Страница:
завыла дама и закачала перьями на шляпке.
Но мичман Березин - не простак:
- А знаете, если нам бояться бурь...
- Неужели никаких не боитесь?
- Нам бояться некогда, - и мичман браво тряхнул головой. - Моряк,
сударыня, всегда глядит в глаза смерти. Что может быть страшнее океана?
Зверь? Тигр? Леопард? Пожалуйста! Извольте - леопард для нас, что для вас,
сударыня, кошка. Простая домашняя кошка.
Он повернулся к юту, туда, где в кормовой части парохода был шикарный
салон, где сейчас буфетчик Степан со всей стариковской прыти готовил закуску
и завтрак из одиннадцати блюд.
- Степан! А Степан! - крикнул мичман Березин. Он взял свою даму под
локоток. - Степан!
- Сию минуту-с! - Старик перешагнул высокий пароходный порог и
засеменил к мичману.
- Покажи Ваську, - вполголоса приказал Березин.
- Сию минуту-с! - И старик-буфетчик зашаркал начищенными для парада
штиблетами в кают-компанию.
В кают-компании он крикнул на лакеев:
- Не вороти всю селедку в ряд! Торговать, что ли, выставили? Охломоты!
Лакеи во фраках бросились к столу, а буфетчик с дивана в своей буфетной
уж звал Ваську.
Мичман Березин стоял с дамой, опершись о борт.
- Вы спрашиваете: к тигру в клетку? Родная моя! Но волна Индийского
океана рычит громче! Злее! Свирепей! Это тигр в десять этажей ростом.
Поверьте...
Но буфетчик уже повалил перед трюмным люком плетеное кресло-кабину
японской работы - целый дом из прутьев. Степан - новгородский старик с
бритыми усами - держал в руке кусок сырого мяса.
- Готово? - спросил мичман. - Пускай!
- Сию минуту-с!
Двери кают-компании раскрылись. В дверь высунулась морда. Это была
аккуратная голова леопарда с большими круглыми глазами, настороженными, со
злым вниманием в косых зрачках. Он высоко поднял уши и глянул на Березина.
Дама прижалась к мичману. Березин браво хмыкнул и затянулся сигарой.
- Пошел! - скомандовал Березин, подхватив даму за талию.
- Сию минуту-с! - отозвался буфетчик. Он поднял мясо, чтоб его увидел
леопард, и бросил на трюмный люк, на туго натянутый брезентовый чехол,
который прикрывал деревянные створки.
И в то же мгновение леопард сделал скачок. Нет, это не скачок - это
полет в воздухе огромной кошки, блестящей, сверкающей на солнце. Леопард
высоко перемахнул через поваленное кресло-кабину и точно и мягко лег на
брезент. Мясо было уже в клыках. Он зло урчал, встряхивая мордой, хвост -
пушистая змея - резко бился из стороны в сторону. Он на миг замер, только
ворочал глазами по сторонам. И вдруг поднялся и воровской побежкой
улепетнул. Он исчез бесшумно, неприметно. Дама трепетно держалась за
кавалера. Кавалер, осклабясь, жевал конец сигары.
- Полюбуйтесь, - не торопясь произнес мичман; он подвел даму к трапу, -
вот!
Там на палубе, на крепких тиковых досках, остались следы когтей - здесь
оттолкнул свое упругое тело Васька. - Вот как прыгают наши кошечки! Кис-кис!
- позвал и щелкнул пальцами.
Дама вздрогнула и схватилась за белоснежный рукав крахмального кителя.
Васька деловитой неспешной походкой прошел по палубе. Он облизывался.
- Кис-кис! - осторожно пропел Березин: Васька не повел ухом. Он ловко
зацепил лапой дверь и ленивой волной перемахнул через высокий порог
кают-компании.
- Э, хотите, я его сейчас, каналью, сюда притащу? - Мичман двинулся от
борта. - Вы его себе накинете вокруг шеи, горжетку такую. А?
Но дама крепче вцепилась в рукав мичмана и шептала:
- Не надо, прошу, я не хочу... я уйду...
Мичман делал вид, что вырывается.
- Степан! - крикнул мичман Березин.
- Есть! Сию минуту-с!
Буфетчик вышел из кают-компании, жмурясь на солнце.
- Не надо! Прошу! - сказала дама по-французски.
- Чего изволите-с? - Степан уж стоял, покачивая руку с салфеткой.
Мичман лукаво поглядел на даму. Она отвернулась, покраснела.
- Степан, у тебя... все готово? - спросил мичман и плутовски скосился
на даму.
- Графинчики не заморозившись, - полушепотом докладывал старик, - водку
надо-с, как льдинку. Особо в такую жару-с. Чтоб запотевши были графинчики.
Сами знать изволите-с. Они-то на льду, а я вот как на угольях: ох, быть нам
не поспеть!
- Ну, ступай, ступай! Не бойтесь, сударыня, это я нарочно, - и мичман
взял даму под локоток.
- Кис-кис! - шепнул мичман и осторожно пощекотал локоток.
Но в это время спускались со спардека капитан и гости. Капитан -
крепкий старик, лихая бородка с проседью расчесана на две стороны. Он сиял
золотыми погонами, и на солнце больно было смотреть на его белый китель.
- А вот извольте - на случай пожара. Терещенко! Навинти шланг. Живо!
Матрос бросился со всех ног.
- Ах, только не поливайте! - и дамы кокетливо испугались, приподняли
юбки, как в дождь.
- Нет, теперь, батюшка, дайте уж нам покропить! - и капитан захохотал
деланным баском.
- Правда, мичман? По-нашему.
Мичман с дамой подошел почтительно и поспешно. Батюшка, завернув в рот
бороду, уважительно щурился на сиявшую начищенную медь. Поливка развеселила
всех. Мичман смеялся, когда немного забрызгало его даму.
- Ну, принесите же мой платок! - дама смеясь надула губки. - Принесите
мой ридикюль, я его оставила там, в кают-компании.
Мичман ловко вспрыгнул на трюмный люк и оттуда одним прыжком - к
кают-компании и дернул дверь.
- Эх, молодец он у меня! - довольным голосом сказал капитан, любуясь на
молодого офицера.
Мичман Березин распахнул с размаху дверь и вдруг снова запер. Запер
плотно, повернул ручку. Он неспешно шагал назад, подняв брови.
- Знаете, мне пришла мысль... - вдруг заулыбался он даме. - Мне
очень-очень хотелось бы, чтобы вы воспользовались моим платком, честное
слово, - и он достал из бокового кармана чистенький платочек. - Я буду
его... хранить, как память.
- Нет, зачем же? Я хочу свой. Ну, принесите же!
Мичман молчал, протягивая платок.
- Ради бога! - шептал он. - Умоляю.
Капитан глядел нахмурясь.
- Быстрота и великолепие, - сказал батюшка капитану, но капитан, не
оборачиваясь, кивнул наспех головой: он глядел на мичмана.
- Это неприлично-с, господин мичман! - немедленно отправляйтесь,
исполните, что требует дама.
- Есть! - ответил мичман.
