. Но я опять стал слышать, как гомонит и
подвизгивает народ - это публика над утопленником. Тьфу, начнут еще на бочке
катать или на рогоже подбрасывать - погубят моего утопленника. Я вскочил на
ноги и как был, голый, выскочил из купальни. Толпа стояла плотным кругом.
Зонтики качались, как цветные пузыри, над этим гомоном.
Я расталкивал толпу, не глядя, не жалея. Вот он лежит навзничь на
мостовой, мой утопленник. Какой здоровый парень, плотный; я не думал, что
такой большой он. И лица я не узнал: спокойное красивое лицо, русые волосы
прилипли ко лбу.
Я стал на колени, повернул его ничком.
- Да подержи голову! - заорал я на какого-то франта. Он попятился. Я
искал глазами турка. Нет турка. Стой, вот мальчишка, наш, гаванский.
- Держи голову.
Теперь дело пошло. Я давил утопленнику живот. Ого! Здорово много
вытекло воды! Нет, больше не идет.
Теперь надо на спину его, вытянуть язык и делать искусственное дыхание.
Скользкий язык не удержать.
- Дайте платок, носовой платок! - крикнул я зрителям.
Они дали бы фокуснику, честное слово, дюжина платков протянулась бы, но
тут только спрашивали задних:
- У вас есть платок? Ну, какой! Ну, какой! Ну, носовой, обыкновенный!
Я не вытерпел: вскочил, присунулся к какому-то котелку и замахнулся:
- Давай платок!
И как он живо полез в карман, и какой глаженый платочек вынул!
Теперь мальчишка держал обернутый в платок язык утопленника, а я
оттягивал ему руки и пригибал к груди.
Мне показалось, что первый раз в жизни я дохнул - это вот с ним вместе,
с его первым вздохом.
Мальчишка уже тер своей курткой ноги и бока этому парню. Тер уж от
всего сердца, раз дело шло на лад. Утопленник-то! Ого! Он уж у меня руки
вырывает, глаза открыл. Публика загудела громче.
Утопленник приподнялся на локте, икнул, и его стало рвать. С меня катил
пот. Я встал и пошел сквозь толпу к купальне.
Дамы закрывались зонтиками и говорили:
- Я думала, что они бледнеют, а глядите, какой он красный! Да
посмотрите!
Они меня принимали за утопленника.
Одежду мою украсть не успели.
Через полчаса я отлежался, оделся и вышел. Никого уже не было. Пришел
пароход, и на нем мыли палубу.
Дома я завязал руку.
А через три дня перестал даже злиться на зонтики. И забыл про
утопленника: много всякого дела летело через мою голову.
Да вот тоже с утопленниками. Уходил пароход с новобранцами. Мы с
приятелем Гришкой на шлюпке вертелись тут же. Пароход отвалил, грянула
музыка. И вдруг с пристани одна девица крикнула пронзительно:
- Сеня! Не забывай! - и прыг в воду.
- И меня тоже!
Глядим, и другая летит следом. И барахтаются тут же, под сваями. Мы с
Гришкой мигом на шлюпке туда. Одну выхватили из воды, а она кричит:
- А шляпку! Шляпку-то!
Но мы скорей к другой, вытащили на борт и другую. Пока шляпку ловили,
они уже переругались:
- Тебя зачем туда понесло?
А другая говорит:
- А ты думала, ты одна отчаянно любишь?
Гришка говорит:
- Да он и не видал.
Та шляпку вытряхивает, ворчит:
- Люди видали, напишут.
Нет, это не дело, и стали мы сетки налаживать: ждали скумбрию с моря и
все готовились. Возились мы до позднего вечера.
Раз прихожу домой. Мне говорят, что ждет меня человек, часа уж три
сидит.
Вошел к себе. Вижу - верно: сидит кто-то. Я чиркнул спичку: парень
русый, в пиджачке, в косоворотке. Встал передо мной, как солдат.
- Вы, - говорит, - такой-то?
По имени, отчеству и по фамилии меня называет. Я даже струхнул.
"Каково? - думаю. - Начинается!" И все грехи спешно вспомнил: очень уж
серьезно приступает к делу.
- Да, - говорю, - это я самый.
И парень мой как будто в церкви: становится на колени и бух лбом об
пол. Я тут и опомниться не успел - отец мой со свечкой в дверях:
- Это что за представление?
Парень мой вскочил. Отец присунул свечу к его лицу.
- Что это за балаган, я спрашиваю? - крикнул отец.
Парень смотрел потерянно и лепетал:
- Я Федя. Они меня из воды вынули. Мамаша велела в ножки.
- Что-о? - отец со свечой ко мне. - Ты что же, Николая-угодника здесь
разыгрываешь? А?
Я уже догадался, что это тот самый паренек, которого я с месяц назад
выволок из воды. Я не знал, как отцу сразу все объяснить, но тут Федя уже
тверже сказал:
- Честное слово, будьте любезны. Это я был утопленник, а они меня
спасли. Благодарность обещаю...
- Никаких мне утопленников здесь! - и отец так махнул свечой, что она
погасла. - Вон!! - и ногами затопал.
Федя попятился.
- Ну, уж я как-нибудь... - бормотал Федя с порога.
А отец не слушал, кричал в темноте:
- Двугривенные бакшиши собирать! Мерзость какая! Вон!
Но тут и я улизнул из темной комнаты. За шапку - и к Гришке.
Ну, как мне было Федю узнать? Из воды он глядел на меня, как
сумасшедший из форточки. А тут на тебе: молодец молодцом, с прической на
пробор, пиджачок, да и в сумерках-то. Кто его разберет! И вот оскандалил,
хоть домой теперь не иди.
Уже все легли, когда я вернулся. Наутро объяснил матери, как было дело;
пусть уговорит отца. А она посмеялась, однако обещала.
Вечером иду домой. И вот только я в ворота - тут, как из стенки, вышел
Федя.
- Мы очень вами благодарны. Мы бы на другой день, тогда же, явились.
Ноги, простите, так были растерты. И вот бока, руки только раскоряченными
держать можно: до чего разодрал, дай бог ему здоровья, мальчик этот,
Пантюша. Мамаша маслом на ночь мне мажут третью неделю. Такой маленький,
скажите, мальчик, а как здоров-то! Ах, спасибо!
Это он скороговоркой спешил сказать, а я уж брался за двери:
- Ну, ладно. Заживет. Прощайте!
Но Федя взял меня за руки:
- Нет, я не войду, не бойтесь. Папаша ваш чересчур серьезный. А я
благодарность вашей девушке передал.
