Арно Зурмински. Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

   Штепутат вышел, все еще качая головой. В сущности, упрямство старика оборачивалось и пользой: на телегах оставалось два свободных места.
   В то время как Штепутат в служебном качестве носился по деревне, Марковша воспользовалась случаем, чтобы нанести Марте визит. Она больше всего любила приходить, когда Марта была одна. На этот раз она застала Марту за тайным укладыванием. Марта - Штепутат не должен был об этом знать начала с вещей, мало бросающихся в глаза, например, с белья. Накрахмаленные рубашки, кальсоны, толстые женские трико и длинные ночные рубашки исчезли в пододеяльнике, который она поспешно запихнула за шкаф при появлении Марковши. Но старая уже давно догадывалась, что происходит в гостиной Штепутата.
   - О Господи Боже! - ахнула она. - Значит, нам тоже надо ехать.
   Марта пыталась ее переубедить. Но Марковша уже не успокаивалась. Она хотела тут же бежать к себе и побросать все в мешок. Нужно ли взять прялки? И, конечно, солидный кусок ветчины из коптильни. И закатанное в банки: фарш и студень, битки и кабаньи ноги. А что будет с животными? Да в это время года! Ах, бедные курочки! Нет, она никуда не двинется! И кошке тоже нечего есть. Ну, может быть, какое-то время она будет ловить мышей. Но кролики. Нет, так не пойдет! Их, бедненьких, нельзя бросить. И вообще, здесь мы дома, здесь дым идет из трубы и печка теплая. Здесь нужно и оставаться, где все на своем месте.
   - И где только наш Гинденбург? - удивлялась старушка.
   - Он же умер, матушка Марковски.
   - А-а, умер.
   Марковше больше не на что было надеяться. Не будет битвы под Танненбергом, зимнего сражения среди Мазурских озер во спасение Восточной Пруссии. Да, вот если бы был жив Гинденбург! Она не могла знать, что спаситель Восточной Пруссии в этот день сам пустился в бегство. Вечером, когда забитый беженцами крейсер "Эмден" собирался выходить из Кенигсбергской гавани, к пристани подъехал военный грузовик. Солдаты потащили на борт саркофаги Гинденбургов. Они в последнюю минуту вынесли трупы из башни государственного памятника в Танненберге и доставили их в Кенигсберг. Добрый гений Восточной Пруссии покидал страшное место. Памятник Гинденбургу -похожее на крепость сооружение с шестью башнями - было взорвано немецким динамитом, чтобы не дать русским солдатам замарать своими свинскими надписями священные стены. Но после освобождения Восточной Пруссии Танненберг будет возведен опять! Так было провозглашено общегерманским радио.
   И сбежавший Гинденбург тоже вернется, будет сидеть в своей башне и обозревать поле сражения под Танненбергом.
   Положение улучшилось. На кладбище - прямо за могилами - 25 января заняла позиции немецкая артиллерия. Йокенские мальчишки были вне себя от радости, что артиллерия использовала вырытые ими окопы. По всем военным правилам артиллерия располагается на достаточном удалении от фронта, так что далеко перед ней находится пехота, а там еще большой кусок нейтральной полосы между нашими и противником. Если все это сосчитать, то для Йокенен дело выглядит не так уж плохо.
   В обед Герман принес домой новость: дядя Франц уехал. Рано утром, еще до восхода солнца, он отправился на двух плотно набитых повозках к своим католикам в Ресель. Штепутат только рассеянно кивнул, однако после обеда пошел с Германом на покинутый двор и убедился, что дядя Франц на самом деле оставил Зайца и смазанную телегу. Перед входом в свинарник Герман увидел мертвую дворовую собаку. Почему собак не берут с собой? Неужели дядя Франц сам застрелил ее? "Для собаки это лучше", - сказал Штепутат и потащил Германа в сторону.
   Но Герман не мог этого понять. Остановился. Посмотрел назад. Даже не похоронили собаку. Просто бросили перед свиным закутом.
