Страница:
– Нарыв, говоришь? – Ази Асланов посмотрел в глаза Гасанзаде. И под его многозначительным взглядом лейтенант торопливо расстегнул ворот и снял гимнастерку и рубаху.
Командир полка долго молчал.
– Оденься, застегнись, простудишься. Зачем же было хитрить?
– Да я и сам не знаю. Боялся, что обратно в госпиталь направят…
Гасанзаде застегнулся. И вместе с командиром полка они вышли из землянки и направились к бойцам.
3
Глава восьмая
1
Глава девятая
1
Глава десятая
1
Командир полка долго молчал.
– Оденься, застегнись, простудишься. Зачем же было хитрить?
– Да я и сам не знаю. Боялся, что обратно в госпиталь направят…
Гасанзаде застегнулся. И вместе с командиром полка они вышли из землянки и направились к бойцам.
3
В те дни начальник вещевого склада полка получил партию новеньких командирских шинелей, суконных гимнастерок, галифе и хромовых сапог. По распоряжению Ази Асланова все это было роздано тем, у кого обмундирование пришло в негодность. Гасанзаде, находившийся в тылах полка на командирских занятиях, первым оказался на вещевом складе и без помех выбрал себе все по росту и размеру. Одетый во все новенькое, он оглядел себя в зеркале и самодовольно улыбнулся. "Верно говорят, что девять десятых красоты – это одежда и обувь. Будь хоть ангелом, если одет плохо, за красивого не сойдешь. А теперь я похож на человека".
Он от души поблагодарил начальника склада и, поскрипывая сапогами, направился к выходу.
– Хорошо, что не распрощался, засмеялся он, остановившись в дверях. – У нас говорят, когда молла увидит плов, забывает о молитве… А я оставил в старой гимнастерке документы.
Уходя, он столкнулся лицом к лицу с Леной Смородиной. Если бы он с ней не поздоровался, может, она его и не узнала бы.
– Ого! Прямо жених, – сказала она с улыбкой. – Признаюсь, не сразу узнала. Разбогатеете. И, чего доброго, загордитесь.
– Этого не произойдет, доктор. – Он неловко потоптался на месте. – А я как раз шел к вам, доктор.
– Что ж, идемте.
– Но ведь вы куда-то направлялись?
– Ничего, не такое уж важное дело у меня, Решится и потом.
Они пошли в медсанчасть. Сапоги скрипели невозможно, это смущало его, он чувствовал себя беспокойно.
– Жмут? – спросила Смородина.
– Нет. Скрипят.
Смородина обернулась и посмотрела на Гасанзаде. До сих пор она как бы не замечала, что он такой интересный, красивый парень. Когда Гасанзаде приходил в медсанчасть на перевязку, все ее внимание было обращено на рану. А сразу после перевязки Фируз прощался и уходил. Если бы ее попросили описать его облик, она испытала бы затруднение. Если бы ей сказали, что на подбородке у него – ямочка, а на правой щеке – родинка, она не смогла бы ответить, так это или нет. Только один раз там, в землянке, она заглянула в лицо своего пациента – и именно в тот момент появился Филатов…
А вот теперь она словно открыла для себя нового человека. Время от времени внимательно взглядывала в его лицо. Красив. Наверное, девушка есть. Недаром его никто не интересует… Наверное, такая же красивая… А, может, и красивее его. Впрочем, бывает, красавица любит мужлана, красавец не чает души в уродке.
Беседуя, они вышли на тропинку, ведущую в медсанчасть. Навстречу им, заложив руки за спину, шел Пронин. Правда, он умышленно сошел с тропы и шел лесом, чтобы не встречаться ни с кем. Он ходил в медсанчасть, чтобы поговорить со Смородиной. Ждал ее, пока позволяли приличия. И, не дождавшись, возвращался в штаб.
Никто не знал о его переживаниях. Так, по крайней мере, он думал. Насколько соответствует действительности то, что заметил Филатов? Есть ли близость между Фирузом и Леной? Когда и как это могло произойти? Ведь еще недавно, какие-то дни тому назад, Лена говорила ему о своей любви. Что же произошло?
На эти вопросы могла ответить только она.
Пронин увидел их издали. Он прянул в сторону и, прислонившись к стволу большого дуба, онемев, смотрел на них. Сердце его так колотилось в груди, что, кроме своего пульса, он ничего другого не слышал и не ощущал.
Фируз и Лена прошли мимо, не заметив его.
О чем-то оживленно, заинтересованно говорили. О чем? Что такого умного, особенного мог ей сказать этот смазливый лейтенант? А разве обязательно для женщины слышать что-то умное, особенное? Но как назвать все это – то, что с ней происходит?
Он бессильно опустился на траву.
Если чуть раньше, до того, как он увидел Лену и Фируза, в нем боролись противоречивые мысли, если его обуревали неясные еще подозрения и ревность, то теперь безнадежность и апатия сковали все его существо.
Наконец, мысль, молнией сверкнувшая в голове, подняла его с места. Он пошел по тропинке, по которой Лена и Фируз уходили в глубь леса.
"Зачем они туда идут, зачем? Но зачем я иду за ними? Допустим, я их настигну. Увижу, как они обнимаются, целуются или еще что… Что дальше? Зачем мне видеть это? Зачем растравлять сердце? И без того все ясно. Пусть идут… Пусть будет что угодно. Если красота этого парня ослепила ее, чем и как ее удержать? И не смешно ли мне идти за ними следом? Не унизительно ли?"
