Арно Зурмински. Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

   Герман и Петер лежали на животе и через щели в дощатой стенке смотрели на сахарный завод, видели, как из трубы вылетали искры, а через окна валил пар.
   - Хоть бы жмыхов сахарных дали, - мечтательно сказал Петер.
   Он погрузился в воспоминания о сахарных жмыхах в Йокенен, таскать которые со склада поместья было величайшим удовольствием для йокенских детей.
   Неожиданно паровоз дернулся, стал медленно толкать четыре товарных выгона по направлению к сахарному заводу, мимо милиционеров, стоящих с автоматами в снегу, курящих сигареты и переминающихся с ноги на ногу.
   - Они едут не в Германию, они едут на восток! - вскрикнула одна женщина.
   - Да уж, нужны мы там на востоке!
   - В Россию везут нас, в братские могилы.
   - Может, просто маневрируют.
   - Сиди тихо, Пизо.
   - Боже мой, я ведь уже была в Сибири.
   - Нас обманули.
   - Прекратите выть!
   - Куда пойти пописать?
   - Господи Боже наш, Иисусе Христе, нас везут в Россию!
   Последний вагон врезался в стоявшую на путях платформу с лесом. Все повалились друг на друга, и Пизо наконец затявкал во весь голос.
   Тишина. Паровоз отцепился. Проехал мимо по соседнему пути. Прицепился к другому концу поезда. Медленно двинулись вперед. Мимо черной трубы сахарного завода, двух милиционеров, дымивших своими сигаретами на перроне. Вперед, в Германию!
   - Хорошо на поезде, - заметил Герман.
   - Жалко только, что нечего есть, - досадовал Петер.
   Когда рассвело, все стали тесниться у дверей, хотели посмотреть на Восточную Пруссию из тихоходного товарного поезда. Боже, Боже, этого в мире еще не бывало! Несжатые, гниющие поля восточно-прусской ржи, заметенные недавним бураном. Бабки снопов, превратившиеся в сугробы. Все богатство страны пропадало под снегом.
   Да, а долго ли ехать от Восточной Пруссии до Германии?
   До войны скорый поезд из Кенигсберга через Шнайдемюль приходил в Берлин меньше чем за шесть часов. Но в эти времена явно придется сколько-то прибавить. Хозяева теперь поляки. Кроме того, и сами колеса так долго "катили к победе", что сейчас они уже с трудом ползли по дребезжащим рельсам, по временным мостам на подпорках. Хорошо ехать в Германию. В Германии тепло. Там нет метелей. Скоро Рождество. Рождество в Германии. Еще немного подождать.
   - Восемьдесят три человека, - заявил Петер.
   Герман насчитал только восемьдесят два, но он вполне мог и ошибиться: в темных углах вагона все лежали вперемешку, как попало. К тому же, дети прыгали взад-вперед и сбивали счет. Посчитали еще раз: восемьдесят два. Неплохо для одного вагона, в котором раньше возили из Алленштайна в Берлин только мешки с зерном и картошкой. В Бишофсбурге - первая остановка. Паровоз отцепился, выпустил в чистый зимний воздух облако дыма и пара и укатил. Так как милиционеров нигде не было видно, Герман и Петер выпрыгнули из вагона. Посмотреть, что творится в Бишофсбурге. На перронах ни души. Метель так завалила снегом ступени перед зданием вокзала, что их было не различить. Станция как вымерла. Они обошли четыре товарных вагона, набитых людьми, и вдруг замерли на месте: кто-то звал их по имени. Из дверей одного вагона выглядывали два огромных глаза, радом болталась русая коса.
   - Эй, да это Тулла! - сказал Герман.
   Тулла отодвинула дверь и, вся закутанная, появилась над мальчиками.
   - Ты тоже едешь в Германию? - спросил Петер.
   Тулла кивнула.
   - И Мария с тобой? - поинтересовался Герман.