- Стой! - сказал я и толкнул Федю в дверь. Я позвал нашу девчонку и в
сенях втихомолку велел принести сюда Федину благодарность. Дверь я держал,
чтобы Федя не выскочил.
Девчонка приволокла голову сахару, а потом пудовый мешочек муки "четыре
нуля" и, смотрю, еще тащит - мыла фунтов десять, два бруска.
- Забирай! - шепотом закричал я в ухо Феде.
- Дорогой, милый мой человек! - Федя чуть не плакал, но тоже шепотом
(оба мы боялись моего отца). - Золотой ты мой! Мамаша мне наказала, чтобы
вручить. Говорит, коли не отблагодаришь, так ты у меня сызнова потонешь. Да
это хоть кого спроси. Я же в лабазе работаю, на Сретенской, у Сотова. Ты
возьми это, дорогой, и квиты будем. А мамаша каждый день за тебя богу все
равно молит. Борисом ведь звать? Возьми, дорогой. Как же я домой пойду?
Мамаша...
- А я как? - и я кивнул на дверь. - Папаша!
- Как же мы теперь с тобой будем, друг ты мой милый?
Но тут я услыхал, как под отцовскими шагами скрипят ступеньки нашей
лестницы.
- А ну, гони отсюда ходом, - шепнул я Феде и пошел в дом.
Наутро я узнал, что гаванский Пантюшка вчера угощал всех папиросами
"Цыганка" первого сорта, а сейчас лежит больной, - определили, что от
мороженого.
Я пошел к Пантюшке.
Как только все вышли, я спросил:
- Пантик, откуда папиросы?
- А оттуда. Федя дает. Ну да, не знаешь? Федя-утопленник. Я его натер,
он теперь аж до той пасхи помнить будет.
Я пообещал Пантюшке оторвать оба уха.
- А что? Я же не прошу, он сам дает.
- Меня тоже не надо просить, я сам дам! - и я погрозил Пантюшке
кулаком.
Теперь уж, шел ли я домой или из дому, всегда поглядывал, не караулит
ли где Федя.
Девчонка наша сказала мне, что в воскресенье Федя час, если не два,
ходил под окнами.
Так прошел месяц. Я уходил за рыбой в море и редко бывал дома. Потом
как-то, в праздник, я оделся в чистое и пошел в город. Я уж поднялся на
спуск, как тут заметил, что за мной все время кто-то идет. Оглянулся -
Федя-утопленник. Он сейчас же нагнал меня:
- Милость мне сделайте и уважение старой женщине, тут недалеко,
зайдите! Живой рукой. Мамаша, не поверите, высохли вовсе.
Он так просил, что я решился: зайду и объясню, чтоб больше не
приставали и чтоб никаких мне больше утопленников!
Жили они в комнатушке с кухней. Чистенько, и все бумажками устлано: и
плита и полочки. "Старуха" была крепкая, лет сорока пяти.
Она мне и в пояс поклонилась, хотя я не старше был ее Федьки. А потом
глянула на меня очень крепенько.
- Что ж это вы, - говорит, - молодой человек, как бы сказать,
чванитесь? Вам господь послал человеку жизнь спасти, слов нет - спасибо, -
она снова поклонилась, на этот раз уж не очень. - А что же выходит? Вы
благодарность нашу ногой швыряете, а сами должны понимать, вы не мальчик: он
у меня один, смерть за ним ходила, слава Христе, - она твердо
перекрестилась, - смерть не вышла ему, и должны мы это дело искупить. А если
мы это указание оставим без внимания, то, значит, снова нас оно мучить
будет, и тогда уж ему... - она огляделась, - тогда ему уж прямо в ведре
утонуть может случиться. На это вы его навести хотите, молодой человек? Да?
- и уж такими она на меня злыми глазами глядела, так бы вот и прошпилила
насквозь. - Молчите? А то, что мать сохнет, что я его каждый день точу:
возблагодарил? А то, что я листом осиновым дрожу, думаю: как же это он
останется в воде неплаченный. А? Это вам нипочем? В баню пойдет, так я как
на угольях, пока воротится.
- Так что же вы хотите? - я уж стал пятиться к двери.
- Что хотим? - закричала мне в лицо эта мамаша. - Да ты-то что, ирод,
хочешь? Бочку золота хочешь? Нет у нас бочек! С огурцами у нас кадушка, с
огурцами! Так какого тебе рожна еще подать, чтоб ты взял, креста на тебе
нет! На, на самовар, - она схватила с полки медный самовар и тыкала им мне в
живот. - Подушку? Федор, подавай подушки!
Она поставила самовар мне под ноги, бросилась к кровати, - там, как
надутые, лежали пузырями две громадные подушки. С этими подушками она пошла
на меня.
Я бросился к дверям. Ах, ты, дьявол! Когда их успел запереть Федька?
- Мадам, успокойтесь! - сказал я. - Вы просто дайте мне копеечку на
счастье, и будем квиты.
- Это за кошку дают! - закричала мамаша. - За кошку выкуп! Так вот как?
Тебе что Федя мой, что котенок - одна цена? А я за тебя три молебна служила.
- Ладно, - говорю, - ладно; пусть завтра Федя приходит, я скажу, мы
порядим и будем квиты.
- Ступайте, молодой человек, только вижу я, что вы за гусь! Завтра так
завтра. Ишь ведь, и цены себе не сложит! Проводи, Федор!
Я уж за дверью слыхал, как она сказала:
- Послал господь!
Мы вышли с Федей.
- Ну и мамаша, - говорю, - у тебя: коловорот!
- Да не покрепче вашего папаши будет. Тот раз думал: порешат они меня
подсвечником. Как ноги только унес!
- Слушай, Федор. Ну их, с родителями! Давай сами поладим. Возьми ты у
мамаши своей, что она там, голову сахару, что ли, или мыло -
"благодарность", одним словом, и занеси ты ее, благодарность эту,
куда-нибудь к чертям в болото. Ну, старухам в богадельню какую-нибудь. Или
хочешь: продай да пропей. Понял? И квиты.
Я зашагал, Федя за мной.
- Никак этого невозможно. Как же я перед мамашей-то солгу? Видали сами:
они на три аршина в землю видят, мамаша. Обманите, если умеете, вы своего
родителя, скажите: вроде купили.
- Иди ты! - и я выругался. - И чтоб тебя не видал никогда. Сунься ты к
нам в гавань, - вот истинный бог, скажу ребятам, они тебе нос утрут в лучшем
виде.