Пронин отломил от склонившейся к дороге ветлы толстый прут и, постукивая им по сапогу, резко повернулся и направился в штаб.
Он от души поблагодарил начальника склада и, поскрипывая сапогами, направился к выходу.
– Хорошо, что не распрощался, засмеялся он, остановившись в дверях. – У нас говорят, когда молла увидит плов, забывает о молитве… А я оставил в старой гимнастерке документы.
Уходя, он столкнулся лицом к лицу с Леной Смородиной. Если бы он с ней не поздоровался, может, она его и не узнала бы.
– Ого! Прямо жених, – сказала она с улыбкой. – Признаюсь, не сразу узнала. Разбогатеете. И, чего доброго, загордитесь.
– Этого не произойдет, доктор. – Он неловко потоптался на месте. – А я как раз шел к вам, доктор.
– Что ж, идемте.
– Но ведь вы куда-то направлялись?
– Ничего, не такое уж важное дело у меня, Решится и потом.
Они пошли в медсанчасть. Сапоги скрипели невозможно, это смущало его, он чувствовал себя беспокойно.
– Жмут? – спросила Смородина.
– Нет. Скрипят.
Смородина обернулась и посмотрела на Гасанзаде. До сих пор она как бы не замечала, что он такой интересный, красивый парень. Когда Гасанзаде приходил в медсанчасть на перевязку, все ее внимание было обращено на рану. А сразу после перевязки Фируз прощался и уходил. Если бы ее попросили описать его облик, она испытала бы затруднение. Если бы ей сказали, что на подбородке у него – ямочка, а на правой щеке – родинка, она не смогла бы ответить, так это или нет. Только один раз там, в землянке, она заглянула в лицо своего пациента – и именно в тот момент появился Филатов…
А вот теперь она словно открыла для себя нового человека. Время от времени внимательно взглядывала в его лицо. Красив. Наверное, девушка есть. Недаром его никто не интересует… Наверное, такая же красивая… А, может, и красивее его. Впрочем, бывает, красавица любит мужлана, красавец не чает души в уродке.
Беседуя, они вышли на тропинку, ведущую в медсанчасть. Навстречу им, заложив руки за спину, шел Пронин. Правда, он умышленно сошел с тропы и шел лесом, чтобы не встречаться ни с кем. Он ходил в медсанчасть, чтобы поговорить со Смородиной. Ждал ее, пока позволяли приличия. И, не дождавшись, возвращался в штаб.
Никто не знал о его переживаниях. Так, по крайней мере, он думал. Насколько соответствует действительности то, что заметил Филатов? Есть ли близость между Фирузом и Леной? Когда и как это могло произойти? Ведь еще недавно, какие-то дни тому назад, Лена говорила ему о своей любви. Что же произошло?
На эти вопросы могла ответить только она.
Пронин увидел их издали. Он прянул в сторону и, прислонившись к стволу большого дуба, онемев, смотрел на них. Сердце его так колотилось в груди, что, кроме своего пульса, он ничего другого не слышал и не ощущал.
Фируз и Лена прошли мимо, не заметив его.
О чем-то оживленно, заинтересованно говорили. О чем? Что такого умного, особенного мог ей сказать этот смазливый лейтенант? А разве обязательно для женщины слышать что-то умное, особенное? Но как назвать все это – то, что с ней происходит?
Он бессильно опустился на траву.
Если чуть раньше, до того, как он увидел Лену и Фируза, в нем боролись противоречивые мысли, если его обуревали неясные еще подозрения и ревность, то теперь безнадежность и апатия сковали все его существо.
Наконец, мысль, молнией сверкнувшая в голове, подняла его с места. Он пошел по тропинке, по которой Лена и Фируз уходили в глубь леса.
"Зачем они туда идут, зачем? Но зачем я иду за ними? Допустим, я их настигну. Увижу, как они обнимаются, целуются или еще что… Что дальше? Зачем мне видеть это? Зачем растравлять сердце? И без того все ясно. Пусть идут… Пусть будет что угодно. Если красота этого парня ослепила ее, чем и как ее удержать? И не смешно ли мне идти за ними следом? Не унизительно ли?"
Пронин отломил от склонившейся к дороге ветлы толстый прут и, постукивая им по сапогу, резко повернулся и направился в штаб.
Глава восьмая
1
На рассвете следующего дня в расположение роты лихо влетела, блестя оливковой броней, новенькая тридцатьчетверка.
Вся рота Гасанзаде собралась вокруг нее – посмотреть, что за люди прибыли, познакомиться с новыми товарищами.
Те не спешили вылезать из танка, и Кузьма Волков, свернув большую самокрутку, подошел к машине как раз в тот момент, когда откинулись крышки люков. На башне танка белой краской было выведено «Волжанин». Через мгновение над надписью показалась могучая рука, вслед за ней – голова в гермошлеме, и, наконец, улыбчивый сержант выскочил на броню и спрыгнул на землю, а следом появились еще двое, как две капли воды похожие на него. Кузьма, подмигнув товарищам, подошел к старшему.
– Огонька не найдется?
– Найдется, – старший выудил из кармана коробку спичек, подал Кузьме.
Кузьма оглядел коробку, как некую диковину.
– Судя по ней, недавно из тылов? У нас спичками давно не пользуются… Зажигалки в ходу, по-фронтовому – «катюши».
– Да, мы недавно из тылов. Кузьма продолжал уверенно:
– Откуда родом, если не секрет?