   - Мария умерла, - сказала Тулла. Сказала и легко соскочила к ним в снег.
   Петер предложил пойти втроем осмотреть вокзал. Мальчики и Тулла между ними отправились по заметенным путям. В одном вагоне, стоявшем на запасном пути, нашли пару угольных брикетов. Петер раздобыл мятое жестяное ведро, положил туда брикеты. Кто знает, могут для чего-нибудь пригодиться. Конечно, картошка была бы лучше, но попробуй найди картошку на занесенном снегом вокзале!
   Когда они вернулись к своим вагонам, на путях уже бурлила жизнь. Люди ногами отгребли снег и пожертвовали часть соломы из подстилки, чтобы развести костер. Нехватало только дров. Тут подтвердилось, что нет худа без добра: русская артиллерия, обстреливавшая в январе 45-го бишофсбургский вокзал, разнесла в щепки какой-то сарай. Принесли досок и немного толя с крыши. Костер задымил так, что мог перещеголять любой паровоз. Кто хорошо держался на ногах, вышли из вагонов и собрались у огня. Мать Петера опять натопила в кастрюле снега и положила в кипяток листья мяты. Другие варили принесенную с собой картошку. Петер стянул где-то горячую картофелину в мундире, положил ее, чтобы грела, в карман брюк, залез наверх и стал прыгать по крышам с вагона на вагон, пока старые женщины не начала жаловаться на шум. Вместе с Туллой стали обстреливать снежками покосившуюся вывеску "Бишофсбург".
   Паровоз вернулся только после полудня, впрягся впереди товарных вагонов и потащился дальше на юго-запад.
   - Мы едем на Алленштайн, - заметила майорша, знавшая с прежних времен восточно-прусские железные дороги.
   Вскоре выяснилось, что никто, даже поляки, не подумал, как поступать с мочой и экскрементами. Для Германа и Петера это была не проблема: если им было нужно, они отливали прямо на ходу поезда в дверь или в щели дощатой стены. Но как быть женщинам? Тут снова пригодились выброшенные раньше времени жестяные ведра. У всех на глазах на такое ведро забиралась Виткунша, заворачивалась в свою шубу и сидела так довольно долго, как наседка на яйцах. После этого она несла ведро к двери, выливала его из идущего поезда и ставила в угол, пока оно снова не требовалось. Только у Вовериши, казалось, не было нужд такого рода. У нее все впитывалось в четыре пары толстых трико, которые она предусмотрительно натянула на себя. Пизо тоже не думал о деревьях, а справлял свои дела в большой кожаной сумке Вовериши. От этого вскоре образовалось такое зловоние, бывшее более или менее терпимым только благодаря тому, что дорожный ветер постоянно вдувал через щели между досками свежий воздух. Герман и Петер пользовались каждой короткой остановкой, чтобы убежать от вони мочи, собачьих и человечьих испражнений.
   К вечеру добрались до Алленштайна. Город стал совершенно польским, с польскими флагами на всех заметных зданиях, с конными упряжками и санями на улицах и удивительно ярким освещением. Копошащийся людской муравейник расчищал развалины вокруг вокзала.
   - Это наверняка немцы, - сказал Петер.
   Поезд остановился на вокзале, паровоз отцепился.
   - Где нас разместят на ночь? - спросила Виткунша.
   Ну, теплый барак, наверное, найдется. Может быть, дадут и поесть. Но сначала ничего не случилось. Если бы не расплакалось несколько детей, было бы тихо, как в лесу.
   - Нас забыли, - заявила мать Петера после того, как в течение получаса ничего не происходило.
   Для Германа и Петера это был сигнал вылезти из вагона и отправиться смотреть, что творится в Алленштайне. Они двинулись по перрону, аккуратному, чистому перрону, прошли через здание вокзала с выбитыми стеклами и наконец в том месте, где обычно проверяли билеты, наткнулись на часового. Тот замахал обеими руками и закричал:
   - Не выходить! Всем оставаться в поезде!
