Глеб Струве верно отметил, что «в лучших своих зарубежных вещах Куприн остался большим мастером анекдота и крепко слаженного повествования, как и мастером простого и выразительного языка»4. К этому можно добавить, что Куприн остается мастером умело закрученной интриги. Эти особенности таланта писателя проявились и в повести «Колесо времени». Сравнительно небольшая по объему, она отличается динамичным развитием сюжета, «дробным», фрагментарным построением. Произведение состоит из тринадцати небольших глав, имеющих собственные лаконичные заглавия. История любви Мишики и Марии излагается ретроспективно: герой-повествователь рассказывает о ней своему старому приятелю, случайная встреча с которым произошла в одном из кафе «славного города Тулуза». Повествование строится как монолог, адресованный слушателю, о чем свидетельствуют постоянные обращения к нему героя: «дружок», «ты говоришь…», «ты уж, наверное, догадался…», «говорю тебе…», «вообрази себе…», «знаешь ли что, мой дружок?», «дорогой мой», «видишь…», «ты, может быть, заметил…». В 11-й главе пространное обращение возвращает читателя в настоящее время, в ситуацию общения героя-повествователя со своим товарищем: «Старый друг мой, дорогой мой дружок! Никому я обо всем этом никогда не говорил и, уж конечно, больше не скажу. Прости же мне мое многоречие…» (V, 468). Этот прием обращения к бессловесному собеседнику позволяет автору естественным образом ввести в повествование историю любви героев как рассказ об утраченном чувстве («Колеса времени не повернешь обратно…»), скрепляет повествование в единое целое. Содержательность приема проявляется и в том, что встреча двух друзей в кафе оказывается более реальной, чем иллюзорная история любви, – в дымке воспоминаний предстающая чудесной сказкой.
Жизнь героини окружена тайной, она неожиданно появляется в судьбе рассказчика и так же неожиданно исчезает. В первую же минуту знакомства он понимает, что это та женщина, о которой он «мечтал с самых ранних, с самых мальчишеских дней. Мне показалось, что я знаю ее очень давно, лет двадцать, и как будто бы она была всегда моей женой или сестрой, и если бы я и любил других женщин, то лишь – в поисках за ней» (V, 424). Рассказчик, только увидев незнакомку, с восторгом понимает: «…Милостивая судьба или добрый Бог послали мне величайшее счастье в мире» (V, 424).
В первой главе «Гренадин» (по названию напитка, добавляемого в вино) повествуется о двух встречах – с давним приятелем и с героиней. Вторая глава называется «Дурные мысли», так как герой-повествователь, познакомившись в ресторане отеля с таинственной незнакомкой, приглашает ее подняться к нему в комнату отеля и, не встретив отказа, рассчитывает на легкую победу. Однако в разговоре с нею узнает о том, что она не первый раз видит его и, любя русских («В них бродит молодая раса, которая еще долго не выльется в скучные общие формы»), надеется найти в нем доброго друга. На прощанье Мария назначает ему встречу в том же ресторане на следующий день. С этого момента герой живет предчувствием и ожиданием предстоящего свидания с нею [ «В груди моей вдруг задрожало предчувствие великого блаженства и тотчас же ушло» (V, 431)]. В третьей главе описывается эта встреча, на которую она приходит не одна, а с молодым моряком-итальянцем, которому мысленно герой-повествователь дает имя Суперкарго (так и называется глава), что означает мелкий морской чин. Из следующей главы («Мишика») становится ясно, почему красавец-моряк сопровождает «странную незнакомку». На вопрос героя, не близка ли ему синьора, он отвечает: «Можно ли быть близким солнцу? Но кто мне может запретить обожать синьору? Если ей предстояло уколоть свой маленький палец иголкой, то я, чтобы предотвратить это, отдал бы всю мою кровь…» (V, 436).
В пятой главе «Мария» многие «загадки» проясняются: лишь в ней мы узнаем имя «прекрасной дамы» (Мария), что итальянский моряк и она год назад любили друг друга, но разлука (он отправился в кругосветное путешествие) помогла Марии понять, что ее любовь к нему была «не очень глубока» и что в любви Мария ценит праздник и свободу, она не признает обещаний и клятв [ «Что за ужас, когда один не любит, а другой вымаливает любовь, как назойливый нищий» (V, 439)]. Наконец, в этой же главе она признается: «…Когда я увидела тебя в первый раз, то мгновенно почувствовала, что ты будешь моей радостью и я буду твоей радостью… Я ясно почувствовала, что очень скоро наши сердца забьются в один такт, близко-близко друг к другу. Ах! Эти первые, быстрые, как искра в темноте, летучие предчувствия! Они вернее, чем годы знакомства» (V, 438). После этой предыстории любви рассказчик и его собеседник «перекочевывают» в другое место – укромный кабачок, где рассказ о Марии продолжается (глава «Колья»). Она по-прежнему остается загадкой для героя, исповедуя свои взгляды на любовь, не связывающую свободы другого, и не открывая свою душу ему («…В свою душу она меня не пустила и почти никогда не пускала»). Их любовь длилась «год и четыре месяца». Эта деталь, данная в начале шестой главы, как бы предопределяет сюжетную развязку.