Федя все что-то говорил, но я шагал во весь мах и повторял:
- Чтоб и ноги твоей... и духу твоего! Чтоб ни под окном, ни у ворот!..
Я завернул в какой-то двор. Федя отстал. Я выждал минут десять - и
домой.
Дома я матери рассказал, что нет никакого сладу с утопленником, что у
него мамаша объявилась и чуть меня эта мамаша в самоваре не сварила, что
если эта мамаша сохнет, то пусть она в порошок рассыплется - не чихну; туда
ей, выжиге, и дорога.
Я долго ругался и махал руками.
Мать сказала мне, что не надо дураком быть, но я не дал ей больше
говорить, а стал кричать, что у Пантюшки уже вся стенка в объявлениях: "Чай
Высоцкого" и "Лучшая питательная овсянка "Геркулес" - и что от чернослива
его скоро наизнанку вывернет.
Но мать махнула рукой и вышла из комнаты.
Однако же Федьку-утопленника, видно, проняло: вот уже две недели, а его
как ветром сдуло. Пантюшка пробовал узнавать, где утопленник квартирует или
в каком лабазе приказчиком. То-то, ага!
Но "ага" вышло вот какое. Собирался как-то отец на службу. Стоит в
прихожей, чистится щеткой. Тут звонок. Я выхожу, а отец уж двери открыл,
смотрю: батюшки! Федора мамаша. Желтая, злая. Так в отца глазами и
вцепилась. Черная шерстяная шаль на ней и вся, как в крови, в красных
букетах. И под платком что-то оттопыривается: прямо будто с топором пришла и
сейчас кого первого по головке тяпнет. У меня душа в пятки.
Отец:
- Вам кого?
А эта глазами с отца на меня.
- Да уж кто поправославней, того бы мне.
- А здесь не святейший синод, сударыня, - и вижу: отец шагнул к ней со
щеткой.
Тут, слышу, мать быстренько каблучками стукает - и сразу из дверей.
- Это ко мне. Проходите, пожалуйста.
И как-то ловко эту выжигу под локоть, и, пока отец поворачивался, она
уже и дверь закрыла.
- Это что за сваха такая? - спросил отец. Но взглянул на часы и
поспешил вон.
Я хотел было следом за ним: от греха. Но слышу, за дверью разговор идет
тихий. Я немножко переждал и тихонько отворил дверь. Стал на пороге.
Ничего. Вижу: мать ее чаем угощает - еще чай со стола прибрать не
успели. Та с блюдечка спокойно тянет и говорит:
- Да-с! А сынок ваш, сударыня, за моего Федю копейку спросил.
- Без запросу, - говорит мать и улыбается.
- То есть как? - и блюдечко на стол поставила. - Вот этот кавалер Федю
моего в копейку ценит, - и тычет на меня пальцем.
Мать мне мигнула: молчи, дескать. А сама спрашивает:
- Ну, а ваша цена?
- Как, то есть, цена? - и вытаращила глаза на мою мать.
- Вот, говорите, копейку! Это он малую очень цену поставил, вы
недовольны. Так ваша какая будет цена? Рубль? Два с полтиной? Красненькая?
Федина мамаша даже шаль с головы стянула и глазами заморгала.
- Что это? А ты своего во сколько? Вот этого?
- Да он не теленок, я им не торгую.
- А мой-то - гусь, что ли? - и привстала, к матери присунулась. Думал,
вцепится.
А мать говорит:
- А коли не гусь, так за чем же дело стало? Нечего ни продавать, ни на
сахар менять.
Та так и села. Глазами хлопает, молчит. Минуту добрую молчала, потом
руки развела, опять свела.
- Милая, да как же это у нас вышло-то... что Федя - не гусь. Тьфу, что
я... не тот... ну, как оно? Ох, да и грех! - рассмеялась. - Ох, милая, да и
что ведь Федя надумал уже: "Дайте, - говорит, - мамаша, я его в воду
невзначай спихну, да и сам сейчас прыгну и пока что вытащу. Это - чтоб на
квит вышло". А я говорю: "Феденька, бойся ты теперь этой воды, сам, гляди,
утонешь и, неровен час, он опять тебя же вытащит".
"Нет, - думаю я, - уж теперь не тащил бы: натерпелся я, уж пусть
кто-нибудь, только боюсь я теперь утопленников".
Тут она стала мою мать целовать. Шаль накинула - и к дверям.
- Будем знакомы!
А мать:
- Сахар-то, сахар забыли.
Гляжу: верно, голова сахару осталась на полу.
Я подал.
А Федя стал к нам в гавань приходить рыбу ловить. Прозванье так за ним
и осталось: Федя-утопленник. Давно это было. Теперь, пожалуй, в наших водах
такого не выловишь.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Это наконец нас стало заедать. Вот смотрите, приходите в порт, вот он,
таможенный досмотр, ходит и поглядывает, во все уголки нос засовывает:
- Что у нас тут? А под койкой что? А в вентиляторе что?
И вот ничего не находит.
А тут, смотрите, один нашелся такой скорпион, то есть досмотрщик, что
ничего ему не надо искать, прямо:
- Вот эту доску мне оторвите!
- Как так рвать? А назад кто ее пришивать будет?
- А если ничего там нет, то все в прежний вид приведу я. А как
обнаружено будет к провозу недозволенное, то сами должны понимать... - И
пальчиком стукает. - Вот в этом самом месте.
Чиновник, что с ним ходит, брови поднимает, ему в глаза засматривает:
так ли, мол? Как бы сраму не было?
А этот скорпион долбит пальчиком:
- Небеспременно здесь.
Рвут доску - и как чудо: в том самом месте штука шелка.
Потом идет тихонечко в кочегарку, сразу в угольную яму.
- Вот тут копайте.
А в этих угольных ямах угля наворочено гора, и раскидывать его некуда,
да и темнота, только лампочка электрическая коптит. А он, как конь, ногой
топчет этот уголь:
- Здесь копайте.
Роют.
- Ну, - говорят, - ничего там не сыщешь, тебя туда, черта, закопаем
живого.
В этот уголь чиновник поневоле лезет. Назло ребята пыль поднимают,
уголь швыряют лопатами, как от собак отбиваются. Гром стоит - ведь железо
кругом. Коробка это железная - угольная-то яма. Называется только так.
Чиновник чихает, платочком рот прикрывает. А скорпион все ниже лезет и
лампочку на шнурке тянет.
- Зачем левей берешь, нет, ты вот здесь, здесь копай. Ага! Это что?