   Герман и Петер развернулись, обнаружили, что территория вокзала обнесена высоким забором из колючей проволоки, посмотрели немного через изгородь на городские огни, видели одного старого человека, катившего на ручной тележке елку. Ах да, дело шло к Рождеству. Замерзшие, они влезли обратно в согревающую вонь теплушки. Виткунша уже спала и опять храпела.
   Хорошо, что у матери Петера был хлеб.
   Может быть, повезут ночью?
   Рядом в последнем вагоне пел женский голос. Песню "Соня" из оперетты Франца Легара "Царевич": "Бесконечны сибирские степи, вечным снегом покрыты они... Соня, Соня, твои черные кудри я целую во сне - никогда тебя не забуду, чудный волжский цветок..."
   - Это - настоящая певица, - сказала майорша.
   А уж она знала, она в молодости бывала в опере в Берлине. Ну и спрашивается: что настоящая певица делает среди зимы в битком набитом, вонючем товарном вагоне?
   - Она знала лучшие времена, - сказала мать Петера, отрезая хлеб.
   - Будет много снега, - говорила сама с собой Вовериша. Она чувствовала перемену погоды сквозь свои четыре трико.
   - Когда идет снег, хотя бы не так холодно, - сказала Шубгилла.
   Женщины повернули Виткуншу, завернувшуюся в свою шубу, на бок - на спине она слишком громко храпела.
   "Соня, Соня, идет год за годом, и мукам моим нет конца - никогда тебя не забуду, чудный волжский цветок..."
   Какая грустная песня. Можно было расплакаться.
   По пути подцепляли все новые и новые вагоны, товарные, набитые людьми. До Шнайдемюля маленький паровоз добирался четыре дня. Там застряли, стояли на запасном пути, пока по магистрали катились на восток русские военные и товарные поезда со станками, демонтированными в Германии.
   За Вислой снега уже почти не было, и это обстоятельство значительно облегчало выходы на вокзал. Картошку, турнепс, брикеты - если только они вообще были - уже не нужно было выкапывать из-под снега.
   От Шнайдемюля шли в направлении на Позен. Потом вдруг на полпути повернули обратно. Далекий объезд через Гнезен. То на восток, то на запад. То стояли в открытом поле, то опять загоняли на сортировочную станцию.
   Пока болтались туда-сюда, случилось это. На седьмой день пути. Взошло солнце, осветило скудными красными лучами дощатую стенку катящегося товарного вагона, как бы пытаясь проникнуть через щели внутрь, и запуталось в грязи и паутине.
   Герман проснулся оттого, что Пизо рядом с ним непрерывно скулил.
   - А холодно! - сказал кто-то, сидевший впереди возле продуваемой сквозняком двери.
   Герман сел, прижался спиной к стенке, дал глазам время привыкнуть к полумраку. В свете солнечного луча был виден пар от дыхания.
   - Успокойся, Пизо.
   Но Пизо не унимался, продолжал беспокойно повизгивать в своей сумке. Может быть, он замерз? Герман наклонился к собаке, выставившей рядом с ним голову из сумки Вовериши.
   - Матушка Воверис спит долго, - сказала мать Петера.
   Старуха зарылась головой в подушки и одеяла и не шевелилась.
   - Эй, матушка Воверис, вставайте!
   Герман, сидевший ближе всех, потряс кучу одеял. Но никакого движения не последовало.
   - Она умерла, - сказала мать Петера.
   Сдвинули одеяла. Старая женщина лежала, широко раскрыв беззубый рот. Герман, не двигаясь, сидел рядом с мертвой. Рассматривал серое лицо, удивлялся, что совсем не испытывает страха, не ужасается, что проспал целую ночь возле трупа. Только рот, этот страшно разинутый рот, придавал ей такой необычный вид. Вот лежала она, старая Вовериша, со своими притчами и предсказаниями. Какие пожары виделись ей сейчас? Наверное, смотрела теперь из облаков на этот загаженный товарный поезд уже из двенадцати вагонов и почти тысячи человек.