   "Мальчику нужно к такому привыкнуть", - думал Штепутат. А то плачет из-за мертвой собаки. А когда режут свинью, убегает в кусты на пруд. Но жизнь не только в том, чтобы есть колбасу - прежде чем получится колбаса, нужно убивать свиней. Они подошли к бургомистерской одновременно с почтальоншей. "Это последний раз", - сказала женщина, развозившая на велосипеде письма по окрестностям Дренгфурта. Сегодня вечером - последний поезд на Растенбург. После этого почты не будет.
   Но 25 января она еще принесла Штепутату в Йокенен "Окружной бюллетень" и "Народный наблюдатель" со статьей о трудностях положения англичан в Индии. Письмо из районного военкомата с запросом сведений о призванном в народное ополчение Буби Хельмихе. Открытка от некоей фрау Шобевиц из Берлина, жившей в Йокенен в эвакуации и забывшей две книги - очень важные книги, за возвращение которых она будет очень признательна. И, разумеется, возместит расходы. "Вестник законов рейха" с постановлением от 12 января 1945 года об учреждении знака отличия за сбитый вражеский штурмовик завершал последнюю служебную почту Штепутата. Какие после этого еще объявлялись законы рейха, бургомистру Йокенен уже не суждено было узнать. Никогда не прибыли в Йокенен Второе постановление об администрации Сельскохозяйственного института в Тетчен-Либверд, распоряжение о прекращении действия особых правил в отношении восточных рабочих и прискорбное, но, по тогдашней обстановке, пожалуй, неизбежное уведомление, что ввиду серьезного военного положения 20 апреля 1945 года - день рождения фюрера - будет рассматриваться как обычный рабочий день. После этого вестник законов смолк.
   Они сидели за обедом, когда от разрыва зазвенели тарелки.
   - Это наша артиллерия! - с восторгом закричал Герман.
   Он побежал к окну, посмотрел на кладбище. Нет, артиллерия не стреляла. Однако над горой Фюрстенау на высоте сто пятьдесят метров висело облачко дыма.
   - Взорвали Бисмаркову башню, - заметил Штепутат и опять сел за стол.
   Ели блинчики с черничным вареньем - любимое блюдо Германа. Марта в эти дни выполняла все желания. Рядом с черничным киселем на столе лежала газета - Штепутат больше смотрел на бумагу, чем в чашку. Явившийся из Эльберфельда гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох запретил гражданскому населению сниматься с места. Так писала газета. Немцы - мужчины и женщины - стоят там, где они стоят. Он, наверное, думал, что немецкие солдаты умрут от горя, если будут оставлять русским населенные деревни. В этот день, 25 января, сдали Ангербург. На солдатском кладбище расположилась русская артиллерия. Оттуда она через гору Фюрстенау беспрепятственно обстреливала Дренгфурт. Разрывы были слышны ясно и четко. Это звучало не так, как невнятный гул на границе, которым двенадцать дней назад началось наступление. Сейчас их можно было считать, эти разрывы.
   - Почему же наша артиллерия не стреляет в ответ? - недоумевал Герман.
   Что мог на это сказать Штепутат? К вечеру стало тихо, так тихо, как всегда в Йокенен. Русская артиллерия сделала перерыв. За горой Фюрстенау горело - никто не видел огня, только отражение пожара на вечернем небе. Или всходила луна?
   Марта понесла ребенка в постель. Она не торопилась. Она нагрела на радиаторе одеяло, это очень нравилось Герману. Сидела на краю кровати, пока он не заснул. Боже мой, как долго может тянуться такая ночь. Вдруг ее охватило предчувствие, что еще до рассвета может случиться что-то ужасное.
   - А что, если они придут ночью? - спросила она Штепутата.
   Он покачал головой:
   - Ведь все спокойно.
   Штепутат подошел к телефону, позвонил на переговорный пункт.
   - Телефонная станция, - ответил ясный голос.
   - Девушка, вы можете соединить меня с Ангербургом?
   - Линия на Ангербург прервана.
   - А в Дренгфурт и Норденбург дозвониться можно?
   - Да, пожалуйста.
   - Спасибо, - сказал Штепутат.
   - Какой номер вы хотите? - спросил ясный голос.
   - Нет, спасибо, спасибо.
   Штепутат повесил трубку.
   - Видишь, - сказал он уверенно. - Все еще в наших руках.