– Да волжане мы, из Саратова.
– Недаром и танк назвали «Волжанин».
– Ну, а как еще называть, если и мы волжане, и он на Волге сработан? Старший сержант подал руку Кузьме. – Что ходить вокруг да около, давайте лучше знакомиться… Сразу надо было, ну да ладно, лучше поздно, чем никогда. Меня звать Аркадием, а это мои братья. Вот это средний, он указал на плотного парня, – Геннадием звать. А это – наш младший, зовут Терентием.
И все братья поочередно пожали руки Кузьме и его товарищам.
Да, братья были похожи друг на друга, как будто они родились в один и тот же день и час. И если бы они сами не сказали, никто, не смог бы определить, который из них старший, а который – младший. У всех братьев Колесниковых были продолговатые лица, голубые глаза, курносые носы, золотистые волосы. Как и все волжане, говорили они, сильно окая. Уже потом кое-кому подумалось, что Аркадия назначили командиром танка потому, что он самый старший – на самом деле, будь даже Аркадий самым младшим из братьев, ему все равно следовало быть командиром, потому что он был и умнее, и способнее, и сдержаннее Гены и Терентия.
Скоро в полку знали о братьях если не все, то самое главное. И больше всех тронуло, что мать этих славных ребят – бригадир полеводческой бригады, не только отдала все свои деньги и ценности на постройку танка, но и послала на фронт всех своих взрослых сыновей, оставив при себе только самого младшего сына, тринадцатилетнего подростка. О нем и о матери братья говорили со сдержанной, но нескрываемой нежностью.
Вся рота Гасанзаде собралась вокруг нее – посмотреть, что за люди прибыли, познакомиться с новыми товарищами.
Те не спешили вылезать из танка, и Кузьма Волков, свернув большую самокрутку, подошел к машине как раз в тот момент, когда откинулись крышки люков. На башне танка белой краской было выведено «Волжанин». Через мгновение над надписью показалась могучая рука, вслед за ней – голова в гермошлеме, и, наконец, улыбчивый сержант выскочил на броню и спрыгнул на землю, а следом появились еще двое, как две капли воды похожие на него. Кузьма, подмигнув товарищам, подошел к старшему.
– Огонька не найдется?
– Найдется, – старший выудил из кармана коробку спичек, подал Кузьме.
Кузьма оглядел коробку, как некую диковину.
– Судя по ней, недавно из тылов? У нас спичками давно не пользуются… Зажигалки в ходу, по-фронтовому – «катюши».
– Да, мы недавно из тылов. Кузьма продолжал уверенно:
– Откуда родом, если не секрет?
– Да волжане мы, из Саратова.
– Недаром и танк назвали «Волжанин».
– Ну, а как еще называть, если и мы волжане, и он на Волге сработан? Старший сержант подал руку Кузьме. – Что ходить вокруг да около, давайте лучше знакомиться… Сразу надо было, ну да ладно, лучше поздно, чем никогда. Меня звать Аркадием, а это мои братья. Вот это средний, он указал на плотного парня, – Геннадием звать. А это – наш младший, зовут Терентием.
И все братья поочередно пожали руки Кузьме и его товарищам.
Да, братья были похожи друг на друга, как будто они родились в один и тот же день и час. И если бы они сами не сказали, никто, не смог бы определить, который из них старший, а который – младший. У всех братьев Колесниковых были продолговатые лица, голубые глаза, курносые носы, золотистые волосы. Как и все волжане, говорили они, сильно окая. Уже потом кое-кому подумалось, что Аркадия назначили командиром танка потому, что он самый старший – на самом деле, будь даже Аркадий самым младшим из братьев, ему все равно следовало быть командиром, потому что он был и умнее, и способнее, и сдержаннее Гены и Терентия.
Скоро в полку знали о братьях если не все, то самое главное. И больше всех тронуло, что мать этих славных ребят – бригадир полеводческой бригады, не только отдала все свои деньги и ценности на постройку танка, но и послала на фронт всех своих взрослых сыновей, оставив при себе только самого младшего сына, тринадцатилетнего подростка. О нем и о матери братья говорили со сдержанной, но нескрываемой нежностью.
Глава девятая
1
Прошло уже полгода, как Хавер рассталась с мужем. Много, как говорится, воды утекло за это время, многое изменилось на фронте; изменилась вся жизнь, да что говорить – и сама Хавер уже была не прежней, жизнерадостной и полной сил. Осенью Ази прислал домой первую фотокарточку, и Хавер убедилась, что и он изменился, построжал, посуровел, а может, и постарел немного. Хавер часто вспоминала о поспешном расставании с мужем, когда даже и поговорить не удалось, и всякий раз при этом: воспоминании у нее больно сжималось сердце. Она жила в постоянной тревоге, и тревога эта еще усиливалась при мысли, что она-то в полной безопасности, а он на фронте, под смертью ходит.
Из далекой Ленкорани она следила за событиями. Положение на фронте все осложнялось. И, конечно, никто не мог сказать, как будут развиваться события и, тем более, когда кончится война.
Хавер работала директором городского кинотеатра. Пятнадцатилетний киномеханик Полад знал, что она больше всего любит киножурналы с фронтовой кинохроникой, и как только получал на базе новую ленту, стремглав бежал сообщить об этом Хавер, и до начала общего киносеанса они вдвоем просматривали киножурнал, после чего Хавер молча вставала и уходила.
