Страница:
зажмурили. Ждут, как треснет с ходу, как полетят на палубу мачты, как горшок
об камень, разлетится вдребезги судно.
Влетел Антоний в пену и крикнул:
- Антоний идет! Держись!
Затрясся в пене корабль и прошел дальше. Матросы друг на друга глядят -
стоят мокрые и понять не могут: на том ли, на этом свете? А корабль
полугруженый лежал боком и сидел в воде как порожний. Бежит дальше.
Ветер давит паруса, трещат снасти. Вот уж два паруса выдавило; как лист
по ветру унесла погода белые клочья в черную ночь. Прет Антоний прямо в порт
- вон огни по берегу рассыпались, переливаются, дышат как уголья. Влетел в
порт Антоний и отдал якорь.
А к судну уж шлюпка тащится.
Кричат:
- Не с маслом ли?
И часу не прошло - полна палуба купцов у Антония. Набивают цену - дай
только хоть баночку.
- А парохода, - спрашивают, - не видали?
- А не знаю, - говорит Антоний, - раньше нас вышел, видать, не к вам
пошел.
Продал Антоний в тот же час все масло, что у него осталось, - и такую
цену дали ему, что и не снилось Антонию.
А наутро пришел пароход. Антоний капитану шляпой машет.
И ни бочки не взяли с парохода. Повернул пароход и задымил сердито.
А Антоний пришел домой.
- Нет, - говорит, - не буду я счастья моего до донышка высасывать.
Переехала мне дорогу плавучая кузница!
Продал корабль, матросов всех деньгами одарил.
- Спасибо, - говорит, - за службу, ни разу меня не выдали, ребята.
И открыл Антоний на берегу корчму "Не Горюй".
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
______________
* Махалкой на Черном море рыбаки называют палку; ее втыкают в пробочный
поплавок (буек), и она плавает стоя. Наверху прибивают флажок. Ее
привязывают к рыбачьим снастям, чтоб найти их в море.
Целую неделю подговаривал меня Васька Косой пойти ночью в море из
Фенькиных сеток рыбу красть.
- Вот, - говорит, - как будет поздний месяц, и сорвемся ночью. Моментом
дело. Раз и два! По воде следу нету.
Я все мычал да гмыкал.
И вот раз приходит он ночью. Я на дворе спал. Толкнул меня в плечо:
- Гайда, пошли! - Тряхнул за плечо и на ноги поставил. Чего ему:
здоровый черт, саженный!
И вот пошли мы берегом, низом. Я, значит, и Косой.
Меня, мальчишку, он вперед пустил, а сам - за мной.
Ночь - ни черта не видать.
Песок холодный, ракуша битая в ногу впивается.
А он еще сзади шипит гадюкой: "Тише!.. Чтоб как по воздуху!"
Чтоб тебя, дьявола, самого на воздух подняло.
Эх, знал бы я, какое дело из этого выйдет, не пошел бы я с Косым ни в
жизть!
Ногу тут я об камень ссадил, аж на землю сел. Качаюсь и шепотом вою. А
Косой надо мной стоит, пяткой в самое рыло тычет:
Вставай!
Пятка заскорузлая, корявая.
А когда шаланду стали спихивать, у меня опять сердце упало: что же это
мы такое делаем?
Штиль на море, будто и вода притаилась и только шепотком в берег
хлюпает. Месяц поздний торчит из моря, как красный штык. Мне страшно стало;
я берусь за шаланду и не дергаю. Не хочу, не поеду я из Фенькиных мережей
камбалу трясти!
Косой будто знал, что я думаю, и бубнит малым голосом:
- Фенька прорва, раскоряка анафемская! Она мужа-то своего, Ивана,
отравила... Черт бы с ним, с Иваном, туда ему, гаду, и дорога, да он у меня
сорок пять сеток в море снял. Покарай меня господь!.. А ну, берись!
Дернули. Чуть вдвинулась шаланда в море. А Косой опять:
- Пудами, рванина недомытая, камбалу на базар возит, а кинула хоть раз
тебе, мальчонке голодному, хоть кусок? А ну, разом!
Дернули, аж на полсажени сразу шлюпку посунули.
Ждем - и наверх, на обрыв, смотрим: чтоб с Особого отдела патруль не
засыпал. Тогда был приказ, чтоб ночью не выходить в море никак. А с патрулем
собака; уж это хуже нет!
Посмотрели - никого.
И так это Косой мне Феньку обложил, что я хоть вторые сутки не ел, а
шаланду дернул, как большой.
Выкопал Косой из песку весла - это он с вечера приготовил. Сели,
гребем, как по воздуху: не стукнем, не плеснем.
Прошли каменья и подались прямо торцом в море.
- Поднавались!
Напер я на весла, а тут снова меня мутить стало. Куда ж это мы едем, на
какое дело? "Ну, ничего, - думаю, - не найдем мы ночью Фенькиных сеток - и
красть не придется". И подналег даже.
А потом думаю: "Махалки все ж у ней высокие, побольше сажени. А Косой -
черт приметливый - непременно увидит". И опять страх войдет.
И я гребу слабей. А Косой:
- Навалися, пролетария!
"Нет, - думаю, - флажки у ней на махалках черные, не найти ночью и
Косому. Никому не найти!" И гребу смелей, все стараюсь в уме Феньку
обкладывать.
- Отравила? - говорю.
- Ладно, греби, греби, мильтон какой сыскался!
"Теперь я мильтон выхожу!"
Я стал со зла крепче грести.
А Месяц вышел и красным глазом на все это дело смотрит.
С час, должно, так гребли.
И вдруг я чуть весла не бросил - прямо тут надо мной кивает черным
флагом саженная махалка. Молчит и шатается.
- Хватайся! - кричит Косой.
А мне за нее и взяться страшно. Как живая, как оскаленная.
- Эй, ты! Дуроплюй!
Косой притабанил* и выхватил махалку из воды.
______________
* Табанить - грести назад.
И вот, когда он махалку схватил, тут у меня как что внутри как будто
стало и закрепло. "Шабаш, - думаю. - Теперь шевелись!" И я встал на ноги и
уж вертел шаланду веслами, как живой, пока мы по сеткам шли.
А Косой стоит на корме в рост, перебивает мережи и шлепает камбалу на
дно. Плюхает здоровые рыбины, а я сам, для чего - не знаю, все считаю:
- Раз, два... три... восемь...
Все шепчу, как в жару весь.
Пуда три, как не больше, с одной ставки сняли. Кончили.
Тут с меня все соскочило. Сел на банку и как гребану к берегу! А Косой:
- Куда тебя, черта! Вон она, вторая ставка! Вон махалка маячит!
У меня уже руки ходуном пошли и всего трясти стало, а он - гляжу -
взялся за весла, гребанул, как юлу, шаланду вывернул и нагребается к сеткам.
- Садись, - кричит, - на весло!
- Чтоб нас к черту не снесло! - Это я для храбрости сказал.
Косой заругался.
- Греби, холера! - орет на меня.
Я тянусь, аж душа вон.
На второй ставке Косой опять сети перебирает. Смело взялся, как за
свои. А я подгребаю. Тут я заметил, что пошел ветер. И вдруг мне показалось,
что сейчас светать начнет, сейчас Фенькины хлопцы придут на желтой шаланде,
на ихней, на здоровой, на три пары весел, и нас на месте нахлопнут.