Образом Марии утверждается в произведении культ любви. «В любви Мария была, мне кажется, истинной избранницей. Знаешь ли, какая мысль приходит теперь мне часто в голову? Думаю я так: инстинкту размножения неизменно подчинено все живущее, растущее и движущееся в мире, от клеточки до Наполеона и Юлия Цезаря, но только человеку, этому цвету, перлу и завершению творения, ниспосылается полностью великий таинственный дар любви. Но посылается совсем не так уж часто, как это мы думаем» (V, 443). Глава с изложением авторской философии любви («Трактат о любви») занимает срединное положение, располагаясь седьмой по счету среди тринадцати глав повести. Смысл этой философии заключается в том, что настоящая любовь, которая «сильнее смерти», – это редкость и дар, требующий восхождения по «лестнице с бесконечным числом ступенек, ведущих от влажной, темной, жирной земли вверх, к вечному небу и еще выше» (V, 444). Дар любви предполагает «священное служение женскому началу». И Мария, созданная для такой любви, пришлась не ко времени: ей нужно было родиться или в золотой век человечества, или через несколько столетий после современной эпохи. И не случайно Мария называет героя «Мишикой» – медведем, подчеркивая близость имени любимого животному, которое она обожает, ее чувство по сравнению с его любовью – крылато («…Я сказал бы, что у нее были за плечами два белоснежных, длинных лебединых крыла…»). Он остро переживает ее духовное превосходство. Дар любви Марии проявляется в том, что она предупредительна и нежна, догадлива и щедра, скромна и искренна. «Она была в любви так радостна, она любила жизнь, и такая естественная теплая доброта ко всему живущему исходила из нее золотыми лучами» (V, 445). В то же время именно Мишика пробуждает в ней этот дар. Мария признается ему: «Теперь мне кажется, что я нашла и себя, и тебя, и ту вечную любовь, о которой мечтают все влюбленные, но которая из миллионов людей дается только одной паре» (V, 446). Именно в этой главе вновь возникает мотив «колеса времени», которое не остановишь и не повернешь обратно.
Глава восьмая «Мадам Дюран» начинается словами: «Все течет во времени, и ко многому привыкаешь понемногу, незаметно для самого себя» (V, 447). Категория времени, вынесенная и в заглавие повести, заключает в себе важный для всего произведения смысл необратимости и быстротечности времени, его власти над человеком. И привычка, о которой идет речь в тексте, с одной стороны, свидетельствует о гармонии во взаимоотношениях героев и желанной близости [«…Нередко мы замечали, что наши мысли идут параллельно; часто мы произносили одновременно одно и то же слово; привычки и вкусы становились общими» (V, 447)], с другой стороны, именно привычка губительна для любви. В то же время Мария по-прежнему остается загадкой для героя. «Я… мало знал о Марии, но сама обыденная жизнь открывала мне изредка новые черты в ее загадочном существовании и в ее прекрасной душе – свободной, чистой, гордой и доброй, хотя я и до сих пор не понимаю: была ли эта душа пламенной или холодной?..» (V, 447). И о своем прошлом Мария рассказывает ему не сразу, а спустя некоторое время. Пригласив к себе в дом, она вынуждена назвать свое имя – госпожа Дюран, которое оказывается лишь ее nom de querre (прозвищем), так как не хочет своим образом жизни, которым дорожит, компрометировать родовое старое и очень почетное имя своего прадеда – «великого адмирала». Мария приоткрывает завесу над своим прошлым: когда она была «почти девочкой», ее «связали» с человеком, который был старше ее и которого она не любила. Через неделю она сбежала от него.
В главах «Павлин» и «Фламинго» через описание дома Марии подробнее раскрывается ее характер, повседневные занятия и привычки. Герой узнает, что Мария – искусная вышивальщица. Его поражает вид «необычайной величины великолепного павлина, распустившего свой блистательный хвост», оказавшегося «изумительной вышивкой на светло-оранжевом штофе зелеными и синими шелками всевозможных тонов, нежнейших оттенков и поразительных переходов из цвета в цвет» (V, 453). Это было настоящее волшебство, подлинное художественное творчество. Мария готова подарить павлина своему «любимому Мишике»: «…Мой славный бурый медведь! Я от всей души, от всего преданного сердца повторяю эти слова испанского гостеприимства. Этот дом твой, и все, что в нем, – твое: и павлин твой, и я твоя, и все мое время – твое, и все мои заботы – о тебе» (V, 455). Такая самоотверженная любовь Марии становится своего рода испытанием для героя. И если первое впечатление, произведенное героем на Марию, было одно – «Вот чудесный большой зверь для приручения», то потом этот «добрый зверь» стал ее господином. В то же время, хотя и ввела Мария любимого в свой дом, и готова разделить этот дом с ним, предлагая выпить за новоселье, но такой брак с ним для нее невозможен («Только не это» – отвечает она на предложение Мишики выпить за их брак).
Павлин, вызывавший «беспокойное внимание» героя, становится мистическим предвестником будущего – предстоящей разлуки с Марией (по ее словам, «во многих южных странах павлин считается птицей, приносящей несчастие и печаль»). И со следующей работой Марии, замыслом которой она живет и которую должна начать на другой день – изображение птиц фламинго на фоне зари среди болотной осоки и кувшинок, – ему уже не суждено будет познакомиться. Когда герой узнает, что Мария продает вышитые ею полотна, она утрачивает в его глазах свою загадочность, оказавшись «швейной мастерицей», вынужденной, как он думает, зарабатывать деньги своим трудом: ее работы, не имевшие копий, высоко ценились и хорошо оплачивались. Он чувствует себя в тот момент разочарованным, «обманутым, как бы обкраденным». Мария, почувствовав перемену в настроении любимого, вынуждена была объясниться с ним, вновь оказавшись нравственно выше его. Однако пока невидимая трещина в их отношениях дает себя знать в символических деталях: подаренной вышивке с изображением павлина («у павлина ничего нет, кроме внешней красоты»), напоминающего Мишику, внешние достоинства которого оказываются обманчивыми; в задуманной Марией новой работе, что означает начало нового жизненного этапа; в «неописуемо-нежном оттенке, который бывает на перьях фламинго перед переходом в белый цвет» и который ищет Мария, оттенке, играющем на лице спящей героини утром.
Следующая 11-я глава «Зенит» – кульминационная в развитии сюжетного действия. В ней речь идет о том, что под влиянием Марии, пожалуй, впервые раскрываются «внутренние душевные глаза» героя, и он видит, «как много простой красоты разлито в мире». Именно в этот момент он чувствует, что от Марии к нему «бегут радостные дрожащие лучи», «золотые токи», которые она объясняет просто – «это любовь». И в то же время завершается глава словами: «В каждом большом счастье есть тот неуловимый момент, когда оно достигает зенита. За ним следует нисхождение. Точка зенита. Я почувствовал, как моих глаз коснулась темная вуаль тоски» (V, 470).