– Эти кинооператоры, не знаю уж, кого и где снимают! – возмутился однажды Полад. Ни разу не сняли дядю Ази и его танкистов. А чем они хуже тех, кого они сняли в кино? Ведь он уже подполковник, и сколько у него орденов!
Хавер засмеялась, ласково потрепала курчавые волосы подростка.
– Милый ты мой! У нас столько героев! Всех невозможно показать в кино. Показывают тех, кто больше всех отличился. Вот отличится дядя Ази, и покажут его в кино.
– Я тоже думаю, рано или поздно дядю Ази покажут. Ленкоранцы от других не отстанут. Наш город плохих людей на фронт не пошлет.
Однажды утром, придя на работу, Хавер прошла не к себе, как обычно, а прямо в будку киномеханика. Вокруг Полада вертелась группа ребят – готовили к вечернему сеансу киножурналы, доставленные с базы. Но директора ребята побаивались – вдруг турнет.
– Ну, что, Полад, собрал свое войско?
– Мне, Хавер хала, и дня без них не прожить, – Полад подмигнул парню в полосатой рубахе, перематывавшему ленту. – Это наши внештатные работники, Хавер хала, помогают мне, а заодно и сами смотрят кино.
Глядя на Полада и его товарищей, Хавер думала: "Вот и мой сын Тофик скоро станет большим, как они!"
Ребята явно обрадовались тому, что директор не сделала Поладу замечания, насчет посторонних, а это значило, что у них оставалась возможность, помогая Поладу, из кинобудки бесплатно смотреть кино, сеанс за сеансом. И парнишка со шрамом над правой бровью осторожно ткнул в бок товарища: "Не бойся, видишь, не сердится!"
Полад тоже воодушевился.
– Эй, Чапыг, убери эти коробки с лентами из-под ног! Чапыг кинулся выполнять приказ, а потом стал перед
Поладом, как солдат, по стойке «смирно», ожидая дальнейших распоряжений.
Хавер поразилась проворности и быстроте этого полного, краснолицего парня, и еще больше – дисциплине в этой ватаге малышей.
– Тебя что, действительно, зовут Чапыг?
– Нет, Хавер хала, имя мое Таваккюль. Чапыгом[3] меня ребята прозвали.
– И тебе нравится это прозвище?
– Не нравится, Хавер хала.
– Я попрошу твоих товарищей, чтобы они не называли тебя Чапыгом. Полад, передай ребятам: кто назовет Таваккюля Чапыгом, тому больше не бывать в кино…
… Только что закончился дождь, который лил два дня подряд. Но облака, неподвижно стоявшие в небе, опять набухли влагой, готовой пролиться на землю. Черная земля садов и огородов, чайных плантаций до предела была напоена водой и раскисла. Тропинки и дороги размыло, на полях образовались озера. Люди очень часто простужались в те дни. Лежал с температурой Ариф. Врач сказал: простуда, выписал лекарство и ушел. Но температура не падала. Вообще, младший сын был слабеньким, часто болел, и Хавер очень боялась, как бы он не схватил воспаление легких. Крепко-накрепко поручила свекрови смотреть за Арифом – чтобы не вспотел, не размотался во сне, сама по нескольку раз на дню прибегала, меняла ребенку белье, кормила и снова бежала на работу.
В довершение всего, уже недели две не было писем от Ази. Она не утерпела, пошла на почту – справиться, может, что-нибудь было. Там еще раз подтвердили, что не задерживают писем, доставляют по мере поступления. По дороге домой, занятая своими мыслями, она успевала отвечать на приветствия знакомых, но не задерживалась, как обычно, чтобы перекинуться словом-другим, спросить о здоровье, о делах.
Когда подходила к дому, кто-то сзади коснулся ее руки, она испуганно вздрогнула, обернулась: Тофик глядел на нее озорными глазами. "Встретил? она схватила его, подняла на руки, прижала к груди. – Соскучился? А как Ариф?" – "Он спит, бабушка сказала, ему лучше". Хавер несла сына на руках, заглядывала ему в глаза, и тревога ее стихала. Тофик, очень похожий на отца, глядел на нее глазами Ази, и в этом взгляде она черпала надежду.
Нушаферин нене только что уложила в постель уснувшего у нее на руках Арифа, и на нетерпеливый вопрос невестки, есть ли температура, ответила, что про температуру не знает, а знает одно: жар спал, и внуку легче.
– Не изводись, дочка, у мальчика только простуда, все пройдет!
– Я снова вызвала врача. Посмотрим, что он скажет.
– Мама, – взволнованно ответила Хавер, – он говорит, что наши войска бьют и гонят немцев у Сталинграда… Бьют, гонят и снова бьют!
– Это там, где был наш Ази?
– Да, мама, это там.
Нушаферин уже не могла слышать и понимать, что говорил диктор – все ее мысли, все чувства, все существо ее было там, рядом с сыном.
– О, аллах, сохрани моего сына! Развей пепел врагов!
Всю ночь ворочалась Нушаферин с боку на бок, да так и не могла заснуть. Мысли ее витали далеко. Вчерашнее сообщение по радио о Сталинграде, о наступлении наших войск взбудоражило старую женщину. Она не могла представить, где находится Сталинград, никогда не слыхала о тех городах, которые взяли наши войска, но она знала и поняла главное: произошло что-то давно ожидаемое. "Наши пошли вперед, – думала она, и это значит, что враг побежал… – Все рвался в наши края, на Баку уже поглядывал и вдруг повернулся и побежал. Там, где его бьют наши, все перемешалось, наверное. Есть и раненые, есть и… – тут Нушаферин одернула себя: – Да отсохнет мой язык, что я такое подумала!". Подушка из лебяжьего пуха казалась старухе твердой, как камень, одеяло давило на нее. Она думала сыне, о его товарищах, которые в этот час идут под пулями и осколками, гонят врага.
