Среди других произведений, написанных Гиппиус в эмиграции, – книга воспоминаний «Дм. Мережковский» (Париж, 1952) и поэма «Последний круг» (Париж, 1968). Однако самым значимым ее творением стал сборник стихотворений «Сияния» (Париж, 1938), в котором «было много горечи, одиночества и разочарования», и где «Гиппиус стремилась понять новый мир и нового человека»7.
Последние годы жизни Гиппиус отмечены рядом тяжелых потерь (в 1940 г. умирает старый друг Философов, в 1941 г. – Мережковский, в 1942 г. – сестра Анна). 9 сентября 1945 г. покидает земной мир и сама Гиппиус, которую с полным на то основанием Г.П. Струве назвал «одним из умнейших и даровитейших писателей своего времени»8.
В эмиграции, по мнению Г. Адамовича, З. Гиппиус закономерно могла претендовать на роль «мэтра». Критик, как ранее Блок, подчеркивал исключительность ее личности и творчества: «В небесной мастерской своей Господь Бог как будто удостоил ее “ручной выделки”, выпуская огромное большинство других людей пачками и сериями без особых индивидуальных различий»9. На его взгляд, особенно удачным у Гиппиус был сборник очерков «Живые лица» (Прага, 1925), где «много очень тонкого, очень своеобразного, очень проницательного…». Говоря о поэтическом творчестве Гиппиус, в котором ему мало что нравилось, Адамович тем не менее признавался: «Стихи ее – область особая: пройти мимо гиппиусовской поэзии невозможно»10, потому что «есть в них одна бесспорная, неотъемлемая черта: их нельзя спутать ни с какими другими»11.
Принято считать, что стихов в эмиграции Гиппиус писала мало. Так, секретарь Мережковских В. Злобин, хорошо знавший все подробности жизни и творчества писательницы за рубежом, считал, что «для Зинаиды Гиппиус – это эпоха упадка. На нее точно находит какое-то затмение. Она погружается в полную безнадежность, на самое дно “ледяного озера”»12. Вне всякого сомнения, эти слова, вызванные осложнением их взаимоотношений (под самый конец жизни Гиппиус), не соответствуют действительности. В эмигрантском периоде жизни и творчества Гиппиус, конечно, были кризисные моменты, но всегда она была деятельно занята: писала стихи и прозу, занималась общественно-политическими вопросами, организовывала литературные кружки, выступала как критик.
Сборник «Стихи: Дневник 1911–1921», как уже упоминалось, составили произведения, написанные в разные годы, в России и за ее пределами. Что касается эмигрантской части, то существенное ее отличие от всего прежде написанного заключается в новом качестве сознания лирического героя, который четко разделяет свою жизнь на два периода: до отъезда и после отъезда из России. В стихотворении «Там и здесь», открывающем одноименный цикл, в типично «резкой» манере (на принципиальном противопоставлении) передается драматизм жизни и судьбы изгнанника: «Там – я люблю или ненавижу, – / Но понимаю всех равно»; «А здесь – я никого не вижу. / Мне все равны. И все равно»13.
Публицистическая заостренность позиции Гиппиус, отчетливо выражаемая и соотносимая с современностью, дала критикам основание назвать ее стихи 20-х годов агитационными, что не совсем верно. Даже в «Походных песнях» (Варшава, 1920; под псевдонимом Антон Кирша) не все стихи таковы. На специфически новое качество стихотворчества Гиппиус точно указал современный исследователь: «Ее стихи этого времени словно выходят за пределы собственно поэзии, приобретая особую интонацию, притягательную и отталкивающую одновременно»14.
В «Походных песнях», также вошедших в «Дневник», самым значительным бесспорно является стихотворение «Родине»; в нем Гиппиус «развивает образ любви-ненависти к матери-России, горящей в “неочищающем огне” гражданской войны вместе со своими детьми, у которых от всех этих раздоров душа разрывается на части»15:
«Живые лица» были восприняты положительно еще и потому, что они «не просто и не только воспоминания, а еще и книга портретов психологически убедительных и художественно достоверных»19. Автора интересовали не столько события, сколько «личности – яркие, неповторимые и в то же время сфокусировавшие в себе важные черты и тенденции того катастрофического времени»20. Гиппиус привлекает в героях очерков то, что в первую очередь интересовало и высоко ценилось современниками в ней самой – своеобразие личности («Зинаида Гиппиус, как личность, была больше, значительнее, человечнее и даже сложнее всего, что удалось ей написать»21). Во многом благодаря именно этому обстоятельству салон Мережковских стал притягательным местом для большинства литераторов, в первую очередь для молодых, которым Гиппиус могла помочь и действительно не раз помогала дельным советом.
В 30-е годы поэзия Гиппиус приобретает новые черты: публицистическая острота постепенно сходит на нет. Но в целом ее творчество не претерпевает существенных изменений. Лучше всего об этой своей особенности «быть прежней» (еще задолго до эмиграции) сказала сама Гиппиус:
В самом деле, многое в этой книге связано с предыдущей поэзией Гиппиус. Не случайно Г. Адамович, в рецензии на сборник «Сияния», подчеркивал: «К забаве, к веселой игре в “эпатирование” примешивалась и исключительность подлинная… Острое ощущение раздвоенности бытия… Ее трезвый, логический ум, ее готовность в чем угодно усомниться сочетаются с тягой ко всему метафизическому или даже потустороннему»23. Таким образом, амбивалентность, внутренняя раздвоенность и одновременно удивительная цельность мировосприятия по-прежнему составляют главную особенность поэтического творчества Гиппиус.