   До Ангербурга.
   На следующий день, 26 января 1945 года, начавшийся без канонады, Марта поднялась рано. Утреннее небо, затянутое серыми облаками, и тихо, слишком тихо. На шоссе нет беженцев, нет военных. Что, Йокенен уже на ничейной земле?
   - Я так больше не могу, - сказала Марта и опять принялась укладываться. Штепутат не вмешивался.
   Мазур Хайнрих сидел, полностью одетый, в мастерской, положив узел со своими пожитками на гладильный стол. Сидел и курил трубку за трубкой.
   - Вы ведь меня возьмете с собой, мастер?
   Конечно, мы берем Хайнриха с собой!
   Штепутат хотел осведомиться в Дренгфурте о положении дел. Можно ли в такую рань будить телефонным звонком районного секретаря? По настоянию Марты Штепутат набрал дренгфуртский номер. Линия молчала. Так что они, в конце концов, все-таки забыли про маленький Йокенен? Посмотрим, что делается в Бартен. Телефон звонил и звонил, но никто не снимал трубку. Что же это, йокенцы остались совсем одни? Ответит ли Растенбург? Нет, и эта линия молчит.
   - Но наша артиллерия еще стоит на кладбище, - замечает Герман.
   Слава Богу, артиллерия!
   От кладбища через деревню галопом скачет Блонски. Останавливается у двери Штепутата и кричит: "Командир батареи говорит, чтобы мы убирались немедленно". Он уже скачет дальше, несется к домам работников, чтобы распорядиться там.
   Конюх из поместья приводит к Штепутату маленькую черную лошадь.
   - Ее зовут Илька, - говорит он.
   Штепутат берет Ильку за узду, вместе с Германом ведет лошадь к оставленному двору дяди Франца. Выводит из конюшни Зайца. Они запрягают лошадей в пустую телегу, стоящую в сарае. Герман наклоняется завязать постромки и видит лицо отца.
   О, да он плачет!
   Герману разрешено самому ехать до дома Штепутата. Штепутат остается один на брошенном дворе. Что он там хочет? Вытереть слезы на глазах? Посмотреть на покинутый крестьянский двор?
   Вороная Илька и гнедой Заяц составляют смешную пару: Заяц большой и сильный, Илька маленькая, с длинной черной гривой. Хайнрих приколачивает над телегой крышу из досок. Штепутат, вернувшись, натягивает одеяла. Больше не плачет. Марта таскает из дома ящики и мешки. Получается настоящий фургон, как в книгах о диком Западе. Под навесом уютно. Туда хорошо будет забраться, когда пойдет снег.
   Пока они возятся у телеги, через деревню проходят солдаты в маскировочных халатах. Они идут с севера, со стороны Вольфсхагена, шагают на юго-запад. "Вы еще не ушли?" - спрашивает один, проходя. У них нет времени на долгие разговоры, они собираются на железной дороге, идущей на Бартен. Это последние? Что, Йокенен уже окончательно на ничейной земле?
   Опять несется верхом Блонски.
   - Нам лучше не ехать по шоссе, а то нас еще остановят, ведь у нас нет приказа выезжать. Лучше всего по деревням, через Скандлак, а потом лесами. На Шиппенбайль, к мосту через Алле. До моста надо добраться, пока его не взорвали.
   Он еще что-то говорит молчащему Штепутату. Блонски поедет вперед с майоршей и маленькой бледной женщиной. За Шиппенбайлем он будет ждать и организует фураж для йокенского каравана. С севера доносится треск пулеметов. Это, наверно, в Вольфсхагенском лесу.
   Небо по-прежнему серое. Снежные облака. В полдень с кладбища отходит артиллерия, не сделавшая ни единого выстрела.
   - Хотите еще поесть? - спрашивает Марта, подходя к телеге с последними узлами.
   Штепутат качает головой. Он идет к хлеву, отвязывает корову, бросает ей сено с сеновала. Марта открывает курятник, но курам холодно и они остаются внутри. Времени половина третьего.
   В поместье гаснет электрический свет, красивый свет, горевший в Йокенен всего лишь с Рождества.
   Над Дренгфуртом густой черный дым.