– Ох сынок, – вслух, сама того не замечая, проговорила она, – да отведу я от тебя напасть всякую, да приму на себя смерть, лишь бы она тебя обошла!
За окном вспыхнул ослепительный свет и раздался оглушительный треск, словно грянули разом сотни пушек, разразилась гроза. Перепуганная Нушаферин сбросила с себя цветастое одеяло и выбежала на веранду: ей показалось, что земля и небо, горы и скалы – все сразу, внемля ее молитвам, обрушилось на врага. И наши солдаты, много солдат с ружьями наперевес, в этом грохоте и пламени бегут на врага, и некоторые оборачиваются, машут ей руками, кричат: "Вернись, мать! Вернись!"
Грохот постепенно стих, сменился яростным шумом ливня. Нушаферин поняла, что в ее сознании мешаются явь и грезы, постояла еще немного и вернулась в постель. Долго не могла согреться.
До рассвета она не сомкнула глаз. И хотя слышала, как пропели третьи петухи, ни встать, ни уснуть не могла. К тому времени, когда на улице послышались шаги пешеходов, она почувствовала себя как человек, который весь день таскал камни. И, наконец, провалилась в тяжкий сон, но и во сне она ни на минуту не расставалась с мыслью о сыне.
Она видела себя в какой-то бескрайней клочковатой степи, по которой в разных концах вспыхивали и гасли огни… Это, наверное, и есть фронт. А вон и Ази. Он в танке, высунулся по пояс и кому-то что-то указывает, а рядом с танком бегут бойцы. Потом их и танк Ази. заслоняют фонтаны земли, а когда они опадают, она видит, что танк охвачен пламенем, над ним поднимается черный столб дыма. "Сынок, дорогой, кто же это посмел в тебя выстрелить?" вскрикивает она и бросается к сыну. Ази скатывается с брони на землю, и она видит, что на груди у него кровь. Она срывает с головы косынку, перевязывает крест-накрест грудь сына. Он открывает глаза: "Мама, это ты? Что ты здесь делаешь?" – "Я к тебе приехала, сынок. Какой это негодяй тебя?" – Нушаферин не может остановить слез, прижимается лицом; холодному лицу сына, судорожно обнимает его. "Что ты, мама, не плачь, рана не опасная, я знаю. Поцарапана грудь… Ну, кровь… Да ты не бойся, только уходи отсюда скорей, возвращайся домой, внуки ждут!".
Нушаферин вытирает слезы, но никуда не уходит, а пули свищут над ними, рядом рвутся мины, их порой засыпает землей.
"Пусть светопреставление начнется, я тебя не оставлю, сынок. Тебе очень больно?"
Раздается свист, и она всем телом подается вперед, чтобы прикрыть сына от снаряда, от осколков, от пуль.
"Возвращайся домой, мама, ничего не случилось со мной. Погляди!" – и Ази вскакивает, бежит, поднимается в свой танк. Странно: танк уже не горит, а срывается с места и уходит сквозь дым и огонь.
Одна остается Нушаферин. Стоит, как неподвижная статуя, смотрит на следы, впечатанные в землю гусеницами танка. Поднимает лицо – видит пламя над землей, захватившее полнеба. Еще раз в огне и в дыму среди разрывов показался танк, и мать увидела сына.
"А-зи-и-и!" – кричит она. Ее крику, ее стону отвечают взрывы снарядов и мин…
Скрылись танки, ушли вперед и солдаты, полоса огня и дыма тоже отодвинулась, взрывы снарядов, бомб и мин слышались все реже и реже. И наступила тишина, опустела степь. Напрасно старая Нушаферин высматривала Ази – нигде не видно его. Крылья бы ей! Она полетела бы вслед за сыном, нашла бы его, прикрыла бы собой от беды.
"Мама, мама!" – кто-то окликает ее.
Она оборачивается. Сын? Но разве это он? Откуда он явился? Плохо видят старые глаза… "Ты ли это, сынок? Все двоится в глазах моих". – "Я мам, я! – Ази чуть-чуть отстраняет мать от себя. – Ну, смотри же, это я. Погляди мне в лицо! Не узнаешь? – Нушаферин прижала к груди сына. – Видишь, мама, со мной ничего не случилось. Пуля находит не всех… Чаще находит трусливых. Но я не трус". – "Аллах сжалился надо мной, увидел мои слезы, поэтому с тобой не случилось беды, сынок…" – "И не случится, мама. Обещаю тебе! Успокойся и возвращайся домой". "Хорошо, сынок, возвращаюсь, родной, возвращаюсь…" "Я провожу тебя, одной трудно".
И Ази везет Нушаферин в Ленкорань. Доводит до самого дома, но в дом не заходит. И как ни старается мать уговорить его зайти, он не соглашается. "Если зайду в дом, то сразу не вырвусь… Засижусь с тобой, с Хавер, с детьми, – говорит он. – А меня ждут дела, ждут солдаты. Пойду! А вот кончится война, приеду на целый месяц и весь месяц дома просижу… Ты нам приготовишь ленкоранский плов, соберемся всей семьей за столом… А пока до свиданья. До свиданья, мама!"
