Страница:
Часа два, как Саганалидзе ушел…
– Ну, а чувствуешь ты себя как после всего пережитого? – продолжал Черепанов.
– Да нормально чувствую себя, товарищ генерал. Теперь меня одно только беспокоит…
– А что?
– В строю у меня осталась половина машин… Более половины личного состава выбыло из строя…
– Мы это знаем. И как раз я к этому веду речь. Сейчас на нашем участке относительное затишье. Поэтому принято решение снять полк с передовой, чтобы привести его в порядок. Машин еще нет. Возьмешь в мастерских все, какие отремонтированы, свои, которые нуждаются в ремонте, сдашь. Комплектуй полк. Людей тоже подкинем. Впереди тяжелые бои. Но есть одна радостная весть: пока мы тут отбивались, закончилось сосредоточение ударных частей, они уже на подходе. Туго придется Манштейну! Скоро, очень скоро ему не о прорыве к Паулюсу надо будет думать, а о спасении собственной шкуры. Хлебнет он горюшка в этих степях, вот увидишь!
Глава двадцать четвертая
1
2
3
4
Глава двадцать пятая
1
2
Глава двадцать шестая
– Ну, а чувствуешь ты себя как после всего пережитого? – продолжал Черепанов.
– Да нормально чувствую себя, товарищ генерал. Теперь меня одно только беспокоит…
– А что?
– В строю у меня осталась половина машин… Более половины личного состава выбыло из строя…
– Мы это знаем. И как раз я к этому веду речь. Сейчас на нашем участке относительное затишье. Поэтому принято решение снять полк с передовой, чтобы привести его в порядок. Машин еще нет. Возьмешь в мастерских все, какие отремонтированы, свои, которые нуждаются в ремонте, сдашь. Комплектуй полк. Людей тоже подкинем. Впереди тяжелые бои. Но есть одна радостная весть: пока мы тут отбивались, закончилось сосредоточение ударных частей, они уже на подходе. Туго придется Манштейну! Скоро, очень скоро ему не о прорыве к Паулюсу надо будет думать, а о спасении собственной шкуры. Хлебнет он горюшка в этих степях, вот увидишь!
Глава двадцать четвертая
1
К вечеру полк вывели с передовой. Началась проверка и укомплектование танковых экипажей. Некомплект был большой. Смотришь, машина в порядке, а из экипажа остался всего один человек… И наоборот, экипаж был в полном составе, а машины не было – либо подбита, либо сгорела.
Теперь сколачивали экипажи, распределяли, по машинам.
В полдень, после обеда, объявили перекур. Танкисты уселись в глубоком капонире, окружив человека малознакомой профессии – Махмуда Сеидзаде.
– Жаль, – рассказывал Сеидзаде, – я был один! Многое не смог снять. А какие эпизоды были!.. Жди теперь, когда что-нибудь похожее подвернется! Ну, что есть, то есть. Надо было помощника с собой взять… Так на чем же я остановился? Да, вспомнил. Наша машина шла рядом с машиной командира полка. На нашей, кроме меня, еще автоматчики были, один был приставлен персонально ко мне, охранять… Ну, вы знаете, ударили по противнику сзади, да еще врасплох, они даже огня открыть не успели, так растерялись. Тут – приказ Асланова, и заговорили танковые пушки… И мое «орудие» висело у меня на шее, – указал Сеидзаде на свой аппарат. – Я давай снимать…
Парамонов потянулся к аппарату.
– Что это за штука такая, позволь посмотреть.
– Потом покажу, отец, – остановил Парамонова Сеидзаде.
– Не перебивай, дед, пусть расскажет, потом посмотреть успеешь.
От этих «потом» и особенно при слове «дед» Парамонов вспыхнул, как порох. Он страшно не любил, когда его так называли и, особенно, когда к нему проявляли, как к пожилому, какую-то жалость, снисхождение или старались дать ему что полегче. Во-первых, он не старик, а, во-вторых, чем он хуже других?
"Ладно! – подумал он. – Эка невидаль! "Потом, потом"… Совсем глядеть не желаю!" И гневно глянул на Тарникова, и подергал свой пожелтевший от табачного дыма ус.
– Словом, запустил я свой аппарат и давай снимать все подряд, думаю, в Баку на студии отберу то, что нужно, – рассказывал Сеидзаде. – А в самый разгар боя автоматчик тычет меня в бок. Хватит, говорит, снимать, давай, не зевай, немцы справа прут. Я закинул аппарат за спину и взял автомат. И, действительно, вижу: немцы поднимаются и вместо того, чтобы самим сдаваться, орут: "Рус, сдавайся!" А я впервые их вижу; стрельба кругом, про автомат свой забыл, в руках его держу, а руки онемели, будто не мои…
– Это верно, – подхватил кто-то, – в первый раз всегда теряешься, от страха чего не бывает…
Это – Шариф Рахманов. Махмуд повернулся к нему, но на колкость его не ответил.
– На счастье, автоматчик мой меня рукой отодвинул. Что, говорит, картинки снимать явился? Стрелять надо! А не можешь, так мне не мешай, твою драгоценную жизнь мне доверили, мать твою перемать! – Махмуд переждал смех. – Он весь диск по немцам расстрелял, вижу, другой вставляет. Меня снова – кулаком в бок: чего разлегся? Я к тому времени опомнился, прижал автомат к плечу, стрелять собираюсь. Куда, говорит мой автоматчик, видишь, бегут? Я подумал: поздно стрелять… Если бросаешь камень вслед, угодишь в пятку, как у нас говорят. А мой ангел-хранитель кричит: раньше надо было стрелять, когда немцы пошли в атаку. Раз не стрелял тогда, теперь займись своим делом, снимай. И стал я вертеть ручку своего аппарата. Вот так, лежу и кручу, боюсь только что-либо главное пропустить. Снял несколько изумительных эпизодов. А автоматчик, я думаю, раз пять от верной смерти меня спас. Ранили его. Тут мы к своим вышли, его санитары сразу на носилки – и в санчасть. Я его только на носилках и успел снять – один-два кадра… Очень жалею…
– А оно завсегда так: ищем героев где-то далеко, а тех, кто рядом, не замечаем, – сказал Парамонов. – Поди, и проститься с парнем не успел?