Наличие старого и нового в сборнике «Сияния» зачастую порождало взаимоисключающие оценки критиков. По мнению М. Цетлина, стихи из последнего сборника Гиппиус «не очень отличаются от тех, которые в прошлом создали ей славу. Меньше, может быть, остроты и “игры”, больше горечи и сильнее зазвучали мотивы разочарования, почти отчаянья в жизни. <…> Больше стало в них сдержанности, меньше изысканности. <… > Все главное осталось»24. Других критиков эта приверженность Гиппиус своему поэтическому кредо явно раздражала. К примеру, В. Мирный в сборнике «Сияния» смог обнаружить лишь привычный «набор символистических отмычек», к тому же «слегка ржавчиной покрытый»25. Более основательными и точными выглядят суждения Ходасевича и Адамовича. Для первого сборник «Сияния» подтвердил связанность гиппиусовской стилистики не только с символистской эстетикой, но и с тем поэтическим искусством, что существовало прежде. Критик пришел к выводу, что «если мысль Гиппиус далеко не всегда верна и порой погрешает напрасной прихотливостью, то она всегда тонка, изящна, заострена»26. С точки зрения Адамовича, сборник «Сияния» «не слабее и не лучше других ее книг», однако в нем «заметнее, чем прежде у Гиппиус, стремление к простоте и чистоте»27.
Сборник открывает стихотворение с почти аналогичным заглавием – «Сиянья». В нем, как и во многих других своих текстах, Гиппиус, отодвинув в сторону все наносное и случайное, говорит о самом главном – о вечном; одним словом, вновь пишет стихи на метафизическую тему:
Вне всякого сомнения, Гиппиус весьма обдуманно подошла к формированию сборника «Сияния», словно подводя итог всем своим прежним лирическим медитациям о свободе и гармонии. «Сияния» отмечены «волевой устремленностью к миру непреходящих ценностей. В этом смысле образ-камертон, вынесенный в заглавие… адекватно соответствует и непосредственному содержанию книги, подчеркивает усиление в ней сакрального начала»28.
Известно, что окружающий мир в поэзии Гиппиус обычно воспринимается через призму религиозного сознания. Сборник «Сияния» не стал исключением; более того, в нем появляются новые религиозные темы и образы. Центральный здесь образ св. Терезы Лизьеской («Вечноженственное», «Св. Тереза Младенца Иисуса»). Подчеркнем, что образ «маленькой Терезы», французской монахини-кармелитки, канонизированной в 1925 г., был крайне важен для мирочувствования Мережковских, был особо им близок и дорог. С ним, в частности, они связывали свою метафизическую концепцию любви-«влюбленности». Для Гиппиус, у которой и вера, и творчество, и в целом жизнь во многом выстраивались и определялись посредством разума, интеллекта, некоторая наивная простота и «детскость» веры св. Терезы была исключительно притягательна. Через ее опыт Гиппиус постепенно приходила к выводу: при наличии такой веры, такой любви разрыв между «здесь» (земным, практическим, дольним) и «там» (сверхреальным, метафизическим, горним) не только может, но и должен быть преодолен. А именно к этому Гиппиус-поэт и человек всю жизнь и стремилась:
_________________________________________________________________
1 Цит. по: Русские писатели 20 века: Биографический словарь / Под ред. П.А. Николаева. М., 2000. С. 186.
2 Там же.
3 См.: Аксенова А.А. З.Н. Гиппиус // Литературная энциклопедия русского зарубежья (1918–1940). Т. 4. Ч. I. А – Д / ИНИОН РАН. М., 2001.
4 Цит. по: Гиппиус З.Н. Стихотворения / Примеч. А.В. Лаврова. СПб., 1999 («Б.П.»). С. 490.
5 Аксенова А.А. З.Н. Гиппиус… С. 188.
6 Берберова Н. Курсив мой (фрагмент) // Д.С. Мережковский: pro et contra / Сост., вступ. ст., коммент., библиогр. А.Н. Николюкина. СПб., 2001. С. 495.
7 Николюкин А.Н. Гиппиус З.Н. // Русские писатели 20 века. С. 187.
8 Струве Г.П. Русская литература в изгнании. Париж, 1984. С. 134.
9 Адамович Г. Одиночество и свобода. М., 1996. С. 61.
10 Там же. С. 62.
11 Там же. С. 65.
12 Злобин В. З.Н. Гиппиус. Ее судьба // Рос. литературоведческий журн. 1994. № 5–6. С. 341.
13 Гиппиус З.Н. Стихотворения / Вступ. ст., сост., подгот. текста и коммент. А.В. Лаврова. Л., 1999 («Новая библиотека поэта»). Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы.
14 Богомолов Н.А. Любовь – одна. О поэзии Зинаиды Гиппиус // Н.А. Богомолов. Русская литература первой трети XХ века: Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999. С. 16.
15 Захаров А.Н. О поэтическом мире Зинаиды Гиппиус (К 125-летию со дня рождения) // Рос. литературоведческий журн. 1994. № 5–6. С. 65.
16 Словарь поэтов Русского Зарубежья / Под ред. В. Крейда. СПб., 1999. С. 73.
17 Цит. по: Аксенова А.А. Указ. соч. С. 196.
18 Там же. С. 197.