Он целует мать и торопливо уходит.
"Иди, сынок, счастливого тебе пути! Избавьте мир от огня и возвращайтесь, сынки мои дорогие. Возвращайся, Ази!"
Нушаферин проснулась вся в поту.
Тофик и Ариф стояли у ее изголовья.
– Бабушка, с кем это ты говорила?
– Бабушка, тебе что-то снилось?
– Да, снилось, – Нушаферин вытерла пот на лбу, с трудом поднялась и села в постели.
Внуки решили, что она заболела. Огорченные, присели на кровать.
Только тогда Нушаферин пришла в себя.
– Что вы, что вы, милые, я здорова. А ты что это полураздетый? Снова можешь простудиться.
– У меня уже нет температуры, бабушка.
– А все-таки ложись в постель.
Ариф послушался. А Тофик, прежде чем уйти, укрыл бабушку одеялом.
Нушаферин обхватила руками колени, сидела, вспоминая странный сон. А внуки, каждый из своего угла, молча, с тревогой глядели на нее…
Из далекой Ленкорани она следила за событиями. Положение на фронте все осложнялось. И, конечно, никто не мог сказать, как будут развиваться события и, тем более, когда кончится война.
Хавер работала директором городского кинотеатра. Пятнадцатилетний киномеханик Полад знал, что она больше всего любит киножурналы с фронтовой кинохроникой, и как только получал на базе новую ленту, стремглав бежал сообщить об этом Хавер, и до начала общего киносеанса они вдвоем просматривали киножурнал, после чего Хавер молча вставала и уходила.
– Эти кинооператоры, не знаю уж, кого и где снимают! – возмутился однажды Полад. Ни разу не сняли дядю Ази и его танкистов. А чем они хуже тех, кого они сняли в кино? Ведь он уже подполковник, и сколько у него орденов!
Хавер засмеялась, ласково потрепала курчавые волосы подростка.
– Милый ты мой! У нас столько героев! Всех невозможно показать в кино. Показывают тех, кто больше всех отличился. Вот отличится дядя Ази, и покажут его в кино.
– Я тоже думаю, рано или поздно дядю Ази покажут. Ленкоранцы от других не отстанут. Наш город плохих людей на фронт не пошлет.
Однажды утром, придя на работу, Хавер прошла не к себе, как обычно, а прямо в будку киномеханика. Вокруг Полада вертелась группа ребят – готовили к вечернему сеансу киножурналы, доставленные с базы. Но директора ребята побаивались – вдруг турнет.
– Ну, что, Полад, собрал свое войско?
– Мне, Хавер хала, и дня без них не прожить, – Полад подмигнул парню в полосатой рубахе, перематывавшему ленту. – Это наши внештатные работники, Хавер хала, помогают мне, а заодно и сами смотрят кино.
Глядя на Полада и его товарищей, Хавер думала: "Вот и мой сын Тофик скоро станет большим, как они!"
Ребята явно обрадовались тому, что директор не сделала Поладу замечания, насчет посторонних, а это значило, что у них оставалась возможность, помогая Поладу, из кинобудки бесплатно смотреть кино, сеанс за сеансом. И парнишка со шрамом над правой бровью осторожно ткнул в бок товарища: "Не бойся, видишь, не сердится!"
Полад тоже воодушевился.
– Эй, Чапыг, убери эти коробки с лентами из-под ног! Чапыг кинулся выполнять приказ, а потом стал перед
Поладом, как солдат, по стойке «смирно», ожидая дальнейших распоряжений.
Хавер поразилась проворности и быстроте этого полного, краснолицего парня, и еще больше – дисциплине в этой ватаге малышей.
– Тебя что, действительно, зовут Чапыг?
– Нет, Хавер хала, имя мое Таваккюль. Чапыгом[3] меня ребята прозвали.
– И тебе нравится это прозвище?
– Не нравится, Хавер хала.
– Я попрошу твоих товарищей, чтобы они не называли тебя Чапыгом. Полад, передай ребятам: кто назовет Таваккюля Чапыгом, тому больше не бывать в кино…
… Только что закончился дождь, который лил два дня подряд. Но облака, неподвижно стоявшие в небе, опять набухли влагой, готовой пролиться на землю. Черная земля садов и огородов, чайных плантаций до предела была напоена водой и раскисла. Тропинки и дороги размыло, на полях образовались озера. Люди очень часто простужались в те дни. Лежал с температурой Ариф. Врач сказал: простуда, выписал лекарство и ушел. Но температура не падала. Вообще, младший сын был слабеньким, часто болел, и Хавер очень боялась, как бы он не схватил воспаление легких. Крепко-накрепко поручила свекрови смотреть за Арифом – чтобы не вспотел, не размотался во сне, сама по нескольку раз на дню прибегала, меняла ребенку белье, кормила и снова бежала на работу.
В довершение всего, уже недели две не было писем от Ази. Она не утерпела, пошла на почту – справиться, может, что-нибудь было. Там еще раз подтвердили, что не задерживают писем, доставляют по мере поступления. По дороге домой, занятая своими мыслями, она успевала отвечать на приветствия знакомых, но не задерживалась, как обычно, чтобы перекинуться словом-другим, спросить о здоровье, о делах.
Когда подходила к дому, кто-то сзади коснулся ее руки, она испуганно вздрогнула, обернулась: Тофик глядел на нее озорными глазами. "Встретил? она схватила его, подняла на руки, прижала к груди. – Соскучился? А как Ариф?" – "Он спит, бабушка сказала, ему лучше". Хавер несла сына на руках, заглядывала ему в глаза, и тревога ее стихала. Тофик, очень похожий на отца, глядел на нее глазами Ази, и в этом взгляде она черпала надежду.