– Не успел, – огорченно произнес Сеидзаде. – И фамилию не знаю…
– Вот-вот… Ну, а когда же мы увидим снятое тобой кино? Любопытно поглядеть, что ты там снял, стоило ли из-за этого тащиться сюда из Баку?
– Это будет киножурнал. Короткий фильм, проще говоря, и не скоро.
– А когда же, к примеру?
– Наверное, через месяц. Завтра отправлю в Баку заснятую пленку, ее там проявят, подготовят. Скажу, чтобы одну копию прислали сюда.
– Ну и ну! А я – то думал, что ты тут же покажешь нам все, что снял. А так выходит, что ты брал в кредит, а мы тебе дали аванс, которого обратно, может, и не получим.
– Нет, ребята, я верну наличными, – смеясь вместе со всеми, сказал Сеидзаде. – Мне только не хватало одного-двух эпизодов.
Он поднялся на кромку капонира.
– А чего еще не хватало? – спросили танкисты.
– А вот этого самого эпизода, который я снимал, пока мы говорили: "Танкисты после боя". Оставайтесь на своих местах, курите, говорите, смейтесь, я еще раз, для верности, сделаю несколько кадров…
Теперь сколачивали экипажи, распределяли, по машинам.
В полдень, после обеда, объявили перекур. Танкисты уселись в глубоком капонире, окружив человека малознакомой профессии – Махмуда Сеидзаде.
– Жаль, – рассказывал Сеидзаде, – я был один! Многое не смог снять. А какие эпизоды были!.. Жди теперь, когда что-нибудь похожее подвернется! Ну, что есть, то есть. Надо было помощника с собой взять… Так на чем же я остановился? Да, вспомнил. Наша машина шла рядом с машиной командира полка. На нашей, кроме меня, еще автоматчики были, один был приставлен персонально ко мне, охранять… Ну, вы знаете, ударили по противнику сзади, да еще врасплох, они даже огня открыть не успели, так растерялись. Тут – приказ Асланова, и заговорили танковые пушки… И мое «орудие» висело у меня на шее, – указал Сеидзаде на свой аппарат. – Я давай снимать…
Парамонов потянулся к аппарату.
– Что это за штука такая, позволь посмотреть.
– Потом покажу, отец, – остановил Парамонова Сеидзаде.
– Не перебивай, дед, пусть расскажет, потом посмотреть успеешь.
От этих «потом» и особенно при слове «дед» Парамонов вспыхнул, как порох. Он страшно не любил, когда его так называли и, особенно, когда к нему проявляли, как к пожилому, какую-то жалость, снисхождение или старались дать ему что полегче. Во-первых, он не старик, а, во-вторых, чем он хуже других?
"Ладно! – подумал он. – Эка невидаль! "Потом, потом"… Совсем глядеть не желаю!" И гневно глянул на Тарникова, и подергал свой пожелтевший от табачного дыма ус.
– Словом, запустил я свой аппарат и давай снимать все подряд, думаю, в Баку на студии отберу то, что нужно, – рассказывал Сеидзаде. – А в самый разгар боя автоматчик тычет меня в бок. Хватит, говорит, снимать, давай, не зевай, немцы справа прут. Я закинул аппарат за спину и взял автомат. И, действительно, вижу: немцы поднимаются и вместо того, чтобы самим сдаваться, орут: "Рус, сдавайся!" А я впервые их вижу; стрельба кругом, про автомат свой забыл, в руках его держу, а руки онемели, будто не мои…
– Это верно, – подхватил кто-то, – в первый раз всегда теряешься, от страха чего не бывает…
Это – Шариф Рахманов. Махмуд повернулся к нему, но на колкость его не ответил.
– На счастье, автоматчик мой меня рукой отодвинул. Что, говорит, картинки снимать явился? Стрелять надо! А не можешь, так мне не мешай, твою драгоценную жизнь мне доверили, мать твою перемать! – Махмуд переждал смех. – Он весь диск по немцам расстрелял, вижу, другой вставляет. Меня снова – кулаком в бок: чего разлегся? Я к тому времени опомнился, прижал автомат к плечу, стрелять собираюсь. Куда, говорит мой автоматчик, видишь, бегут? Я подумал: поздно стрелять… Если бросаешь камень вслед, угодишь в пятку, как у нас говорят. А мой ангел-хранитель кричит: раньше надо было стрелять, когда немцы пошли в атаку. Раз не стрелял тогда, теперь займись своим делом, снимай. И стал я вертеть ручку своего аппарата. Вот так, лежу и кручу, боюсь только что-либо главное пропустить. Снял несколько изумительных эпизодов. А автоматчик, я думаю, раз пять от верной смерти меня спас. Ранили его. Тут мы к своим вышли, его санитары сразу на носилки – и в санчасть. Я его только на носилках и успел снять – один-два кадра… Очень жалею…
– А оно завсегда так: ищем героев где-то далеко, а тех, кто рядом, не замечаем, – сказал Парамонов. – Поди, и проститься с парнем не успел?
– Не успел, – огорченно произнес Сеидзаде. – И фамилию не знаю…
– Вот-вот… Ну, а когда же мы увидим снятое тобой кино? Любопытно поглядеть, что ты там снял, стоило ли из-за этого тащиться сюда из Баку?
– Это будет киножурнал. Короткий фильм, проще говоря, и не скоро.
– А когда же, к примеру?
– Наверное, через месяц. Завтра отправлю в Баку заснятую пленку, ее там проявят, подготовят. Скажу, чтобы одну копию прислали сюда.
– Ну и ну! А я – то думал, что ты тут же покажешь нам все, что снял. А так выходит, что ты брал в кредит, а мы тебе дали аванс, которого обратно, может, и не получим.
– Нет, ребята, я верну наличными, – смеясь вместе со всеми, сказал Сеидзаде. – Мне только не хватало одного-двух эпизодов.
Он поднялся на кромку капонира.
– А чего еще не хватало? – спросили танкисты.
– А вот этого самого эпизода, который я снимал, пока мы говорили: "Танкисты после боя". Оставайтесь на своих местах, курите, говорите, смейтесь, я еще раз, для верности, сделаю несколько кадров…
2
После обеда в штаб полка было вызвано восемнадцать человек. Офицер связи выстроил их около землянки командира полка, проверил по списку. Спустился в землянку Ази Асланова, доложил Черепанову, что люди собраны.