19 Курганов В.Я. «Декадентская мадонна» // З.Н. Гиппиус. Живые лица: Стихи. Дневники. Кн. I. Тбилиси, 1991. С. 22.
20 Там же.
21 Аксенова А.А. Указ. соч. С. 198.
22 Захаров А.Н. Указ. соч. С. 86.
23 Цит. по: Аксенова А.А. Указ. соч. С. 183.
24 Цит. по: Лавров А.В. Примечания // З.Н. Гиппиус. Стихотворения. СПб., 1999. С. 516.
25 Там же.
26 Там же. С. 517.
27 Там же.
28 Лавров А.В. З.Н. Гиппиус и ее поэтический дневник // З.Н. Гиппиус. Стихотворения. СПб., 1999. С. 65.
29 Богомолов Н.А. Зинаида Гиппиус // Русская литература рубежа веков (1890-е – начало 1920-х годов). Кн. I. М., 2000. С. 876.
Вячеслав Иванов
Последние годы жизни Гиппиус отмечены рядом тяжелых потерь (в 1940 г. умирает старый друг Философов, в 1941 г. – Мережковский, в 1942 г. – сестра Анна). 9 сентября 1945 г. покидает земной мир и сама Гиппиус, которую с полным на то основанием Г.П. Струве назвал «одним из умнейших и даровитейших писателей своего времени»8.
В эмиграции, по мнению Г. Адамовича, З. Гиппиус закономерно могла претендовать на роль «мэтра». Критик, как ранее Блок, подчеркивал исключительность ее личности и творчества: «В небесной мастерской своей Господь Бог как будто удостоил ее “ручной выделки”, выпуская огромное большинство других людей пачками и сериями без особых индивидуальных различий»9. На его взгляд, особенно удачным у Гиппиус был сборник очерков «Живые лица» (Прага, 1925), где «много очень тонкого, очень своеобразного, очень проницательного…». Говоря о поэтическом творчестве Гиппиус, в котором ему мало что нравилось, Адамович тем не менее признавался: «Стихи ее – область особая: пройти мимо гиппиусовской поэзии невозможно»10, потому что «есть в них одна бесспорная, неотъемлемая черта: их нельзя спутать ни с какими другими»11.
Принято считать, что стихов в эмиграции Гиппиус писала мало. Так, секретарь Мережковских В. Злобин, хорошо знавший все подробности жизни и творчества писательницы за рубежом, считал, что «для Зинаиды Гиппиус – это эпоха упадка. На нее точно находит какое-то затмение. Она погружается в полную безнадежность, на самое дно “ледяного озера”»12. Вне всякого сомнения, эти слова, вызванные осложнением их взаимоотношений (под самый конец жизни Гиппиус), не соответствуют действительности. В эмигрантском периоде жизни и творчества Гиппиус, конечно, были кризисные моменты, но всегда она была деятельно занята: писала стихи и прозу, занималась общественно-политическими вопросами, организовывала литературные кружки, выступала как критик.
Сборник «Стихи: Дневник 1911–1921», как уже упоминалось, составили произведения, написанные в разные годы, в России и за ее пределами. Что касается эмигрантской части, то существенное ее отличие от всего прежде написанного заключается в новом качестве сознания лирического героя, который четко разделяет свою жизнь на два периода: до отъезда и после отъезда из России. В стихотворении «Там и здесь», открывающем одноименный цикл, в типично «резкой» манере (на принципиальном противопоставлении) передается драматизм жизни и судьбы изгнанника: «Там – я люблю или ненавижу, – / Но понимаю всех равно»; «А здесь – я никого не вижу. / Мне все равны. И все равно»13.
Публицистическая заостренность позиции Гиппиус, отчетливо выражаемая и соотносимая с современностью, дала критикам основание назвать ее стихи 20-х годов агитационными, что не совсем верно. Даже в «Походных песнях» (Варшава, 1920; под псевдонимом Антон Кирша) не все стихи таковы. На специфически новое качество стихотворчества Гиппиус точно указал современный исследователь: «Ее стихи этого времени словно выходят за пределы собственно поэзии, приобретая особую интонацию, притягательную и отталкивающую одновременно»14.
В «Походных песнях», также вошедших в «Дневник», самым значительным бесспорно является стихотворение «Родине»; в нем Гиппиус «развивает образ любви-ненависти к матери-России, горящей в “неочищающем огне” гражданской войны вместе со своими детьми, у которых от всех этих раздоров душа разрывается на части»15:
И все же, несмотря ни на что, герой не мыслит себя без России:
Не знаю, плакать иль молиться,
Дождаться дня, уйти ли в ночь,
Какою верой укрепиться,
Каким неверием помочь?
И пусть вины своей не знаем,
Она в тебе, она во мне;
И мы горим и не сгораем
В неочищающем огне.
В цикл «Там и здесь» вошли и стихотворения, где главным является прошлая жизнь, близкие поэту люди («Оттуда?», «Глаза из тьмы»). Однако цикл, несмотря на минорный и даже трагический тон, завершается оптимистической нотой (что вообще характерно для поэзии Гиппиус). В стихотворении «Будет» (1922) жизнь лирического героя – alter ego Гиппиус – держится неиссякаемой верой в лучшую будущность:
Повелишь умереть – умрем.
Жить прикажешь – спорить не станем.
Как один, за тебя пойдем,
За тебя на тебя восстанем (С. 257).