Нушаферин нене только что уложила в постель уснувшего у нее на руках Арифа, и на нетерпеливый вопрос невестки, есть ли температура, ответила, что про температуру не знает, а знает одно: жар спал, и внуку легче.
– Не изводись, дочка, у мальчика только простуда, все пройдет!
– Я снова вызвала врача. Посмотрим, что он скажет.
"Говорит Баку. Передаем последние известия. Слушайте сообщение Совинформбюро…"Четкий, ясный голос диктора, его необычная торжествующая приподнятость заставили женщин замолчать. Замерев, они слушали диктора.
"В последний час… Успешное наступление наших войск в районе города Сталинграда…– Дочка, что он говорит? – шепотом спросила Нушаферин.
На днях наши войска, расположенные на подступах Сталинграда, перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда. Прорвав оборонительную линию противника…"
– Мама, – взволнованно ответила Хавер, – он говорит, что наши войска бьют и гонят немцев у Сталинграда… Бьют, гонят и снова бьют!
– Это там, где был наш Ази?
– Да, мама, это там.
Нушаферин уже не могла слышать и понимать, что говорил диктор – все ее мысли, все чувства, все существо ее было там, рядом с сыном.
– О, аллах, сохрани моего сына! Развей пепел врагов!
Всю ночь ворочалась Нушаферин с боку на бок, да так и не могла заснуть. Мысли ее витали далеко. Вчерашнее сообщение по радио о Сталинграде, о наступлении наших войск взбудоражило старую женщину. Она не могла представить, где находится Сталинград, никогда не слыхала о тех городах, которые взяли наши войска, но она знала и поняла главное: произошло что-то давно ожидаемое. "Наши пошли вперед, – думала она, и это значит, что враг побежал… – Все рвался в наши края, на Баку уже поглядывал и вдруг повернулся и побежал. Там, где его бьют наши, все перемешалось, наверное. Есть и раненые, есть и… – тут Нушаферин одернула себя: – Да отсохнет мой язык, что я такое подумала!". Подушка из лебяжьего пуха казалась старухе твердой, как камень, одеяло давило на нее. Она думала сыне, о его товарищах, которые в этот час идут под пулями и осколками, гонят врага.
– Ох сынок, – вслух, сама того не замечая, проговорила она, – да отведу я от тебя напасть всякую, да приму на себя смерть, лишь бы она тебя обошла!
За окном вспыхнул ослепительный свет и раздался оглушительный треск, словно грянули разом сотни пушек, разразилась гроза. Перепуганная Нушаферин сбросила с себя цветастое одеяло и выбежала на веранду: ей показалось, что земля и небо, горы и скалы – все сразу, внемля ее молитвам, обрушилось на врага. И наши солдаты, много солдат с ружьями наперевес, в этом грохоте и пламени бегут на врага, и некоторые оборачиваются, машут ей руками, кричат: "Вернись, мать! Вернись!"
Грохот постепенно стих, сменился яростным шумом ливня. Нушаферин поняла, что в ее сознании мешаются явь и грезы, постояла еще немного и вернулась в постель. Долго не могла согреться.
До рассвета она не сомкнула глаз. И хотя слышала, как пропели третьи петухи, ни встать, ни уснуть не могла. К тому времени, когда на улице послышались шаги пешеходов, она почувствовала себя как человек, который весь день таскал камни. И, наконец, провалилась в тяжкий сон, но и во сне она ни на минуту не расставалась с мыслью о сыне.
Она видела себя в какой-то бескрайней клочковатой степи, по которой в разных концах вспыхивали и гасли огни… Это, наверное, и есть фронт. А вон и Ази. Он в танке, высунулся по пояс и кому-то что-то указывает, а рядом с танком бегут бойцы. Потом их и танк Ази. заслоняют фонтаны земли, а когда они опадают, она видит, что танк охвачен пламенем, над ним поднимается черный столб дыма. "Сынок, дорогой, кто же это посмел в тебя выстрелить?" вскрикивает она и бросается к сыну. Ази скатывается с брони на землю, и она видит, что на груди у него кровь. Она срывает с головы косынку, перевязывает крест-накрест грудь сына. Он открывает глаза: "Мама, это ты? Что ты здесь делаешь?" – "Я к тебе приехала, сынок. Какой это негодяй тебя?" – Нушаферин не может остановить слез, прижимается лицом; холодному лицу сына, судорожно обнимает его. "Что ты, мама, не плачь, рана не опасная, я знаю. Поцарапана грудь… Ну, кровь… Да ты не бойся, только уходи отсюда скорей, возвращайся домой, внуки ждут!".
Нушаферин вытирает слезы, но никуда не уходит, а пули свищут над ними, рядом рвутся мины, их порой засыпает землей.
"Пусть светопреставление начнется, я тебя не оставлю, сынок. Тебе очень больно?"
Раздается свист, и она всем телом подается вперед, чтобы прикрыть сына от снаряда, от осколков, от пуль.
"Возвращайся домой, мама, ничего не случилось со мной. Погляди!" – и Ази вскакивает, бежит, поднимается в свой танк. Странно: танк уже не горит, а срывается с места и уходит сквозь дым и огонь.