И лапами, что когтями, - цап! Пакет. Наверх, на палубу. Тут
распутывать, разворачивать - бумажки. Каки-таки бумажки? Хлоп - и жандарм
тут.
- Эге-с! - говорит жандарм. - Понятно-с. Механика сюда! Капитана! Акт
писать: найдены зарытыми бумажки, а бумажки насчет того, чтобы царя долой,
фабрикантам по затылку, и вообще неприятные бумажки. А пришли из-за границы.
Потом слух проходит, что дознались: бумажки за границей печатались,
даже журнальчик среди бумажек нашли. Даже кипку изрядную. Журнальчик-то на
тоненькой бумажке отпечатан. Тут всю машинную команду перетрясли. Водили,
допрашивали.
Двоих так назад и не привели.
А скорпион этот уже гоголем ходит. То есть как это сказать? Он до сих
пор змеей смотрел, а уж теперь прямо аспидом. Идешь мимо, а он дежурным на
переезде стоит и провожает тебя глазами, как из двустволки целит. И видать,
дрейфит, как бы кто ему не угораздил булыжником в башку. Оружие им
полагалось по форме всего "селедка" - одна шашка. Но этому, слышно было,
выдали револьвер, чтобы держал в кармане на случай чего. И все это знали.
Чиновник при всех ему говорил:
- С тобой бы, Петренко, клады в лесах искать. С тобой и рентгена
никакого не надо. Как это ты? А?
- Это, ваше высокородие, нюх и практика.
Однако взяли двух. Но мы-то с Сенькой остались на пароходе. На берегу
мы с ним имели совет меж собой. Ясно, что глаза скорпионовы с нами плавают,
кто-то смотрит, слушает и заваливает публику. И мудреного тут нет ничего. У
кочегаров и матросов на носу общие помещения - кубрики: кочегарский и
матросский. По борту - койки в два этажа и по переборке такие же. Посреди
стол. В углу икона, а над койками карточки, картинки разные. Все вместе
едят, вместе спят. Тут чуть что пошептал, сейчас всем видать и все слыхать.
Протрепались ребята или без оглядки языком били, только это уже факт, что
есть засыпайлы какие-нибудь меж своих же. А вот кто? Стали план разбивать:
кто бы это был и как его узнать? А на пароходе стало совсем паршиво: все
друг на друга волком. Всякий думает: "Это ты засыпал". Да и верно. У одного
два несчастных фунта чаю цейлонского и то нащупал этот скорпион. Его ребята
угощать пробовали. Откупорят заграничную бутылку, ему стакан. Выпьет, губы
оботрет: "Доброе вино! А в сундучке у вас как?"
Но нам с Сенькой было задание - держать связь с заграницей, доставлять
журнал. А тут на! Провалили, и двое людей засыпалось. Это с какими глазами
мы туда выставимся! Хоть списывайся на берег да на другой пароход. И тут
наши товарищи, здешние, стали срамить; нас с Сенькой такая досада взяла, что
тех двух арестованных, кочегаров этих, даже и не жалели. Ругали прямо.
А в комитете нам сказали:
- Товарищи дорогие, мы уж и не знаем, как вам и доверять. То есть
ребята вы, может, и верные, но нам сейчас швыряться сотнями номеров нельзя.
Время горячее. Это не шутки. Не коньяк в пазухе проносить. Мы другой путь
будем искать.
И все на нас глядят, и каждый думает, что мы с Сенькой шляпы и
свистунки.
- Вы, - говорят, - товарищи, обдумайте.
если там на ноги встать, то ровно по пояс придется ей палуба. Жить там можно
только ползком.
- А дом у вас на берегу есть?
Китаец замахал руками:
- Нас на берег не очень и пускают.
Я говорю:
- Много вас на воде?
Китаец никак не мог сказать такого числа, он по-английски не знал, как
и сказать, объяснил кое-как: выходило, несколько тысяч.
- А если буря?
Китаец серьезным стал.
- Было, - говорит, - раз такое. Мы все говорим полисмену: "Надо лодки
вытягивать, будет страшная буря - тайфун, нас всех в черепки переколотит". А
англичане: "Нет! Не врите. Сидите, где посажены. И вот отсюда досюда ваше
место". А мы бурю эту за несколько дней чувствуем и чуем, как смерть. И были
все в тоске. И мы хотели пойти к начальнику. Нет, не пустили.
И вот вы представьте себе, что все китайцы со всеми этими ребятишками
сидели на воде и ждали смерти. И налетела эту буря - тайфун. Он обращает
море в кипящий котел, он ветром срывает деревни на берегу, крыши пухом
летят. Несет, как бумажки, целые ворота, скотину подымает в воздух. И тут же
над головой, как из дыры в небе, льет дождь, что пригибает человека к земле.
И вот такой тайфун налетел на эту плавучую деревню. Китаец не мог мне опять
назвать числа, сколько пропало китайчат и больших китайцев. Все шлюпки
разбило вдребезги, в щепки, растрепало по небу и по морю последние остатки.
А кто выбрался на берег - ого! Тех сейчас же загнали полисмены в загон и
заперли: на земле вам места нет, нечего вам тут вой подымать. И как
оставшиеся китайцы потом оправились, не мог я понять. Китаец мой только
говорил: "Хорошо, ух, как хорошо, что детей этих тогда не было!" Так
радовался, как будто про счастье рассказывал, а не про бедствие.
- Чего ты радуешься? - говорю.
- А что они есть, - и сына за ухо подергал.
Я ему дал монету, говорю:
- Сдачи не надо. Все тебе.
Он испугался.
- Напиши, - говорит, - мне расписку по-английски, что это ты сам мне
дал, а не я украл. Я боюсь, что нехорошо может быть. Полисмен...
А я говорю ему:
- К черту полисмена!
А он мне деньги назад сует: не надо, мол, никаких тогда денег. Пришлось
писать. Я написал:
"Проклятые полисмены английские! Я дал этому китайцу доллар, не
отнимайте у человека, что он заработал". И подписал, и свой адрес написал.
А китаец не столько доллару радовался, сколько боялся, как бы несчастья
не было от такого богатства.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
И утопленник стучится
Под окном и у ворот...
А.С.Пушкин
Усталый, плыл я к нашей купальне в порту. Вдруг слышу, на пристани
кричат; поглядел: разряженные дамы махали зонтиками, мужчины показывали в
воду котелками, тросточками. А ну их, они пришли пароход встречать! Я хотел
повернуться и поплыть на боку, но они взревели еще громче, тревожней. Я
огляделся: вон из воды показались руки. Пропали. Вот голова - и опять
нырнула в воду. И я разобрал, что кричат: "Тонет, тонет!" Откуда силы
взялись! Я мигом подплыл.