Он зашагал к кают-компании. Все глядели ему вслед. У самых дверей он
укоротил шаги. Он поворачивал ручку, дергал ее, он рвал дверь, - дверь не
открывалась. Он даже раз оглянулся назад. Все смотрели на него. Капитан
прищурил один глаз, будто целился.
- Дверь не откроете? - крепким голосом крикнул капитан. - Мич-ман! - и
капитан решительным шагом зашагал к двери.
- Я сама, сама! - вскрикнула дама и засеменила по мокрой палубе,
стараясь обогнать капитана. Вся публика двинулась следом. Но всех обогнал
Степан. Степан-буфетчик, запыхавшийся старик, с графинчиками. Их по четыре
торчало у каждой руки - зажатые горлами меж пальцев. Запотевшие, матовые -
от ледяной водки внутри.
- Сию минуту-с!.. Сию минуту-с! - пришепетывал старик, юля и обгоняя
гостей.
Он шлепающей лакейской рысцой обогнал капитана; он уцепил пальцем ручку
- дверь легко распахнулась. Капитан уже стоял за плечами. У самого порога,
по ту сторону дверей, лениво растянувшись, блаженно спал Васька.
- Ах, вот в чем дело! - грозно сказал капитан и перевел глаза на
мичмана.
- Брысь, скотина! Брысь, брысь! - фыркнул на Ваську Степан.
Он пнул его стариковской ногой на ходу, с досадой, и леопард прыгнул
через порог и, поджав хвост, змеей шмыгнул вон, на палубу, и исчез. Мичман
стоял, опустив глаза.
- Моментально отправляйтесь на берег, - сказал капитан. - Ревизор!
Списать на берег га-асподина мичмана! Ступайте! - и капитан повернулся к
гостям.
Он не видел, как мичман большими, журавлиными шагами описал на палубе
дугу, обошел для чего-то трюмный люк два раза вокруг и не понимая, почему
это он шагает, пошел к сходне.
Завтрак из одиннадцати блюд сошел шикарно. Капитан вышел в море с двумя
помощниками, третьим стоял штурманский ученик.
А в буфетной, после тревог, в одном жилете дремал выпивший "с устатку"
Степан-буфетчик. Он развалясь сидел на диванчике. На колени старику положил
голову Васька. Он терся лбом о жилет и урчал, как кот. Старик пьяной рукой
щелкнул Ваську по уху:
- Я тебя, окаянного, вскормил, вспоил, с малых лет твоих - люди видели,
не вру! А ты, шельма, скандалить? Скандалить? Через тебя, через блудню
несчастную, человека на берег списали. А через кого? Через меня, скажешь?
Тебя я, подлеца, спрашиваю: через меня? Через меня?
Тут Степан хотел покрепче стукнуть Ваську по носу, но в это время
ревизор крикнул из кают-компании:
- В буфете!
- Есть в буфете! Сию минуту-с! - Степан отпихнул Ваську и стал
напяливать фрак. - Сию... минуту-с!
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Был канун нового, 1907 года. В городской думе были расставлены столы. В
парадном зале, в два ряда. А на столах - свечи в канделябрах, по шести штук
в каждом. Канделябры бронзовые, сияют как золото. А вокруг икра, балыки,
заливные осетры, окорока, индюшки. Все в завитках, в бумажных финтифлюшках.
Вазы хрустальные. В вазах апельсины, яблоки, гора над горой. А бутылок - что
солдат на параде. По краям тарелки, ножики, вилки, графинчики, рюмки.
Блестит, горит - глаза режет. Официанты в белых перчатках. Бегают, мечутся -
дух зашибло. Сейчас господа приедут! Ведь господа-то какие! Не простые -
именитые. Цвет купечества. Виднейшие адвокаты. Сказывают: сам губернатор
будет. С графиней, с губернаторшей.
А вот и собираются. Во фраках. Глаженые рубашки блестят как фарфоровые.
А другие в мундирах пришли, воротники золотые, шпага при боку. А дамы-то! В
ушах бриллианты, на пальцах колец - что перчатки. Вот уж и музыканты наверх
пробираются. Трубы горят начищенные. Ух, как рявкнет медь - посуда
подскочит.
Сейчас губернатор будет. Бегут, бегут - это его встречать. Городской
голова* впереди всех покатил. Музыканты встречу ударили. Городской голова
кланяется, улыбается. А что говорит - за музыкой не слыхать. Его сиятельство
по сторонам кивает: "Садитесь, господа. Прошу без чинов". На музыку платками
замахали. Городской голова говорит, в руке бокал держит:
______________
* Городской голова - в царское время председатель городской управы.
- Вступаем в новый, девятьсот седьмой, божьей помощью и стараниями
вашего сиятельства! - и кланяется. - В новый год, год успокоения, мирного
преуспеяния, без стачек, без баррикад. Ваше сиятельство, без смуты вступаем
в спокойное... - и все кланяется, кланяется. И бокалом губернатору, как поп
кадилом.
Дамы все на графа смотрят и прическами кивают. Пришептывают: "Ваше
сиятельство! Ваше сиятельство!"
А голова:
- В ознаменование крепости державы российской и силы русского оружия со
дна моря поднята, с затопленного дерзостного английского корабля, чугунная
пушка десятифунтового калибра. И пушка эта, ваше сиятельство, поставлена на
пьедестал как памятник победы, близкой сердцу нашему. И в знак близости
водружена в двадцати шагах от этого здания - городской думы.
Городской голова махнул бокалом к дверям, чтобы показать, где пушка, и
плеснул вином губернаторше на голое плечо. Адъютант губернаторский подскочил
с салфеткой и так усердно стал вытирать, что граф нахмурился на адъютанта и
сказал сердито: "Довольно бы, пожалуй!"
Голова думал, что это ему, и на всем ходу прикусил язык. А граф кивнул
голове: "Я вас слушаю!" Тут кто-то догадался махнуть музыкантам, те ударили
туш, все господа встали, у всех бокалы с вином играют в руках. "Ура! Ура!"
Зазвякали, зачокались.
А мы еще накануне знали, как это там соберутся, как там бутылки
раскупоривать начнут и как начнут всей рабочей революции отходную петь. Да и
верно, прижали - не повернись. По всем городам усиленная охрана, шпиков, что
воробьев. "Союз русского народа" резинами машет, хлещет этим резиновым
дубьем всех, чья личность им не по нраву. Что ж, выходит: в щель забейся. Но
мы сидели втроем на квартире, и всем тошно, а Сережка все бубнил:
- Теперь им лафа - во какими павлинами ходят: "Что? Кого? Царя?" Сейчас
свисток из кармана, тебя за шиворот, и такое тебе "боже царя" начнут в
участке всаживать, что аккурат на три месяца больницы. Сиди, брат, и не
пикни. А они там, в городской думе, завтра - ого! Три фургона одних бутылок,
говорят, туда пригнали.
Гришка говорит:
- А я пикну. Ой, пикну! Они только за рюмки, а я...
- А ты залазь под койку и оттуда пикни! - И Сережка ткнул ногой под
кровать. - Залазь хоть сейчас и пищи. Только малым ходом, а то сам
испугаешься.
Гришка вскочил:
- Ой, охота пикнуть! Охота, товарищи, пришла, тьфу! Чтоб я пропал
совсем.