В предпоследней главе «Тангенс» описывается это «нисхождение», когда впервые между героями возникает чувство неловкости. B названии главы запечатлен миг неуловимого перелома: «В известный момент, переходя девяностый градус, тангенс, до этой поры возраставший вверх, вдруг с непостижимой быстротой испытывает то, что называется разрывом непрерывности, и с удивлением застает себя ползущим, а потом летящим вниз, – полет, недоступный человеческому воображению» (V, 470). По словам героя, так же неуловим момент утраты любви, как и превращения ее «в тупую, холодную, покорную привычку». Именно это и происходит с героями.
В этой же главе автор пытается проникнуть в «любовный строй женской души». Герой-повествователь по-своему объясняет логику поведения Марии. Исповедовавшая свободу в любви, она каждого из своих избранников (а это всегда был ее выбор), как ей казалось поначалу, любила, но вскоре «замечала, что это было только искание настоящей, единственной, всепоглощающей любви, только самообман, ловушка, поставленная страстным и сильным темпераментом» (V, 472). И герой, сначала преклонявшийся перед Марией («Она для меня была богиня или царица»), постепенно привыкает к их отношениям: «…Проклятая сила привычки уничтожила мое преклонение перед Марией и обесцветила мое обожание» (V, 474). Многое в ней начинает ему не нравиться. Чуткая Мария это чувствует, в угоду любимому отказывается от своих сложившихся привычек, но однажды, обиженная, покидает его.
В заключительной 13-й главе «Белая лошадь» представлена сюжетная развязка: Мария, несмотря на ожидания героя и сказанное на прощанье ею «до свидания», так и не вернулась. «Не вернулась никогда!» Из письма, присланного ею, он узнает, что находится она в маленьком городке Белая лошадь и что они больше никогда не встретятся. В финале повести вновь возникает мотив колеса времени, которое не повернешь обратно. Герой признается своему собеседнику: «Я покорен велениям судьбы… Живу по инерции» (V, 479), тем самым почти дословно повторяя слова, приведенные в начале произведения. Кольцевая композиция придает завершенность сюжету и способствует «крепкой слаженности» повествования.
Повесть «Колесо времени» стала еще одной попыткой автора, выражаясь словами из нее, «проникнуть в тайны любви и разобраться в ее неисповедимых путях», что не удавалось никому «от начала мироздания». Купринская философия любви благодаря этой повести получает полное раскрытие, а в образе Марии представлена еще одна грань женского характера, открытого писателем.
Автобиографическое начало проявляется во многих произведениях А.И. Куприна, в том числе и в «Колесе времени», однако в романе «Юнкера» оно становится жанрообразующим. «Я хотел бы, чтобы прошлое, которое ушло навсегда, наши училища, наши юнкера, наша жизнь, обычаи, традиции остались хотя бы на бумаге (и не исчезли не только из мира, но даже из памяти людей)»5, – заметил автор. И ему это удалось. В романе запечатлена целая эпоха российской жизни конца XIX в. с ее укладом и национальными особенностями, отразившаяся в описании распорядка, быта, традиций и системы обучения в Третьем военном Александровском училище – гордости всей Москвы. Не случайно один из критиков назвал роман «книгой московского бытия». На автобиографический характер романа указывал и сам автор: «Здесь я весь во власти образов и воспоминаний юнкерской жизни с ее парадною и внутреннею жизнью, с тихой радостью первой любви и встреч на танцевальных вечерах со своими «симпатиями». Вспоминаю юнкерские годы, традиции военной школы, типы воспитателей и учителей» (VI, 472).
Героя романа Александрова автор наделяет своей биографией, начиная с родословной, свойств характера и заканчивая реальными фактами из собственной жизни. И внешне Алеша – юноша «с резко выраженными татарскими чертами» – похож на своего прототипа, объединяет их и темперамент, горячий и неукротимый [ «Он и сам в эту секунду не подозревал, что в его жилах закипает бешеная кровь татарских князей, неудержимых и неукротимых его предков с материнской стороны» (VI, 132)]. Известно, как трепетно относился Куприн к матери. В романе воспроизводятся эти отношения: «Отношения между Александровым и его матерью были совсем необыкновенными. Они обожали друг друга (Алеша был последышем). Но одинаково, по-азиатски, были жестоки, упрямы и нетерпеливы в ссоре» (VI, 136). О трудной жизни матери говорится с сочувствием и благодарностью ей за стойкость характера, гордый нрав, суровую любовь к детям.
Роман состоит из трех частей, каждая из которых, в свою очередь, делится на главы, имеющие собственные названия. Первая часть посвящена «обращению» вчерашнего кадета в «фараона», как называют в училище первокурсников. «Проходят дни, проходят недели… Юнкер четвертой роты первого курса Третьего военного Александровского училища Александров понемногу, незаметно для самого себя, втягивается в повседневную казарменную жизнь, с ее точным размеренным укладом, с ее внутренними законами, традициями и обычаями, с привычными, давнишними шутками, песнями и проказами» (VI, 179). В первой части излагаются события начиная с конца августа 1888 г. до начала 1889 г. Завершается первая часть знаменательным событием в жизни автобиографического героя – первой публикацией, с которой его поздравляет «знаменитый поэт» Диодор Иванович Миртов и вручает новоиспеченному автору гонорар в десять рублей (глава XIV «Позор»).
Во второй части представлены эпизоды из жизни Александрова в первые месяцы 1889 г. В главе XXIV «Чистые пруды», которой заканчивается эта часть романа, повествуется о первой серьезной влюбленности Алеши и о планах на будущее, которое он связывает с очаровавшей его Зиночкой. В третьей части, состоящей всего из пяти глав, речь идет о новом этапе юнкерской жизни Александрова – пребывании в летних лагерях, новых заботах, связанных с получением необходимого для первого разряда балла, переходом на второй курс и производством в офицеры. И хотя в романе излагаются события в течение неполного календарного года, в нем имеются отступления от основной хронологической канвы, раздвигающие временные границы повествования. Это воспоминания о летнем отдыхе перед поступлением в юнкерское училище, связанные с влюбленностью в одну из сестер Синельниковых (глава III «Юлия»); рассказ о давнишней мечте Александрова «сделаться поэтом или романистом», о первых стихах, написанных в семилетнем возрасте, об опыте написания первого романа «Черная Пантера» («из быта североамериканских дикарей…») и о безуспешной попытке издать его (глава XII «Господин писатель»); повествование о недельном пребывании летом у сестры Сони и знакомстве с «диковинным сониным гостем» – желтолицым поэтом Диодором Ивановичем (глава XIII «Слава»).