   Марта закрывает дверь дома.
   Ах, Господи, кролики. Бросить корма и открыть дверцы клеток. Пусть теперь сами смотрят, как им выжить.
   Центральное отопление наверняка полопается, в такой мороз!
   Внизу у поместья собираются первые повозки.
   Будет ли снег? Мазур Хайнрих качает головой. Скорее мороз. Герман делает себе сзади в телеге теплое гнездо из одеял и подушек. Находит глазок, через который видно йокенский пруд. По льду до сих пор бродят все еще серые лебеди. Идут гуськом. К мосту. Потом к школе. Со стороны кажется, будто идут в школу. А что, если завтра вернется учительница, а йокенских школьников нет! А она задала столько уроков.
   Штепутат берет ключ и еще раз входит в дом. Не надолго. Вытаскивает из ночного столика маленький пистолет. Возвращается к повозке с бутылкой в руках: мирный ром для окончательной победы. Задвигает бутылку под козлы. Так, еще что-нибудь?
   Нет, ничего. Штепутат щелкает кнутом. Илька и Заяц налегают на постромки. Скрипит снег. Штепутат не оборачивается. Мазур Хайнрих тоже. Он сидит рядом со Штепутатом на козлах, трубка его погасла. Думает о своих мазурах.
   - Ты там не мерзнешь, Германка? - спрашивает Марта, сидящая в глубине повозки.
   Нет, он не мерзнет.
   Каменщик Зайдлер на самом деле вывесил из чердачного окна красный флаг. Штепутат видит это мельком. Да видит ли? Ему это довольно безразлично.
   Внизу, у въезда в поместье, повозки собираются одна за другой. Ну, поехали! Колонна трогается. Мимо домов работников к кузнице. Штепутат в конце каравана. А можно ли вообще проехать по проселочной дороге на Скандлак? Да, в поместье возили на санях хворост из леса и дорогу укатали плотно.
   Как пышет белый пар из конских ноздрей!
   Герман лежит на животе и смотрит через свой глазок назад. Он выезжает из Йокенен последним, видит, как серые дома медленно опускаются в белое снежное поле. Дренгфурт все еще горит.
   - Мы последние, - заметил Хайнрих. - После нас никого нет. Из Колькайма все уже давно уехали и из Скандлака.
   Ехали через пустые деревни, в которых не залаяла ни одна собака и ни в одном доме не горел свет. Эта тишина! Ни выстрела, ни грома пушек. На заметенных снегом деревенских улицах ни одного человека, с которым можно было бы поздороваться.
   Приятным оживлением среди этой пустыни были коровы на скотном дворе поместья Скандлак. Они стояли в снегу и мычали. В Йокенен в это время была бы дойка. Потом сумеречный час, пора зажигать керосиновые лампы.
   Стало темнеть. Они пересекли Скандлакский лес, проехали мимо засыпанных снегом елок, похожих на затаившихся снайперов. "Почему мы просто не едем в лес?" - думал Герман. Вырыть землянку и там переждать конец света. Что хорошего в этом длинном караване, который один-единственный самолет может разнести в клочья из своего бортового оружия? В таких случаях разве не нужно уходить из толпы, пробиваться в одиночку?
   Вдруг из темноты под навес просунулась рука и тронула Германа за плечо. Это был Петер Ашмонайт.
   - Вылезай, посмотри, - сказал Петер. - Везде горит.
   Герман выпрыгнул в снег. Они шагали за скрипящими колесами и смотрели назад. В четырех, в пяти местах горизонт пылал.
   - Это Йокенен? - спросил Герман.
   Петер был почти уверен, что нет. Йокенен был южнее. А тут еще взошла луна, прикинулась большим пожаром на горизонте, втиснулась своим круглым ликом между двумя горящими домами, представляла собой зрелище даже лучше пожара, не дымила, не мерцала. Эта луна, прямо на линии фронта! Или она была на ничейной земле?
   Герман и Петер поспешили вперед к повозке, на которой сидели мама Петера и слепая бабушка. Там был настоящий спектакль. У ехавший с ними женщины было трое маленьких детей. Малыши поочередно кричали, мешая друг другу заснуть. Петер протянул руку под подушки, на которых лежала слепая бабушка, вытащил горсть конфет. "На складе в Дренгфурте сейчас, наверно, уже русские", - подумал Герман.