Мы на него глядим: что он, сдурел? А его всего так и ломает, так и
крутит винтом.
- Вот надумал, побей меня господь! - И сел на корточки, потом опять
вскочил и к двери: засматривает, не слушает ли кто. Обезьяна! В нем, в
идоле, сажень без вершка, и тощий, как веревка. Мы с Сережкой засмеяться не
успели, а он присел на пол между нами, за шеи сгреб, и ну шептать. Такого
нашептал, что мы с Сережкой по карманам всю мелочь вывернули: гони, ребята,
пока лавки не закрыли! Через час чтоб здесь быть. За шапки - и в двери.
Через час мы опять вместе. Мы с Сережкой принесли по три фунта
охотничьего пороху, марки "царский", Гриша - клею столярного, веревки сажен
десять и шнурок. Вот где он этот шнурок достал? Говорит, у сапера. Это
замечательный шнурок: если его подпалить с одного конца хотя бы цигаркой, то
он неугасимо горит на какой ни есть погоде, и горит с полным ручательством:
ровно аршин в минуту - как часы. Мы с Сережкой не поверили. Отмерили на
пробу четверть аршина точнехонько, подпалили с конца и по часам, по
маленькой стрелке, глядели. Секунда в секунду! Что ты скажешь!
И вот мы бросили курить, ссыпали все шесть фунтов этого пороху в газету
длинной колбасой, обложили картонками, обвязали всю эту змею бечевками. И
весело нам стало, "царский" - приговариваем. Гришка для смеха "боже, царя
храни" затянул. Мы подтягиваем. Разварили клею столярного у хозяйки на
керосинке - говорим, койку будем чинить. Она рада: "Вот дельные хлопцы", -
говорит. А тут Гришка проткнул дырку в колбасе, потом обернул карандашик в
бумажку и всадил в эту дырку карандаш до самого пороха. Кто его выучил,
долговязого? И теперь ну мазать веревку в клею и эту колбасину укручивать
клейкой веревкой. Да плотно и накрепко.
Мы все в клею перемазались; однако все идет как надо. Колбаса вышла
хоть и толстая, однако Гриша все ее промеривал и говорит: "Толщина
подходящая, и больше не мотать". Мы ее, мамочку, выровняли, укатали в газеты
- вышла, что со станка, как точеная, полтора аршина длиной. Мы ее закатали
под кровать - пусть сохнет.
Тут мы закурили и для виду стали по кровати постукивать - чиним, мол,
чтобы хозяйка не была в сомнении. Гришка все под кровать заглядывает. Домой
не хотел идти.
- Вы, - говорит, - ее возить еще начнете туда-сюда и все дело завалите.
А ночевать ему здесь как же? Дворник придет: кто посторонний ночует? По
какой причине? Укрывается, значит. А Гришку с 1905 года в полиции хорошо
помнили. Да где такому спрятаться: в толпе торчит, будто на ящик встал.
Пришлось Грише уйти. На прощанье он колбасу погладил: "Сохни, мамочка
ты моя!"
На другой день был канун нового года. На думе из газовых рожков горело
ярко "боже, царя храни" саженными буквами, а колбаса наша засохла, как
каменная. А к думе кареты подъезжали и откатывали. Погода была тихая, и
снежок ласковый, как вишневый цвет, падал нехотя с неба. А Гриша отмерил,
семь раз отмерил четыре аршина чудесного шнурка, вынул карандашик и заправил
в дырку на его место кончик этого шнурка и крепко бечевкой укрепил шнурок в
колбасе. А полиция в белых перчатках у думы стоит и откозыривает каждой
карете. А мы втроем идем в скверик, что возле думы, и Гриша под пальто несет
колбасу, к груди прижимает. Он длинный, и на нем не видать. Похоже, просто
человек поплотней кутается: пальтишко-то дрянненькое. Вот уж половина
двенадцатого. Последняя карета отъехала. Успокоились околоточные и поверх
белых перчаток варежки натянули. Гляди, и пусто перед думой стало. А вот и
один всего околоточный остался. Вот и он зазяб и ушел в думу, в сени,
греться.
А у меня жестяночка с красной краской, а у Сережи - кисточка. Вот мы с
Сережей к думе. Я сторожить остался, а Сережа - к пушке. Мигом влез на
фундамент, уцепился за лафет. Вот уж вижу - там, малюет. Вот уже Гришка
саженями шагает через площадь, торчит столбом верстовым. На него просто
посмотреть - так городовой свистнет. Вот Сережка спрыгнул. А Гришка - ему
пушка как раз под рост; дуло-то высоко, а ему как раз руками достать - ух! -
и ушла колбаса в пушку, шнурочек только чудесный, как макаронина, висит из
рта пушки.
Часы у нас по-думски поставлены в точности. Во, как раз четыре минуты
осталось. Вижу, Гришка раздул папироску и припалил шнурочек. Теперь ходу,
ребята! Гришки уже нет. Вмиг отшагал, верблюд проклятый, не видит, что под
самой пушкой, на скамеечке бульварной, сидит парочка. И парочка ничего не
видит, конечно, тоже: им не до нас. Да и не видать впотьмах. Но ведь они со
страху лопнут, как шнурочек-то кончится. И всего три минуты осталось. Мы с
Сережкою вмиг, как сговорившись, за снежки, а тут и околоточный на крыльцо
выставился. Я в Сережку снежком, он отбежал, стал против скамейки. Я бац еще
раз, да в спину скамейки. Снежок расшибся, барышне за шиворот попало.
Кавалер вскочил. Сережка меня снежком да кавалеру по шапке: две минуты
осталось, когда тут нюнить!
- Фу, нахалы какие!
А Сережа:
- Извините, я ниже целил.
А кавалер барышню под руку и быстрым шагом прочь, по бульварчику вниз.
Мы с Сережкой бегом и все вроде в снежки играем. Вот он, Гришка, стоит в
сквере. Остановились мы, ждем. Замерли. Сейчас шнурочек должен догореть.
Там, в думе, сейчас бокалы поднимают за упокой революции. "Ура" кричат, сюда
слышно.
Гришка, слышим, шепчет:
- Пикни, мамочка, пикни, родная моя!
Ничего. Тихо, все замерло. Ударил колокол в соборе. Гришка сорвался:
- Я погляжу в нее, что там.
Мы его за полы:
- Куда ты! С ума ты...
И тут как ахнет! Мы даже подскочили. Ну, знаете, и пикнуло. Тысячью
хлопков застукало эхо.
Мы только видели, как белое густое кольцо выпрыгнуло из пушки и важно
поплыло в воздухе. Секунду все молчало, пока отхлопало эхо. И тут как
заверещали свистки! В думе двери захлопали. Вылетели околоточные, господа во
фраках, все забегали по крыльцу, со свечками бегут, с канделябрами. Пристав
с крыльца скатился, вот полицмейстер бежит, как был, без фуражки, салфетка
на мундире. Кареты с перепугу рванули. Ух, какую-то понесли кони!
- Фиюррр! Держи! - Городовые бегут, свистят, все разом.
Кто-то кричит:
- Бомбу бросили, спасайтесь!
Мы бежим тоже, кричим:
- Что? Что случилось? Ради бога!