Я тычу шаланду кормой уж как попало, лишь бы скорей. Добрались до
второй махалки: черным шестом она из темноты на нас выходит.
Как живая, смотрит, замахивается.
Флажком по ветру треплется, змеится. Я и глядеть на нее боялся. Будто
стережет!
А Косой ругается, что рыба мелкая пошла.
Я ему ласково говорю:
- Бросьте, Василий Семеныч, не стоит... Если, говорите, мелочь пошла,
так господь с ней.
А он мне и брякнул:
- И трети ты своей не получишь, коли дело мне гадишь!
Бросил сетки - и за весла.
У нас дома голод, позагоняли на толчок что было. "Хоть бы дома
накормить бы всех один только раз, коли уж на такое дело пошел!" Гребу я
скорей от этой махалки, от проклятой. Черт с ней, с рыбой, с третью моей, -
только бы, думаю, теперь на берег и домой. Буду, думаю, людям переметы*
живлять и день и ночь за хлеба кусок, только бы все это добром кончилось!
Гребу и зарекаюсь, чтоб за такие дела не браться.
______________
* Перемет - рыбачья снасть в несколько сот крючков.
Косой вдруг говорит:
- Ты что? Богу молишься?
Я и не знал, что это я громко... Думал, про себя зарекаюсь.
- Не будешь? А не навязывайся!
А я разве навязывался? Сам же он неделю целую мне в уши тарахтел:
"Мамка твоя голодная, ты голодный, вот так, - говорит, - пролетарий и
пролетает. В трубу, значит... Тряхнем Феньку что надо! И черт святой знать
не будет, где концы".
А теперь - "не навязывайся"! И так обидно мне стало! "Скорей бы только,
- думаю, - на берег, и я - ходу, и чтоб не видеть никогда его".
А он вдруг поднял весла, нагнулся ко мне, рожа зверская.
- Ты, - говорит, - только дохни кому! Ты забудь, как меня и звать-то!
Да ты знаешь, кто я?!
Как присунется ко мне мордой самой. Глаз косой.
- Да ты знаешь... Я ведь не я, а я вот кто!
Такой он мне сразу страшный показался. И вправду не он, а другой. "Вот
он, - думаю, - какой он настоящий-то! Ночью-то в море, да один на один!.."
Я и весла бросил. Он как гаркнет:
- Греби!
Я без памяти греб и не знаю, где у нас берег был, и откуда ветер, и
сколько времени прошло.
Вдруг он стал легче грести, я тоже. Разворачивает шаланду.
Смотрю, под бортом у нас садок плавает здоровый. Пудов на девять рыбы.
Подошли аккуратно. Я шаланду на веслах придерживаю.
Он стал рыбу в садок пересыпать. Тихонько, без шуму. И я держусь, чтобы
о садок не стукнуть. Пересыпал он рыбу - и чисто у нас в шаланде, ничего как
и не было. Тут я огляделся, вижу: мы под берегом. Берег не наш, чужой.
Спустились мы в берег, дернули шаланду раз и два. У меня с голоду, с
работы и со страху ноги подкашиваются. Рву руки - шаланда чуть подается.
Косой ругается во всех святых и угодников...
Вдруг смотрим: и справа и слева по человеку стоит. С винтовками. И
откуда и как они подошли? Я как увидал - все у меня внутри стало, как пустой
мешок я сделался. Я и сел на борт - ноги не держат.
Они стоят, и мы не шевелимся.
Косой вдруг говорит так это ласково:
- Закурить у вас, землячки, нельзя?
Они молчат, как неживые. Я уж подумал: есть они или нет?
Потом Косой говорит мне громко, чтоб слышали:
- Ну, отдохни трошки, хлопчик! Сморился, бедный? А ну, дернем еще?
Я встал, хватаюсь за что попало, не дергаю, а, прямо сказать, держусь
за шаланду, чтоб только на песок не сесть. Болтаюсь, как рыба на крючке.
Шаланда - ни с места.
- Подсобите, товарищи, шаланду вытаскать, - говорит Косой.
Смотрю, те двинулись с двух сторон. Ничего не сказали, взялись,
дернули.
- А вот спасибочки вам, - говорит Косой, да и хотел повернуть.
А те ему:
- Стой!
И стали они шаланду осматривать, все пересмотрели. А у нас ничего:
весла одни. Ни снастей, ни крючков, ничего как есть.
Один, что повыше, говорит:
- Откуда?
Косой запел:
- С моря. С вечера перемет поставили, вот пошла погода - так мы
проверить...
- Кто ж это в летнее время перемет с ночи ставит?
- Брось, товарищ, наливать! Приказ знаете?
- Да что же приказ, приказ? - кричит Косой. - Мы ведь самая пролетария,
горькими нашими мозолями...
- А у садка чего вы ковырялись?
- Проверить же, на месте ли, а ведь знаете же... - гудит Косой.
А те говорят:
- Пойдем вот на кордон, там проверим. А ну, айда!
Пошли.
Один впереди, другой сзади, а в середине мы с Косым. И ни ног у меня,
ни духу. И только махалку я эту черную вспоминаю, как она кивала на нас.
Вышли на обрыв и пошли по тропинке над кручей. Я только заметил, что
чуть светать стало.
Ничего я уж не понимал, что Косой мелет. Только те не отвечали, а все
покрикивали: "Айда, айдате!"
Вдруг Косой дернулся и прыг под кручу.
Тот, что был сзади, вскинул винтовку и бах! бах! вдогонку, вниз, и стал
спускаться с обрыва.
А другой схватил за ворот меня. А я - не то бежать, а идти не знал чем.
И сел я на землю. Пришли еще красноармейцы с кордона, стали облаву делать, а
меня повели на пост, где их казарма и все.
Живо по коридору протолкали к начальнику.
Сидит за столом, важный, в кожаном. На столе наган. Сбоку телефон в
ящике. Посмотрел на меня - глаза, как гвоздики, - и спрашивает:
- Это вот что с ним был?
И прямо уперся в меня:
- Как звать?
Я думаю: "Врать или нет? Сейчас, - думаю, - узнают - и к мамке с
обыском. Знаю ведь! Чуть что - сейчас обыск и пойдут тягать. Пусть, - думаю,
- сгноят меня, а не скажу правду!"
- Ты не верти пуговицу. Говори, как звать!
Я вдруг заорал.
- Васькой, Васенькой, - кричу, - Васильем, Ва-си-ли-ем! - на разные
голоса, чтоб поверили.
А меня Петькой Малышевым зовут.
Начальник выскочил из-за стола, как тряхнет меня за шиворот:
- Не врать мне!!
Я вижу, самое остается только реветь, все равно давно хотелось, и я
ударился в слезы.
И таким я горьким воем завыл - голоса своего не узнал. Бить меня всего
начало, сам не рад, что реветь пустился. Как сорвался.
Ночевал у них в казарме. Утром проснулся, не шевелюсь. Но знаю, что
сейчас спрашивать опять будут... И про Косого... Вспомнил, как он в море-то
себя показывал, - ну как я про него скажу?
Пусть бы мне кто тогда сказал, что мне надо делать!
Лежу и слышу - идет разговор промеж красноармейцев:
- В Чеку его, в Особый отдел, там, брат, узнают в лучшем виде.