   Вдруг весь обоз остановился. Впереди шум: машины, гусеницы. Слава Богу, опять люди. Герман и Петер побежали к перекрестку. Отступал немецкий арьергард с Мазурского канала. Три солдата перегородили перекресток, следили, чтобы машины с людьми, несколько противотанковых пушек, три танка (один из них, с разбитыми гусеницами, на прицепной платформе) могли под покровом ночи беспрепятственно проехать на запад.
   Мазур Хайнрих набил себе трубку, первую после того, как покинули Йокенен. Штепутат рядом с ним смотрел прямо перед собой, не говорил ни слова, не оглядывался, как бы ни пылал горизонт.
   - Почему не едем дальше? - спросила сзади Марта.
   - На шоссе солдаты.
   Они подождали еще полчаса и еще полчаса. В таких случаях в голову приходят удивительнейшие мысли. Есть время на размышления. Пока тянулось это проклятое ожидание перед шоссе на Шиппенбайль, Штепутат нарушил слово, которое он дал себе и немецкому народу. Он вытащил бутылку мирного рома, рассмотрел в лунном свете этикетку, торжественно открыл посудину. Задумался на минуту, самому пить или дать Хайнриху сделать первый глоток. Наконец приложился сам и стал пить.
   - На, глотни, - пробормотал Штепутат, протягивая ром Хайнриху.
   Хайнрих пил, как будто это было самое естественное дело на свете, что они сейчас принялись за бутылку, оставленную на мирное время. Удивилась только Марта, но ничего не сказала. Она слезла с повозки, спохватившись:
   - Господи Боже, мне нужно смотреть за ребенком.
   Она побежала вперед и вытащила Германа из толпы, глазевшей на отступающих солдат, в то время как Петер, за которым не смотрел никто, оставался на улице, пока последние мотоциклы не забрали поставленных на шоссе часовых. Все. Конец. Нейтральная полоса.
   - Вот опять тихо, - пробурчал мазур Хайнрих.
   - Я думаю, они на нас наложили, - сказал Штепутат. - Все это время они делали на нас.
   - Что подумает ребенок? - пыталась образумить Штепутата Марта из глубины повозки.
   - Ребенок, ребенок! Он и сам уже увидел, как на нас наделали. Вот он, планомерный отвод войск, Хайнрих! Мы сражаемся за каждую пядь земли, Хайнрих! Только ничего этого не видно.
   Такие слова говорил 26 января 1945 года бургомистр Карл Штепутат из Йокенен, четыре раза прилично глотнув из бутылки рома, которую он собирался распивать в мирные времена. Тот самый Карл Штепутат, который на все находил объяснение, всегда верил в благополучный исход, безропотно прожил шесть военных лет. Мирный ром для мирных времен.
   Йокенский караван свернул на шоссе, идущее на Шиппенбайль. Лошадей пустили рысью. Дребезжали подвешенные к фурам ведра и кастрюли. Догнать ушедших вперед. Где-то снова соединиться с людьми. Успеть проехать по мосту через Алле, пока он не взлетел на воздух.
   Сколько сейчас времени-то?
   Было уже после полуночи. Наступило 27 января, день, когда в руки Третьего Белорусского фронта перешел Растенбург, Дренгфурт и - хотя об этом и не упомянули ни в одной сводке верховного командования - Йокенен, когда на севере войска Прибалтийского фронта вышли к Кенигсбергу, а на юго-западе, в районе Вормдит-Гутштадт-Либштадт, Четвертая немецкая армия пыталась прорваться к Висле. Над снегом сияла луна. Пожары на горизонте погасли. Совершенно нормальная, тихая ночь.
   К утру поток на дороге стал гуще. Во время остановок хватало времени покормить лошадей. Пока Штепутат ходил за водой к брошенному двору, Хайнрих держал перед Илькой и Зайцем два ведра с овсом. Штепутат опять был трезвым и совсем таким, как и прежде. Опять надеялся на лучшее. Где-нибудь ведь фронт остановится. Может быть, на Алле, этой речке, пересекающей Восточную Пруссию с юга на север, разрезая ее на две части. Спереди дошел слух, что мост в Шиппенбайле уже взорван.