Вот высунулось из воды лицо, и на меня глянули сумасшедшие глаза. Я
поймал его руку. И в тот же миг он прижался ко мне, обвил ногами, впился
ногтями в мою руку. Мы тихо пошли ко дну. И тут я, не помня себя, рванулся.
Я не заметил тогда, что в кровь разодрал он мне руку: у меня и сейчас на
руке его отметины. Я выскочил, дохнул. Но вот он тут и сейчас опять схватит
меня. Я отскочил, подплыл сзади. Я схватил его за волосы и ткнул под воду.
Он попытался выплыть, но я ткнул его снова. Он затих и медленно пошел ко
дну. Тогда я поймал его за руку, легко поднял, повернул и толкнул его под
мышки - он продвинулся вперед, весь обвисший, как мешок. Я толкал его
рывками прямо к берегу. Я ждал, вот сейчас дадут шлюпку - и мы спасены. Но
шлюпки не было... Я боялся, что у меня не хватит сил, и глянул на пристань.
Шикарная, праздничная публика стояла плотной стеной у края пристани.
Они смотрели, как на цирковой номер. Махали мне и кричали: "Сюда! Скорей!"
Теперь мне оставалось саженей десять. Я задыхался.
Фу, вот я у свай! Осклизлые сваи стоят прямой стеной, а подо мной
двадцать футов воды. А сверху сыплется песок из-под чьих-то ног, и я слышу:
"Слушайте, куда вы меня толкаете, ведь я упаду в воду сейчас! Не вам одному
хочется... Ах, какой ужас, он его утопил! Но все-таки, славу богу!"
Я не мог больше, я хотел бросить утопленника, пусть достают баграми,
чем хотят. Я искал, за что зацепиться. Я глядел вверх, а там - полные
оживления, любопытные лица. Ой, вот костыль! Костыль забит в сваю. Фу ты! Не
достать его, четверть аршина не достать! Я набрался последнего духу, толкнул
утопленника вниз, сам подскочил вверх и повис на двух пальцах на костыле. В
правой руке под водой был утонувший.
Наверху разноцветные зонтики и вскрики:
- Ах, ужас! Он висит! Пусть он лезет! Сюда! Сюда! Он ничего не слышит.
Крикнуть ему!
У меня пальцы, как отрезанные, сейчас пущу. И слышу:
- Га! Бак бана...*
______________
* По-турецки: "Ой, посмотри на меня..."
Я вскинул голову: сносчик-турок разматывает свой пояс. Я разжал пальцы.
А вот уж и пояс, тканый, широкий, как шарф, и на конце приготовлена петля. Я
сунул в нее руку утонувшего и затянул петлю. Не помню, как я доплыл до своей
купальни. Я еле вылез и упал на пол. Не мог отдышаться. Кровь стучала в
висках, в глазах - красные круги. Но я опять стал слышать, как гомонит и
подвизгивает народ - это публика над утопленником. Тьфу, начнут еще на бочке
катать или на рогоже подбрасывать - погубят моего утопленника. Я вскочил на
ноги и как был, голый, выскочил из купальни. Толпа стояла плотным кругом.
Зонтики качались, как цветные пузыри, над этим гомоном.
Я расталкивал толпу, не глядя, не жалея. Вот он лежит навзничь на
мостовой, мой утопленник. Какой здоровый парень, плотный; я не думал, что
такой большой он. И лица я не узнал: спокойное красивое лицо, русые волосы
прилипли ко лбу.
Я стал на колени, повернул его ничком.
- Да подержи голову! - заорал я на какого-то франта. Он попятился. Я
искал глазами турка. Нет турка. Стой, вот мальчишка, наш, гаванский.
- Держи голову.
Теперь дело пошло. Я давил утопленнику живот. Ого! Здорово много
вытекло воды! Нет, больше не идет.
Теперь надо на спину его, вытянуть язык и делать искусственное дыхание.
Скользкий язык не удержать.
- Дайте платок, носовой платок! - крикнул я зрителям.
Они дали бы фокуснику, честное слово, дюжина платков протянулась бы, но
тут только спрашивали задних:
- У вас есть платок? Ну, какой! Ну, какой! Ну, носовой, обыкновенный!
Я не вытерпел: вскочил, присунулся к какому-то котелку и замахнулся:
- Давай платок!
И как он живо полез в карман, и какой глаженый платочек вынул!
Теперь мальчишка держал обернутый в платок язык утопленника, а я
оттягивал ему руки и пригибал к груди.
Мне показалось, что первый раз в жизни я дохнул - это вот с ним вместе,
с его первым вздохом.
Мальчишка уже тер своей курткой ноги и бока этому парню. Тер уж от
всего сердца, раз дело шло на лад. Утопленник-то! Ого! Он уж у меня руки
вырывает, глаза открыл. Публика загудела громче.
Утопленник приподнялся на локте, икнул, и его стало рвать. С меня катил
пот. Я встал и пошел сквозь толпу к купальне.
Дамы закрывались зонтиками и говорили:
- Я думала, что они бледнеют, а глядите, какой он красный! Да
посмотрите!
Они меня принимали за утопленника.
Одежду мою украсть не успели.
Через полчаса я отлежался, оделся и вышел. Никого уже не было. Пришел
пароход, и на нем мыли палубу.
Дома я завязал руку.
А через три дня перестал даже злиться на зонтики. И забыл про
утопленника: много всякого дела летело через мою голову.
Да вот тоже с утопленниками. Уходил пароход с новобранцами. Мы с
приятелем Гришкой на шлюпке вертелись тут же. Пароход отвалил, грянула
музыка. И вдруг с пристани одна девица крикнула пронзительно:
- Сеня! Не забывай! - и прыг в воду.
- И меня тоже!
Глядим, и другая летит следом. И барахтаются тут же, под сваями. Мы с
Гришкой мигом на шлюпке туда. Одну выхватили из воды, а она кричит:
- А шляпку! Шляпку-то!
Но мы скорей к другой, вытащили на борт и другую. Пока шляпку ловили,
они уже переругались:
- Тебя зачем туда понесло?
А другая говорит:
- А ты думала, ты одна отчаянно любишь?
Гришка говорит:
- Да он и не видал.
Та шляпку вытряхивает, ворчит:
- Люди видали, напишут.