Художественное время романа сложно организовано: в нем представлено несколько слоев, связанных прежде всего с образами автобиографического героя-юнкера (настоящее время) и взрослого повествователя (прошлое время – план воспоминаний). Хронологический принцип в изложении событий последовательно выдерживается, более того, именно временные «указатели» позволяют с документальной точностью излагать основные эпизоды из жизни юнкера Александрова. Уже начиная с первой главы точно определяется время описываемых событий: «Самый конец августа; число, должно быть, тридцатое или тридцать первое» (VI, 129). В главе VII «Под знамя» вновь фиксируется время: «Прошел месяц». В следующей главе «Торжество» сообщается: «В октябре 1888 года по Москве прошел слух о крушении царского поезда около станции Борки» (VI, 175). В главе XVII «Позор» фиксируется течение времени: «Через недели две-три, в тот час, когда юнкера вернулись от обеда…» (VI, 219). Во второй части романа в самом начале вновь указывается точное время: «Середина и конец 1888 года были фатальны для мечтательного юноши, глубоко принимавшего к сердцу все радости и неудачи» (VI, 221). В третьей части в главе ХХVII «Топография» точное хронометрирование событий выражается необычно: «Это жаркое, томительное лето, последнее лето в казенных учебных заведениях, было совсем неудачно для Александрова. Какая-то роковая полоса невезенья и неприятностей. Недаром же сумма цифр, входящих в этот год, составляла число двадцать шесть, то есть два раза по тринадцать» (VI, 310). Из этого следует, что речь идет о лете 1889 г., что не противоречит общей романной хронологии событий. Наряду с этим о движении времени и определенных событиях свидетельствуют и упоминания календарных праздников: рождественские каникулы, масленица. Время выполняет в романе определенную организующую функцию: «Кончился студеный январь, прошел густоснежный февраль, наворотивший круглые белые сугробы на все московские крыши. Медленно тянется март…» (VI, 276).
В «Юнкерах» использован и прием временной «перебивки», чередования разных временных слоев. Так, в главе «Прощание» в одном абзаце оказываются сфокусированными два временных потока: настоящее время – прощание перед вступлением в «новую жизнь… взрослую, серьезную и суровую» – и условно прошлое, так как по отношению к настоящему оно является будущим временем, но о нем повествователь вспоминает спустя несколько десятилетий: «Через четырнадцать лет, уже оставив военную службу, уже женившись, уже приобретая большую известность как художник-портретист, он во дни тяжелой душевной тревоги приедет, сам не зная зачем, из Петербурга в Москву, и там неведомый, темный, но мощный инстинкт властно потянет его в Лефортово, в облупленную желтую николаевскую казарму, к отцу Михаилу» (VI, 139).
Будущее «вторгается» в повествование неоднократно. В главе XVI «Дрозд» описываются рождественские каникулы, отдых. «Эта невесомость – одно из блаженнейших ощущений на свете, но оно негативно, оно так же незаметно и так же не вызывает благодарности судьбе, как тридцать два зуба, емкие легкие, железный желудок; поймет его Александров только тогда, когда утеряет его навсегда; так лет через двадцать» (VI, 228). Или же в XXI главе «Вальс» речь идет о «летучей грусти», которую испытывает Александров, ощущая прикосновение чего-либо «истинно прекрасного». «В этой странной грусти нет даже и намека на мысль о неизбежной смерти всего живущего. Такого порядка мысли еще далеки от юнкера, они придут гораздо позже, вместе с внезапным ужасающим открытием того, что ведь и я, я сам, я, милый, добрый Александров, непременно должен буду когда-нибудь умереть, подчиняясь общему закону» (VI, 256–257). Повествователь имеет возможность соотнести давно минувшее с последующим. Так, в главе XXII «Ссора» вдруг «смыкаются» два разных времени: «Об этом минутном горе Александров вспомнит когда-нибудь с нежной признательностью, обвеянной поэзией. До зловещих часов настоящего, лютого, проклятого отчаяния лежат впереди еще многие добрые годы» (VI, 266).
Роман «Юнкера» поражает точностью и яркостью деталей, подробным и живописным воспроизведением эпизодов из жизни автобиографического героя, убедительным воссозданием его психологического состояния в разных ситуациях и с разными людьми, мастерски выписанными картинами московского быта.
Иван Лукаш, один из первых критиков романа, сразу же после его публикации обратил внимание на главное: «Удивительна в “Юнкерах” именно эта сила художественного видения Куприна, магия оживляющего воспоминания…»6. Роман, создававшийся вдали от родины, посвящен лучшим отечественным традициям военной школы. В нем говорится о том, что «питомцы» Александровского училища «по каким-то загадочным влияниям жили и возрастали на основах рыцарской военной демократии, гордого патриотизма и сурового, но благородного, заботливого и внимательного товарищества» (VI, 160). На страницах произведения с любовью и любованием воссоздается образ «той», старой, Москвы:
«В субботу юнкеров отпустили в отпуск на всю неделю масленицы… Семь дней полной и веселой свободы в стихийно разгулявшейся Москве, которая перед строгим постом вновь возвращается к незапамятным языческим временам и вновь впадает в широкое идолопоклонство на яростной тризне по уходящей зиме, в восторженном плясе в честь весны, подходящей большими шагами.
Вчера еще Москва ела жаворонков: булки, выпеченные в виде аляповатых птичек, с крылышками, с острыми носиками, с изюминками-глазами. Жаворонок – символ выси, неба, тепла. А сегодня настоящий царь, витязь и богатырь Москвы – тысячелетний блин, внук Дажбога. Блин кругл, как настоящее щедрое солнце. Блин красен и горяч, как горячее всесогревающее солнце, блин полит растопленным маслом, – это воспоминание о жертвах, приносимых могущественным каменным идолам. Блин – символ солнца, красных дней, хороших урожаев, ладных браков и здоровых детей.