В 1925 г. в Праге была издана книга Гиппиус «Живые лица» – «одна из первых книг литературных воспоминаний в эмиграции»16. Мемуары Гиппиус, как правило, вызывали достаточно однородную реакцию современников, и не случайно. «“Живые лица”, – отмечал В. Ходасевич, – написаны в литературном смысле блестяще. Это и сейчас уже – чтение, увлекательное, как роман»17. Единственное возражение вызвала та ее часть, где речь шла о Горьком (в очерке о Розанове «Задумчивый странник»). Обвинения в некорректности, в частности, высказала Н. Мельникова-Папоушек, посчитавшая, что «нельзя же в самом деле плевать и при этом оговариваться: не помню точно… быть может, было иначе»18. И все же реакция на эти мемуары, пожалуй, стала счастливым исключением из привычного и почти всеобщего неприятия прозы Гиппиус.
Ничто не сбывается.
А я верю.
Везде разрушение,
А я надеюсь.
Все обманывают,
А я люблю.
Кругом несчастие,
Но радость будет.
Близкая радость,
Нездешняя – здесь.
«Живые лица» были восприняты положительно еще и потому, что они «не просто и не только воспоминания, а еще и книга портретов психологически убедительных и художественно достоверных»19. Автора интересовали не столько события, сколько «личности – яркие, неповторимые и в то же время сфокусировавшие в себе важные черты и тенденции того катастрофического времени»20. Гиппиус привлекает в героях очерков то, что в первую очередь интересовало и высоко ценилось современниками в ней самой – своеобразие личности («Зинаида Гиппиус, как личность, была больше, значительнее, человечнее и даже сложнее всего, что удалось ей написать»21). Во многом благодаря именно этому обстоятельству салон Мережковских стал притягательным местом для большинства литераторов, в первую очередь для молодых, которым Гиппиус могла помочь и действительно не раз помогала дельным советом.
В 30-е годы поэзия Гиппиус приобретает новые черты: публицистическая острота постепенно сходит на нет. Но в целом ее творчество не претерпевает существенных изменений. Лучше всего об этой своей особенности «быть прежней» (еще задолго до эмиграции) сказала сама Гиппиус:
Последний стихотворный сборник Гиппиус «Сияния» вышел в свет в Париже в 1938 г., подтвердив верность автора некогда избранному поэтическому пути. Основные темы и образы остались прежними, но в отличие от пореволюционных стихов здесь отсутствуют апокалипсические образы революции и Гражданской войны. Как и прежде, в центре поэтического сознания Гиппиус – образ России, ставший главным во всей ее литературной деятельности за рубежом. В сборник «Сияния» вошли стихотворения, написанные в 20—30-е годы, по замечанию современного исследователя, он стал ее «лебединой песнью»22.
И лишь в одном душа моя тверда.
Я изменяюсь, – но не изменяю.
«Улыбка», 1897 (С. 100)
В самом деле, многое в этой книге связано с предыдущей поэзией Гиппиус. Не случайно Г. Адамович, в рецензии на сборник «Сияния», подчеркивал: «К забаве, к веселой игре в “эпатирование” примешивалась и исключительность подлинная… Острое ощущение раздвоенности бытия… Ее трезвый, логический ум, ее готовность в чем угодно усомниться сочетаются с тягой ко всему метафизическому или даже потустороннему»23. Таким образом, амбивалентность, внутренняя раздвоенность и одновременно удивительная цельность мировосприятия по-прежнему составляют главную особенность поэтического творчества Гиппиус.
Наличие старого и нового в сборнике «Сияния» зачастую порождало взаимоисключающие оценки критиков. По мнению М. Цетлина, стихи из последнего сборника Гиппиус «не очень отличаются от тех, которые в прошлом создали ей славу. Меньше, может быть, остроты и “игры”, больше горечи и сильнее зазвучали мотивы разочарования, почти отчаянья в жизни. <…> Больше стало в них сдержанности, меньше изысканности. <… > Все главное осталось»24. Других критиков эта приверженность Гиппиус своему поэтическому кредо явно раздражала. К примеру, В. Мирный в сборнике «Сияния» смог обнаружить лишь привычный «набор символистических отмычек», к тому же «слегка ржавчиной покрытый»25. Более основательными и точными выглядят суждения Ходасевича и Адамовича. Для первого сборник «Сияния» подтвердил связанность гиппиусовской стилистики не только с символистской эстетикой, но и с тем поэтическим искусством, что существовало прежде. Критик пришел к выводу, что «если мысль Гиппиус далеко не всегда верна и порой погрешает напрасной прихотливостью, то она всегда тонка, изящна, заострена»26. С точки зрения Адамовича, сборник «Сияния» «не слабее и не лучше других ее книг», однако в нем «заметнее, чем прежде у Гиппиус, стремление к простоте и чистоте»27.
Сборник открывает стихотворение с почти аналогичным заглавием – «Сиянья». В нем, как и во многих других своих текстах, Гиппиус, отодвинув в сторону все наносное и случайное, говорит о самом главном – о вечном; одним словом, вновь пишет стихи на метафизическую тему:
В книге почти нет произведений, напрямую отражающих конкретный духовно-психологический опыт жизни на чужбине, но главные модусы ее жизни и творчества сохраняются. Так, в стихотворении «Прорезы» лирический герой делает характерное признание:
Сиянье слов? О, повторять ли снова
Тебе, мой бедный человек-поэт,
Что говорю я о сияньи Слова,
Что на земле других сияний нет? (С. 263).