Генерал Черепанов в сопровождении Aзи Асланова и других командиров вышел к строю. Поздоровался.
– Товарищи бойцы и командиры! Вы приглашены для получения заслуженных вами высоких правительственных наград за мужество и героизм, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками. Поздравляю всех вас и надеюсь, что впредь вы будете сражаться так же, до самой победы.
Генерал закончил свою речь, и вперед вышел комиссар полка Филатов со списком награжденных.
– Сержант Василий Киселев!
– Я!
Сержант вышел из строя. Из-за генерала выступил веснушчатый молодой лейтенант, открыл маленький коричневый чемоданчик, достал из него красную коробочку величиной со спичечный коробок, передал ее генералу. Тот раскрыл коробочку – в ней лежал орден Красной Звезды.
– Поздравляю вас, товарищ сержант!
– Служу Советскому Союзу!
Так, один за другим, бойцы и командиры получили из рук генерала свои награды.
Чтобы не привлекать внимания противника, полк при вручении наград не выстраивали, но все равно позади строя награжденных собралось немало людей штабники, связисты, ремонтники, медперсонал.
Лена Смородина, как и все в полку, знала, кого представляли к награде, и знала, что среди представленных был и лейтенант Гасанзаде. Кроме того, она знала, что оформлял представления Пронин. Она удивилась и обеспокоилась, когда комиссар прочел весь список, а имя Гасанзаде среди награжденных не было названо. Утром она видела командира роты – вышел из окружения цел и невредим, не ранен, не болен. Что, не мог явиться на вручение наград? Видимо, на него либо не было представления, либо ему отказали в награде. И вдруг догадка обожгла ее: "А не подставил ли Пронин ножку лейтенанту?"
Еще утром из штаба корпуса сообщили в полк имена награжденных. Пронин сверил их по списку. Фамилии Гасанзаде, как он втайне ожидал, в списке не оказалось. Майор еще раз перечитал оба списка. "Нет, я не ошибся, – он удобно уселся на стуле, закинул ногу на ногу. – Ну, так… Гасанзаде ничего не получит… Подождет… Да, но из двадцати представленных награждены восемнадцать. Кто же второй неудачник?"
Вторым оказался Парамонов. "Тоже вычеркнут, – майор почесал пальцем подбородок. – И тоже из второй роты… Ну и дела".
Он вспомнил, как лейтенант Гасанзаде приходил к нему за чем-то, а он его не принял. Вспомнил, как четко действовал ротный при выходе из окружения.
Вспомнил это и смутился сначала, а потом встревожился. Комроты-два награды не получил. И боец из его роты тоже не получил… Это будет замечено. Даже удивительно, что до сих пор не замечено. И Филатов ничего не сказал… "Да, но кто виноват, что Парамонов не получил награды? – утешал он себя, вспомнив представление на Парамонова, – оно было написано вроде бы убедительно? Так чего я волнуюсь? Кто-то там, наверху, кого-то вычеркивает, а я должен об этом думать?" Но майор знал, что Асланов непременно заинтересуется, почему двое вычеркнуты из списка представленных к награде, и ему надо ответить точно. Поэтому он предусмотрительно позвонил в штаб, поинтересовался, почему Гасанзаде и Парамонов не попали в число награжденных. И там ответили, что командир роты не прошел «наверху»: нашли, что неясно, за что награждать, а Парамонова хотели было утвердить, но тоже отложили до другого раза. Ответ вполне удовлетворил Пронина, и он тотчас пошел к Ази Асланову.
– Ази Ахадович, только что передали список награжденных, – сказал он. Двое, к сожалению, не прошли. Я подумал, может, какая ошибка, проверил список, позвонил в штаб…
– Кого вычеркнули?
– Парамонова и Гасанзаде.
– А почему, не спросил?
– Спросил. – И Пронин передал командиру полка то, что сказали в штабе.
Асланов выслушал его, задумался.
– Не огорчайтесь, Ази Ахадович, сказал Пронин. – Я думаю, это дело поправимое. Не получили награды в этот раз, так получат в следующий. Слава богу, оба живы, здоровы. Воюют неплохо, месяцем раньше или месяцем позже свое получат, так что невелика беда…
– Было бы лучше, если бы получили в этот раз. До следующего раза мало ли что может быть. Но ты их обоих имей в виду, и будем твердо стоять на своем. Каждый должен получить то, что заслужено. Это закон.
То ли в землянке было жарко, то ли потому, что он был в полушубке, то ли от волнения майор вспотел. И немудрено: со времени совместной службы с Ази Аслановым, он впервые был так неискренен, и впервые подставил ножку другому. Даже двоим, в том числе рядовому солдату.
От всего этого ему стало не по себе.
Генерал Черепанов в сопровождении Aзи Асланова и других командиров вышел к строю. Поздоровался.
– Товарищи бойцы и командиры! Вы приглашены для получения заслуженных вами высоких правительственных наград за мужество и героизм, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками. Поздравляю всех вас и надеюсь, что впредь вы будете сражаться так же, до самой победы.
Генерал закончил свою речь, и вперед вышел комиссар полка Филатов со списком награжденных.
– Сержант Василий Киселев!
– Я!
Сержант вышел из строя. Из-за генерала выступил веснушчатый молодой лейтенант, открыл маленький коричневый чемоданчик, достал из него красную коробочку величиной со спичечный коробок, передал ее генералу. Тот раскрыл коробочку – в ней лежал орден Красной Звезды.
– Поздравляю вас, товарищ сержант!
– Служу Советскому Союзу!
Так, один за другим, бойцы и командиры получили из рук генерала свои награды.
Чтобы не привлекать внимания противника, полк при вручении наград не выстраивали, но все равно позади строя награжденных собралось немало людей штабники, связисты, ремонтники, медперсонал.
Лена Смородина, как и все в полку, знала, кого представляли к награде, и знала, что среди представленных был и лейтенант Гасанзаде. Кроме того, она знала, что оформлял представления Пронин. Она удивилась и обеспокоилась, когда комиссар прочел весь список, а имя Гасанзаде среди награжденных не было названо. Утром она видела командира роты – вышел из окружения цел и невредим, не ранен, не болен. Что, не мог явиться на вручение наград? Видимо, на него либо не было представления, либо ему отказали в награде. И вдруг догадка обожгла ее: "А не подставил ли Пронин ножку лейтенанту?"