А другой:
- Ну да, очень просто, что с монитором шпионаж возили! Это что к садку
подъезжали - так это для понту, глаза отвести!
И вижу я, что все так выходит, что и не придумаешь, что им врать. И
правду скажи - тоже веры не дадут.
А тогда эти мониторы офицерские - верно, что в наши берега ходили.
Очень даже близко. Что же мне делать? Так бы вот лежал и не шевелился... До
самой до смерти моей!
Слышу - затопали, выходить стали, и тишина настала. Полежал, полежал, а
в голове все кубарем, кувырком все кружит, и махалка эта черная, проклятая,
так и кивает, кланяется.
И вдруг как будто что взвинтило меня.
Вскочил я, сел на койке. Осмотрелся: лежит на койке красноармеец
одевши, ногу свесил и на меня глядит, улыбается. Смешной я, значит, был.
Хороший, к черту, смех!
- Васька! - говорит.
А я зыркаю: кого это он кличет?
Он засмеялся, встал.
- Ну, все равно, - говорит, - как там тебя. Чай пить будешь? Я тебе
подлопать дам.
Дает мне чашку каши:
- Наворачивай!
А сам сел рядом на койку.
Я думал, что мне не до каши будет, а ковырнул раз и не приметил, как
кончил. Красноармеец принял чашку.
- Боишься, - говорит, - за батьку?
- Помер, - говорю.
- Нет, - говорит, - он утек, не нашли его.
Я даже не понял, что это он про Косого.
- Не батька, - говорю, - он мне и не дядька, никто он мне!
- Значит, он тебе вроде хозяина выходит?
И стал он закуривать и мне кисет сует, как большому. Я уж курил раза
два. Взял я, а скрутить не умею.
- Эх ты, курец! - говорит и слепил мне цигарку.
Курим, а он говорит:
- Сказывать не будешь? Уговор, значит, держишь? Молодчина!
Мне вдруг обидно стало на Косого, я и говорю:
- А он свой-то уговор... треть мою... черта, говорит, ты получишь.
- Это уж евоное дело.
А я:
- Пудов, - говорю, - пять, не меньше, рыбы было, камбала - во, -
говорю, - колесо - не рыба!
- На кухне, - говорит, - она у нас, в обед поешь, как в отдел не
сведут.
И так слово по слову я ему все рассказал, как было. А он говорит, что
уговор держи, дело святое.
- Хитрый, - говорит, - знал, кого с собой взять. Кто ж, - говорит, - он
такой?
- Не знаю я, кто он, не знаю, ненастоящий. Черт он, вот кто!
А его смех взял.
- Какой, - говорит, - с чертом уговор может быть! Однако, - говорит, -
дело твое. Думай, братишка, как тебе лучше.
И встал.
А что мне думать? Ничего я не знаю.
Налил он чаю холодного, а я и смотреть на чай не хочу. Не до чаю мне!
Думаю - и ничего в голове, одна эта махалка черная кивает, и ничего
больше.
И вдруг я как сорвался.
- Что же делать-то мне, дядя, - говорю, - дорогой ты мой? - И вот-вот
опять зареву.
- А ты прямо скажи: такой, мол, я и такой-то, а дела наши вот какие
были. Мамка голодная дома пухнет, а он мне треть сулит. Я и пошел на дело.
Застращал он меня в море, а кто он - я правильно сказать не умею. И квита.
На этом и стой. Что с тебя взять, с мальчишки!
И отошло все сразу - и махалка и Косой черт.
Вскочил я.
- Веди к начальнику, - говорю.
Встал я перед столом и срыву так и кричу:
- Петька я Малышев! Живу на Слободке, в Пятой улице! А дела наши вот
какие!
И все, как было, вывалил.
А начальник смеется:
- Чего же ты вчера Ваньку-то валял? Сразу бы и говорил.
Взялся за телефон.
- Иди, - говорит, - обожди в казарме.
К вечеру отпустили. Потом раза два тягали, спрашивали. Я все на своем
стоял:
- Петька я Малышев, а дела наши вот...
Так оно потом и присохло.
Только как приснится мне черная махалка, потом на целый день балдею.
А с красноармейцем я и сейчас друг.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Это было в Черном море в ноябре месяце. Русская парусная шхуна "Мария"
под командой хозяина Афанасия Нечепуренки шла в Болгарию с грузом жмыхов в
трюме. Была ночь, и дул свежий ветер с востока, холодный и с дождем. Ветер
был почти попутный. Тяжелые, намокшие паруса едва маячили на темном небе
черными пятнами. По мачтам и снастям холодными струями сбегала вода. На
мокрой палубе было темно и скользко. Впрочем, сейчас и ходить было некому.
Один рулевой стоял у штурвала и ежился, когда холодная струя попадала с
шапки за ворот. В матросском кубрике в носу судна в сырой духоте спало по
койкам пять человек матросов. Кисло пахло махоркой и грязным человечьим
жильем. Мальчишку Федьку кусали блохи, и ему не спалось. Было душно. Он
встал, нащупал трап и вышел на палубу. Он натянул на голову рваный бушлат* и
зашлепал босиком по мокрым доскам. Слышно было, как хлестко поддавала зыбь в
корму. Федька хорошо узнал палубу за два года и в темноте не спотыкался.
Море казалось черным, как чернила, и только кое-где скалились белые
гребешки.
______________
* Бушлат - матросское полупальто.
Федька заглянул в люк хозяйской каюты.
Там вспыхивал огонек папиросы.
- Эге! - крикнул Нечепуренко. - Кто це? Хведька? А ну, ходы.
Федька спустился в каюту.
- Хлопцы огонь задули? Ну-ну! Жгуть дурно керосин, не в думках, что в
деревне люди с каганцами живуть.
Огня не было не только в кубрике, но не были выставлены и отличительные
огни по бортам: справа зеленый и слева красный. По этим огням суда ночью
узнают друг друга и избегают столкновений.
- Як не спишь, - продолжал хозяин, - то уж не спи: тут могут пароходы
встретиться. Поглядывай в море.
Федька подошел к рулевому.
- Что трясешься? - спросил рулевой. - Ямы боишься?
- Та смерз, - сказал Федька. - А кака та яма?
- Не знаешь?
Федька много слыхал россказней про яму, не верил им, но все-таки любил
послушать. А ночью так и побаивался: а вдруг в самом деле есть?
- Нема никакой ямы, - сказал Федька, - ты ее видал?
- А вот и видал: там повсегда зыбь. Ревет! - аж воет. Я раз с греками
плавал, видал, как судно туда утянуло. Хоп, и амба!
- Брешешь? - испугался Федька.
- Вот чтоб я пропал! Пароходы затягает.
- А где ж она?
- Аккурат посередь моря. Греки знают.
- Да врешь ты! - отмахивался Федька.
- Верное слово. Вот чего Афанасий не спит? - добавил рулевой
вполголоса. - Накажи меня бог, ямы боится.
- Федька! - крикнул из каюты хозяин. - Смотри огни! Уши развесил.
Федька стал вглядываться в темноту, и действительно далеко впереди,
справа, ему показался белый огонек. А сам прислушался, не гудит ли впереди
яма.