Нет, это не дело, и стали мы сетки налаживать: ждали скумбрию с моря и
все готовились. Возились мы до позднего вечера.
Раз прихожу домой. Мне говорят, что ждет меня человек, часа уж три
сидит.
Вошел к себе. Вижу - верно: сидит кто-то. Я чиркнул спичку: парень
русый, в пиджачке, в косоворотке. Встал передо мной, как солдат.
- Вы, - говорит, - такой-то?
По имени, отчеству и по фамилии меня называет. Я даже струхнул.
"Каково? - думаю. - Начинается!" И все грехи спешно вспомнил: очень уж
серьезно приступает к делу.
- Да, - говорю, - это я самый.
И парень мой как будто в церкви: становится на колени и бух лбом об
пол. Я тут и опомниться не успел - отец мой со свечкой в дверях:
- Это что за представление?
Парень мой вскочил. Отец присунул свечу к его лицу.
- Что это за балаган, я спрашиваю? - крикнул отец.
Парень смотрел потерянно и лепетал:
- Я Федя. Они меня из воды вынули. Мамаша велела в ножки.
- Что-о? - отец со свечой ко мне. - Ты что же, Николая-угодника здесь
разыгрываешь? А?
Я уже догадался, что это тот самый паренек, которого я с месяц назад
выволок из воды. Я не знал, как отцу сразу все объяснить, но тут Федя уже
тверже сказал:
- Честное слово, будьте любезны. Это я был утопленник, а они меня
спасли. Благодарность обещаю...
- Никаких мне утопленников здесь! - и отец так махнул свечой, что она
погасла. - Вон!! - и ногами затопал.
Федя попятился.
- Ну, уж я как-нибудь... - бормотал Федя с порога.
А отец не слушал, кричал в темноте:
- Двугривенные бакшиши собирать! Мерзость какая! Вон!
Но тут и я улизнул из темной комнаты. За шапку - и к Гришке.
Ну, как мне было Федю узнать? Из воды он глядел на меня, как
сумасшедший из форточки. А тут на тебе: молодец молодцом, с прической на
пробор, пиджачок, да и в сумерках-то. Кто его разберет! И вот оскандалил,
хоть домой теперь не иди.
Уже все легли, когда я вернулся. Наутро объяснил матери, как было дело;
пусть уговорит отца. А она посмеялась, однако обещала.
Вечером иду домой. И вот только я в ворота - тут, как из стенки, вышел
Федя.
- Мы очень вами благодарны. Мы бы на другой день, тогда же, явились.
Ноги, простите, так были растерты. И вот бока, руки только раскоряченными
держать можно: до чего разодрал, дай бог ему здоровья, мальчик этот,
Пантюша. Мамаша маслом на ночь мне мажут третью неделю. Такой маленький,
скажите, мальчик, а как здоров-то! Ах, спасибо!
Это он скороговоркой спешил сказать, а я уж брался за двери:
- Ну, ладно. Заживет. Прощайте!
Но Федя взял меня за руки:
- Нет, я не войду, не бойтесь. Папаша ваш чересчур серьезный. А я
благодарность вашей девушке передал.
- Стой! - сказал я и толкнул Федю в дверь. Я позвал нашу девчонку и в
сенях втихомолку велел принести сюда Федину благодарность. Дверь я держал,
чтобы Федя не выскочил.
Девчонка приволокла голову сахару, а потом пудовый мешочек муки "четыре
нуля" и, смотрю, еще тащит - мыла фунтов десять, два бруска.
- Забирай! - шепотом закричал я в ухо Феде.
- Дорогой, милый мой человек! - Федя чуть не плакал, но тоже шепотом
(оба мы боялись моего отца). - Золотой ты мой! Мамаша мне наказала, чтобы
вручить. Говорит, коли не отблагодаришь, так ты у меня сызнова потонешь. Да
это хоть кого спроси. Я же в лабазе работаю, на Сретенской, у Сотова. Ты
возьми это, дорогой, и квиты будем. А мамаша каждый день за тебя богу все
равно молит. Борисом ведь звать? Возьми, дорогой. Как же я домой пойду?
Мамаша...
- А я как? - и я кивнул на дверь. - Папаша!
- Как же мы теперь с тобой будем, друг ты мой милый?
Но тут я услыхал, как под отцовскими шагами скрипят ступеньки нашей
лестницы.
- А ну, гони отсюда ходом, - шепнул я Феде и пошел в дом.
Наутро я узнал, что гаванский Пантюшка вчера угощал всех папиросами
"Цыганка" первого сорта, а сейчас лежит больной, - определили, что от
мороженого.
Я пошел к Пантюшке.
Как только все вышли, я спросил:
- Пантик, откуда папиросы?
- А оттуда. Федя дает. Ну да, не знаешь? Федя-утопленник. Я его натер,
он теперь аж до той пасхи помнить будет.
Я пообещал Пантюшке оторвать оба уха.
- А что? Я же не прошу, он сам дает.
- Меня тоже не надо просить, я сам дам! - и я погрозил Пантюшке
кулаком.
Теперь уж, шел ли я домой или из дому, всегда поглядывал, не караулит
ли где Федя.
Девчонка наша сказала мне, что в воскресенье Федя час, если не два,
ходил под окнами.
Так прошел месяц. Я уходил за рыбой в море и редко бывал дома. Потом
как-то, в праздник, я оделся в чистое и пошел в город. Я уж поднялся на
спуск, как тут заметил, что за мной все время кто-то идет. Оглянулся -
Федя-утопленник. Он сейчас же нагнал меня:
- Милость мне сделайте и уважение старой женщине, тут недалеко,
зайдите! Живой рукой. Мамаша, не поверите, высохли вовсе.
Он так просил, что я решился: зайду и объясню, чтоб больше не
приставали и чтоб никаких мне больше утопленников!
Жили они в комнатушке с кухней. Чистенько, и все бумажками устлано: и
плита и полочки. "Старуха" была крепкая, лет сорока пяти.
Она мне и в пояс поклонилась, хотя я не старше был ее Федьки. А потом
глянула на меня очень крепенько.
- Что ж это вы, - говорит, - молодой человек, как бы сказать,
чванитесь? Вам господь послал человеку жизнь спасти, слов нет - спасибо, -
она снова поклонилась, на этот раз уж не очень. - А что же выходит? Вы
благодарность нашу ногой швыряете, а сами должны понимать, вы не мальчик: он
у меня один, смерть за ним ходила, слава Христе, - она твердо
перекрестилась, - смерть не вышла ему, и должны мы это дело искупить. А если
мы это указание оставим без внимания, то, значит, снова нас оно мучить
будет, и тогда уж ему... - она огляделась, - тогда ему уж прямо в ведре
утонуть может случиться. На это вы его навести хотите, молодой человек? Да?