О, языческое удельное княжество Москва! Она ест блины горячими, как огонь, ест с маслом, со сметаной, с икрой зернистой, с паюсной, с салфеточной, с ачуевской, с кетовой, с сомовой, с селедками всех сортов, с кильками, шпротами, сардинами, с семужкой и с сижком, с балычком осетровым и с белорыбьим, с тешечкой, и с осетровыми молоками, и с копченой стерлядкою, и со знаменитым снетком из Бела-озера. Едят и с простой закладкой, и с затейливо комбинированной» (VI, 285–286). В романе воспроизводится топография Москвы с ее улицами с незабываемыми названиями и дорогими местами.
Жизнь героини окружена тайной, она неожиданно появляется в судьбе рассказчика и так же неожиданно исчезает. В первую же минуту знакомства он понимает, что это та женщина, о которой он «мечтал с самых ранних, с самых мальчишеских дней. Мне показалось, что я знаю ее очень давно, лет двадцать, и как будто бы она была всегда моей женой или сестрой, и если бы я и любил других женщин, то лишь – в поисках за ней» (V, 424). Рассказчик, только увидев незнакомку, с восторгом понимает: «…Милостивая судьба или добрый Бог послали мне величайшее счастье в мире» (V, 424).
В первой главе «Гренадин» (по названию напитка, добавляемого в вино) повествуется о двух встречах – с давним приятелем и с героиней. Вторая глава называется «Дурные мысли», так как герой-повествователь, познакомившись в ресторане отеля с таинственной незнакомкой, приглашает ее подняться к нему в комнату отеля и, не встретив отказа, рассчитывает на легкую победу. Однако в разговоре с нею узнает о том, что она не первый раз видит его и, любя русских («В них бродит молодая раса, которая еще долго не выльется в скучные общие формы»), надеется найти в нем доброго друга. На прощанье Мария назначает ему встречу в том же ресторане на следующий день. С этого момента герой живет предчувствием и ожиданием предстоящего свидания с нею [ «В груди моей вдруг задрожало предчувствие великого блаженства и тотчас же ушло» (V, 431)]. В третьей главе описывается эта встреча, на которую она приходит не одна, а с молодым моряком-итальянцем, которому мысленно герой-повествователь дает имя Суперкарго (так и называется глава), что означает мелкий морской чин. Из следующей главы («Мишика») становится ясно, почему красавец-моряк сопровождает «странную незнакомку». На вопрос героя, не близка ли ему синьора, он отвечает: «Можно ли быть близким солнцу? Но кто мне может запретить обожать синьору? Если ей предстояло уколоть свой маленький палец иголкой, то я, чтобы предотвратить это, отдал бы всю мою кровь…» (V, 436).
В пятой главе «Мария» многие «загадки» проясняются: лишь в ней мы узнаем имя «прекрасной дамы» (Мария), что итальянский моряк и она год назад любили друг друга, но разлука (он отправился в кругосветное путешествие) помогла Марии понять, что ее любовь к нему была «не очень глубока» и что в любви Мария ценит праздник и свободу, она не признает обещаний и клятв [ «Что за ужас, когда один не любит, а другой вымаливает любовь, как назойливый нищий» (V, 439)]. Наконец, в этой же главе она признается: «…Когда я увидела тебя в первый раз, то мгновенно почувствовала, что ты будешь моей радостью и я буду твоей радостью… Я ясно почувствовала, что очень скоро наши сердца забьются в один такт, близко-близко друг к другу. Ах! Эти первые, быстрые, как искра в темноте, летучие предчувствия! Они вернее, чем годы знакомства» (V, 438). После этой предыстории любви рассказчик и его собеседник «перекочевывают» в другое место – укромный кабачок, где рассказ о Марии продолжается (глава «Колья»). Она по-прежнему остается загадкой для героя, исповедуя свои взгляды на любовь, не связывающую свободы другого, и не открывая свою душу ему («…В свою душу она меня не пустила и почти никогда не пускала»). Их любовь длилась «год и четыре месяца». Эта деталь, данная в начале шестой главы, как бы предопределяет сюжетную развязку.
Образом Марии утверждается в произведении культ любви. «В любви Мария была, мне кажется, истинной избранницей. Знаешь ли, какая мысль приходит теперь мне часто в голову? Думаю я так: инстинкту размножения неизменно подчинено все живущее, растущее и движущееся в мире, от клеточки до Наполеона и Юлия Цезаря, но только человеку, этому цвету, перлу и завершению творения, ниспосылается полностью великий таинственный дар любви. Но посылается совсем не так уж часто, как это мы думаем» (V, 443). Глава с изложением авторской философии любви («Трактат о любви») занимает срединное положение, располагаясь седьмой по счету среди тринадцати глав повести. Смысл этой философии заключается в том, что настоящая любовь, которая «сильнее смерти», – это редкость и дар, требующий восхождения по «лестнице с бесконечным числом ступенек, ведущих от влажной, темной, жирной земли вверх, к вечному небу и еще выше» (V, 444). Дар любви предполагает «священное служение женскому началу». И Мария, созданная для такой любви, пришлась не ко времени: ей нужно было родиться или в золотой век человечества, или через несколько столетий после современной эпохи. И не случайно Мария называет героя «Мишикой» – медведем, подчеркивая близость имени любимого животному, которое она обожает, ее чувство по сравнению с его любовью – крылато («…Я сказал бы, что у нее были за плечами два белоснежных, длинных лебединых крыла…»). Он остро переживает ее духовное превосходство. Дар любви Марии проявляется в том, что она предупредительна и нежна, догадлива и щедра, скромна и искренна. «Она была в любви так радостна, она любила жизнь, и такая естественная теплая доброта ко всему живущему исходила из нее золотыми лучами» (V, 445). В то же время именно Мишика пробуждает в ней этот дар. Мария признается ему: «Теперь мне кажется, что я нашла и себя, и тебя, и ту вечную любовь, о которой мечтают все влюбленные, но которая из миллионов людей дается только одной паре» (V, 446). Именно в этой главе вновь возникает мотив «колеса времени», которое не остановишь и не повернешь обратно.