«Здесь» и «там» в данном произведении означают уже не «на чужбине» и «в России», а, скорее, «на земле, в реальном бытии» и «вне земли, в идеальном бытии». В этом же стихотворении герой подтверждает верность своему пути: «Люблю мое высокое окно».
И я люблю мою родную Землю
Как мост, как путь в зазвездную страну (С. 270).
Вне всякого сомнения, Гиппиус весьма обдуманно подошла к формированию сборника «Сияния», словно подводя итог всем своим прежним лирическим медитациям о свободе и гармонии. «Сияния» отмечены «волевой устремленностью к миру непреходящих ценностей. В этом смысле образ-камертон, вынесенный в заглавие… адекватно соответствует и непосредственному содержанию книги, подчеркивает усиление в ней сакрального начала»28.
Известно, что окружающий мир в поэзии Гиппиус обычно воспринимается через призму религиозного сознания. Сборник «Сияния» не стал исключением; более того, в нем появляются новые религиозные темы и образы. Центральный здесь образ св. Терезы Лизьеской («Вечноженственное», «Св. Тереза Младенца Иисуса»). Подчеркнем, что образ «маленькой Терезы», французской монахини-кармелитки, канонизированной в 1925 г., был крайне важен для мирочувствования Мережковских, был особо им близок и дорог. С ним, в частности, они связывали свою метафизическую концепцию любви-«влюбленности». Для Гиппиус, у которой и вера, и творчество, и в целом жизнь во многом выстраивались и определялись посредством разума, интеллекта, некоторая наивная простота и «детскость» веры св. Терезы была исключительно притягательна. Через ее опыт Гиппиус постепенно приходила к выводу: при наличии такой веры, такой любви разрыв между «здесь» (земным, практическим, дольним) и «там» (сверхреальным, метафизическим, горним) не только может, но и должен быть преодолен. А именно к этому Гиппиус-поэт и человек всю жизнь и стремилась:
Некоторые изменения коснулись хронотопа поэтического мира Гиппиус. И хотя в 1920—1930-е годы основной его приметой по-прежнему остается беспредельность, все же он заметно конкретизируется («Пapa», «Прорезы», «8 ноября»). Так, в стихотворении «8 ноября», пронизанном философской грустью, говорится о беспредельности, беспрерывности и, к сожалению, неизменности жизни и судьбы лирического героя, что подчеркивает и состояние окружающего его мира:
Она не судит, она простая,
Желанье сердца она услышит,
Розы ее такою чистотою,
Такой нежной радостью дышат…
«St. Therese de l’Enfant Jesus» (С. 274)
Неизменные грусть и надежда – константы душевной жизни человека, разлученного с родиной, – составляют смысл и пафос миницикла «Южные стихи», включенного в сборник «Сияния». Четыре стихотворения миницикла («За что?», «Лягушка», «Жара» и «Дождь») раскрывают тоску по родине человека, для которого все яркие приметы жизни «здесь» [ «пальмовые перья», что «качаются на луне»; «светляки», пролетающие «ниткой золотой» («За что?»)] не более чем «мара ночи южной» («Лягушка»); и от сознания этого горечь разлуки с родиной только усиливается. Единственной и самой заветной мечтой лирического героя Гиппиус является желание видеть Россию свободной и счастливой, о чем с мольбою он обращается к Богу:
Тихие сумерки… И разноцветная
медленно меркнущая морская даль.
Тоже тихая и безответная,
розово-серая во мне печаль.
Пахнет розами и неизбежностью,
Кто поможет, и как помочь?
Вечные смены, вечные смежности,
лето и осень – день и ночь… (С. 276).
В творчестве Гиппиус 20—30-х годов немало стихов о России и среди тех, что не вошли ни в один из ее сборников (см.: «Господи, дай увидеть!», «Рыдательное» и др.). Образ родины незримо присутствует и в стихотворениях, посвященных жизни на чужбине («Гурдон», «Лик», «Подожди», «Здесь»). Чужая страна воспринимается лирическим героем как место, где можно лишь «дремать», но «жить – нельзя» («Гурдон»); и где «родных берез апрельские одежды» не заменят «бесшелестных платанов тени» («Лик»), вообще не заменит ничто, поскольку все «здешнее» было и остается чужим:
Не отступлю, не отступлю,
Стучу, зову Тебя без страха:
Отдай мне ту, кого люблю,
Восстанови ее из праха!
Верни ее под отчий кров,
Пускай виновна – отпусти ей!
Твой очистительный покров
Простри над грешною Россией!
«Неотступное» (С. 266)
Жизнь на чужбине в известном смысле даже обострила внимание Гиппиус к окружающему миру, но рождается он в ее стихах только в контексте утраты прежнего, привычного, родного. В стихотворениях «Бродячая собака» («Что ж? здесь каждый – бродяга-собака»), «На Croisette» («Зверенок на веревочке, с круглыми ушами / <…> За что тебя обидели чужие напрасно? / Заставили покинуть родину твою?») опосредованно, через образы животных, лирический герой выражает свое чувство одиночества и изгойства. В других случаях наблюдается нечто обратное: человек, лишенный родины, «приобретает» черты зооморфного существа. Так, в стихотворении «Подожди» подобная метаморфоза необходима Гиппиус для того, чтобы выразить свое негодование тем, кто лишает людей родины:
Я равнодушен к золоту чужому,
Ко всем на свете светам – отраженным
«Отраженность» (С. 357).