Все бегут к пушке. Полицмейстер кричит:
- Да не бойтесь: второй раз сама не выстрелит!
Наконец примолкли, расступились: шел губернатор, с ним голова. Какие-то
во фраках несли канделябры со свечками.
- Осмотреть, осмотреть! - басил губернатор.
Губернаторский адъютант ловко влез на лафет.
- Внимательно осмотрите. Дать ему свет! - командовал губернатор.
Друг через друга карабкались чиновники с канделябрами, капали стеарином
на спины.
- Ну, докладывайте оттуда, сейчас же! - кричал губернатор адъютанту.
- Тут надписи, ваше сиятельство, красным. Свежая краска. - Адъютант
обтирал рукав.
- Вы там не прихорашивайтесь, не перед зеркалом! - крикнул губернатор.
- Читайте! Кажется, грамотный. Громче, не слышно!
- Вот тут написано... - тонким голосом начал адъютант и смолк.
- Ну! - рявкнул губернатор. - Осипнуть изволили с перепуга. Герой!
- Здесь на-пи-са-но, - во весь голос кричал адъютант, - написано: "Ура!
Ура! Ура! Да здрав-ству-ет... Российская... социал-демократическая...
рабочая... пар-ти-я!!!"
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Это было в царское время на грузовом пароходе. Он ходил на Дальний
Восток. И все это началось с порта Коломбо, на острове Цейлоне. Это
английская колония, а туземное население - сингалезы. Они шоколадного цвета,
и мужчины здорово похожи на цыган.
И вот на пароход приходят два сингалеза. Один высокий и статный, другой
- пониже, широкий, на редкость крепко сшитый человек. Он-то и говорил,
высокий больше молчал. Можно было понять, что он говорит про зверей. Он
говорил на ломаном английском языке. Его обступили машинисты. Кто-то грубо
спросил, где у него левый глаз. Левого глаза, действительно, не было. Он
сказал, что глаз ему выбил тигр.
Они с братом охотники. Ловят зверей живьем и продают в зверинцы. Тигр
прыгнул, брат должен был поднять сетку.
- В один миг тигр лапами попадает в нее, а вот ему приходится в это
время тигру в пасть засунуть руку. В руке бамбуковая палочка, и если сжать
ее в кулаке, то с обеих сторон выскакивают короткие ножики и так остаются
торчать. Они вонзаются в язык и небо, - сингалез пальцами стал показывать у
себя во рту, как становится палочка. - Но если нажать раньше, - палочка не
влезет в пасть. А если поставить криво, - пропало все, но уже если удалось,
- тигр от боли забывает все. Он лапами хочет выскрести палочку из пасти,
лапы путаются в сетке, но тут не зевай: охотники подкуривают его снотворной
отравой. Он засыпает, замирает. С ним можно делать что угодно. Они вынимают
палку.
- Заливает! Калоши заливает! - сказал Храмцов, старший машинист. Он был
атлет и франт. Он франтил мускулатурой и ходил в одной сетке на голом теле,
а усики закручивал в острые стрелки. И он мигнул сингалезу нахально и
помахал перед носом пальцем. Сингалез показал на груди шрамы. Они как белые
восклицательные знаки шли от ключицы вкось к животу. Сингалез был до пояса
голый, но казалось, что он в коричневой фуфайке и его закапали штукатуркой.
- Это вот брат не успел, на один всего миг опоздал поднять сетку - и
тигр задел его лапой, но зато брат успел выстрелить.
- Сказки! Расскажи еще, как летающих медведей ловил, - говорил Храмцов.
Он сделал шагов пять по палубе, но снова вернулся. Сингалез уже говорил про
обезьян. Он говорил про оранга. Ловить ездили на остров Борнео. Говорил, что
если оранга встретить в лесу и нет ружья, то не стоит пытаться бороться:
захочет оранг - и задушит как мышь.
- А велик ли оранг? - спросил Храмцов.
Сингалез показал метра на полтора от палубы.
- А если ему в морду? - и Храмцов замахнулся кулаком. - Бокс, бокс!
Понимаешь?
Сингалез улыбался.
Но машинист Марков, многосемейный человек, спросил:
- А почем штука оранги эти здесь, на месте?
Сингалез назвал цену.
- А в Нагасаках?
Да, выходило, что в Японии, если продать немецкому агенту, который
скупает зверей для зоопарков, то заработать можно рубль на рубль.
- Дай мне сюда твою обезьяну, так ты у ней зубов не соберешь! - кричал
Храмцов и выпячивал грудь. Грудь, действительно, здоровая, и мускулы как
живая резина.
- Да брось ты, надо дело говорить, - гнусил Марков и заводил усы себе в
рот - это всякий раз у него, как разговор заходил о деньгах. Он пробовал
торговаться. Деньги, действительно, большие. Он хмуро оглядел всех и вдруг
сказал:
- Айда, покупаю.
- А вдруг сдохнет дорогой? - сказал кто-то.
Марков засосал усы и долго зло глядел на сигналеза.
Но сингалез говорил с братом, потом оба подошли к машинистам.
Они говорили, что пусть поедут посмотрят - есть одна очень здоровая
обезьяна. Ух, какая сильная! Не оранг, они ее иначе называли.
Решили сейчас же идти на берег трое, Марков четвертым, глядеть обезьян.
Увязался и радист Асейкин, совсем молодой, долговязый: он первый раз попал в
тропики и ходил как пьяный от счастья. Он все покупал дорогой: маленькие
вещи из дерева и из кости и все нюхал их. Хотел увезти с собой аромат этой
нагретой солнцем земли, аромат зноя, когда начинают пахнуть и сами камни. А
машинисты говорили, как бы Маркова не надул сингалез и что цены на зверей
есть в каталоге. Где бы достать?
Это был небольшой дворик, и в нем два сарайчика. В один из сарайчиков
ввел всю гурьбу сингалез. Сначала показалось темно - и все попятились. Из
темноты раздался рев... Нет! Это было мычанье, каким вдруг начинает орать
глухонемой в беде, в отчаянии, в злобе, но голос страшной силы и злобы.
Теперь ясно видно стало: сарай был надвое разделен решеткой, железными
прутьями в палец толщиной, если не толще, низ их уходил в помост, верх был
заделан в потолок. И там, за решеткой, на помосте, стоял, держась за
прутья... кто? Сначала показалось, что человек в лохмотьях. Нет! Огромная
обезьяна. Она глядела на людей большими черными глазами, страшными потому,
что как будто из человечьих глаз смотрели собачьи зрачки, и пламенная
неукротимая ненависть была в этом взгляде. Низкий лоб, и короткие волосы
острой щетиной.
- Горилла! Тьфу, черт какой, - сказал Марков.
Но в этот момент горилла рванула и затрясла эту железную решетку и
заорала мучительным ревом с ярой ненавистью. Она в бешенстве старалась
укусить себя за плечо и не могла: железный воротник вокруг шеи подпирал эту
голову с клыками, голову гориллы. Клетка трепетала в ее руках. Кроме
Асейкина, все выскочили во двор. Сингалез показывал Асейкину на один прут.