Английский грузовой пароход "Мэри" с полным грузом русского хлеба шел,
направляясь вдоль западного берега Черного моря, в Босфор, чтоб оттуда идти
дальше в Ливерпуль.
Зеленый и красный огни ярко светились по бортам: там горели сильные
электрические лампы. Еще один белый огонь горел на мачте. Этот огонь на
мачте носят пароходы в отличие от парусных судов, которым пароходы всегда
должны уступать в море дорогу.
Пароход был недавно построен, все было новенькое, и исправная машина
работала как часы. На носу судна стоял вахтенный "баковый" и зорко смотрел
вперед. Тут же висел большой сигнальный колокол, которым баковый давал знать
вахтенному штурману, когда появится на горизонте огонь: ударит раз - значит
огонь справа, два - слева, три раза - прямо по пути парохода.
Молодой помощник капитана, штурман Юз, был на вахте и ходил взад и
вперед по капитанскому мостику.
Вдруг он услышал три спешных удара в колокол с бака. Он глянул вперед:
почти перед самым носом парохода слабо мигал зеленый огонек.
- Лево на борт! - крикнул Юз рулевому, и пароход резко покатился влево.
Реи парусника едва не задели пароход.
- Проклятые! Дикари! Четвертый раз! - ворчал про себя Юз. - На курс! -
скомандовал он рулевому.
Рулевой повернул штурвал, закляцала рулевая машина, и пароход пошел по
прежнему направлению.
Капитан Паркер сидел на кожаном диванчике в своей каюте, которая
помещалась тут же у капитанского мостика. Две электрические лампочки горели
над полированным столиком, на котором стояла бутылка виски* и сифон содовой
воды. Капитан курил из трубки душистый английский табак и записывал в свой
кожаный альбом русские впечатления. Он боялся, что за длинную дорогу забудет
и не сумеет толком рассказать своим ливерпульским друзьям про Россию.
______________
* Виски - английская водка.
"На улицах громко говорят, кричат, - писал он, - на тротуарах толкаются
и не извиняются..."
Бах, бах, бах! - опять раздались три удара с бака.
Капитан Паркер надел фуражку и выскочил из каюты.
- В чем дело, Юз? Опять? - спросил он помощника.
- Право, право, еще право! - командовал Юз.
Красный огонек совсем близко проскользнул мимо левого борта.
- Что они, издеваются? - сказал Паркер.
- Мы ведь должны уступать паруснику по закону, - ответил Юз.
- Но ведь закон, мистер Юз, запрещает ходить в море без огней, как
пираты. Или вы считаете правильным, когда огни внезапно появляются за три
сажени? - назидательно сказал капитан.
- Что же, бить? - спросил Юз.
- Надо быть твердым, когда ты прав.
- Конечно, следовало бы проучить, - слабо заметил Юз.
- Ну, а раз так, то не меняйте в таких случаях курса, Юз, - ответил
Паркер.
Капитан круто повернулся и ушел к себе в каюту.
Артур Паркер представил себе, как его пароход, гладко выкрашенный в
красивый серый цвет, горит яркими электрическими огнями, чистый, сильный,
гордо идет среди этих замухрышек-парусников.
Джентльмен в толпе дикарей.
Он вспомнил, как в русском порту его два раза толкнули на улице.
Черт возьми! Он не успел опомниться, как уже обидчик куда-то исчез.
Никак не подворачивалось удобного случая, чтобы проучить эту публику.
Артур Паркер представлял, как он будет рассказывать про это в Ливерпуле и
как все будут ждать, что он сейчас скажет, как он сумел показать этим
дикарям, с кем они имеют дело. А сказать было нечего. Паркер сильно
досадовал на себя.
"Вот и с этим парусником упущен случай. Этот разиня Юз! Надо было
просто - трах! Довольно миндальничать - носите огни в море... Какой был
удобный случай!" - досадовал капитан.
Паркер снова вышел на мостик. Он надеялся все-таки, что вдруг
представится еще такой же случай, и не рассчитывал на Юза.
- Они, кажется, вас выдрессировали, Юз, - едко сказал он помощнику, -
вы ловко обходите этих господ, юлите, как лакей в ресторане.
Юз молчал и смотрел вперед.
- Дядьку, - крикнул Федька хозяину, - вже блище огонь, пароход аккурат
на нас идет!
Нечепуренко высунулся из каюты.
- А таки здоровый пароход, - сказал он, помолчав, - должно, с Одессы, с
хлибом. А ты где, Федька, закинул той старый фалень? С него ще добры
постромки выйдуть.
- Дядьку! Ой, финар давайте! - кричал Федька. Он не спускал глаз с
парохода, и ему ясно было, что если пароход через минуту не свернет, то
столкновение неизбежно.
Рулевой не выдержал и стал забирать лево.
- Що злякавсь?* - крикнул Нечепуренко. - Держи, бисова душа, як було!
На серники, - обратился он к Федьке.
______________
* Что испугался?
Федька вырвал из рук хозяина коробок спичек и бросился в каюту, нащупал
на стене фонарь, чиркнул спичку - красный. Надо правый, зеленый. Впопыхах
дрожащими руками Федька чиркал спичку за спичкой, они ломались, тухли, он не
мог зажечь нагоревшей светильни. Горит! Федька с маху захлопнул дверцу -
фонарь мигнул и потух.
- Не сдавайсь под ветер! - слышал он, как кричал наверху хозяин
рулевому.
Федька снова чиркал спички, чувствовал, что теперь уж каждая секунда
стоит жизни. Наконец он выбежал с зеленым огнем на палубу и направил фонарь
к пароходу.
Пароход был совсем близко, и Федьке казалось, что прямо в упор глядят
красный и зеленый глаза парохода. Он услышал, что там спешно пробили три
удара в колокол.
- Так держать! - крикнул Нечепуренко злым голосом.
- Так держать! - раздалась жесткая команда по-английски на пароходе.
Не меняя курса, "Мэри" шла прямо на парусник.
- Лева, лева! - завопил Нечепуренко.
Но было уже поздно. Федька видел, как с неудержимой силой на них из
темноты летел высокий нос парохода, не замечая их, направляясь в самую
середину судна. Ему стало страшно, что пароход прямо раздавит его, Федьку.
Он выпустил на палубу фонарь, опрометью бросился к вантам и, как обезьяна,
полез на мачту.
- Гей, гей! - в один голос крикнули хозяин и рулевой, но в тот же почти
момент оба слетели с ног от удара: пароход с полного хода врезался в судно.
Раздался страшный хрустящий удар. Федьку тряхнуло, и он едва удержался
на вантах. В двух аршинах от себя он ясно увидал серый корпус судна; закрыл
глаза, сжался в комок и изо всей силы уцепился за ванты. Что-то грохнуло,
ударило, мачту покачнуло, и, когда Федька открыл глаза, он увидел
удаляющиеся огни парохода, а внизу - он ничего не мог понять - вода была в
двух аршинах под ним. Он вскарабкался выше и с ужасом видел, что вода
поднимается за ним. Он стал на салинг и обхватил стеньгу, не спуская глаз с
воды. Черная, слепая зыбь ходила там внизу, но теперь она не шла выше, как
будто бы мачта перестала погружаться. Но Федька не верил и не отводил глаз
от воды.
Капитан Паркер молчал и глядел вперед, как будто ожидая еще чего-то.