Глава восьмая «Мадам Дюран» начинается словами: «Все течет во времени, и ко многому привыкаешь понемногу, незаметно для самого себя» (V, 447). Категория времени, вынесенная и в заглавие повести, заключает в себе важный для всего произведения смысл необратимости и быстротечности времени, его власти над человеком. И привычка, о которой идет речь в тексте, с одной стороны, свидетельствует о гармонии во взаимоотношениях героев и желанной близости [«…Нередко мы замечали, что наши мысли идут параллельно; часто мы произносили одновременно одно и то же слово; привычки и вкусы становились общими» (V, 447)], с другой стороны, именно привычка губительна для любви. В то же время Мария по-прежнему остается загадкой для героя. «Я… мало знал о Марии, но сама обыденная жизнь открывала мне изредка новые черты в ее загадочном существовании и в ее прекрасной душе – свободной, чистой, гордой и доброй, хотя я и до сих пор не понимаю: была ли эта душа пламенной или холодной?..» (V, 447). И о своем прошлом Мария рассказывает ему не сразу, а спустя некоторое время. Пригласив к себе в дом, она вынуждена назвать свое имя – госпожа Дюран, которое оказывается лишь ее nom de querre (прозвищем), так как не хочет своим образом жизни, которым дорожит, компрометировать родовое старое и очень почетное имя своего прадеда – «великого адмирала». Мария приоткрывает завесу над своим прошлым: когда она была «почти девочкой», ее «связали» с человеком, который был старше ее и которого она не любила. Через неделю она сбежала от него.
В главах «Павлин» и «Фламинго» через описание дома Марии подробнее раскрывается ее характер, повседневные занятия и привычки. Герой узнает, что Мария – искусная вышивальщица. Его поражает вид «необычайной величины великолепного павлина, распустившего свой блистательный хвост», оказавшегося «изумительной вышивкой на светло-оранжевом штофе зелеными и синими шелками всевозможных тонов, нежнейших оттенков и поразительных переходов из цвета в цвет» (V, 453). Это было настоящее волшебство, подлинное художественное творчество. Мария готова подарить павлина своему «любимому Мишике»: «…Мой славный бурый медведь! Я от всей души, от всего преданного сердца повторяю эти слова испанского гостеприимства. Этот дом твой, и все, что в нем, – твое: и павлин твой, и я твоя, и все мое время – твое, и все мои заботы – о тебе» (V, 455). Такая самоотверженная любовь Марии становится своего рода испытанием для героя. И если первое впечатление, произведенное героем на Марию, было одно – «Вот чудесный большой зверь для приручения», то потом этот «добрый зверь» стал ее господином. В то же время, хотя и ввела Мария любимого в свой дом, и готова разделить этот дом с ним, предлагая выпить за новоселье, но такой брак с ним для нее невозможен («Только не это» – отвечает она на предложение Мишики выпить за их брак).
Павлин, вызывавший «беспокойное внимание» героя, становится мистическим предвестником будущего – предстоящей разлуки с Марией (по ее словам, «во многих южных странах павлин считается птицей, приносящей несчастие и печаль»). И со следующей работой Марии, замыслом которой она живет и которую должна начать на другой день – изображение птиц фламинго на фоне зари среди болотной осоки и кувшинок, – ему уже не суждено будет познакомиться. Когда герой узнает, что Мария продает вышитые ею полотна, она утрачивает в его глазах свою загадочность, оказавшись «швейной мастерицей», вынужденной, как он думает, зарабатывать деньги своим трудом: ее работы, не имевшие копий, высоко ценились и хорошо оплачивались. Он чувствует себя в тот момент разочарованным, «обманутым, как бы обкраденным». Мария, почувствовав перемену в настроении любимого, вынуждена была объясниться с ним, вновь оказавшись нравственно выше его. Однако пока невидимая трещина в их отношениях дает себя знать в символических деталях: подаренной вышивке с изображением павлина («у павлина ничего нет, кроме внешней красоты»), напоминающего Мишику, внешние достоинства которого оказываются обманчивыми; в задуманной Марией новой работе, что означает начало нового жизненного этапа; в «неописуемо-нежном оттенке, который бывает на перьях фламинго перед переходом в белый цвет» и который ищет Мария, оттенке, играющем на лице спящей героини утром.
Следующая 11-я глава «Зенит» – кульминационная в развитии сюжетного действия. В ней речь идет о том, что под влиянием Марии, пожалуй, впервые раскрываются «внутренние душевные глаза» героя, и он видит, «как много простой красоты разлито в мире». Именно в этот момент он чувствует, что от Марии к нему «бегут радостные дрожащие лучи», «золотые токи», которые она объясняет просто – «это любовь». И в то же время завершается глава словами: «В каждом большом счастье есть тот неуловимый момент, когда оно достигает зенита. За ним следует нисхождение. Точка зенита. Я почувствовал, как моих глаз коснулась темная вуаль тоски» (V, 470).
В предпоследней главе «Тангенс» описывается это «нисхождение», когда впервые между героями возникает чувство неловкости. B названии главы запечатлен миг неуловимого перелома: «В известный момент, переходя девяностый градус, тангенс, до этой поры возраставший вверх, вдруг с непостижимой быстротой испытывает то, что называется разрывом непрерывности, и с удивлением застает себя ползущим, а потом летящим вниз, – полет, недоступный человеческому воображению» (V, 470). По словам героя, так же неуловим момент утраты любви, как и превращения ее «в тупую, холодную, покорную привычку». Именно это и происходит с героями.