Его обезьяна вдолбила в потолок настолько, что он поднялся на полфута над
Но мичман Березин - не простак:
- А знаете, если нам бояться бурь...
- Неужели никаких не боитесь?
- Нам бояться некогда, - и мичман браво тряхнул головой. - Моряк,
сударыня, всегда глядит в глаза смерти. Что может быть страшнее океана?
Зверь? Тигр? Леопард? Пожалуйста! Извольте - леопард для нас, что для вас,
сударыня, кошка. Простая домашняя кошка.
Он повернулся к юту, туда, где в кормовой части парохода был шикарный
салон, где сейчас буфетчик Степан со всей стариковской прыти готовил закуску
и завтрак из одиннадцати блюд.
- Степан! А Степан! - крикнул мичман Березин. Он взял свою даму под
локоток. - Степан!
- Сию минуту-с! - Старик перешагнул высокий пароходный порог и
засеменил к мичману.
- Покажи Ваську, - вполголоса приказал Березин.
- Сию минуту-с! - И старик-буфетчик зашаркал начищенными для парада
штиблетами в кают-компанию.
В кают-компании он крикнул на лакеев:
- Не вороти всю селедку в ряд! Торговать, что ли, выставили? Охломоты!
Лакеи во фраках бросились к столу, а буфетчик с дивана в своей буфетной
уж звал Ваську.
Мичман Березин стоял с дамой, опершись о борт.
- Вы спрашиваете: к тигру в клетку? Родная моя! Но волна Индийского
океана рычит громче! Злее! Свирепей! Это тигр в десять этажей ростом.
Поверьте...
Но буфетчик уже повалил перед трюмным люком плетеное кресло-кабину
японской работы - целый дом из прутьев. Степан - новгородский старик с
бритыми усами - держал в руке кусок сырого мяса.
- Готово? - спросил мичман. - Пускай!
- Сию минуту-с!
Двери кают-компании раскрылись. В дверь высунулась морда. Это была
аккуратная голова леопарда с большими круглыми глазами, настороженными, со
злым вниманием в косых зрачках. Он высоко поднял уши и глянул на Березина.
Дама прижалась к мичману. Березин браво хмыкнул и затянулся сигарой.
- Пошел! - скомандовал Березин, подхватив даму за талию.
- Сию минуту-с! - отозвался буфетчик. Он поднял мясо, чтоб его увидел
леопард, и бросил на трюмный люк, на туго натянутый брезентовый чехол,
который прикрывал деревянные створки.
И в то же мгновение леопард сделал скачок. Нет, это не скачок - это
полет в воздухе огромной кошки, блестящей, сверкающей на солнце. Леопард
высоко перемахнул через поваленное кресло-кабину и точно и мягко лег на
брезент. Мясо было уже в клыках. Он зло урчал, встряхивая мордой, хвост -
пушистая змея - резко бился из стороны в сторону. Он на миг замер, только
ворочал глазами по сторонам. И вдруг поднялся и воровской побежкой
улепетнул. Он исчез бесшумно, неприметно. Дама трепетно держалась за
кавалера. Кавалер, осклабясь, жевал конец сигары.
- Полюбуйтесь, - не торопясь произнес мичман; он подвел даму к трапу, -
вот!
Там на палубе, на крепких тиковых досках, остались следы когтей - здесь
оттолкнул свое упругое тело Васька. - Вот как прыгают наши кошечки! Кис-кис!
- позвал и щелкнул пальцами.
Дама вздрогнула и схватилась за белоснежный рукав крахмального кителя.
Васька деловитой неспешной походкой прошел по палубе. Он облизывался.
- Кис-кис! - осторожно пропел Березин: Васька не повел ухом. Он ловко
зацепил лапой дверь и ленивой волной перемахнул через высокий порог
кают-компании.
- Э, хотите, я его сейчас, каналью, сюда притащу? - Мичман двинулся от
борта. - Вы его себе накинете вокруг шеи, горжетку такую. А?
Но дама крепче вцепилась в рукав мичмана и шептала:
- Не надо, прошу, я не хочу... я уйду...
Мичман делал вид, что вырывается.
- Степан! - крикнул мичман Березин.
- Есть! Сию минуту-с!
Буфетчик вышел из кают-компании, жмурясь на солнце.
- Не надо! Прошу! - сказала дама по-французски.
- Чего изволите-с? - Степан уж стоял, покачивая руку с салфеткой.
Мичман лукаво поглядел на даму. Она отвернулась, покраснела.
- Степан, у тебя... все готово? - спросил мичман и плутовски скосился
на даму.
- Графинчики не заморозившись, - полушепотом докладывал старик, - водку
надо-с, как льдинку. Особо в такую жару-с. Чтоб запотевши были графинчики.
Сами знать изволите-с. Они-то на льду, а я вот как на угольях: ох, быть нам
не поспеть!
- Ну, ступай, ступай! Не бойтесь, сударыня, это я нарочно, - и мичман
взял даму под локоток.
- Кис-кис! - шепнул мичман и осторожно пощекотал локоток.
Но в это время спускались со спардека капитан и гости. Капитан -
крепкий старик, лихая бородка с проседью расчесана на две стороны. Он сиял
золотыми погонами, и на солнце больно было смотреть на его белый китель.
- А вот извольте - на случай пожара. Терещенко! Навинти шланг. Живо!
Матрос бросился со всех ног.
- Ах, только не поливайте! - и дамы кокетливо испугались, приподняли
юбки, как в дождь.
- Нет, теперь, батюшка, дайте уж нам покропить! - и капитан захохотал
деланным баском.
- Правда, мичман? По-нашему.
Мичман с дамой подошел почтительно и поспешно. Батюшка, завернув в рот
бороду, уважительно щурился на сиявшую начищенную медь. Поливка развеселила
всех. Мичман смеялся, когда немного забрызгало его даму.
- Ну, принесите же мой платок! - дама смеясь надула губки. - Принесите
мой ридикюль, я его оставила там, в кают-компании.
Мичман ловко вспрыгнул на трюмный люк и оттуда одним прыжком - к
кают-компании и дернул дверь.
- Эх, молодец он у меня! - довольным голосом сказал капитан, любуясь на
молодого офицера.
Мичман Березин распахнул с размаху дверь и вдруг снова запер. Запер
плотно, повернул ручку. Он неспешно шагал назад, подняв брови.
- Знаете, мне пришла мысль... - вдруг заулыбался он даме. - Мне
очень-очень хотелось бы, чтобы вы воспользовались моим платком, честное
слово, - и он достал из бокового кармана чистенький платочек. - Я буду
его... хранить, как память.
- Нет, зачем же? Я хочу свой. Ну, принесите же!
Мичман молчал, протягивая платок.
- Ради бога! - шептал он. - Умоляю.
Капитан глядел нахмурясь.
- Быстрота и великолепие, - сказал батюшка капитану, но капитан, не
оборачиваясь, кивнул наспех головой: он глядел на мичмана.
- Это неприлично-с, господин мичман! - немедленно отправляйтесь,
исполните, что требует дама.
- Есть! - ответил мичман.