Еще утром из штаба корпуса сообщили в полк имена награжденных. Пронин сверил их по списку. Фамилии Гасанзаде, как он втайне ожидал, в списке не оказалось. Майор еще раз перечитал оба списка. "Нет, я не ошибся, – он удобно уселся на стуле, закинул ногу на ногу. – Ну, так… Гасанзаде ничего не получит… Подождет… Да, но из двадцати представленных награждены восемнадцать. Кто же второй неудачник?"
Вторым оказался Парамонов. "Тоже вычеркнут, – майор почесал пальцем подбородок. – И тоже из второй роты… Ну и дела".
Он вспомнил, как лейтенант Гасанзаде приходил к нему за чем-то, а он его не принял. Вспомнил, как четко действовал ротный при выходе из окружения.
Вспомнил это и смутился сначала, а потом встревожился. Комроты-два награды не получил. И боец из его роты тоже не получил… Это будет замечено. Даже удивительно, что до сих пор не замечено. И Филатов ничего не сказал… "Да, но кто виноват, что Парамонов не получил награды? – утешал он себя, вспомнив представление на Парамонова, – оно было написано вроде бы убедительно? Так чего я волнуюсь? Кто-то там, наверху, кого-то вычеркивает, а я должен об этом думать?" Но майор знал, что Асланов непременно заинтересуется, почему двое вычеркнуты из списка представленных к награде, и ему надо ответить точно. Поэтому он предусмотрительно позвонил в штаб, поинтересовался, почему Гасанзаде и Парамонов не попали в число награжденных. И там ответили, что командир роты не прошел «наверху»: нашли, что неясно, за что награждать, а Парамонова хотели было утвердить, но тоже отложили до другого раза. Ответ вполне удовлетворил Пронина, и он тотчас пошел к Ази Асланову.
– Ази Ахадович, только что передали список награжденных, – сказал он. Двое, к сожалению, не прошли. Я подумал, может, какая ошибка, проверил список, позвонил в штаб…
– Кого вычеркнули?
– Парамонова и Гасанзаде.
– А почему, не спросил?
– Спросил. – И Пронин передал командиру полка то, что сказали в штабе.
Асланов выслушал его, задумался.
– Не огорчайтесь, Ази Ахадович, сказал Пронин. – Я думаю, это дело поправимое. Не получили награды в этот раз, так получат в следующий. Слава богу, оба живы, здоровы. Воюют неплохо, месяцем раньше или месяцем позже свое получат, так что невелика беда…
– Было бы лучше, если бы получили в этот раз. До следующего раза мало ли что может быть. Но ты их обоих имей в виду, и будем твердо стоять на своем. Каждый должен получить то, что заслужено. Это закон.
То ли в землянке было жарко, то ли потому, что он был в полушубке, то ли от волнения майор вспотел. И немудрено: со времени совместной службы с Ази Аслановым, он впервые был так неискренен, и впервые подставил ножку другому. Даже двоим, в том числе рядовому солдату.
От всего этого ему стало не по себе.
3
А к вечеру Асланов сам зашел в землянку начальника штаба.
Пронин как раз 6рился.
– Николай, – ласково сказал Асланов, – сколько времени мы вместе с тобой воюем?
– Да уже около года.
– А были у меня какие-нибудь тайны от тебя?
– Не было! – искренне сказал Пронин.
– А у тебя – от меня?
Пронин опустил бритву в мыльную воду да так и застыл, задумавшись над непонятным вопросом подполковника.
– Ази Ахадович, – медленно орудуя бритвой и стараясь взять себя в руки заговорил Пронин. – В последнее время было много такого… не было возможности посидеть, поговорить… Нет в полку ничего такого, чего бы ты не знал… Но, понимаешь, со мной приключилась одна история, давно надо бы поделиться…
– Да, я кое-что знаю, хотя ты и скрытничаешь. Однажды я даже пытался окольными путями что-нибудь выведать у Лены. Я ведь вижу, что оба вы не в себе… Но она так и не сказала, что произошло между вами.
– И не скажет. Интеллигенция… Гордости и высокомерия хоть отбавляй.
– Не могу с тобой согласиться. Нет у Лены ни излишней гордости, ни высокомерия. Когда женщина обижается на мужчину или мужчина разобижен, от них едва ли услышишь объективные суждения друг о друге.
Пронин выбрил ямочку на подбородке, нащупал ее пальцем. Тянул с ответом, потому что, действительно, был неправ. Лена xoтела поговорить с ним, а он…
– Хочешь знать правду, Ази Ахадович?
– Конечно.
– Если узнаешь, что произошло, переменишь свое мнение…
– Ничего, говори… Поделись своим горем, спроси совета – может, как говорится, полегчает? Итак, из-за чего поссорились?
– Самая обычная причина. Изменила мне.
– Не верю, – возразил Асланов. – Эта женщина на такое не пойдет.
– А вспомни, что рассказывал Филатов… Он застал их в землянке, одних, и в таком виде, что сомнений быть не могло.
– А я вот в тот же день был в роте Гасанзаде, говорил с лейтенантом. Не заметил в нем ни смущения, ни фальши, а ведь если человек врет, это сразу видно.
– Допустим, Филатов ошибся. Но я – то своими глазами видел.
– Что видел?
– Видел их вместе. В лесу.
Асланов смутился.
– Нет, ты что? Видел их, как говорят, на месте преступления?
– Ну, конечно, не так… Но шли, чуть ли не обнявшись, так что сомнений не остается…
– Значит, шли рядом? Через лес? – Асланов засмеялся. – И из того, что шли рядом, следует…
– А что тут смешного?
– А все! – погасил улыбку Асланов. Ты зря что-то вообразил. Лена серьезная девушка, ты ошибаешься, подозревая ее в измене.
– Хотелось бы ошибиться, Ази Ахадович. Ведь я любил ее.
– Любил? А теперь не любишь?
Добрив лицо и вытеревшись полотенцем, Пронин отодвинул в сторону кусок зеркала.
– У тебя все ясно, с тобой не приключалось такого, поэтому ты не понимаешь, что я пережил.
– А что, если сейчас вызвать Лену и Гасанзаде? И поговорить с ними? Разумеется, без тебя. Мне-то ты веришь? Все сразу станет на свое место.