Ему казалось, что это еще не все. А "Мэри" все удалялась от места крушения.
об камень, разлетится вдребезги судно.
Влетел Антоний в пену и крикнул:
- Антоний идет! Держись!
Затрясся в пене корабль и прошел дальше. Матросы друг на друга глядят -
стоят мокрые и понять не могут: на том ли, на этом свете? А корабль
полугруженый лежал боком и сидел в воде как порожний. Бежит дальше.
Ветер давит паруса, трещат снасти. Вот уж два паруса выдавило; как лист
по ветру унесла погода белые клочья в черную ночь. Прет Антоний прямо в порт
- вон огни по берегу рассыпались, переливаются, дышат как уголья. Влетел в
порт Антоний и отдал якорь.
А к судну уж шлюпка тащится.
Кричат:
- Не с маслом ли?
И часу не прошло - полна палуба купцов у Антония. Набивают цену - дай
только хоть баночку.
- А парохода, - спрашивают, - не видали?
- А не знаю, - говорит Антоний, - раньше нас вышел, видать, не к вам
пошел.
Продал Антоний в тот же час все масло, что у него осталось, - и такую
цену дали ему, что и не снилось Антонию.
А наутро пришел пароход. Антоний капитану шляпой машет.
И ни бочки не взяли с парохода. Повернул пароход и задымил сердито.
А Антоний пришел домой.
- Нет, - говорит, - не буду я счастья моего до донышка высасывать.
Переехала мне дорогу плавучая кузница!
Продал корабль, матросов всех деньгами одарил.
- Спасибо, - говорит, - за службу, ни разу меня не выдали, ребята.
И открыл Антоний на берегу корчму "Не Горюй".
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
______________
* Махалкой на Черном море рыбаки называют палку; ее втыкают в пробочный
поплавок (буек), и она плавает стоя. Наверху прибивают флажок. Ее
привязывают к рыбачьим снастям, чтоб найти их в море.
Целую неделю подговаривал меня Васька Косой пойти ночью в море из
Фенькиных сеток рыбу красть.
- Вот, - говорит, - как будет поздний месяц, и сорвемся ночью. Моментом
дело. Раз и два! По воде следу нету.
Я все мычал да гмыкал.
И вот раз приходит он ночью. Я на дворе спал. Толкнул меня в плечо:
- Гайда, пошли! - Тряхнул за плечо и на ноги поставил. Чего ему:
здоровый черт, саженный!
И вот пошли мы берегом, низом. Я, значит, и Косой.
Меня, мальчишку, он вперед пустил, а сам - за мной.
Ночь - ни черта не видать.
Песок холодный, ракуша битая в ногу впивается.
А он еще сзади шипит гадюкой: "Тише!.. Чтоб как по воздуху!"
Чтоб тебя, дьявола, самого на воздух подняло.
Эх, знал бы я, какое дело из этого выйдет, не пошел бы я с Косым ни в
жизть!
Ногу тут я об камень ссадил, аж на землю сел. Качаюсь и шепотом вою. А
Косой надо мной стоит, пяткой в самое рыло тычет:
Вставай!
Пятка заскорузлая, корявая.
А когда шаланду стали спихивать, у меня опять сердце упало: что же это
мы такое делаем?
Штиль на море, будто и вода притаилась и только шепотком в берег
хлюпает. Месяц поздний торчит из моря, как красный штык. Мне страшно стало;
я берусь за шаланду и не дергаю. Не хочу, не поеду я из Фенькиных мережей
камбалу трясти!
Косой будто знал, что я думаю, и бубнит малым голосом:
- Фенька прорва, раскоряка анафемская! Она мужа-то своего, Ивана,
отравила... Черт бы с ним, с Иваном, туда ему, гаду, и дорога, да он у меня
сорок пять сеток в море снял. Покарай меня господь!.. А ну, берись!
Дернули. Чуть вдвинулась шаланда в море. А Косой опять:
- Пудами, рванина недомытая, камбалу на базар возит, а кинула хоть раз
тебе, мальчонке голодному, хоть кусок? А ну, разом!
Дернули, аж на полсажени сразу шлюпку посунули.
Ждем - и наверх, на обрыв, смотрим: чтоб с Особого отдела патруль не
засыпал. Тогда был приказ, чтоб ночью не выходить в море никак. А с патрулем
собака; уж это хуже нет!
Посмотрели - никого.
И так это Косой мне Феньку обложил, что я хоть вторые сутки не ел, а
шаланду дернул, как большой.
Выкопал Косой из песку весла - это он с вечера приготовил. Сели,
гребем, как по воздуху: не стукнем, не плеснем.
Прошли каменья и подались прямо торцом в море.
- Поднавались!
Напер я на весла, а тут снова меня мутить стало. Куда ж это мы едем, на
какое дело? "Ну, ничего, - думаю, - не найдем мы ночью Фенькиных сеток - и
красть не придется". И подналег даже.
А потом думаю: "Махалки все ж у ней высокие, побольше сажени. А Косой -
черт приметливый - непременно увидит". И опять страх войдет.
И я гребу слабей. А Косой:
- Навалися, пролетария!
"Нет, - думаю, - флажки у ней на махалках черные, не найти ночью и
Косому. Никому не найти!" И гребу смелей, все стараюсь в уме Феньку
обкладывать.
- Отравила? - говорю.
- Ладно, греби, греби, мильтон какой сыскался!
"Теперь я мильтон выхожу!"
Я стал со зла крепче грести.
А Месяц вышел и красным глазом на все это дело смотрит.
С час, должно, так гребли.
И вдруг я чуть весла не бросил - прямо тут надо мной кивает черным
флагом саженная махалка. Молчит и шатается.
- Хватайся! - кричит Косой.
А мне за нее и взяться страшно. Как живая, как оскаленная.
- Эй, ты! Дуроплюй!
Косой притабанил* и выхватил махалку из воды.
______________
* Табанить - грести назад.
И вот, когда он махалку схватил, тут у меня как что внутри как будто
стало и закрепло. "Шабаш, - думаю. - Теперь шевелись!" И я встал на ноги и
уж вертел шаланду веслами, как живой, пока мы по сеткам шли.
А Косой стоит на корме в рост, перебивает мережи и шлепает камбалу на
дно. Плюхает здоровые рыбины, а я сам, для чего - не знаю, все считаю:
- Раз, два... три... восемь...
Все шепчу, как в жару весь.
Пуда три, как не больше, с одной ставки сняли. Кончили.
Тут с меня все соскочило. Сел на банку и как гребану к берегу! А Косой:
- Куда тебя, черта! Вон она, вторая ставка! Вон махалка маячит!
У меня уже руки ходуном пошли и всего трясти стало, а он - гляжу -
взялся за весла, гребанул, как юлу, шаланду вывернул и нагребается к сеткам.
- Садись, - кричит, - на весло!
- Чтоб нас к черту не снесло! - Это я для храбрости сказал.
Косой заругался.
- Греби, холера! - орет на меня.
Я тянусь, аж душа вон.
На второй ставке Косой опять сети перебирает. Смело взялся, как за
свои. А я подгребаю. Тут я заметил, что пошел ветер. И вдруг мне показалось,
что сейчас светать начнет, сейчас Фенькины хлопцы придут на желтой шаланде,
на ихней, на здоровой, на три пары весел, и нас на месте нахлопнут.