Но в целом такого ожесточения в поздних произведениях Гиппиус немного, преобладают более человечные, примиренные, спокойные интонации. Обрести внутренний покой герою-изгою помогает любовь к Богу («Сбудется», «Дар» и др.). Традиционная для поэзии Гиппиус тема смерти в поздний период творчества также решается иначе. Нет прежнего призыва к ней, смерть все чаще воспринимается как закономерное, естественное завершение земной жизни человека. Так, герой стихотворения «Когда?» готов принять смерть как неизбежность, и потому он не протестует:
Ты мне заплатишь шкурой…
Дай отрастить клыки!
По ветру шерсти бурой
Я размечу клоки! (С. 351).
Традиционный для символистской поэзии Гиппиус дуализм постепенно теряет свою былую остроту. Именно об этом свидетельствует прием иронии, к которому она прибегает (правда, чрезвычайно редко) при обращении к теме смерти в стихотворении «Домой»:
Господи! Иду в неизвестное,
но пусть оно будет родное.
Пусть мне будет небесное
такое же, как земное… (С. 278).
Иронический настрой лирического героя не означает в данном случае душевной усталости и равнодушия (хотя стихотворений, выражающих подобные чувства, немало в позднем творчестве Гиппиус). Дело в другом: при помощи иронии автор сознательно оттеняет условность и относительность всего земного, поскольку главное в жизни человека он связывает со знанием Божественной мудрости и доброты:
Когда предлагали мне родиться —
не говорили, что мир такой.
Как же я мог не согласиться?
Ну, а теперь – домой! домой! (С. 282).
Это знание, и вера, и, главное, – любовь к Богу поддерживают в герое стихов Гиппиус надежду на то, что рано или поздно все будет хорошо на этой грешной земле, и в первую очередь – в многострадальной России. Своего рода итоговым произведением сборника «Сияния», а также всего эмигрантского поэтического творчества Гиппиус можно считать стихотворение «Трепещущая вечность»:
Господь, от нежности и жалости,
Нам вечность – веером раскрыл.
«Веер» (С. 280)
«Случайно или нет, но “Сияния”, – пишет Н.А. Богомолов, – стали той последней книгой, которую Гиппиус выпустила при жизни, и сконцентрировали впечатление о ней как о поэте высокого философского таланта, в лучших произведениях достигающем той сложности и тонкости мысли, которая была доступна лишь немногим поэтам в истории русской литературы»29.
Увы, разделены они —
Безвременность и Человечность.
Но будет день: совьются дни
В одну – Трепещущую Вечность.
«Eternite fremissante» (С. 276).
_________________________________________________________________
1 Цит. по: Русские писатели 20 века: Биографический словарь / Под ред. П.А. Николаева. М., 2000. С. 186.
2 Там же.
3 См.: Аксенова А.А. З.Н. Гиппиус // Литературная энциклопедия русского зарубежья (1918–1940). Т. 4. Ч. I. А – Д / ИНИОН РАН. М., 2001.
4 Цит. по: Гиппиус З.Н. Стихотворения / Примеч. А.В. Лаврова. СПб., 1999 («Б.П.»). С. 490.
5 Аксенова А.А. З.Н. Гиппиус… С. 188.
6 Берберова Н. Курсив мой (фрагмент) // Д.С. Мережковский: pro et contra / Сост., вступ. ст., коммент., библиогр. А.Н. Николюкина. СПб., 2001. С. 495.
7 Николюкин А.Н. Гиппиус З.Н. // Русские писатели 20 века. С. 187.
8 Струве Г.П. Русская литература в изгнании. Париж, 1984. С. 134.
9 Адамович Г. Одиночество и свобода. М., 1996. С. 61.
10 Там же. С. 62.
11 Там же. С. 65.
12 Злобин В. З.Н. Гиппиус. Ее судьба // Рос. литературоведческий журн. 1994. № 5–6. С. 341.
13 Гиппиус З.Н. Стихотворения / Вступ. ст., сост., подгот. текста и коммент. А.В. Лаврова. Л., 1999 («Новая библиотека поэта»). Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы.
14 Богомолов Н.А. Любовь – одна. О поэзии Зинаиды Гиппиус // Н.А. Богомолов. Русская литература первой трети XХ века: Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999. С. 16.
15 Захаров А.Н. О поэтическом мире Зинаиды Гиппиус (К 125-летию со дня рождения) // Рос. литературоведческий журн. 1994. № 5–6. С. 65.
16 Словарь поэтов Русского Зарубежья / Под ред. В. Крейда. СПб., 1999. С. 73.
17 Цит. по: Аксенова А.А. Указ. соч. С. 196.
18 Там же. С. 197.
19 Курганов В.Я. «Декадентская мадонна» // З.Н. Гиппиус. Живые лица: Стихи. Дневники. Кн. I. Тбилиси, 1991. С. 22.
20 Там же.
21 Аксенова А.А. Указ. соч. С. 198.
22 Захаров А.Н. Указ. соч. С. 86.
23 Цит. по: Аксенова А.А. Указ. соч. С. 183.
24 Цит. по: Лавров А.В. Примечания // З.Н. Гиппиус. Стихотворения. СПб., 1999. С. 516.
25 Там же.
26 Там же. С. 517.
27 Там же.
28 Лавров А.В. З.Н. Гиппиус и ее поэтический дневник // З.Н. Гиппиус. Стихотворения. СПб., 1999. С. 65.
29 Богомолов Н.А. Зинаида Гиппиус // Русская литература рубежа веков (1890-е – начало 1920-х годов). Кн. I. М., 2000. С. 876.