– Ни тот, ни другой ни в чем не признаются…
– Ты слишком запальчив, Николай. Советую тебе быть хладнокровнее.
Пронин промолчал.
Асланов искренне сочувствовал ему. Он знал про близость майора и Смородиной, верил, что у них настоящая любовь, и не осуждал их. И он решил про себя, что при первом же удобном случае, как старший, поможет Пронину распутать узел, который тот сам затянул.
Пронин как раз 6рился.
– Николай, – ласково сказал Асланов, – сколько времени мы вместе с тобой воюем?
– Да уже около года.
– А были у меня какие-нибудь тайны от тебя?
– Не было! – искренне сказал Пронин.
– А у тебя – от меня?
Пронин опустил бритву в мыльную воду да так и застыл, задумавшись над непонятным вопросом подполковника.
– Ази Ахадович, – медленно орудуя бритвой и стараясь взять себя в руки заговорил Пронин. – В последнее время было много такого… не было возможности посидеть, поговорить… Нет в полку ничего такого, чего бы ты не знал… Но, понимаешь, со мной приключилась одна история, давно надо бы поделиться…
– Да, я кое-что знаю, хотя ты и скрытничаешь. Однажды я даже пытался окольными путями что-нибудь выведать у Лены. Я ведь вижу, что оба вы не в себе… Но она так и не сказала, что произошло между вами.
– И не скажет. Интеллигенция… Гордости и высокомерия хоть отбавляй.
– Не могу с тобой согласиться. Нет у Лены ни излишней гордости, ни высокомерия. Когда женщина обижается на мужчину или мужчина разобижен, от них едва ли услышишь объективные суждения друг о друге.
Пронин выбрил ямочку на подбородке, нащупал ее пальцем. Тянул с ответом, потому что, действительно, был неправ. Лена xoтела поговорить с ним, а он…
– Хочешь знать правду, Ази Ахадович?
– Конечно.
– Если узнаешь, что произошло, переменишь свое мнение…
– Ничего, говори… Поделись своим горем, спроси совета – может, как говорится, полегчает? Итак, из-за чего поссорились?
– Самая обычная причина. Изменила мне.
– Не верю, – возразил Асланов. – Эта женщина на такое не пойдет.
– А вспомни, что рассказывал Филатов… Он застал их в землянке, одних, и в таком виде, что сомнений быть не могло.
– А я вот в тот же день был в роте Гасанзаде, говорил с лейтенантом. Не заметил в нем ни смущения, ни фальши, а ведь если человек врет, это сразу видно.
– Допустим, Филатов ошибся. Но я – то своими глазами видел.
– Что видел?
– Видел их вместе. В лесу.
Асланов смутился.
– Нет, ты что? Видел их, как говорят, на месте преступления?
– Ну, конечно, не так… Но шли, чуть ли не обнявшись, так что сомнений не остается…
– Значит, шли рядом? Через лес? – Асланов засмеялся. – И из того, что шли рядом, следует…
– А что тут смешного?
– А все! – погасил улыбку Асланов. Ты зря что-то вообразил. Лена серьезная девушка, ты ошибаешься, подозревая ее в измене.
– Хотелось бы ошибиться, Ази Ахадович. Ведь я любил ее.
– Любил? А теперь не любишь?
Добрив лицо и вытеревшись полотенцем, Пронин отодвинул в сторону кусок зеркала.
– У тебя все ясно, с тобой не приключалось такого, поэтому ты не понимаешь, что я пережил.
– А что, если сейчас вызвать Лену и Гасанзаде? И поговорить с ними? Разумеется, без тебя. Мне-то ты веришь? Все сразу станет на свое место.
– Ни тот, ни другой ни в чем не признаются…
– Ты слишком запальчив, Николай. Советую тебе быть хладнокровнее.
Пронин промолчал.
Асланов искренне сочувствовал ему. Он знал про близость майора и Смородиной, верил, что у них настоящая любовь, и не осуждал их. И он решил про себя, что при первом же удобном случае, как старший, поможет Пронину распутать узел, который тот сам затянул.
4
Илюша Тарников и ребята из других рот и экипажей вместе с помпотехом Чеботаревым приехали в ремонтные мастерские за машинами. Чеботарев сразу занялся переговорами с начальством и оформлением дел, а Тарников, узнав, что до опробования машин придется ждать еще не один час, отпросился у майора, чтобы, как он уверял, навестить кого-то в полевом госпитале. И он действительно пошел в госпиталь, хотя никого из знакомых у него там не было, – просто ему захотелось на людей поглядеть, особенно – на женщин, поговорить, поболтать с ними, а может, и знакомство какое свести, если повезет. "Посмотрим, кого тут пошлет нам судьба", – решил он, осматриваясь и придумывая какой-нибудь предлог "для затравки". Он заглянул в крайнюю палату. Ему повезло: на койке спиной к двери лежала девушка. "В таком положении, конечно, она должна смущаться, а в этом случае разговаривать легче", – решил он.
– Разрешите войти.
Девушка вскочила, села, подобрала под косынку светлые волосы. Это была крупная, приятная с лица девушка – как раз такая, каких Тарников обожал.
– Что у вас? – спросила сестра.
Тарников скорчил гримасу, отчего некрасивое его лицо стало совсем безобразным, маленькие глазки потонули в складках век, и схватился за живот.
– Так что с вами?
– Не знаю, доктор, так схватило живот, что порой вздохнуть не могу.
– Я не доктор, я медсестра.
– У меня от боли в глазах двоится, извините, пожалуйста, но помощь какую-нибудь можете оказать? Я думал, мятные капли помогут или таблетки какие-нибудь.
– Подождите, сейчас принесу.
– Что хотите делайте, только помогите… И как некстати она напала… Тарников опять скривил лицо, словно роженица, схватился за живот, сел.
– Поносит вас?
– Нет, не поносит, что вы! Но колет. Может, в дороге меня растрясло, или простуда… Или съел чего-нибудь не то… Уф-ф-ф…
Медсестра поспешила за лекарством. Тарников, довольный первым успехом сыгранной роли, глядел ей вслед, думал, как быть дальше.
Медсестра вернулась озабоченная. Налила в стакан воды, чего-то накапала.
– Пейте. Не горькое, только холодить будет.