   Что ж, зато стало меньше вонять. Мертвая Вовериша уже не смердела. То, что на ней воняло, замерзло.
   Сбросить из идущего поезда?
   - Когда поезд остановится, вынесем ее, - сказала майорша.
   Мать Петера раздавала на завтрак холодную картошку в мундире и соль. Они ели, а Пизо издавал все более беспокойные звуки.
   Вдруг поезд остановился на свободном пути. Они расчистили проход от стенки вагона к двери, подтащили Воверишу за ноги. Потом совсем не деликатно столкнули тело на гравийную насыпь. Тело покатилось под откос сквозь колючие кусты боярышника. Внизу желтая трава, покрытая инеем. Собственно, по обычаю, теперь надо бы копать землю. Разумеется, она заслужила приличную могилу. Но как копать мерзлую землю? Майорша собиралась бежать к паровозу попросить лопату. Но поезд неожиданно дернулся. Все заторопились вверх по откосу, стали быстро карабкаться в вагон, чтобы не остаться с мертвой Воверишей у железнодорожного полотна один на один.
   Конец.
   В вагоне стало больше места. Только с Пизо все было не так просто. Он выл и скулил без остановки.
   - Это невыносимо, - сказала Виткунша.
   - Лучше всего, если мы его выпустим, - предложила мать Петера.
   Но из другого угла отозвался какой-то старик:
   - Пока мы все не передохли от голода... - сказал он, но не договорил.
   Когда поезд опять остановился, когда паровоз укатил, чтобы набрать воды, когда возле вагонов опять развели маленькие костерки и женщины стали делать чай, старик прихромал на своем костыле, схватил маленького Пизо и потащил его вместе с сумкой наружу. Над рельсами, идущими в ближайший лесок, вой и скулеж внезапно умолкли. Он еще успел стянуть с Пизо шкуру. Но выпотрошить времени не хватило, паровоз вернулся. Старик принес голого, утихомирившегося Пизо обратно в вагон, берег его как драгоценность. На следующей станции он его выпотрошит. А потом? Жарить явно не получится. Зато можно сварить в жестяном ведре. Нужна только остановка подольше, а то мясо не успеет свариться.
   В Германовом углу стало просторнее. Настолько, что он сумел вытянуть ноги. Какое прекрасное чувство! Чтобы не потерять приобретенное пространство, он остался в вагоне. Лежал на животе, смотрел через щели в стенке и считал телеграфные столбы вдоль железнодорожного полотна.
   Все, кто хорошо разбирался в географии, утверждали, что скоро они должны прибыть во Франкфурт. Там начинается то, что осталось от Германии. Доберутся ли туда до темноты? Все сидели по вагонам и ждали, когда же будет мост через Одер. Никто не спал. Но Германия задерживалась. Не доезжая до Одера, поезд пошел чуть не шагом и наконец остановился в открытом поле. Снаружи голоса. Кто-то схватился за ручку двери. Сдвинул ее в сторону. Показался ствол винтовки. В вагон влез мужчина в ватнике и без шапки. За ним второй, без оружия, но с карманным фонариком. Зрелище было просто торжественное! Свет фонарика медленно проходил по лицам скорчившейся в соломе толпы. Женщины закрывали лица руками или отворачивались к стенке. Не было сказано ни слова, пока конус света обшаривал вагон.
   Тут приступил к работе человек с ружьем. Он перешагивал через лежащих, следуя за лучом света, как за путеводной звездой, подобрался к красивой серебристой меховой шапке на голове одной женщины. В свете фонарика голова и шапка были четко видна. Человек с ружьем снял шапку и бросил ее к карманному фонарику. Конус света пошел дальше, остановился на шерстяном одеяле, доставшемся Герману от мертвой Вовериши и теперь кое-как защищавшем его от холода. И опять ружье последовало за лучом света. Оно хотело стащить одеяло одним рывком, но Герман плотно завернул в него свои ноги. Человеку пришлось нагнуться и разматывать Германа, как разматывают кусок материала. Одеяло тоже полетело к фонарику.