В этой же главе автор пытается проникнуть в «любовный строй женской души». Герой-повествователь по-своему объясняет логику поведения Марии. Исповедовавшая свободу в любви, она каждого из своих избранников (а это всегда был ее выбор), как ей казалось поначалу, любила, но вскоре «замечала, что это было только искание настоящей, единственной, всепоглощающей любви, только самообман, ловушка, поставленная страстным и сильным темпераментом» (V, 472). И герой, сначала преклонявшийся перед Марией («Она для меня была богиня или царица»), постепенно привыкает к их отношениям: «…Проклятая сила привычки уничтожила мое преклонение перед Марией и обесцветила мое обожание» (V, 474). Многое в ней начинает ему не нравиться. Чуткая Мария это чувствует, в угоду любимому отказывается от своих сложившихся привычек, но однажды, обиженная, покидает его.
В заключительной 13-й главе «Белая лошадь» представлена сюжетная развязка: Мария, несмотря на ожидания героя и сказанное на прощанье ею «до свидания», так и не вернулась. «Не вернулась никогда!» Из письма, присланного ею, он узнает, что находится она в маленьком городке Белая лошадь и что они больше никогда не встретятся. В финале повести вновь возникает мотив колеса времени, которое не повернешь обратно. Герой признается своему собеседнику: «Я покорен велениям судьбы… Живу по инерции» (V, 479), тем самым почти дословно повторяя слова, приведенные в начале произведения. Кольцевая композиция придает завершенность сюжету и способствует «крепкой слаженности» повествования.
Повесть «Колесо времени» стала еще одной попыткой автора, выражаясь словами из нее, «проникнуть в тайны любви и разобраться в ее неисповедимых путях», что не удавалось никому «от начала мироздания». Купринская философия любви благодаря этой повести получает полное раскрытие, а в образе Марии представлена еще одна грань женского характера, открытого писателем.
Автобиографическое начало проявляется во многих произведениях А.И. Куприна, в том числе и в «Колесе времени», однако в романе «Юнкера» оно становится жанрообразующим. «Я хотел бы, чтобы прошлое, которое ушло навсегда, наши училища, наши юнкера, наша жизнь, обычаи, традиции остались хотя бы на бумаге (и не исчезли не только из мира, но даже из памяти людей)»5, – заметил автор. И ему это удалось. В романе запечатлена целая эпоха российской жизни конца XIX в. с ее укладом и национальными особенностями, отразившаяся в описании распорядка, быта, традиций и системы обучения в Третьем военном Александровском училище – гордости всей Москвы. Не случайно один из критиков назвал роман «книгой московского бытия». На автобиографический характер романа указывал и сам автор: «Здесь я весь во власти образов и воспоминаний юнкерской жизни с ее парадною и внутреннею жизнью, с тихой радостью первой любви и встреч на танцевальных вечерах со своими «симпатиями». Вспоминаю юнкерские годы, традиции военной школы, типы воспитателей и учителей» (VI, 472).
Героя романа Александрова автор наделяет своей биографией, начиная с родословной, свойств характера и заканчивая реальными фактами из собственной жизни. И внешне Алеша – юноша «с резко выраженными татарскими чертами» – похож на своего прототипа, объединяет их и темперамент, горячий и неукротимый [ «Он и сам в эту секунду не подозревал, что в его жилах закипает бешеная кровь татарских князей, неудержимых и неукротимых его предков с материнской стороны» (VI, 132)]. Известно, как трепетно относился Куприн к матери. В романе воспроизводятся эти отношения: «Отношения между Александровым и его матерью были совсем необыкновенными. Они обожали друг друга (Алеша был последышем). Но одинаково, по-азиатски, были жестоки, упрямы и нетерпеливы в ссоре» (VI, 136). О трудной жизни матери говорится с сочувствием и благодарностью ей за стойкость характера, гордый нрав, суровую любовь к детям.
Роман состоит из трех частей, каждая из которых, в свою очередь, делится на главы, имеющие собственные названия. Первая часть посвящена «обращению» вчерашнего кадета в «фараона», как называют в училище первокурсников. «Проходят дни, проходят недели… Юнкер четвертой роты первого курса Третьего военного Александровского училища Александров понемногу, незаметно для самого себя, втягивается в повседневную казарменную жизнь, с ее точным размеренным укладом, с ее внутренними законами, традициями и обычаями, с привычными, давнишними шутками, песнями и проказами» (VI, 179). В первой части излагаются события начиная с конца августа 1888 г. до начала 1889 г. Завершается первая часть знаменательным событием в жизни автобиографического героя – первой публикацией, с которой его поздравляет «знаменитый поэт» Диодор Иванович Миртов и вручает новоиспеченному автору гонорар в десять рублей (глава XIV «Позор»).
Во второй части представлены эпизоды из жизни Александрова в первые месяцы 1889 г. В главе XXIV «Чистые пруды», которой заканчивается эта часть романа, повествуется о первой серьезной влюбленности Алеши и о планах на будущее, которое он связывает с очаровавшей его Зиночкой. В третьей части, состоящей всего из пяти глав, речь идет о новом этапе юнкерской жизни Александрова – пребывании в летних лагерях, новых заботах, связанных с получением необходимого для первого разряда балла, переходом на второй курс и производством в офицеры. И хотя в романе излагаются события в течение неполного календарного года, в нем имеются отступления от основной хронологической канвы, раздвигающие временные границы повествования. Это воспоминания о летнем отдыхе перед поступлением в юнкерское училище, связанные с влюбленностью в одну из сестер Синельниковых (глава III «Юлия»); рассказ о давнишней мечте Александрова «сделаться поэтом или романистом», о первых стихах, написанных в семилетнем возрасте, об опыте написания первого романа «Черная Пантера» («из быта североамериканских дикарей…») и о безуспешной попытке издать его (глава XII «Господин писатель»); повествование о недельном пребывании летом у сестры Сони и знакомстве с «диковинным сониным гостем» – желтолицым поэтом Диодором Ивановичем (глава XIII «Слава»).