Он зашагал к кают-компании. Все глядели ему вслед. У самых дверей он
укоротил шаги. Он поворачивал ручку, дергал ее, он рвал дверь, - дверь не
открывалась. Он даже раз оглянулся назад. Все смотрели на него. Капитан
прищурил один глаз, будто целился.
- Дверь не откроете? - крепким голосом крикнул капитан. - Мич-ман! - и
капитан решительным шагом зашагал к двери.
- Я сама, сама! - вскрикнула дама и засеменила по мокрой палубе,
стараясь обогнать капитана. Вся публика двинулась следом. Но всех обогнал
Степан. Степан-буфетчик, запыхавшийся старик, с графинчиками. Их по четыре
торчало у каждой руки - зажатые горлами меж пальцев. Запотевшие, матовые -
от ледяной водки внутри.
- Сию минуту-с!.. Сию минуту-с! - пришепетывал старик, юля и обгоняя
гостей.
Он шлепающей лакейской рысцой обогнал капитана; он уцепил пальцем ручку
- дверь легко распахнулась. Капитан уже стоял за плечами. У самого порога,
по ту сторону дверей, лениво растянувшись, блаженно спал Васька.
- Ах, вот в чем дело! - грозно сказал капитан и перевел глаза на
мичмана.
- Брысь, скотина! Брысь, брысь! - фыркнул на Ваську Степан.
Он пнул его стариковской ногой на ходу, с досадой, и леопард прыгнул
через порог и, поджав хвост, змеей шмыгнул вон, на палубу, и исчез. Мичман
стоял, опустив глаза.
- Моментально отправляйтесь на берег, - сказал капитан. - Ревизор!
Списать на берег га-асподина мичмана! Ступайте! - и капитан повернулся к
гостям.
Он не видел, как мичман большими, журавлиными шагами описал на палубе
дугу, обошел для чего-то трюмный люк два раза вокруг и не понимая, почему
это он шагает, пошел к сходне.
Завтрак из одиннадцати блюд сошел шикарно. Капитан вышел в море с двумя
помощниками, третьим стоял штурманский ученик.
А в буфетной, после тревог, в одном жилете дремал выпивший "с устатку"
Степан-буфетчик. Он развалясь сидел на диванчике. На колени старику положил
голову Васька. Он терся лбом о жилет и урчал, как кот. Старик пьяной рукой
щелкнул Ваську по уху:
- Я тебя, окаянного, вскормил, вспоил, с малых лет твоих - люди видели,
не вру! А ты, шельма, скандалить? Скандалить? Через тебя, через блудню
несчастную, человека на берег списали. А через кого? Через меня, скажешь?
Тебя я, подлеца, спрашиваю: через меня? Через меня?
Тут Степан хотел покрепче стукнуть Ваську по носу, но в это время
ревизор крикнул из кают-компании:
- В буфете!
- Есть в буфете! Сию минуту-с! - Степан отпихнул Ваську и стал
напяливать фрак. - Сию... минуту-с!
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Был канун нового, 1907 года. В городской думе были расставлены столы. В
парадном зале, в два ряда. А на столах - свечи в канделябрах, по шести штук
в каждом. Канделябры бронзовые, сияют как золото. А вокруг икра, балыки,
заливные осетры, окорока, индюшки. Все в завитках, в бумажных финтифлюшках.
Вазы хрустальные. В вазах апельсины, яблоки, гора над горой. А бутылок - что
солдат на параде. По краям тарелки, ножики, вилки, графинчики, рюмки.
Блестит, горит - глаза режет. Официанты в белых перчатках. Бегают, мечутся -
дух зашибло. Сейчас господа приедут! Ведь господа-то какие! Не простые -
именитые. Цвет купечества. Виднейшие адвокаты. Сказывают: сам губернатор
будет. С графиней, с губернаторшей.
А вот и собираются. Во фраках. Глаженые рубашки блестят как фарфоровые.
А другие в мундирах пришли, воротники золотые, шпага при боку. А дамы-то! В
ушах бриллианты, на пальцах колец - что перчатки. Вот уж и музыканты наверх
пробираются. Трубы горят начищенные. Ух, как рявкнет медь - посуда
подскочит.
Сейчас губернатор будет. Бегут, бегут - это его встречать. Городской
голова* впереди всех покатил. Музыканты встречу ударили. Городской голова
кланяется, улыбается. А что говорит - за музыкой не слыхать. Его сиятельство
по сторонам кивает: "Садитесь, господа. Прошу без чинов". На музыку платками
замахали. Городской голова говорит, в руке бокал держит:
______________
* Городской голова - в царское время председатель городской управы.
- Вступаем в новый, девятьсот седьмой, божьей помощью и стараниями
вашего сиятельства! - и кланяется. - В новый год, год успокоения, мирного
преуспеяния, без стачек, без баррикад. Ваше сиятельство, без смуты вступаем
в спокойное... - и все кланяется, кланяется. И бокалом губернатору, как поп
кадилом.
Дамы все на графа смотрят и прическами кивают. Пришептывают: "Ваше
сиятельство! Ваше сиятельство!"
А голова:
- В ознаменование крепости державы российской и силы русского оружия со
дна моря поднята, с затопленного дерзостного английского корабля, чугунная
пушка десятифунтового калибра. И пушка эта, ваше сиятельство, поставлена на
пьедестал как памятник победы, близкой сердцу нашему. И в знак близости
водружена в двадцати шагах от этого здания - городской думы.
Городской голова махнул бокалом к дверям, чтобы показать, где пушка, и
плеснул вином губернаторше на голое плечо. Адъютант губернаторский подскочил
с салфеткой и так усердно стал вытирать, что граф нахмурился на адъютанта и
сказал сердито: "Довольно бы, пожалуй!"
Голова думал, что это ему, и на всем ходу прикусил язык. А граф кивнул
голове: "Я вас слушаю!" Тут кто-то догадался махнуть музыкантам, те ударили
туш, все господа встали, у всех бокалы с вином играют в руках. "Ура! Ура!"
Зазвякали, зачокались.
А мы еще накануне знали, как это там соберутся, как там бутылки
раскупоривать начнут и как начнут всей рабочей революции отходную петь. Да и
верно, прижали - не повернись. По всем городам усиленная охрана, шпиков, что
воробьев. "Союз русского народа" резинами машет, хлещет этим резиновым
дубьем всех, чья личность им не по нраву. Что ж, выходит: в щель забейся. Но
мы сидели втроем на квартире, и всем тошно, а Сережка все бубнил:
- Теперь им лафа - во какими павлинами ходят: "Что? Кого? Царя?" Сейчас
свисток из кармана, тебя за шиворот, и такое тебе "боже царя" начнут в
участке всаживать, что аккурат на три месяца больницы. Сиди, брат, и не
пикни. А они там, в городской думе, завтра - ого! Три фургона одних бутылок,
говорят, туда пригнали.
Гришка говорит:
- А я пикну. Ой, пикну! Они только за рюмки, а я...
- А ты залазь под койку и оттуда пикни! - И Сережка ткнул ногой под
кровать. - Залазь хоть сейчас и пищи. Только малым ходом, а то сам
испугаешься.
Гришка вскочил:
- Ой, охота пикнуть! Охота, товарищи, пришла, тьфу! Чтоб я пропал
совсем.