Я тычу шаланду кормой уж как попало, лишь бы скорей. Добрались до
второй махалки: черным шестом она из темноты на нас выходит.
Как живая, смотрит, замахивается.
Флажком по ветру треплется, змеится. Я и глядеть на нее боялся. Будто
стережет!
А Косой ругается, что рыба мелкая пошла.
Я ему ласково говорю:
- Бросьте, Василий Семеныч, не стоит... Если, говорите, мелочь пошла,
так господь с ней.
А он мне и брякнул:
- И трети ты своей не получишь, коли дело мне гадишь!
Бросил сетки - и за весла.
У нас дома голод, позагоняли на толчок что было. "Хоть бы дома
накормить бы всех один только раз, коли уж на такое дело пошел!" Гребу я
скорей от этой махалки, от проклятой. Черт с ней, с рыбой, с третью моей, -
только бы, думаю, теперь на берег и домой. Буду, думаю, людям переметы*
живлять и день и ночь за хлеба кусок, только бы все это добром кончилось!
Гребу и зарекаюсь, чтоб за такие дела не браться.
______________
* Перемет - рыбачья снасть в несколько сот крючков.
Косой вдруг говорит:
- Ты что? Богу молишься?
Я и не знал, что это я громко... Думал, про себя зарекаюсь.
- Не будешь? А не навязывайся!
А я разве навязывался? Сам же он неделю целую мне в уши тарахтел:
"Мамка твоя голодная, ты голодный, вот так, - говорит, - пролетарий и
пролетает. В трубу, значит... Тряхнем Феньку что надо! И черт святой знать
не будет, где концы".
А теперь - "не навязывайся"! И так обидно мне стало! "Скорей бы только,
- думаю, - на берег, и я - ходу, и чтоб не видеть никогда его".
А он вдруг поднял весла, нагнулся ко мне, рожа зверская.
- Ты, - говорит, - только дохни кому! Ты забудь, как меня и звать-то!
Да ты знаешь, кто я?!
Как присунется ко мне мордой самой. Глаз косой.
- Да ты знаешь... Я ведь не я, а я вот кто!
Такой он мне сразу страшный показался. И вправду не он, а другой. "Вот
он, - думаю, - какой он настоящий-то! Ночью-то в море, да один на один!.."
Я и весла бросил. Он как гаркнет:
- Греби!
Я без памяти греб и не знаю, где у нас берег был, и откуда ветер, и
сколько времени прошло.
Вдруг он стал легче грести, я тоже. Разворачивает шаланду.
Смотрю, под бортом у нас садок плавает здоровый. Пудов на девять рыбы.
Подошли аккуратно. Я шаланду на веслах придерживаю.
Он стал рыбу в садок пересыпать. Тихонько, без шуму. И я держусь, чтобы
о садок не стукнуть. Пересыпал он рыбу - и чисто у нас в шаланде, ничего как
и не было. Тут я огляделся, вижу: мы под берегом. Берег не наш, чужой.
Спустились мы в берег, дернули шаланду раз и два. У меня с голоду, с
работы и со страху ноги подкашиваются. Рву руки - шаланда чуть подается.
Косой ругается во всех святых и угодников...
Вдруг смотрим: и справа и слева по человеку стоит. С винтовками. И
откуда и как они подошли? Я как увидал - все у меня внутри стало, как пустой
мешок я сделался. Я и сел на борт - ноги не держат.
Они стоят, и мы не шевелимся.
Косой вдруг говорит так это ласково:
- Закурить у вас, землячки, нельзя?
Они молчат, как неживые. Я уж подумал: есть они или нет?
Потом Косой говорит мне громко, чтоб слышали:
- Ну, отдохни трошки, хлопчик! Сморился, бедный? А ну, дернем еще?
Я встал, хватаюсь за что попало, не дергаю, а, прямо сказать, держусь
за шаланду, чтоб только на песок не сесть. Болтаюсь, как рыба на крючке.
Шаланда - ни с места.
- Подсобите, товарищи, шаланду вытаскать, - говорит Косой.
Смотрю, те двинулись с двух сторон. Ничего не сказали, взялись,
дернули.
- А вот спасибочки вам, - говорит Косой, да и хотел повернуть.
А те ему:
- Стой!
И стали они шаланду осматривать, все пересмотрели. А у нас ничего:
весла одни. Ни снастей, ни крючков, ничего как есть.
Один, что повыше, говорит:
- Откуда?
Косой запел:
- С моря. С вечера перемет поставили, вот пошла погода - так мы
проверить...
- Кто ж это в летнее время перемет с ночи ставит?
- Брось, товарищ, наливать! Приказ знаете?
- Да что же приказ, приказ? - кричит Косой. - Мы ведь самая пролетария,
горькими нашими мозолями...
- А у садка чего вы ковырялись?
- Проверить же, на месте ли, а ведь знаете же... - гудит Косой.
А те говорят:
- Пойдем вот на кордон, там проверим. А ну, айда!
Пошли.
Один впереди, другой сзади, а в середине мы с Косым. И ни ног у меня,
ни духу. И только махалку я эту черную вспоминаю, как она кивала на нас.
Вышли на обрыв и пошли по тропинке над кручей. Я только заметил, что
чуть светать стало.
Ничего я уж не понимал, что Косой мелет. Только те не отвечали, а все
покрикивали: "Айда, айдате!"
Вдруг Косой дернулся и прыг под кручу.
Тот, что был сзади, вскинул винтовку и бах! бах! вдогонку, вниз, и стал
спускаться с обрыва.
А другой схватил за ворот меня. А я - не то бежать, а идти не знал чем.
И сел я на землю. Пришли еще красноармейцы с кордона, стали облаву делать, а
меня повели на пост, где их казарма и все.
Живо по коридору протолкали к начальнику.
Сидит за столом, важный, в кожаном. На столе наган. Сбоку телефон в
ящике. Посмотрел на меня - глаза, как гвоздики, - и спрашивает:
- Это вот что с ним был?
И прямо уперся в меня:
- Как звать?
Я думаю: "Врать или нет? Сейчас, - думаю, - узнают - и к мамке с
обыском. Знаю ведь! Чуть что - сейчас обыск и пойдут тягать. Пусть, - думаю,
- сгноят меня, а не скажу правду!"
- Ты не верти пуговицу. Говори, как звать!
Я вдруг заорал.
- Васькой, Васенькой, - кричу, - Васильем, Ва-си-ли-ем! - на разные
голоса, чтоб поверили.
А меня Петькой Малышевым зовут.
Начальник выскочил из-за стола, как тряхнет меня за шиворот:
- Не врать мне!!
Я вижу, самое остается только реветь, все равно давно хотелось, и я
ударился в слезы.
И таким я горьким воем завыл - голоса своего не узнал. Бить меня всего
начало, сам не рад, что реветь пустился. Как сорвался.
Ночевал у них в казарме. Утром проснулся, не шевелюсь. Но знаю, что
сейчас спрашивать опять будут... И про Косого... Вспомнил, как он в море-то
себя показывал, - ну как я про него скажу?
Пусть бы мне кто тогда сказал, что мне надо делать!
Лежу и слышу - идет разговор промеж красноармейцев:
- В Чеку его, в Особый отдел, там, брат, узнают в лучшем виде.