   Луч света продолжал поиск. Ружье заговорило.
   - Снимай! - сказало оно.
   Свет и ружье остановились перед Виткуншей. Та подумала, что ее наметили для изнасилования, и завыла:
   - Я старая женщина... Я больная... Есть другие, они могут это лучше...
   Но человек с ружьем имел в виду шубу, он с силой потянул за воротник, так что наконец и Виткунша поняла, чего от нее хотят. И тогда она стала уже по-настоящему сопротивляться. Она отбивалась руками и ногами, громко вопила, что свою шубу, пронесенную через все невзгоды, она не отдаст ни за что на свете. Тем более сейчас, когда они уже почти в Германии!
   - Кроме того, в ней полно вшей!
   Но ночного гостя это мало смутило. Он повернул ружье так, что ствол оказался в его руках, и обрушился прикладом на спину Виткунши.
   - Да отдайте вы ему эту шубу! - крикнула мать Петера, не в состоянии смотреть, как бьют старую женщину.
   Но Виткунша не сдавалась, пока винтовка не прострелила дыру в крыше вагона. После выстрела она медленно стащила с себя шубу и отдала ее пришельцу, и тот через лежащие тела направился к двери.
   Света не стало.
   Гости спрыгнули на насыпь. Через открытую дверь ветер нагонял ледяной холод. В заднем вагоне заплакали дети.
   Но вот, наконец, и Франкфурт-на-Одере. Отец небесный, какая суетня на вокзале. И в такую рань. Поезда приходили и отходили, мужчины в потрепанных военных плащах с сумками под мышкой спешили на работу. Настоящий железнодорожный служащий с красным диском деловито бегал по вокзалу, пытался навести порядок в хаосе бурлящей толпы.
   Не успел поезд остановиться, как двери всех вагонов открылись. Люди устремились наружу, заспешили в Германию. Все двинулись к указателю "Платформы 3 и 4", где медсестры Красного Креста в ослепительно белых тюрбанах разливали коричневую жидкость. Тут сразу стало видно, сколько людей лежало в вагонах. Перспектива бесплатного кофе выгнала всех на перрон.
   - Смотри-ка, - сказал Петер, показывая на человека, стоявшего возле строения, которое в прежние времена могло быть газетным киоском. Человек выглядел необыкновенно толстым. Он нес под плащом нечто такое, мимо чего просто нельзя было пройти: хлеб. Одна буханка немного торчала из-под плаща и, увидев этот хлеб, Герман и Петер застыли на месте. Белый хлеб, почти такого же цвета, как когда-то пироги в Йокенен. Они смотрели на человека и на то, что выглядывало из-под его плаща, не отрываясь.
   - Деньги есть? - спросил человек.
   Петер понял: он хотел продать свой белый хлеб.
   - Слушай, - зашептал он, ткнув Германа в бок. - Тебе ведь Иван дал денег.
   Герман сомневался, считается ли то, что дал Иван, деньгами на этом перроне. Было бы чудом, если бы на бумажки, вытащенные Иваном из-под крыши сарая, можно было купить хлеб, настоящий хлеб. Герман нерешительно расстегнул куртку, пошарил под рубашкой, вытащил одну купюру и осторожно извлек ее на свет Божий. Разумеется, человек покачал головой. Но спустя какое-то время добавил: "Еще сотню".
   Сказал и, вроде бы без всякого интереса, стал смотреть на людскую суету. Герман повернулся к Петеру. Взгляд Петера говорил ясно: плевать с высокой вышки, сколько денег он хочет. Главное, что он даст нам хлеб.
   Герман отлепил от своих ребер еще одну купюру. Человек быстро схватил ее, и у Германа в руках вдруг оказалась буханка хлеба, мягкая, с хрустящей корочкой.