   - Глупости! - сказал Штепутат. - Взрыв было бы слышно.
   Но на шоссе зашевелились. Повозки, запряженные четверкой, обгоняли пароконные рысью. Встречного движения не было. Тем, кто хотел выехать на шоссе с проселочных дорог, приходилось долго ждать. На подъезде к Шиппенбайлю у одной телеги сломалось заднее колесо (к счастью, это были не йокенцы). Поток продолжал катиться, огибая сломанную повозку, возле которой трудились двое мужчин, в то время как плачущие дети стояли на обочине. Наконец опять немецкий солдат. Он стоял на деревянном мосту в Шиппенбайле и энергично размахивал руками, как полицейский-регулировщик, которому нужно очистить перекресток. Справиться было трудно. Люди, лошади, повозки со всех сторон стремились к мосту. Этому не было конца. Полчаса простояли в неразберихе перед мостом, потом дошла очередь и до йокенцев. Илька и Заяц били копытами по размочаленному дереву. Мост дрожал. На опорах висели подрывные заряды. В какой-то момент солдат на другом берегу повернет рычаг, и мост разлетится в щепки. Лошади напугаются, телеги остановятся прямо перед откосом... а может быть, и не остановятся. Те, со сломанным задним колесом, уже точно не успеют. В толпу отставших бросят гранаты. Храбрецы побегут по льду реки, с детьми за спиной. Будут карабкаться на крутой берег...
   Но йокенцы были уже на другой стороне. Теперь отдохнуть. Выпрячь лошадей. За Алле были деревни, в которых еще жили люди. Это успокаивало. Например, деревня Ландскрон. Йокенцы высыпали из своих повозок, собрались на разъезженной площади перед ландскронским трактиром, заваленной остатками сена и конским навозом. В трактире им разрешили сварить кофе. Его хозяин уже тоже грузил повозку, трудился, вытаскивая из клубной комнаты наверное очень ценный ковер. Не хотелось оставлять. Йокенские женщины набились в кухню. Из котла к закопченному потолку поднимался горячий пар. Хайнрих таскал со двора хворост, поддерживая в печке бушующий огонь. На улице Штепутат, Герман и Петер задавали лошадям сено.
   Пока взрослые пили в трактире кофе и ели хлеб с топленым салом, мальчики сидели на связке сена возле лошадей. Они смотрели вслед проезжающим мимо фургонам, которые уже не теснились так, как в Шиппенбайле, послушно поворачивали на всех извивах деревенской улицы, выезжали на перекрестке на шоссе и исчезали бесконечной лентой за деревьями. Герман надумал их считать, дошел до шестидесяти трех, когда начался этот убийственный гул. Над ними. В облаках - или под облаками? Гудело небо... в трех... четырех местах. В одной точке гул застыл, превратился в фонтан грязи, брызнувший к кронам деревьев из ямы на шоссе. Потом откатился, появился еще несколько раз в виде разлетавшихся во все стороны комьев земли, подбросил в воздух колеса, дышла и лошадиное мясо.
   Где-то стрекотал зенитный пулемет.
   А лошади! Они взвились на дыбы. Заржали. Затрещали дышла. К двери ландскронского трактира подлетела телега без кучера, описала крутую дугу, вывалила все, что на ней было, в грязь (к счастью, это была не йокенская телега). Лопнули постромки и вожжи. Мужчинам пришлось сгребать обломки развалившейся телеги на обочину, чтобы освободить проезд.
   В этом хаосе проявила себя преданная душа Илька. Взятая где-то на Балтике и затем отданная в поместье Йокенен в обмен на реквизированную чистокровную лошадь, Илька стояла невозмутимо и жевала свое сено, иногда только небрежно взмахивая хвостом, как будто отгоняя мух. Заяц, не привыкший к такому шуму в небе Восточной Пруссии, хотел вырваться и понести вместе с другими лошадьми, усилить хаос, но Илька непоколебимо стояла в своих оглоблях и удержала его.