- и уж такими она на меня злыми глазами глядела, так бы вот и прошпилила
насквозь. - Молчите? А то, что мать сохнет, что я его каждый день точу:
возблагодарил? А то, что я листом осиновым дрожу, думаю: как же это он
останется в воде неплаченный. А? Это вам нипочем? В баню пойдет, так я как
на угольях, пока воротится.
- Так что же вы хотите? - я уж стал пятиться к двери.
- Что хотим? - закричала мне в лицо эта мамаша. - Да ты-то что, ирод,
хочешь? Бочку золота хочешь? Нет у нас бочек! С огурцами у нас кадушка, с
огурцами! Так какого тебе рожна еще подать, чтоб ты взял, креста на тебе
нет! На, на самовар, - она схватила с полки медный самовар и тыкала им мне в
живот. - Подушку? Федор, подавай подушки!
Она поставила самовар мне под ноги, бросилась к кровати, - там, как
надутые, лежали пузырями две громадные подушки. С этими подушками она пошла
на меня.
Я бросился к дверям. Ах, ты, дьявол! Когда их успел запереть Федька?
- Мадам, успокойтесь! - сказал я. - Вы просто дайте мне копеечку на
счастье, и будем квиты.
- Это за кошку дают! - закричала мамаша. - За кошку выкуп! Так вот как?
Тебе что Федя мой, что котенок - одна цена? А я за тебя три молебна служила.
- Ладно, - говорю, - ладно; пусть завтра Федя приходит, я скажу, мы
порядим и будем квиты.
- Ступайте, молодой человек, только вижу я, что вы за гусь! Завтра так
завтра. Ишь ведь, и цены себе не сложит! Проводи, Федор!
Я уж за дверью слыхал, как она сказала:
- Послал господь!
Мы вышли с Федей.
- Ну и мамаша, - говорю, - у тебя: коловорот!
- Да не покрепче вашего папаши будет. Тот раз думал: порешат они меня
подсвечником. Как ноги только унес!
- Слушай, Федор. Ну их, с родителями! Давай сами поладим. Возьми ты у
мамаши своей, что она там, голову сахару, что ли, или мыло -
"благодарность", одним словом, и занеси ты ее, благодарность эту,
куда-нибудь к чертям в болото. Ну, старухам в богадельню какую-нибудь. Или
хочешь: продай да пропей. Понял? И квиты.
Я зашагал, Федя за мной.
- Никак этого невозможно. Как же я перед мамашей-то солгу? Видали сами:
они на три аршина в землю видят, мамаша. Обманите, если умеете, вы своего
родителя, скажите: вроде купили.
- Иди ты! - и я выругался. - И чтоб тебя не видал никогда. Сунься ты к
нам в гавань, - вот истинный бог, скажу ребятам, они тебе нос утрут в лучшем
виде.
Федя все что-то говорил, но я шагал во весь мах и повторял:
- Чтоб и ноги твоей... и духу твоего! Чтоб ни под окном, ни у ворот!..
Я завернул в какой-то двор. Федя отстал. Я выждал минут десять - и
домой.
Дома я матери рассказал, что нет никакого сладу с утопленником, что у
него мамаша объявилась и чуть меня эта мамаша в самоваре не сварила, что
если эта мамаша сохнет, то пусть она в порошок рассыплется - не чихну; туда
ей, выжиге, и дорога.
Я долго ругался и махал руками.
Мать сказала мне, что не надо дураком быть, но я не дал ей больше
говорить, а стал кричать, что у Пантюшки уже вся стенка в объявлениях: "Чай
Высоцкого" и "Лучшая питательная овсянка "Геркулес" - и что от чернослива
его скоро наизнанку вывернет.
Но мать махнула рукой и вышла из комнаты.
Однако же Федьку-утопленника, видно, проняло: вот уже две недели, а его
как ветром сдуло. Пантюшка пробовал узнавать, где утопленник квартирует или
в каком лабазе приказчиком. То-то, ага!
Но "ага" вышло вот какое. Собирался как-то отец на службу. Стоит в
прихожей, чистится щеткой. Тут звонок. Я выхожу, а отец уж двери открыл,
смотрю: батюшки! Федора мамаша. Желтая, злая. Так в отца глазами и
вцепилась. Черная шерстяная шаль на ней и вся, как в крови, в красных
букетах. И под платком что-то оттопыривается: прямо будто с топором пришла и
сейчас кого первого по головке тяпнет. У меня душа в пятки.
Отец:
- Вам кого?
А эта глазами с отца на меня.
- Да уж кто поправославней, того бы мне.
- А здесь не святейший синод, сударыня, - и вижу: отец шагнул к ней со
щеткой.
Тут, слышу, мать быстренько каблучками стукает - и сразу из дверей.
- Это ко мне. Проходите, пожалуйста.
И как-то ловко эту выжигу под локоть, и, пока отец поворачивался, она
уже и дверь закрыла.
- Это что за сваха такая? - спросил отец. Но взглянул на часы и
поспешил вон.
Я хотел было следом за ним: от греха. Но слышу, за дверью разговор идет
тихий. Я немножко переждал и тихонько отворил дверь. Стал на пороге.
Ничего. Вижу: мать ее чаем угощает - еще чай со стола прибрать не
успели. Та с блюдечка спокойно тянет и говорит:
- Да-с! А сынок ваш, сударыня, за моего Федю копейку спросил.
- Без запросу, - говорит мать и улыбается.
- То есть как? - и блюдечко на стол поставила. - Вот этот кавалер Федю
моего в копейку ценит, - и тычет на меня пальцем.
Мать мне мигнула: молчи, дескать. А сама спрашивает:
- Ну, а ваша цена?
- Как, то есть, цена? - и вытаращила глаза на мою мать.
- Вот, говорите, копейку! Это он малую очень цену поставил, вы
недовольны. Так ваша какая будет цена? Рубль? Два с полтиной? Красненькая?
Федина мамаша даже шаль с головы стянула и глазами заморгала.
- Что это? А ты своего во сколько? Вот этого?
- Да он не теленок, я им не торгую.
- А мой-то - гусь, что ли? - и привстала, к матери присунулась. Думал,
вцепится.
А мать говорит:
- А коли не гусь, так за чем же дело стало? Нечего ни продавать, ни на
сахар менять.