Художественное время романа сложно организовано: в нем представлено несколько слоев, связанных прежде всего с образами автобиографического героя-юнкера (настоящее время) и взрослого повествователя (прошлое время – план воспоминаний). Хронологический принцип в изложении событий последовательно выдерживается, более того, именно временные «указатели» позволяют с документальной точностью излагать основные эпизоды из жизни юнкера Александрова. Уже начиная с первой главы точно определяется время описываемых событий: «Самый конец августа; число, должно быть, тридцатое или тридцать первое» (VI, 129). В главе VII «Под знамя» вновь фиксируется время: «Прошел месяц». В следующей главе «Торжество» сообщается: «В октябре 1888 года по Москве прошел слух о крушении царского поезда около станции Борки» (VI, 175). В главе XVII «Позор» фиксируется течение времени: «Через недели две-три, в тот час, когда юнкера вернулись от обеда…» (VI, 219). Во второй части романа в самом начале вновь указывается точное время: «Середина и конец 1888 года были фатальны для мечтательного юноши, глубоко принимавшего к сердцу все радости и неудачи» (VI, 221). В третьей части в главе ХХVII «Топография» точное хронометрирование событий выражается необычно: «Это жаркое, томительное лето, последнее лето в казенных учебных заведениях, было совсем неудачно для Александрова. Какая-то роковая полоса невезенья и неприятностей. Недаром же сумма цифр, входящих в этот год, составляла число двадцать шесть, то есть два раза по тринадцать» (VI, 310). Из этого следует, что речь идет о лете 1889 г., что не противоречит общей романной хронологии событий. Наряду с этим о движении времени и определенных событиях свидетельствуют и упоминания календарных праздников: рождественские каникулы, масленица. Время выполняет в романе определенную организующую функцию: «Кончился студеный январь, прошел густоснежный февраль, наворотивший круглые белые сугробы на все московские крыши. Медленно тянется март…» (VI, 276).
В «Юнкерах» использован и прием временной «перебивки», чередования разных временных слоев. Так, в главе «Прощание» в одном абзаце оказываются сфокусированными два временных потока: настоящее время – прощание перед вступлением в «новую жизнь… взрослую, серьезную и суровую» – и условно прошлое, так как по отношению к настоящему оно является будущим временем, но о нем повествователь вспоминает спустя несколько десятилетий: «Через четырнадцать лет, уже оставив военную службу, уже женившись, уже приобретая большую известность как художник-портретист, он во дни тяжелой душевной тревоги приедет, сам не зная зачем, из Петербурга в Москву, и там неведомый, темный, но мощный инстинкт властно потянет его в Лефортово, в облупленную желтую николаевскую казарму, к отцу Михаилу» (VI, 139).
Будущее «вторгается» в повествование неоднократно. В главе XVI «Дрозд» описываются рождественские каникулы, отдых. «Эта невесомость – одно из блаженнейших ощущений на свете, но оно негативно, оно так же незаметно и так же не вызывает благодарности судьбе, как тридцать два зуба, емкие легкие, железный желудок; поймет его Александров только тогда, когда утеряет его навсегда; так лет через двадцать» (VI, 228). Или же в XXI главе «Вальс» речь идет о «летучей грусти», которую испытывает Александров, ощущая прикосновение чего-либо «истинно прекрасного». «В этой странной грусти нет даже и намека на мысль о неизбежной смерти всего живущего. Такого порядка мысли еще далеки от юнкера, они придут гораздо позже, вместе с внезапным ужасающим открытием того, что ведь и я, я сам, я, милый, добрый Александров, непременно должен буду когда-нибудь умереть, подчиняясь общему закону» (VI, 256–257). Повествователь имеет возможность соотнести давно минувшее с последующим. Так, в главе XXII «Ссора» вдруг «смыкаются» два разных времени: «Об этом минутном горе Александров вспомнит когда-нибудь с нежной признательностью, обвеянной поэзией. До зловещих часов настоящего, лютого, проклятого отчаяния лежат впереди еще многие добрые годы» (VI, 266).
Роман «Юнкера» поражает точностью и яркостью деталей, подробным и живописным воспроизведением эпизодов из жизни автобиографического героя, убедительным воссозданием его психологического состояния в разных ситуациях и с разными людьми, мастерски выписанными картинами московского быта.
Иван Лукаш, один из первых критиков романа, сразу же после его публикации обратил внимание на главное: «Удивительна в “Юнкерах” именно эта сила художественного видения Куприна, магия оживляющего воспоминания…»6. Роман, создававшийся вдали от родины, посвящен лучшим отечественным традициям военной школы. В нем говорится о том, что «питомцы» Александровского училища «по каким-то загадочным влияниям жили и возрастали на основах рыцарской военной демократии, гордого патриотизма и сурового, но благородного, заботливого и внимательного товарищества» (VI, 160). На страницах произведения с любовью и любованием воссоздается образ «той», старой, Москвы:
«В субботу юнкеров отпустили в отпуск на всю неделю масленицы… Семь дней полной и веселой свободы в стихийно разгулявшейся Москве, которая перед строгим постом вновь возвращается к незапамятным языческим временам и вновь впадает в широкое идолопоклонство на яростной тризне по уходящей зиме, в восторженном плясе в честь весны, подходящей большими шагами.
Вчера еще Москва ела жаворонков: булки, выпеченные в виде аляповатых птичек, с крылышками, с острыми носиками, с изюминками-глазами. Жаворонок – символ выси, неба, тепла. А сегодня настоящий царь, витязь и богатырь Москвы – тысячелетний блин, внук Дажбога. Блин кругл, как настоящее щедрое солнце. Блин красен и горяч, как горячее всесогревающее солнце, блин полит растопленным маслом, – это воспоминание о жертвах, приносимых могущественным каменным идолам. Блин – символ солнца, красных дней, хороших урожаев, ладных браков и здоровых детей.
О, языческое удельное княжество Москва! Она ест блины горячими, как огонь, ест с маслом, со сметаной, с икрой зернистой, с паюсной, с салфеточной, с ачуевской, с кетовой, с сомовой, с селедками всех сортов, с кильками, шпротами, сардинами, с семужкой и с сижком, с балычком осетровым и с белорыбьим, с тешечкой, и с осетровыми молоками, и с копченой стерлядкою, и со знаменитым снетком из Бела-озера. Едят и с простой закладкой, и с затейливо комбинированной» (VI, 285–286). В романе воспроизводится топография Москвы с ее улицами с незабываемыми названиями и дорогими местами.