А другой:
- Ну да, очень просто, что с монитором шпионаж возили! Это что к садку
подъезжали - так это для понту, глаза отвести!
И вижу я, что все так выходит, что и не придумаешь, что им врать. И
правду скажи - тоже веры не дадут.
А тогда эти мониторы офицерские - верно, что в наши берега ходили.
Очень даже близко. Что же мне делать? Так бы вот лежал и не шевелился... До
самой до смерти моей!
Слышу - затопали, выходить стали, и тишина настала. Полежал, полежал, а
в голове все кубарем, кувырком все кружит, и махалка эта черная, проклятая,
так и кивает, кланяется.
И вдруг как будто что взвинтило меня.
Вскочил я, сел на койке. Осмотрелся: лежит на койке красноармеец
одевши, ногу свесил и на меня глядит, улыбается. Смешной я, значит, был.
Хороший, к черту, смех!
- Васька! - говорит.
А я зыркаю: кого это он кличет?
Он засмеялся, встал.
- Ну, все равно, - говорит, - как там тебя. Чай пить будешь? Я тебе
подлопать дам.
Дает мне чашку каши:
- Наворачивай!
А сам сел рядом на койку.
Я думал, что мне не до каши будет, а ковырнул раз и не приметил, как
кончил. Красноармеец принял чашку.
- Боишься, - говорит, - за батьку?
- Помер, - говорю.
- Нет, - говорит, - он утек, не нашли его.
Я даже не понял, что это он про Косого.
- Не батька, - говорю, - он мне и не дядька, никто он мне!
- Значит, он тебе вроде хозяина выходит?
И стал он закуривать и мне кисет сует, как большому. Я уж курил раза
два. Взял я, а скрутить не умею.
- Эх ты, курец! - говорит и слепил мне цигарку.
Курим, а он говорит:
- Сказывать не будешь? Уговор, значит, держишь? Молодчина!
Мне вдруг обидно стало на Косого, я и говорю:
- А он свой-то уговор... треть мою... черта, говорит, ты получишь.
- Это уж евоное дело.
А я:
- Пудов, - говорю, - пять, не меньше, рыбы было, камбала - во, -
говорю, - колесо - не рыба!
- На кухне, - говорит, - она у нас, в обед поешь, как в отдел не
сведут.
И так слово по слову я ему все рассказал, как было. А он говорит, что
уговор держи, дело святое.
- Хитрый, - говорит, - знал, кого с собой взять. Кто ж, - говорит, - он
такой?
- Не знаю я, кто он, не знаю, ненастоящий. Черт он, вот кто!
А его смех взял.
- Какой, - говорит, - с чертом уговор может быть! Однако, - говорит, -
дело твое. Думай, братишка, как тебе лучше.
И встал.
А что мне думать? Ничего я не знаю.
Налил он чаю холодного, а я и смотреть на чай не хочу. Не до чаю мне!
Думаю - и ничего в голове, одна эта махалка черная кивает, и ничего
больше.
И вдруг я как сорвался.
- Что же делать-то мне, дядя, - говорю, - дорогой ты мой? - И вот-вот
опять зареву.
- А ты прямо скажи: такой, мол, я и такой-то, а дела наши вот какие
были. Мамка голодная дома пухнет, а он мне треть сулит. Я и пошел на дело.
Застращал он меня в море, а кто он - я правильно сказать не умею. И квита.
На этом и стой. Что с тебя взять, с мальчишки!
И отошло все сразу - и махалка и Косой черт.
Вскочил я.
- Веди к начальнику, - говорю.
Встал я перед столом и срыву так и кричу:
- Петька я Малышев! Живу на Слободке, в Пятой улице! А дела наши вот
какие!
И все, как было, вывалил.
А начальник смеется:
- Чего же ты вчера Ваньку-то валял? Сразу бы и говорил.
Взялся за телефон.
- Иди, - говорит, - обожди в казарме.
К вечеру отпустили. Потом раза два тягали, спрашивали. Я все на своем
стоял:
- Петька я Малышев, а дела наши вот...
Так оно потом и присохло.
Только как приснится мне черная махалка, потом на целый день балдею.
А с красноармейцем я и сейчас друг.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Это было в Черном море в ноябре месяце. Русская парусная шхуна "Мария"
под командой хозяина Афанасия Нечепуренки шла в Болгарию с грузом жмыхов в
трюме. Была ночь, и дул свежий ветер с востока, холодный и с дождем. Ветер
был почти попутный. Тяжелые, намокшие паруса едва маячили на темном небе
черными пятнами. По мачтам и снастям холодными струями сбегала вода. На
мокрой палубе было темно и скользко. Впрочем, сейчас и ходить было некому.
Один рулевой стоял у штурвала и ежился, когда холодная струя попадала с
шапки за ворот. В матросском кубрике в носу судна в сырой духоте спало по
койкам пять человек матросов. Кисло пахло махоркой и грязным человечьим
жильем. Мальчишку Федьку кусали блохи, и ему не спалось. Было душно. Он
встал, нащупал трап и вышел на палубу. Он натянул на голову рваный бушлат* и
зашлепал босиком по мокрым доскам. Слышно было, как хлестко поддавала зыбь в
корму. Федька хорошо узнал палубу за два года и в темноте не спотыкался.
Море казалось черным, как чернила, и только кое-где скалились белые
гребешки.
______________
* Бушлат - матросское полупальто.
Федька заглянул в люк хозяйской каюты.
Там вспыхивал огонек папиросы.
- Эге! - крикнул Нечепуренко. - Кто це? Хведька? А ну, ходы.
Федька спустился в каюту.
- Хлопцы огонь задули? Ну-ну! Жгуть дурно керосин, не в думках, что в
деревне люди с каганцами живуть.
Огня не было не только в кубрике, но не были выставлены и отличительные
огни по бортам: справа зеленый и слева красный. По этим огням суда ночью
узнают друг друга и избегают столкновений.
- Як не спишь, - продолжал хозяин, - то уж не спи: тут могут пароходы
встретиться. Поглядывай в море.
Федька подошел к рулевому.
- Что трясешься? - спросил рулевой. - Ямы боишься?
- Та смерз, - сказал Федька. - А кака та яма?
- Не знаешь?
Федька много слыхал россказней про яму, не верил им, но все-таки любил
послушать. А ночью так и побаивался: а вдруг в самом деле есть?
- Нема никакой ямы, - сказал Федька, - ты ее видал?
- А вот и видал: там повсегда зыбь. Ревет! - аж воет. Я раз с греками
плавал, видал, как судно туда утянуло. Хоп, и амба!
- Брешешь? - испугался Федька.
- Вот чтоб я пропал! Пароходы затягает.
- А где ж она?
- Аккурат посередь моря. Греки знают.
- Да врешь ты! - отмахивался Федька.
- Верное слово. Вот чего Афанасий не спит? - добавил рулевой
вполголоса. - Накажи меня бог, ямы боится.
- Федька! - крикнул из каюты хозяин. - Смотри огни! Уши развесил.
Федька стал вглядываться в темноту, и действительно далеко впереди,
справа, ему показался белый огонек. А сам прислушался, не гудит ли впереди
яма.
Английский грузовой пароход "Мэри" с полным грузом русского хлеба шел,
направляясь вдоль западного берега Черного моря, в Босфор, чтоб оттуда идти
дальше в Ливерпуль.