   - Еще теплый, - удивился Герман.
   Они побежали с хлебом, как собаки, стащившие кость. Петер нашел место, где они могли, не делясь ни с кем, заглотить весь хлеб - темный угол в пустом товарном вагоне на запасном пути. Разломили хлеб пополам. Удобно прислонились к стенке вагона, стали есть. Да, Германия начиналась хорошо! Как может измениться весь мир. Мрачные клубы дыма над фабричными трубами вдруг стали выглядеть даже живописно, а зрелище льдин, плывших вниз по Одеру, и товарных вагонов, медленно проходящих через вокзал, уже ничем не нарушало их душевный покой.
   После еды - она продолжалась не больше пяти минут - они со скучающим видом пошли шататься по перрону. Интересовались надписями на вагонах, грузоподъемностью и нагрузкой на оси, нашли - слегка закрашенный - и военный лозунг о колесах, катящихся к победе. Да, все было так возможно и близко, даже победы.
   Постояли перед немецкой газетой, пробовали, не разучились ли читать. Потом сели на скамейку и стали смотреть на людей, населявших вокзал. До чего приятен мир, когда в животе полбуханки белого хлеба. Медсестра Красного Креста улыбнулась им, извинилась, что горячее коричневое питье кончилось. Да ладно.
   Было уже не важно, что опять пришлось лезть в грязные товарные вагоны, хотя все надеялись, что в Германии пересядут в пассажирские.
   - Вы ведь через пару часов будете уже в Берлине, - сказала медсестра, поддерживая садящихся в вагон стариков.
   Замечательная эта Германия! В ней есть белый хлеб за двести марок и помогающие людям медицинские сестры.
   - Слышал? - зашептал своему другу Герман. - Всего несколько часов до Берлина!
   Его охватило страшное возбуждение. Он лежал в соломе товарного вагона и смотрел через дырку в крыше, выбитую винтовочной пулей.
   Берлин! Они едут в Берлин!
   Представлялось, что этот убогий товарный поезд пойдет прямо под Бранденбургскими воротами и четверка лошадей окажется над ними, как раз там, где дыра в крыше. Всего через несколько часов.
   Это ожидание! Разволновались даже старые люди. Пока поезд тащился на запад, все стали собирать разбросанное барахло. Причесывались. Когда они последний раз мылись?
   - А мы правда едем в Берлин? - спросил Герман.
   - Если сестра сказала, значит едем в Берлин, ясное дело, - ответил Петер.
   - Ты в тот раз видел фильм о Берлине? "Двое в городе", или что-то вроде этого?
   Петер точно не помнил, но Герман уже предавался картинам по-летнему ясного, теплого Берлина. Тогда его больше всего поразила езда на трамвае. Как трамвай плыл по мостам, выныривал из тоннелей, бросался в море домов, разворачивался на кольце. А за стеклами смеющиеся люди. Это был Берлин.
   Какой там трамвай! Поезд остановился в лесу. Как выяснилось, людям дали возможность справить нужду среди чахлых сосен. Ну, по нужде, конечно, нужно всем!
   Метрах в ста от полотна Петер нашел обвалившийся стрелковый окоп, помятую стальную каску... но ни одного скелета.
   - Здесь-то сражались отчаянно, - заявил Герман и стал скрести ботинками песок, пока не наткнулся на пустые патронные гильзы.
   Петер поднес одну гильзу к губам и дунул. Звук получился похожий на гудок паровоза. Все, подхватив штаны, понеслись из кустов, чтобы не отстать от поезда, поезда на Берлин. Маленьких детей с голыми задами тащили на руках. Прямо в вагон. Герман и Петер висели на двери вагона и смеялись.
   Когда действительно двинулись дальше, когда поезд, не торопясь, пополз по бранденбургским пустошам, все поражались нагромождению среди сосен бесполезного железного лома. Разбитые зенитки, сгоревшие танки, огромная куча белой жести, может быть, останки самолета. Среди них воткнутые в песок деревянные кресты.