   Все прошло так быстро, что, когда Герман и Петер выкарабкались из сена, все уже кончилось. Зенитный пулемет еще издавал звуки, стрекоча вслед затихающему на востоке шуму, но вскоре замолк. Когда Штепутат и Хайнрих подбежали к повозке, было уже тихо. Однако спокойный утренний кофе на этом закончился. Когда поехали дальше, Петер остался в телеге Штепутата. Он сидел с Германом и осматривал дорогу. Герман считал воронки на поле.
   - Не очень-то хорошо они целились, - отметил Петер.
   На самом деле, поле они перерыли здорово. Но один раз попали и в шоссе, прямо в край кювета. Герман и Петер лежали на спине и смотрели на ободранные ветви придорожных деревьев над головой. Там висели полотенца, рваные простыни, кусок брезента. Нет, никаких конечностей не было. Такое не держится там, наверху. Зато было вышитое полотенце с надписью: "Родной очаг всего дороже". Они удивлялись, что нигде не было трупов, даже лошадиных. Но впереди сидел мазур Хайнрих. Он, наверное, видел больше, он склонился над козлами и выблевал на дорогу все - и горячий кофе из трактира в Ландскроне и хлеб с топленым салом.
   Уже к полудню опять остановка: слепая бабушка лежала, окоченевшая, в телеге и на каждом ухабе качала головой. Петер утверждал, что у нее отмерзли ноги, потому что они все время торчали из телеги. Во всяком случае, смерть пришла снизу, поднялась по ледяным ногам.
   Четверо йокенских мужчин под руководством шоссейного обходчика Шубгиллы подняли слепую бабушку из телеги и отнесли ее в сторону от дороги на поле. Они выкопали яму, что было не так просто в поле, промерзшем не меньше чем на метр. В общем-то, они скорее разгребли снег, чем землю. Мальчики стояли на откосе и наблюдали. Герман представил себе, как весной, когда снег начнет таять, рука или нога слепой бабушки будет торчать из земли.
   Особо торжественного настроения не было. Фрау Ашмонайт немного поплакала. И надо же, чтобы слепая бабушка надумала умирать в дороге, когда на йокенском кладбище для нее уже было готово место. Петеру велели точно запомнить, где ее похоронили. Когда-нибудь они заберут слепую бабушку в Йокенен. Когда будет теплее, когда станет лучше, когда будет мир.
   Мужчины сняли шапки, простояли неподвижно до середины "Отче наш" и нагребли на слепую бабушку смесь мерзлого чернозема и снега. Ни песен о Господе Иисусе. Ни звона колоколов. Под землю уйти легко.
   Пока хоронили слепую бабушку, на шоссе появился долговязый человек в партийной форме, с повязкой со свастикой на рукаве и револьвером на поясе. Он ходил от повозки к повозке в сопровождении лейтенанта в форме защитного цвета и двух молоденьких солдат (не старше Буби Хельмиха), совершенно не умевших обращаться со своими карабинами, и проверял документы. Искали мужчин, способных носить оружие, мужчин для немецкого народного ополчения. Мазуру Хайнриху пришлось слезть с телеги и, хромая, продемонстрировать, что его левая нога на пять сантиметров короче правой. Для Штепутата было достаточно его возраста и факта, что он был бургомистром Йокенен и руководителем всего каравана. Трактирщика Виткуна пробрал понос. Он скрылся в еловом леске и испражнялся там так долго, что у любого нормального человека успела бы отмерзнуть задница. Но с шоссейным обходчиком Шубгиллой им повезло. Он стряхивал грязь с лопаты, которой они закопали слепую бабушку, когда подошли эти в форме. Все пять с лишним лет войны Шубгилла нес свою исключительно важную в военном отношении службу на дорогах между Коршеном и Ангербургом. Но сейчас все было кончено с восточно-прусскими шоссе, обходчики больше не требовались. Даже множество детей, смотревших большими глазами из-под навеса, ничего не могли изменить: Шубгилла был призван в народное ополчение тут же на месте. Старший сын, которому недавно исполнилось пятнадцать, уже довольно неплохо умел запрягать и распрягать лошадей. Шубгилла взял свой узелок и пошел.