Мы на него глядим: что он, сдурел? А его всего так и ломает, так и
крутит винтом.
- Вот надумал, побей меня господь! - И сел на корточки, потом опять
вскочил и к двери: засматривает, не слушает ли кто. Обезьяна! В нем, в
идоле, сажень без вершка, и тощий, как веревка. Мы с Сережкой засмеяться не
успели, а он присел на пол между нами, за шеи сгреб, и ну шептать. Такого
нашептал, что мы с Сережкой по карманам всю мелочь вывернули: гони, ребята,
пока лавки не закрыли! Через час чтоб здесь быть. За шапки - и в двери.
Через час мы опять вместе. Мы с Сережкой принесли по три фунта
охотничьего пороху, марки "царский", Гриша - клею столярного, веревки сажен
десять и шнурок. Вот где он этот шнурок достал? Говорит, у сапера. Это
замечательный шнурок: если его подпалить с одного конца хотя бы цигаркой, то
он неугасимо горит на какой ни есть погоде, и горит с полным ручательством:
ровно аршин в минуту - как часы. Мы с Сережкой не поверили. Отмерили на
пробу четверть аршина точнехонько, подпалили с конца и по часам, по
маленькой стрелке, глядели. Секунда в секунду! Что ты скажешь!
И вот мы бросили курить, ссыпали все шесть фунтов этого пороху в газету
длинной колбасой, обложили картонками, обвязали всю эту змею бечевками. И
весело нам стало, "царский" - приговариваем. Гришка для смеха "боже, царя
храни" затянул. Мы подтягиваем. Разварили клею столярного у хозяйки на
керосинке - говорим, койку будем чинить. Она рада: "Вот дельные хлопцы", -
говорит. А тут Гришка проткнул дырку в колбасе, потом обернул карандашик в
бумажку и всадил в эту дырку карандаш до самого пороха. Кто его выучил,
долговязого? И теперь ну мазать веревку в клею и эту колбасину укручивать
клейкой веревкой. Да плотно и накрепко.
Мы все в клею перемазались; однако все идет как надо. Колбаса вышла
хоть и толстая, однако Гриша все ее промеривал и говорит: "Толщина
подходящая, и больше не мотать". Мы ее, мамочку, выровняли, укатали в газеты
- вышла, что со станка, как точеная, полтора аршина длиной. Мы ее закатали
под кровать - пусть сохнет.
Тут мы закурили и для виду стали по кровати постукивать - чиним, мол,
чтобы хозяйка не была в сомнении. Гришка все под кровать заглядывает. Домой
не хотел идти.
- Вы, - говорит, - ее возить еще начнете туда-сюда и все дело завалите.
А ночевать ему здесь как же? Дворник придет: кто посторонний ночует? По
какой причине? Укрывается, значит. А Гришку с 1905 года в полиции хорошо
помнили. Да где такому спрятаться: в толпе торчит, будто на ящик встал.
Пришлось Грише уйти. На прощанье он колбасу погладил: "Сохни, мамочка
ты моя!"
На другой день был канун нового года. На думе из газовых рожков горело
ярко "боже, царя храни" саженными буквами, а колбаса наша засохла, как
каменная. А к думе кареты подъезжали и откатывали. Погода была тихая, и
снежок ласковый, как вишневый цвет, падал нехотя с неба. А Гриша отмерил,
семь раз отмерил четыре аршина чудесного шнурка, вынул карандашик и заправил
в дырку на его место кончик этого шнурка и крепко бечевкой укрепил шнурок в
колбасе. А полиция в белых перчатках у думы стоит и откозыривает каждой
карете. А мы втроем идем в скверик, что возле думы, и Гриша под пальто несет
колбасу, к груди прижимает. Он длинный, и на нем не видать. Похоже, просто
человек поплотней кутается: пальтишко-то дрянненькое. Вот уж половина
двенадцатого. Последняя карета отъехала. Успокоились околоточные и поверх
белых перчаток варежки натянули. Гляди, и пусто перед думой стало. А вот и
один всего околоточный остался. Вот и он зазяб и ушел в думу, в сени,
греться.
А у меня жестяночка с красной краской, а у Сережи - кисточка. Вот мы с
Сережей к думе. Я сторожить остался, а Сережа - к пушке. Мигом влез на
фундамент, уцепился за лафет. Вот уж вижу - там, малюет. Вот уже Гришка
саженями шагает через площадь, торчит столбом верстовым. На него просто
посмотреть - так городовой свистнет. Вот Сережка спрыгнул. А Гришка - ему
пушка как раз под рост; дуло-то высоко, а ему как раз руками достать - ух! -
и ушла колбаса в пушку, шнурочек только чудесный, как макаронина, висит из
рта пушки.
Часы у нас по-думски поставлены в точности. Во, как раз четыре минуты
осталось. Вижу, Гришка раздул папироску и припалил шнурочек. Теперь ходу,
ребята! Гришки уже нет. Вмиг отшагал, верблюд проклятый, не видит, что под
самой пушкой, на скамеечке бульварной, сидит парочка. И парочка ничего не
видит, конечно, тоже: им не до нас. Да и не видать впотьмах. Но ведь они со
страху лопнут, как шнурочек-то кончится. И всего три минуты осталось. Мы с
Сережкою вмиг, как сговорившись, за снежки, а тут и околоточный на крыльцо
выставился. Я в Сережку снежком, он отбежал, стал против скамейки. Я бац еще
раз, да в спину скамейки. Снежок расшибся, барышне за шиворот попало.
Кавалер вскочил. Сережка меня снежком да кавалеру по шапке: две минуты
осталось, когда тут нюнить!
- Фу, нахалы какие!
А Сережа:
- Извините, я ниже целил.
А кавалер барышню под руку и быстрым шагом прочь, по бульварчику вниз.
Мы с Сережкой бегом и все вроде в снежки играем. Вот он, Гришка, стоит в
сквере. Остановились мы, ждем. Замерли. Сейчас шнурочек должен догореть.
Там, в думе, сейчас бокалы поднимают за упокой революции. "Ура" кричат, сюда
слышно.
Гришка, слышим, шепчет:
- Пикни, мамочка, пикни, родная моя!
Ничего. Тихо, все замерло. Ударил колокол в соборе. Гришка сорвался:
- Я погляжу в нее, что там.
Мы его за полы:
- Куда ты! С ума ты...
И тут как ахнет! Мы даже подскочили. Ну, знаете, и пикнуло. Тысячью
хлопков застукало эхо.
Мы только видели, как белое густое кольцо выпрыгнуло из пушки и важно
поплыло в воздухе. Секунду все молчало, пока отхлопало эхо. И тут как
заверещали свистки! В думе двери захлопали. Вылетели околоточные, господа во
фраках, все забегали по крыльцу, со свечками бегут, с канделябрами. Пристав
с крыльца скатился, вот полицмейстер бежит, как был, без фуражки, салфетка
на мундире. Кареты с перепугу рванули. Ух, какую-то понесли кони!
- Фиюррр! Держи! - Городовые бегут, свистят, все разом.
Кто-то кричит:
- Бомбу бросили, спасайтесь!
Мы бежим тоже, кричим:
- Что? Что случилось? Ради бога!