Тарников выпил, вздохнул.
– Скоро боль прекратится.
– А она уже, кажется, проходит. – Тарников понемногу, словно пробуя, выпрямился, встал, оценивающим взглядом посмотрел на девушку. Она почувствовала это, смутилась. Потом спросила:
– Вы из какой части? Артиллерист?
– Нет, наша часть стоит на передовой. Мы тут технику получаем. Я танкист.
– Танкист?
– А что? Вы так спрашиваете, будто у вас среди танкистов есть родственник, муж или брат?
– Есть человек. Он мне ближе отца и матери.
– Так, понятно, – Тарников крякнул. – А как его фамилия, если не секрет? Может, я его знаю?
– Как раз хотела спросить о нем. Волков его фамилия. Кузьма Волков.
– Кузьма? Кузьма Евграфович?
– Да, – загорелась девушка. – Но откуда вы знаете, что Евграфович?
– Откуда знаю? – растерялся Тарников. – Вы удивляетесь, что я знаю отчество своего лучшего друга?
– Кузьма – ваш друг? Да вы сядьте, сядьте, скажите, где он, могу ли я увидеть его?
Хотя девушка и не назвала своего имени, Тарников понял, что это и есть невеста Кузьмы, и сейчас она начнет выспрашивать о нем. Сказать правду, огорошить ее страшным известием он не решился. Надо сделать вид, что все хорошо, Кузьма жив… Надо, чтобы Люда ничего не заподозрила.
– Как хорошо, что я сюда забежал! Иначе вы не узнали бы, где служит ваш друг.
– Это верно.
– Чтобы вы убедились, что я его знаю, скажу, как вас звать…
Медсестра засмеялась.
– Скажите.
– Люда.
– Верно. Что, Кузьма рассказывал вам обо мне?
– Чуть ли не каждый день.
– Он не приехал с вами сюда? Нет? А не может ли он отпроситься у командира хоть на часок?
– Не знаю…
И Тарников снова скрючился, как будто боль вернулась к нему.
– Полежите, пройдет.
И девушка помогла Тарникову лечь.
– Сейчас придет врач, посмотрит. Вдруг у вас аппендицит…
Тарников испугался. Если события будут развиваться таким образом, тут уморят вниманием, во всяком случае не скоро выпустят.
– Аппендицита у меня нет, его еще в детстве вырезали. Это колики, самые обыкновенные колики. Думаю, от пищи. Переел. Спасибо вам, я пойду, постепенно и боль пройдет. Простите, меня ждут.
– Разве не можете подождать хоть немножко?
– Не дай бог, опоздаю, ощиплют меня, как цыпленка. До свидания! Я все скажу…
– Подождите, я хочу передать с вами маленькое письмецо Кузьме. Не затруднит вас?
– Что вы! Пишите, я подожду. Да не спешите: минута – туда, минута сюда, за нее не повесят…
– Видите, как я быстро. В конверт не кладу. У меня нет тайн ни от Кузьмы, ни от его друзей… Привет ему передайте.
– Обязательно.
Тарников положил письмо в карман и вышел, старясь не глядеть Люде в лицо.
– Разрешите войти.
Девушка вскочила, села, подобрала под косынку светлые волосы. Это была крупная, приятная с лица девушка – как раз такая, каких Тарников обожал.
– Что у вас? – спросила сестра.
Тарников скорчил гримасу, отчего некрасивое его лицо стало совсем безобразным, маленькие глазки потонули в складках век, и схватился за живот.
– Так что с вами?
– Не знаю, доктор, так схватило живот, что порой вздохнуть не могу.
– Я не доктор, я медсестра.
– У меня от боли в глазах двоится, извините, пожалуйста, но помощь какую-нибудь можете оказать? Я думал, мятные капли помогут или таблетки какие-нибудь.
– Подождите, сейчас принесу.
– Что хотите делайте, только помогите… И как некстати она напала… Тарников опять скривил лицо, словно роженица, схватился за живот, сел.
– Поносит вас?
– Нет, не поносит, что вы! Но колет. Может, в дороге меня растрясло, или простуда… Или съел чего-нибудь не то… Уф-ф-ф…
Медсестра поспешила за лекарством. Тарников, довольный первым успехом сыгранной роли, глядел ей вслед, думал, как быть дальше.
Медсестра вернулась озабоченная. Налила в стакан воды, чего-то накапала.
– Пейте. Не горькое, только холодить будет.
Тарников выпил, вздохнул.
– Скоро боль прекратится.
– А она уже, кажется, проходит. – Тарников понемногу, словно пробуя, выпрямился, встал, оценивающим взглядом посмотрел на девушку. Она почувствовала это, смутилась. Потом спросила:
– Вы из какой части? Артиллерист?
– Нет, наша часть стоит на передовой. Мы тут технику получаем. Я танкист.
– Танкист?
– А что? Вы так спрашиваете, будто у вас среди танкистов есть родственник, муж или брат?
– Есть человек. Он мне ближе отца и матери.
– Так, понятно, – Тарников крякнул. – А как его фамилия, если не секрет? Может, я его знаю?
– Как раз хотела спросить о нем. Волков его фамилия. Кузьма Волков.
– Кузьма? Кузьма Евграфович?
– Да, – загорелась девушка. – Но откуда вы знаете, что Евграфович?
– Откуда знаю? – растерялся Тарников. – Вы удивляетесь, что я знаю отчество своего лучшего друга?
– Кузьма – ваш друг? Да вы сядьте, сядьте, скажите, где он, могу ли я увидеть его?
Хотя девушка и не назвала своего имени, Тарников понял, что это и есть невеста Кузьмы, и сейчас она начнет выспрашивать о нем. Сказать правду, огорошить ее страшным известием он не решился. Надо сделать вид, что все хорошо, Кузьма жив… Надо, чтобы Люда ничего не заподозрила.
– Как хорошо, что я сюда забежал! Иначе вы не узнали бы, где служит ваш друг.
– Это верно.
– Чтобы вы убедились, что я его знаю, скажу, как вас звать…
Медсестра засмеялась.
– Скажите.
– Люда.
– Верно. Что, Кузьма рассказывал вам обо мне?
– Чуть ли не каждый день.
– Он не приехал с вами сюда? Нет? А не может ли он отпроситься у командира хоть на часок?