Вячеслав Иванов
В августе 1924 г. Вячеслав Иванович Иванов (1866–1949) уехал из России по командировке «с научной целью». Сначала он поселился в столице Италии, восемь лет проработал в университете в Павии, а с 1934 г. и до смерти жил в Риме. В эмигрантских изданиях он начал печататься только с 1936 г., поскольку при отъезде из Советской России дал обещание соблюдать политическую нейтральность. Поэтическое наследие эмигрантского периода невелико: известно около 130 стихотворений, 118 из которых были написаны в 1944 г. и объединены в «Римский дневник».
В. Крейд пишет, что стихотворения эмигрантского периода Вяч. Иванова «отмечены новым поэтическим видением, созерцательным спокойствием, религиозностью, стремлением к аскетической простоте»1. За этой внешне скупой биографической информацией, почти статистическим отчетом, вряд ли можно разглядеть ключевое и даже в определенной степени символическое значение принадлежности «таврического мудреца», как его называли участники литературных сред на «башне», к первой волне русской эмиграции. Для современников он, пожалуй, единственный теоретик и поэт, ставший абсолютно непререкаемой фигурой в истории русского символизма. Ни Д. Мережковский со своим ораторским даром, ни В. Брюсов, «вооруженный» гимназической латынью, ни тем более младшие символисты А. Белый и А. Блок, слышавшие «музыку сфер», не претендовали на первенство, находясь рядом с Вяч. Ивановым. «Дело было не в истолковании поэзии, не в способности проанализировать новое стихотворение и дать его разбор, – пишет Адамович, – а в общем кругозоре, в подъеме и полете мысли, в понимании, что поэзии, в себе замкнутой, ничем, кроме себя, не занятой, нет, что все со всем связано, и что поэт только тогда поэт, когда он это сознает и чувствует. <… > У него была не эрудиция, а чудесный, действительно редчайший дар проникновения в эпохи, его уму и сердцу близкие, – особенно в мир античный»2.
Действительно, Вяч. Иванов был больше поклонником мудрости, нежели поэзии в ее, скажем, пушкинском понимании: «Поэзия, прости, Господи, должна быть глуповата». Возможно, поэтому ситуация эмиграции не стала для Иванова ни изгнанием, ни добровольным уходом в сторону смерти, ни вынужденным перемещением на культурную периферию. «Всемство» Вяч. Иванова вообще не располагало к переживанию эмиграции как личного события – бытового, экзистенциального или метафизического. Достаточно упомянуть, что на Западе, в Вечном Городе, его творческая жизнь началась и там же, на Западе, она закончилась, поэтому и не несет на себе отпечатка специфического надрыва или надсада ностальгии, так часто звучавших у русских изгнанников.
Чужды ему были и жалобы, и сарказмы эмиграции по поводу своей географической бездомности. Как пишет С.С. Аверинцев, «его Россия очень далека от хронологической и локальной узости, то есть от общего тона культуры позднего XIX в.»3. Достаточно вспомнить о том, что из 83 лет своей жизни Вяч. Иванов вне России проведет ее большую часть (43 года), поэтому само понятие «эмиграция» если и употребимо к его судьбе, то лишь условно. Еще в 1886 г. он поступил в Берлинский университет, где учился у известного историка античности и знатока римского права Т. Моммзена. В течение 1898–1903 гг. Вяч. Иванов совершает ряд далеких путешествий: почти год живет в Лондоне, где работает в библиотеке Британского музея, и год – в Афинах, посещает Палестину, Каир и Александрию. В 1903 г. читает курс лекций о Дионисе в Париже. Первый заграничный период продлился до 1905 г. и ознаменован увлечением немецкой классической философией, трудами Ницше, различными революционными и мистическими учениями, а также отмечен событием величайшей внутренней значимости – осознанием себя как поэта благодаря встрече с Л.Д. Зиновьевой-Аннибал в 1893 г.
Годы пребывания в Германии, Франции, Англии, Италии спровоцировали, как это ни странно на первый взгляд, увлечение Достоевским, а также трудами А. Хомякова и Вл. Соловьева (отнюдь, заметим, не русской поэзией, хотя, будучи студентом, Вяч. Иванов уже писал и стихи, и прозу). Именно в этот период и вырабатываются черты того великолепно-торжественного и стройного мировоззрения, которое обеспечит автору «Cor Ardens» и «Нежной тайны» популярность у двух или даже трех поколений русскоязычных поэтов. Это мировоззрение и позволило «любомудру» Вяч. Иванову занять в поэтических кругах «положение верховного авторитета, вождя и судьи, пожалуй, даже верховного жреца»4 – с 1905 г., когда он поселяется в Санкт-Петербурге, на углу Таврической и Тверской улиц, в «башне», и до его смерти в Риме 16 июня 1949 г.
В истории поэзии достаточно редки случаи, когда автор систематически излагает в стихах свое мировоззрение, поэтому для русской «изящной словесности» пример творчества Вяч. Иванова в этом отношении скорее исключение, чем закономерность. Особенность его поэзии в том, что это поэзия, вставшая на котурны религиозно-философской доктрины, поэзия, возникшая как следствие определенной заданности мышления. Именно по этой причине, надо полагать, Иванов не имеет ни явных предшественников, ни сколько-нибудь серьезных последователей в русской стихотворной традиции. Еще в 1913 г. в рецензии на «Нежную тайну» Н. Гумилев отметил эту особенность: «Вячеслав Иванов – поэт молодой (хотя ему было тогда уже 46! – С.К.), т. е. далеко еще не прошедший всех путей своего развития, но пути эти перестали быть показательными для русской поэзии (курсив наш. – С.К.), они нужны и радостны только для самого поэта»5.