Зеленый и красный огни ярко светились по бортам: там горели сильные
электрические лампы. Еще один белый огонь горел на мачте. Этот огонь на
мачте носят пароходы в отличие от парусных судов, которым пароходы всегда
должны уступать в море дорогу.
Пароход был недавно построен, все было новенькое, и исправная машина
работала как часы. На носу судна стоял вахтенный "баковый" и зорко смотрел
вперед. Тут же висел большой сигнальный колокол, которым баковый давал знать
вахтенному штурману, когда появится на горизонте огонь: ударит раз - значит
огонь справа, два - слева, три раза - прямо по пути парохода.
Молодой помощник капитана, штурман Юз, был на вахте и ходил взад и
вперед по капитанскому мостику.
Вдруг он услышал три спешных удара в колокол с бака. Он глянул вперед:
почти перед самым носом парохода слабо мигал зеленый огонек.
- Лево на борт! - крикнул Юз рулевому, и пароход резко покатился влево.
Реи парусника едва не задели пароход.
- Проклятые! Дикари! Четвертый раз! - ворчал про себя Юз. - На курс! -
скомандовал он рулевому.
Рулевой повернул штурвал, закляцала рулевая машина, и пароход пошел по
прежнему направлению.
Капитан Паркер сидел на кожаном диванчике в своей каюте, которая
помещалась тут же у капитанского мостика. Две электрические лампочки горели
над полированным столиком, на котором стояла бутылка виски* и сифон содовой
воды. Капитан курил из трубки душистый английский табак и записывал в свой
кожаный альбом русские впечатления. Он боялся, что за длинную дорогу забудет
и не сумеет толком рассказать своим ливерпульским друзьям про Россию.
______________
* Виски - английская водка.
"На улицах громко говорят, кричат, - писал он, - на тротуарах толкаются
и не извиняются..."
Бах, бах, бах! - опять раздались три удара с бака.
Капитан Паркер надел фуражку и выскочил из каюты.
- В чем дело, Юз? Опять? - спросил он помощника.
- Право, право, еще право! - командовал Юз.
Красный огонек совсем близко проскользнул мимо левого борта.
- Что они, издеваются? - сказал Паркер.
- Мы ведь должны уступать паруснику по закону, - ответил Юз.
- Но ведь закон, мистер Юз, запрещает ходить в море без огней, как
пираты. Или вы считаете правильным, когда огни внезапно появляются за три
сажени? - назидательно сказал капитан.
- Что же, бить? - спросил Юз.
- Надо быть твердым, когда ты прав.
- Конечно, следовало бы проучить, - слабо заметил Юз.
- Ну, а раз так, то не меняйте в таких случаях курса, Юз, - ответил
Паркер.
Капитан круто повернулся и ушел к себе в каюту.
Артур Паркер представил себе, как его пароход, гладко выкрашенный в
красивый серый цвет, горит яркими электрическими огнями, чистый, сильный,
гордо идет среди этих замухрышек-парусников.
Джентльмен в толпе дикарей.
Он вспомнил, как в русском порту его два раза толкнули на улице.
Черт возьми! Он не успел опомниться, как уже обидчик куда-то исчез.
Никак не подворачивалось удобного случая, чтобы проучить эту публику.
Артур Паркер представлял, как он будет рассказывать про это в Ливерпуле и
как все будут ждать, что он сейчас скажет, как он сумел показать этим
дикарям, с кем они имеют дело. А сказать было нечего. Паркер сильно
досадовал на себя.
"Вот и с этим парусником упущен случай. Этот разиня Юз! Надо было
просто - трах! Довольно миндальничать - носите огни в море... Какой был
удобный случай!" - досадовал капитан.
Паркер снова вышел на мостик. Он надеялся все-таки, что вдруг
представится еще такой же случай, и не рассчитывал на Юза.
- Они, кажется, вас выдрессировали, Юз, - едко сказал он помощнику, -
вы ловко обходите этих господ, юлите, как лакей в ресторане.
Юз молчал и смотрел вперед.
- Дядьку, - крикнул Федька хозяину, - вже блище огонь, пароход аккурат
на нас идет!
Нечепуренко высунулся из каюты.
- А таки здоровый пароход, - сказал он, помолчав, - должно, с Одессы, с
хлибом. А ты где, Федька, закинул той старый фалень? С него ще добры
постромки выйдуть.
- Дядьку! Ой, финар давайте! - кричал Федька. Он не спускал глаз с
парохода, и ему ясно было, что если пароход через минуту не свернет, то
столкновение неизбежно.
Рулевой не выдержал и стал забирать лево.
- Що злякавсь?* - крикнул Нечепуренко. - Держи, бисова душа, як було!
На серники, - обратился он к Федьке.
______________
* Что испугался?
Федька вырвал из рук хозяина коробок спичек и бросился в каюту, нащупал
на стене фонарь, чиркнул спичку - красный. Надо правый, зеленый. Впопыхах
дрожащими руками Федька чиркал спичку за спичкой, они ломались, тухли, он не
мог зажечь нагоревшей светильни. Горит! Федька с маху захлопнул дверцу -
фонарь мигнул и потух.
- Не сдавайсь под ветер! - слышал он, как кричал наверху хозяин
рулевому.
Федька снова чиркал спички, чувствовал, что теперь уж каждая секунда
стоит жизни. Наконец он выбежал с зеленым огнем на палубу и направил фонарь
к пароходу.
Пароход был совсем близко, и Федьке казалось, что прямо в упор глядят
красный и зеленый глаза парохода. Он услышал, что там спешно пробили три
удара в колокол.
- Так держать! - крикнул Нечепуренко злым голосом.
- Так держать! - раздалась жесткая команда по-английски на пароходе.
Не меняя курса, "Мэри" шла прямо на парусник.
- Лева, лева! - завопил Нечепуренко.
Но было уже поздно. Федька видел, как с неудержимой силой на них из
темноты летел высокий нос парохода, не замечая их, направляясь в самую
середину судна. Ему стало страшно, что пароход прямо раздавит его, Федьку.
Он выпустил на палубу фонарь, опрометью бросился к вантам и, как обезьяна,
полез на мачту.
- Гей, гей! - в один голос крикнули хозяин и рулевой, но в тот же почти
момент оба слетели с ног от удара: пароход с полного хода врезался в судно.
Раздался страшный хрустящий удар. Федьку тряхнуло, и он едва удержался
на вантах. В двух аршинах от себя он ясно увидал серый корпус судна; закрыл
глаза, сжался в комок и изо всей силы уцепился за ванты. Что-то грохнуло,
ударило, мачту покачнуло, и, когда Федька открыл глаза, он увидел
удаляющиеся огни парохода, а внизу - он ничего не мог понять - вода была в
двух аршинах под ним. Он вскарабкался выше и с ужасом видел, что вода
поднимается за ним. Он стал на салинг и обхватил стеньгу, не спуская глаз с
воды. Черная, слепая зыбь ходила там внизу, но теперь она не шла выше, как
будто бы мачта перестала погружаться. Но Федька не верил и не отводил глаз
от воды.
Капитан Паркер молчал и глядел вперед, как будто ожидая еще чего-то.
Ему казалось, что это еще не все. А "Мэри" все удалялась от места крушения.