– Не знаю…
И Тарников снова скрючился, как будто боль вернулась к нему.
– Полежите, пройдет.
И девушка помогла Тарникову лечь.
– Сейчас придет врач, посмотрит. Вдруг у вас аппендицит…
Тарников испугался. Если события будут развиваться таким образом, тут уморят вниманием, во всяком случае не скоро выпустят.
– Аппендицита у меня нет, его еще в детстве вырезали. Это колики, самые обыкновенные колики. Думаю, от пищи. Переел. Спасибо вам, я пойду, постепенно и боль пройдет. Простите, меня ждут.
– Разве не можете подождать хоть немножко?
– Не дай бог, опоздаю, ощиплют меня, как цыпленка. До свидания! Я все скажу…
– Подождите, я хочу передать с вами маленькое письмецо Кузьме. Не затруднит вас?
– Что вы! Пишите, я подожду. Да не спешите: минута – туда, минута сюда, за нее не повесят…
– Видите, как я быстро. В конверт не кладу. У меня нет тайн ни от Кузьмы, ни от его друзей… Привет ему передайте.
– Обязательно.
Тарников положил письмо в карман и вышел, старясь не глядеть Люде в лицо.
Глава двадцать пятая
1
Так, неожиданно для себя, Тарников вышел на Люду, о которой мечтал и которую искал его друг. Все игривые намерения Илюши отлетели прочь; занятый опробованием машин, он думал весь день о судьбе своего друга и о судьбе Люды; не знал, как быть с ее письмом, мучился тем, что не открыл ей правды, и в конце концов решил пойти к комиссару полка – он посоветует, что делать.
К Филатову шли в трудных случаях, и, как правило, вдвоем с командиром полка, или сам он всегда находил решение.
Филатов уже довольно долго служил в полку. Когда ему предложили должность в танковом полку, он попросил члена Военного совета направить его в стрелковую часть, где все ему близко и знакомо – специфики танковых частей он не знал.
– Ничего, ничего, послужи и в танковом полку, – сказал член Военного совета.
Но Филатов неохотно принял это назначение.
Прибыв в полк Ази Асланова, он неожиданно обнаружил, что люди в нем хорошие, спокойные, доброжелательные, и решил, раз уж так пришлось, войти в курс всего, чем танкисты заняты. Взял у Пронина наставления, руководства и инструкции по танковому делу, по тактике танковых войск. Неизменно участвовал на занятиях по боевой подготовке, а вскоре водил танк и стрелял из танковых пушек.
Удивляясь и радуясь его рвению, Ази Асланов как-то сказал шутя:
– Михаил Александрович, никак задумал отнять у нас кусок хлеба?
– Наоборот, хочу честно отрабатывать свой кусок хлеба.
– Ну, ты же изучаешь все, чем заняты строевые командиры.
– Так я же обязан все это знать, или, по крайней мере, разбираться в элементарных вопросах.
– Верно, – согласился Асланов.
Постепенно авторитет Филатова рос. И вовсе не случайно Тарников по возвращении пошел к нему, передал письмо Людмилы. Сержант мог написать ей и сам, но решил, что Филатов как лицо официальное и как старший найдет, как лучше ответить.
Письмо Люды было, как все подобные письма, исполнено любви и тревоги.
"Кузьма, милый мой, я совершенно случайно встретила твоего сослуживца и узнала о тебе. Оказывается, мы рядом, а ведь могли разминуться. Писем от тебя ждала-ждала… Думаю, надоело ему писать, или некогда, или разлюбил… Если нет, если любишь, то отпросись у своего командира хотя бы на часок, повидаться, поговорить. Мне так много надо сказать тебе! Буду ждать тебя со дня на день, а если хочешь, сама напишу командиру твоей части, чтобы отпустил тебя… Или лучше сама отпрошусь и приеду. Целую тебя, милый мой. Жду. Твоя Люда".
Комиссар долго сидел, вздыхал над письмом девушки.
"Дорогая Люда, ты ждешь своего любимого и, конечно, не ждешь письма от комиссара полка, – писал ей Филатов. – Сержант Тарников рассказал мне о вашей встрече, но он не решился сказать вам горькую правду – это приходится делать мне. Знаю, как будет вам больно читать эти строки, но рано-поздно должны вы узнать, что ваш друг Кузьма Евграфович Волков пал смертью героя в боях на Сталинградской земле. Вы сами человек военный, и хорошо понимаете, что войны без жертв не бывает. Кузьма погиб, но погиб славной смертью, и много врагов убрал с нашей дороги.
Будьте мужественны. Надеемся, смерть любимого человека не заставит вас опустить руки, склонить голову. Гордитесь, что вас любил такой человек. Боевые товарищи Кузьмы Волкова отомстят врагу за его смерть. Считайте нас своими товарищами и однополчанами, знайте, что вы нам как сестра, и мы всегда с вами!"
Перечитав письмо, Филатов еще раз вздохнул и подписался.
Тарников встал – у него было такое ощущение, будто письмо это они с комиссаром писали вдвоем.
К Филатову шли в трудных случаях, и, как правило, вдвоем с командиром полка, или сам он всегда находил решение.
Филатов уже довольно долго служил в полку. Когда ему предложили должность в танковом полку, он попросил члена Военного совета направить его в стрелковую часть, где все ему близко и знакомо – специфики танковых частей он не знал.
– Ничего, ничего, послужи и в танковом полку, – сказал член Военного совета.
Но Филатов неохотно принял это назначение.
Прибыв в полк Ази Асланова, он неожиданно обнаружил, что люди в нем хорошие, спокойные, доброжелательные, и решил, раз уж так пришлось, войти в курс всего, чем танкисты заняты. Взял у Пронина наставления, руководства и инструкции по танковому делу, по тактике танковых войск. Неизменно участвовал на занятиях по боевой подготовке, а вскоре водил танк и стрелял из танковых пушек.
Удивляясь и радуясь его рвению, Ази Асланов как-то сказал шутя:
– Михаил Александрович, никак задумал отнять у нас кусок хлеба?
– Наоборот, хочу честно отрабатывать свой кусок хлеба.
– Ну, ты же изучаешь все, чем заняты строевые командиры.
– Так я же обязан все это знать, или, по крайней мере, разбираться в элементарных вопросах.
– Верно, – согласился Асланов.