Все бегут к пушке. Полицмейстер кричит:
- Да не бойтесь: второй раз сама не выстрелит!
Наконец примолкли, расступились: шел губернатор, с ним голова. Какие-то
во фраках несли канделябры со свечками.
- Осмотреть, осмотреть! - басил губернатор.
Губернаторский адъютант ловко влез на лафет.
- Внимательно осмотрите. Дать ему свет! - командовал губернатор.
Друг через друга карабкались чиновники с канделябрами, капали стеарином
на спины.
- Ну, докладывайте оттуда, сейчас же! - кричал губернатор адъютанту.
- Тут надписи, ваше сиятельство, красным. Свежая краска. - Адъютант
обтирал рукав.
- Вы там не прихорашивайтесь, не перед зеркалом! - крикнул губернатор.
- Читайте! Кажется, грамотный. Громче, не слышно!
- Вот тут написано... - тонким голосом начал адъютант и смолк.
- Ну! - рявкнул губернатор. - Осипнуть изволили с перепуга. Герой!
- Здесь на-пи-са-но, - во весь голос кричал адъютант, - написано: "Ура!
Ура! Ура! Да здрав-ству-ет... Российская... социал-демократическая...
рабочая... пар-ти-я!!!"
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Это было в царское время на грузовом пароходе. Он ходил на Дальний
Восток. И все это началось с порта Коломбо, на острове Цейлоне. Это
английская колония, а туземное население - сингалезы. Они шоколадного цвета,
и мужчины здорово похожи на цыган.
И вот на пароход приходят два сингалеза. Один высокий и статный, другой
- пониже, широкий, на редкость крепко сшитый человек. Он-то и говорил,
высокий больше молчал. Можно было понять, что он говорит про зверей. Он
говорил на ломаном английском языке. Его обступили машинисты. Кто-то грубо
спросил, где у него левый глаз. Левого глаза, действительно, не было. Он
сказал, что глаз ему выбил тигр.
Они с братом охотники. Ловят зверей живьем и продают в зверинцы. Тигр
прыгнул, брат должен был поднять сетку.
- В один миг тигр лапами попадает в нее, а вот ему приходится в это
время тигру в пасть засунуть руку. В руке бамбуковая палочка, и если сжать
ее в кулаке, то с обеих сторон выскакивают короткие ножики и так остаются
торчать. Они вонзаются в язык и небо, - сингалез пальцами стал показывать у
себя во рту, как становится палочка. - Но если нажать раньше, - палочка не
влезет в пасть. А если поставить криво, - пропало все, но уже если удалось,
- тигр от боли забывает все. Он лапами хочет выскрести палочку из пасти,
лапы путаются в сетке, но тут не зевай: охотники подкуривают его снотворной
отравой. Он засыпает, замирает. С ним можно делать что угодно. Они вынимают
палку.
- Заливает! Калоши заливает! - сказал Храмцов, старший машинист. Он был
атлет и франт. Он франтил мускулатурой и ходил в одной сетке на голом теле,
а усики закручивал в острые стрелки. И он мигнул сингалезу нахально и
помахал перед носом пальцем. Сингалез показал на груди шрамы. Они как белые
восклицательные знаки шли от ключицы вкось к животу. Сингалез был до пояса
голый, но казалось, что он в коричневой фуфайке и его закапали штукатуркой.
- Это вот брат не успел, на один всего миг опоздал поднять сетку - и
тигр задел его лапой, но зато брат успел выстрелить.
- Сказки! Расскажи еще, как летающих медведей ловил, - говорил Храмцов.
Он сделал шагов пять по палубе, но снова вернулся. Сингалез уже говорил про
обезьян. Он говорил про оранга. Ловить ездили на остров Борнео. Говорил, что
если оранга встретить в лесу и нет ружья, то не стоит пытаться бороться:
захочет оранг - и задушит как мышь.
- А велик ли оранг? - спросил Храмцов.
Сингалез показал метра на полтора от палубы.
- А если ему в морду? - и Храмцов замахнулся кулаком. - Бокс, бокс!
Понимаешь?
Сингалез улыбался.
Но машинист Марков, многосемейный человек, спросил:
- А почем штука оранги эти здесь, на месте?
Сингалез назвал цену.
- А в Нагасаках?
Да, выходило, что в Японии, если продать немецкому агенту, который
скупает зверей для зоопарков, то заработать можно рубль на рубль.
- Дай мне сюда твою обезьяну, так ты у ней зубов не соберешь! - кричал
Храмцов и выпячивал грудь. Грудь, действительно, здоровая, и мускулы как
живая резина.
- Да брось ты, надо дело говорить, - гнусил Марков и заводил усы себе в
рот - это всякий раз у него, как разговор заходил о деньгах. Он пробовал
торговаться. Деньги, действительно, большие. Он хмуро оглядел всех и вдруг
сказал:
- Айда, покупаю.
- А вдруг сдохнет дорогой? - сказал кто-то.
Марков засосал усы и долго зло глядел на сигналеза.
Но сингалез говорил с братом, потом оба подошли к машинистам.
Они говорили, что пусть поедут посмотрят - есть одна очень здоровая
обезьяна. Ух, какая сильная! Не оранг, они ее иначе называли.
Решили сейчас же идти на берег трое, Марков четвертым, глядеть обезьян.
Увязался и радист Асейкин, совсем молодой, долговязый: он первый раз попал в
тропики и ходил как пьяный от счастья. Он все покупал дорогой: маленькие
вещи из дерева и из кости и все нюхал их. Хотел увезти с собой аромат этой
нагретой солнцем земли, аромат зноя, когда начинают пахнуть и сами камни. А
машинисты говорили, как бы Маркова не надул сингалез и что цены на зверей
есть в каталоге. Где бы достать?
Это был небольшой дворик, и в нем два сарайчика. В один из сарайчиков
ввел всю гурьбу сингалез. Сначала показалось темно - и все попятились. Из
темноты раздался рев... Нет! Это было мычанье, каким вдруг начинает орать
глухонемой в беде, в отчаянии, в злобе, но голос страшной силы и злобы.
Теперь ясно видно стало: сарай был надвое разделен решеткой, железными
прутьями в палец толщиной, если не толще, низ их уходил в помост, верх был
заделан в потолок. И там, за решеткой, на помосте, стоял, держась за
прутья... кто? Сначала показалось, что человек в лохмотьях. Нет! Огромная
обезьяна. Она глядела на людей большими черными глазами, страшными потому,
что как будто из человечьих глаз смотрели собачьи зрачки, и пламенная
неукротимая ненависть была в этом взгляде. Низкий лоб, и короткие волосы
острой щетиной.
- Горилла! Тьфу, черт какой, - сказал Марков.
Но в этот момент горилла рванула и затрясла эту железную решетку и
заорала мучительным ревом с ярой ненавистью. Она в бешенстве старалась
укусить себя за плечо и не могла: железный воротник вокруг шеи подпирал эту
голову с клыками, голову гориллы. Клетка трепетала в ее руках. Кроме
Асейкина, все выскочили во двор. Сингалез показывал Асейкину на один прут.
Его обезьяна вдолбила в потолок настолько, что он поднялся на полфута над