   Не было только никаких признаков Берлина.
   - От Берлина ничего не осталось, нас туда не пустят, - сказала майорша.
   К полудню опять начал чувствоваться голод.
   - Не нужно было есть все сразу, - сказал Петер.
   Стало хуже, чем было: желудок, который утром побаловали белым хлебом, теперь сильнее восставал против возобновившейся пустоты. У матери Петера больше ничего не было - кончились и запасы, оставшиеся после старой Вовериши.
   Хорошо, что поезд часто останавливался. Герман и Петер выпрыгивали из вагона, рыскали среди путей, осматривали откосы. Они нашли пустой товарный вагон, в котором когда-то возили зерно. На грязном полу нашлось несколько зерен. Мальчики старательно выскребли их из мусора и сунули в рот.
   - А как можно было наесться на полях у нас в Йокенен! - мечтательно воскликнул Герман.
   - И зерна были не такие грязные, - ворчал Петер.
   Под черной смолистой шпалой Герман нашел желтую картофелину, промерзшую насквозь. Герман сел на кучу щебня и вгрызся в нее, как в яблоко. Мерзлая картошка оказалась удивительно вкусная, сладкая, как какой-нибудь южный фрукт. Судорожно проглотив картошку, Герман встал, чтобы побежать следом за Петером. Вдруг рельсы стали изгибаться в его глазах, деревья вдоль полотна переломились, вагоны расплылись, облака стали черного цвета, и небо потемнело. Чувствовалась страшная усталость. Герман опустился на твердую щебенку, не испытывая никакой боли, камень казался ему мягкой подушкой. Так, с лицом, повернутым к земле, его нашел Петер.
   - Ты что там копаешься рылом в дерьме? - смеялся Петер, тряся Германа.
   Но Герман продолжал таращиться в землю.
   - Ты! Они сейчас уедут!
   Петер сел рядом, стал уговаривать Германа, будить его. Ничего не помогало, и Петеру пришлось пойти за матерью. Вдвоем они донесли его до поезда, задвинули в вагон, как когда-то задвигали старую Воверишу, положили на старое место в углу. Подождем. Очнется.
   - Эй, вставай! - сказал Петер. - Едем по Берлину, а ты тут дрыхнешь!
   Он тряс Германа, пока тот не проснулся. Герман потер глаза. Тошнило и раскалывалась голова. Было темно.
   - Это Берлин?
   - Говорят же тебе, - сказал Петер. - Мы уже час как едем по городу.
   Поезд шел дико медленно, как будто по бесконечным строительным площадкам и наскоро наведенным мостам. Через равномерные промежутки сквозь щели вагона падал свет тусклых станционных фонарей. Герман собрался с силами, сел и стал через узкую щель смотреть в темноту ночи.
   Берлин. В небо вздымаются уцелевшие стены домов, через оконные проемы светятся звезды - печные трубы, ничем не поддерживаемые, торчат среди развалин, как пни засохших деревьев. Глубоко внизу свет из подвального окна, заваленного горой обломков. Перекресток без людей, но с аккуратно сложенными в штабель кирпичами на тротуаре.
   - Смотри, вон идет трамвай, - сказал Петер.
   Действительно, прямо под ними через поле развалин шел трамвай, освещенный и даже прилично заполненный.
   - Первый трамвай в моей жизни, - пробормотал Герман.
   - В Кенигсберге тоже были, - заметил Петер.
   - Но я еще не был в Кенигсберге.
   - Трамвай идет быстрее, чем наш тихоход, - возмутился Петер.
   На самом деле, трамвай догнал товарный поезд, обогнал его и задержался только на следующей остановке.
   Километры и километры развалин. И где только живут люди?
   - А здорово здесь намолотили, - заявил Петер.
   Герман молчал. Неужели так выглядит вся Германия - бедная Германия?