Постепенно авторитет Филатова рос. И вовсе не случайно Тарников по возвращении пошел к нему, передал письмо Людмилы. Сержант мог написать ей и сам, но решил, что Филатов как лицо официальное и как старший найдет, как лучше ответить.
Письмо Люды было, как все подобные письма, исполнено любви и тревоги.
"Кузьма, милый мой, я совершенно случайно встретила твоего сослуживца и узнала о тебе. Оказывается, мы рядом, а ведь могли разминуться. Писем от тебя ждала-ждала… Думаю, надоело ему писать, или некогда, или разлюбил… Если нет, если любишь, то отпросись у своего командира хотя бы на часок, повидаться, поговорить. Мне так много надо сказать тебе! Буду ждать тебя со дня на день, а если хочешь, сама напишу командиру твоей части, чтобы отпустил тебя… Или лучше сама отпрошусь и приеду. Целую тебя, милый мой. Жду. Твоя Люда".
Комиссар долго сидел, вздыхал над письмом девушки.
"Дорогая Люда, ты ждешь своего любимого и, конечно, не ждешь письма от комиссара полка, – писал ей Филатов. – Сержант Тарников рассказал мне о вашей встрече, но он не решился сказать вам горькую правду – это приходится делать мне. Знаю, как будет вам больно читать эти строки, но рано-поздно должны вы узнать, что ваш друг Кузьма Евграфович Волков пал смертью героя в боях на Сталинградской земле. Вы сами человек военный, и хорошо понимаете, что войны без жертв не бывает. Кузьма погиб, но погиб славной смертью, и много врагов убрал с нашей дороги.
Будьте мужественны. Надеемся, смерть любимого человека не заставит вас опустить руки, склонить голову. Гордитесь, что вас любил такой человек. Боевые товарищи Кузьмы Волкова отомстят врагу за его смерть. Считайте нас своими товарищами и однополчанами, знайте, что вы нам как сестра, и мы всегда с вами!"
Перечитав письмо, Филатов еще раз вздохнул и подписался.
Тарников встал – у него было такое ощущение, будто письмо это они с комиссаром писали вдвоем.
2
В последних числах декабря советские войска перешли в наступление против группы армий «Дон» и гнали ее на юго-запад.
Бои были страшные.
В метельную темную ночь два солдата, наклонив от ветра головы, несли кого-то на носилках. Рядом шла женщина, то и дело поправлявшая полушубок, которым был укрыт раненый. Казалось, женщина не замечает снега, бившего ей в лицо.
Из темноты кто-то спросил:
– Кого несете? Куда?
Женщина обернулась и увидела в темноте высокого человека, а за ним еще одного, но не могла узнать, кто эти люди. Она ответила неохотно:
– Несем раненого, товарищи, в ближайший медсанбат.
– Капитан Смородина, это вы?
– Я, товарищ генерал, – отвечала Смородина – из темноты выступил Черепанов, и врач узнала его.
– А кто ранен?
– Майор, Пронин.
Генерал подошел к носилкам. Солдаты опустили раненого на землю.
– Пронин? Серьезно ранен? Тяжело?
– Почему не на машине? Так ведь и тяжело, и долго…
– Очень он ослабел, товарищ генерал, едва дышит. А дорога неровная, в машине растрясет. До дороги понесем на носилках, а там переложим в машину.
– Тогда не медлите.
Солдаты подняли носилки и пошли. Смородина пошла рядом. Генерал Черепанов в сопровождении адъютанта направился к машине.
Танковый полк Ази Асланова пополнился людьми и отремонтированными танками – пятью KB и шестью Т-34 – снова был послан на передовую и вскоре вступил в бой с большой танковой частью противника, прикрывавшей отход немцев в сторону Котельниково.
Пронин был ранен под вечер, когда две танковых роты под его началом выполняли маневр, стараясь обойти фашистов с фланга и отрезать им путь к отступлению. Машина Пронина напоролась на мину. Майора выволокли из танка без сознания.
Лена Смородина оперировала его в санчасти.
О ранении начальника штаба сообщили Ази Асланову.
Асланов ушел далеко вперед, вернуться он не мог; но приказал принять все меры, чтобы спасти майора и вовремя доставить его в медсанбат.
Смородина выполняла двойной приказ: приказ командира полка и приказ сердца.
Бои были страшные.
В метельную темную ночь два солдата, наклонив от ветра головы, несли кого-то на носилках. Рядом шла женщина, то и дело поправлявшая полушубок, которым был укрыт раненый. Казалось, женщина не замечает снега, бившего ей в лицо.
Из темноты кто-то спросил:
– Кого несете? Куда?
Женщина обернулась и увидела в темноте высокого человека, а за ним еще одного, но не могла узнать, кто эти люди. Она ответила неохотно:
– Несем раненого, товарищи, в ближайший медсанбат.
– Капитан Смородина, это вы?
– Я, товарищ генерал, – отвечала Смородина – из темноты выступил Черепанов, и врач узнала его.
– А кто ранен?
– Майор, Пронин.
Генерал подошел к носилкам. Солдаты опустили раненого на землю.
– Пронин? Серьезно ранен? Тяжело?
– Почему не на машине? Так ведь и тяжело, и долго…
– Очень он ослабел, товарищ генерал, едва дышит. А дорога неровная, в машине растрясет. До дороги понесем на носилках, а там переложим в машину.
– Тогда не медлите.
Солдаты подняли носилки и пошли. Смородина пошла рядом. Генерал Черепанов в сопровождении адъютанта направился к машине.
Танковый полк Ази Асланова пополнился людьми и отремонтированными танками – пятью KB и шестью Т-34 – снова был послан на передовую и вскоре вступил в бой с большой танковой частью противника, прикрывавшей отход немцев в сторону Котельниково.
Пронин был ранен под вечер, когда две танковых роты под его началом выполняли маневр, стараясь обойти фашистов с фланга и отрезать им путь к отступлению. Машина Пронина напоролась на мину. Майора выволокли из танка без сознания.
Лена Смородина оперировала его в санчасти.
О ранении начальника штаба сообщили Ази Асланову.
Асланов ушел далеко вперед, вернуться он не мог; но приказал принять все меры, чтобы спасти майора и вовремя доставить его в медсанбат.
Смородина выполняла двойной приказ: приказ командира полка и приказ сердца.