В. Крейд пишет, что стихотворения эмигрантского периода Вяч. Иванова «отмечены новым поэтическим видением, созерцательным спокойствием, религиозностью, стремлением к аскетической простоте»1. За этой внешне скупой биографической информацией, почти статистическим отчетом, вряд ли можно разглядеть ключевое и даже в определенной степени символическое значение принадлежности «таврического мудреца», как его называли участники литературных сред на «башне», к первой волне русской эмиграции. Для современников он, пожалуй, единственный теоретик и поэт, ставший абсолютно непререкаемой фигурой в истории русского символизма. Ни Д. Мережковский со своим ораторским даром, ни В. Брюсов, «вооруженный» гимназической латынью, ни тем более младшие символисты А. Белый и А. Блок, слышавшие «музыку сфер», не претендовали на первенство, находясь рядом с Вяч. Ивановым. «Дело было не в истолковании поэзии, не в способности проанализировать новое стихотворение и дать его разбор, – пишет Адамович, – а в общем кругозоре, в подъеме и полете мысли, в понимании, что поэзии, в себе замкнутой, ничем, кроме себя, не занятой, нет, что все со всем связано, и что поэт только тогда поэт, когда он это сознает и чувствует. <… > У него была не эрудиция, а чудесный, действительно редчайший дар проникновения в эпохи, его уму и сердцу близкие, – особенно в мир античный»2.
Действительно, Вяч. Иванов был больше поклонником мудрости, нежели поэзии в ее, скажем, пушкинском понимании: «Поэзия, прости, Господи, должна быть глуповата». Возможно, поэтому ситуация эмиграции не стала для Иванова ни изгнанием, ни добровольным уходом в сторону смерти, ни вынужденным перемещением на культурную периферию. «Всемство» Вяч. Иванова вообще не располагало к переживанию эмиграции как личного события – бытового, экзистенциального или метафизического. Достаточно упомянуть, что на Западе, в Вечном Городе, его творческая жизнь началась и там же, на Западе, она закончилась, поэтому и не несет на себе отпечатка специфического надрыва или надсада ностальгии, так часто звучавших у русских изгнанников.
Чужды ему были и жалобы, и сарказмы эмиграции по поводу своей географической бездомности. Как пишет С.С. Аверинцев, «его Россия очень далека от хронологической и локальной узости, то есть от общего тона культуры позднего XIX в.»3. Достаточно вспомнить о том, что из 83 лет своей жизни Вяч. Иванов вне России проведет ее большую часть (43 года), поэтому само понятие «эмиграция» если и употребимо к его судьбе, то лишь условно. Еще в 1886 г. он поступил в Берлинский университет, где учился у известного историка античности и знатока римского права Т. Моммзена. В течение 1898–1903 гг. Вяч. Иванов совершает ряд далеких путешествий: почти год живет в Лондоне, где работает в библиотеке Британского музея, и год – в Афинах, посещает Палестину, Каир и Александрию. В 1903 г. читает курс лекций о Дионисе в Париже. Первый заграничный период продлился до 1905 г. и ознаменован увлечением немецкой классической философией, трудами Ницше, различными революционными и мистическими учениями, а также отмечен событием величайшей внутренней значимости – осознанием себя как поэта благодаря встрече с Л.Д. Зиновьевой-Аннибал в 1893 г.
Годы пребывания в Германии, Франции, Англии, Италии спровоцировали, как это ни странно на первый взгляд, увлечение Достоевским, а также трудами А. Хомякова и Вл. Соловьева (отнюдь, заметим, не русской поэзией, хотя, будучи студентом, Вяч. Иванов уже писал и стихи, и прозу). Именно в этот период и вырабатываются черты того великолепно-торжественного и стройного мировоззрения, которое обеспечит автору «Cor Ardens» и «Нежной тайны» популярность у двух или даже трех поколений русскоязычных поэтов. Это мировоззрение и позволило «любомудру» Вяч. Иванову занять в поэтических кругах «положение верховного авторитета, вождя и судьи, пожалуй, даже верховного жреца»4 – с 1905 г., когда он поселяется в Санкт-Петербурге, на углу Таврической и Тверской улиц, в «башне», и до его смерти в Риме 16 июня 1949 г.
В истории поэзии достаточно редки случаи, когда автор систематически излагает в стихах свое мировоззрение, поэтому для русской «изящной словесности» пример творчества Вяч. Иванова в этом отношении скорее исключение, чем закономерность. Особенность его поэзии в том, что это поэзия, вставшая на котурны религиозно-философской доктрины, поэзия, возникшая как следствие определенной заданности мышления. Именно по этой причине, надо полагать, Иванов не имеет ни явных предшественников, ни сколько-нибудь серьезных последователей в русской стихотворной традиции. Еще в 1913 г. в рецензии на «Нежную тайну» Н. Гумилев отметил эту особенность: «Вячеслав Иванов – поэт молодой (хотя ему было тогда уже 46! – С.К.), т. е. далеко еще не прошедший всех путей своего развития, но пути эти перестали быть показательными для русской поэзии (курсив наш. – С.К.), они нужны и радостны только для самого поэта»5.