Та так и села. Глазами хлопает, молчит. Минуту добрую молчала, потом
руки развела, опять свела.
- Милая, да как же это у нас вышло-то... что Федя - не гусь. Тьфу, что
я... не тот... ну, как оно? Ох, да и грех! - рассмеялась. - Ох, милая, да и
что ведь Федя надумал уже: "Дайте, - говорит, - мамаша, я его в воду
невзначай спихну, да и сам сейчас прыгну и пока что вытащу. Это - чтоб на
квит вышло". А я говорю: "Феденька, бойся ты теперь этой воды, сам, гляди,
утонешь и, неровен час, он опять тебя же вытащит".
"Нет, - думаю я, - уж теперь не тащил бы: натерпелся я, уж пусть
кто-нибудь, только боюсь я теперь утопленников".
Тут она стала мою мать целовать. Шаль накинула - и к дверям.
- Будем знакомы!
А мать:
- Сахар-то, сахар забыли.
Гляжу: верно, голова сахару осталась на полу.
Я подал.
А Федя стал к нам в гавань приходить рыбу ловить. Прозванье так за ним
и осталось: Федя-утопленник. Давно это было. Теперь, пожалуй, в наших водах
такого не выловишь.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Это наконец нас стало заедать. Вот смотрите, приходите в порт, вот он,
таможенный досмотр, ходит и поглядывает, во все уголки нос засовывает:
- Что у нас тут? А под койкой что? А в вентиляторе что?
И вот ничего не находит.
А тут, смотрите, один нашелся такой скорпион, то есть досмотрщик, что
ничего ему не надо искать, прямо:
- Вот эту доску мне оторвите!
- Как так рвать? А назад кто ее пришивать будет?
- А если ничего там нет, то все в прежний вид приведу я. А как
обнаружено будет к провозу недозволенное, то сами должны понимать... - И
пальчиком стукает. - Вот в этом самом месте.
Чиновник, что с ним ходит, брови поднимает, ему в глаза засматривает:
так ли, мол? Как бы сраму не было?
А этот скорпион долбит пальчиком:
- Небеспременно здесь.
Рвут доску - и как чудо: в том самом месте штука шелка.
Потом идет тихонечко в кочегарку, сразу в угольную яму.
- Вот тут копайте.
А в этих угольных ямах угля наворочено гора, и раскидывать его некуда,
да и темнота, только лампочка электрическая коптит. А он, как конь, ногой
топчет этот уголь:
- Здесь копайте.
Роют.
- Ну, - говорят, - ничего там не сыщешь, тебя туда, черта, закопаем
живого.
В этот уголь чиновник поневоле лезет. Назло ребята пыль поднимают,
уголь швыряют лопатами, как от собак отбиваются. Гром стоит - ведь железо
кругом. Коробка это железная - угольная-то яма. Называется только так.
Чиновник чихает, платочком рот прикрывает. А скорпион все ниже лезет и
лампочку на шнурке тянет.
- Зачем левей берешь, нет, ты вот здесь, здесь копай. Ага! Это что?
И лапами, что когтями, - цап! Пакет. Наверх, на палубу. Тут
распутывать, разворачивать - бумажки. Каки-таки бумажки? Хлоп - и жандарм
тут.
- Эге-с! - говорит жандарм. - Понятно-с. Механика сюда! Капитана! Акт
писать: найдены зарытыми бумажки, а бумажки насчет того, чтобы царя долой,
фабрикантам по затылку, и вообще неприятные бумажки. А пришли из-за границы.
Потом слух проходит, что дознались: бумажки за границей печатались,
даже журнальчик среди бумажек нашли. Даже кипку изрядную. Журнальчик-то на
тоненькой бумажке отпечатан. Тут всю машинную команду перетрясли. Водили,
допрашивали.
Двоих так назад и не привели.
А скорпион этот уже гоголем ходит. То есть как это сказать? Он до сих
пор змеей смотрел, а уж теперь прямо аспидом. Идешь мимо, а он дежурным на
переезде стоит и провожает тебя глазами, как из двустволки целит. И видать,
дрейфит, как бы кто ему не угораздил булыжником в башку. Оружие им
полагалось по форме всего "селедка" - одна шашка. Но этому, слышно было,
выдали револьвер, чтобы держал в кармане на случай чего. И все это знали.
Чиновник при всех ему говорил:
- С тобой бы, Петренко, клады в лесах искать. С тобой и рентгена
никакого не надо. Как это ты? А?
- Это, ваше высокородие, нюх и практика.
Однако взяли двух. Но мы-то с Сенькой остались на пароходе. На берегу
мы с ним имели совет меж собой. Ясно, что глаза скорпионовы с нами плавают,
кто-то смотрит, слушает и заваливает публику. И мудреного тут нет ничего. У
кочегаров и матросов на носу общие помещения - кубрики: кочегарский и
матросский. По борту - койки в два этажа и по переборке такие же. Посреди
стол. В углу икона, а над койками карточки, картинки разные. Все вместе
едят, вместе спят. Тут чуть что пошептал, сейчас всем видать и все слыхать.
Протрепались ребята или без оглядки языком били, только это уже факт, что
есть засыпайлы какие-нибудь меж своих же. А вот кто? Стали план разбивать:
кто бы это был и как его узнать? А на пароходе стало совсем паршиво: все
друг на друга волком. Всякий думает: "Это ты засыпал". Да и верно. У одного
два несчастных фунта чаю цейлонского и то нащупал этот скорпион. Его ребята
угощать пробовали. Откупорят заграничную бутылку, ему стакан. Выпьет, губы
оботрет: "Доброе вино! А в сундучке у вас как?"
Но нам с Сенькой было задание - держать связь с заграницей, доставлять
журнал. А тут на! Провалили, и двое людей засыпалось. Это с какими глазами
мы туда выставимся! Хоть списывайся на берег да на другой пароход. И тут
наши товарищи, здешние, стали срамить; нас с Сенькой такая досада взяла, что
тех двух арестованных, кочегаров этих, даже и не жалели. Ругали прямо.
А в комитете нам сказали:
- Товарищи дорогие, мы уж и не знаем, как вам и доверять. То есть
ребята вы, может, и верные, но нам сейчас швыряться сотнями номеров нельзя.
Время горячее. Это не шутки. Не коньяк в пазухе проносить. Мы другой путь
будем искать.
И все на нас глядят, и каждый думает, что мы с Сенькой шляпы и
свистунки.
- Вы, - говорят, - товарищи, обдумайте.