Одна остается Нушаферин. Стоит, как неподвижная статуя, смотрит на следы, впечатанные в землю гусеницами танка. Поднимает лицо – видит пламя над землей, захватившее полнеба. Еще раз в огне и в дыму среди разрывов показался танк, и мать увидела сына.
"А-зи-и-и!" – кричит она. Ее крику, ее стону отвечают взрывы снарядов и мин…
Скрылись танки, ушли вперед и солдаты, полоса огня и дыма тоже отодвинулась, взрывы снарядов, бомб и мин слышались все реже и реже. И наступила тишина, опустела степь. Напрасно старая Нушаферин высматривала Ази – нигде не видно его. Крылья бы ей! Она полетела бы вслед за сыном, нашла бы его, прикрыла бы собой от беды.
"Мама, мама!" – кто-то окликает ее.
Она оборачивается. Сын? Но разве это он? Откуда он явился? Плохо видят старые глаза… "Ты ли это, сынок? Все двоится в глазах моих". – "Я мам, я! – Ази чуть-чуть отстраняет мать от себя. – Ну, смотри же, это я. Погляди мне в лицо! Не узнаешь? – Нушаферин прижала к груди сына. – Видишь, мама, со мной ничего не случилось. Пуля находит не всех… Чаще находит трусливых. Но я не трус". – "Аллах сжалился надо мной, увидел мои слезы, поэтому с тобой не случилось беды, сынок…" – "И не случится, мама. Обещаю тебе! Успокойся и возвращайся домой". "Хорошо, сынок, возвращаюсь, родной, возвращаюсь…" "Я провожу тебя, одной трудно".
И Ази везет Нушаферин в Ленкорань. Доводит до самого дома, но в дом не заходит. И как ни старается мать уговорить его зайти, он не соглашается. "Если зайду в дом, то сразу не вырвусь… Засижусь с тобой, с Хавер, с детьми, – говорит он. – А меня ждут дела, ждут солдаты. Пойду! А вот кончится война, приеду на целый месяц и весь месяц дома просижу… Ты нам приготовишь ленкоранский плов, соберемся всей семьей за столом… А пока до свиданья. До свиданья, мама!"
Он целует мать и торопливо уходит.
"Иди, сынок, счастливого тебе пути! Избавьте мир от огня и возвращайтесь, сынки мои дорогие. Возвращайся, Ази!"
Нушаферин проснулась вся в поту.
Тофик и Ариф стояли у ее изголовья.
– Бабушка, с кем это ты говорила?
– Бабушка, тебе что-то снилось?
– Да, снилось, – Нушаферин вытерла пот на лбу, с трудом поднялась и села в постели.
Внуки решили, что она заболела. Огорченные, присели на кровать.
Только тогда Нушаферин пришла в себя.
– Что вы, что вы, милые, я здорова. А ты что это полураздетый? Снова можешь простудиться.
– У меня уже нет температуры, бабушка.
– А все-таки ложись в постель.
Ариф послушался. А Тофик, прежде чем уйти, укрыл бабушку одеялом.
Нушаферин обхватила руками колени, сидела, вспоминая странный сон. А внуки, каждый из своего угла, молча, с тревогой глядели на нее…
Глава десятая
1
Второй час шла артиллерийская подготовка. Тысячи орудий всех калибров молотили по фашистским позициям; ошеломленные немцы замерли в своих укрытиях и окопах, вжались в землю. Над ними бушевал смерч огня и стали. Нигде никогда им не доводилось испытать такое. Ад, и тот казался не таким страшным по сравнению с тем, что творилось. Взлетали вверх разбитые орудия, минометы, рушились перекрытия блиндажи, огневых точек, ходов сообщения. Наконец, огненный вал перекатился куда-то в тыл, но не успели еще уцелевшие солдаты противника опомниться и выглянуть из своих нор, как на них пошли русские танки.
За день до наступления соединение, в которое входил и отдельный танковый полк Ази Асланова, совершило стремительный семидесятикилометровый марш и заняло позиции перед глубоко эшелонированной линией обороны противника между озерами Цаца и Барманцаг.
Ночью выпал снег, утро наступало пасмурное, облачное, над степью лег густой плотный туман. Видимость сократилась. Командование Сталинградского фронта вынуждено было внести изменения в заранее разработанный план наступления. Наступление приходилось вести в сложных условиях, без поддержки авиации. Плотный туман скрывал огневые точки противника. Хорошо, что армейская разведка засекла расположение вражеских огневых средств в дефиле между озерами, на всю шестикилометровую глубину обороны немцев и дальше, во вражеском тылу. Во время артподготовки первый удар пришелся по вражеским огневым точкам, удар точный и сокрушительный. Стрелковые части под прикрытием танков прорвали оборону врага и продвинулись вперед.
Перед танкистами была поставлена задача с южного направления прорвать вражеский фронт, выйти на оперативный простор и соединиться с частями Юго-Западного фронта, наступающими с севера. Успешное завершение этой операции должно привести к тому, что большая армейская группировка немцев оказалась бы в кольце окружения.
Командование соединения, генералы и старшие командиры прекрасно понимали значение этой операции. С мыслью о важности наносимого немцам удара и о возможных его последствиях вводил в сражение свой полк Ази Асланов.
Рота за ротой мчались мимо командирской машины. Ази Асланов передавал указания командирам рот. Стрелковые цепи бежали впереди боевых машин с криком «ура», этот крик перекатывался по широкому полю, но не гас и не стихал, потому что подхватывался идущими сзади и автоматчиками десанта, сидевшими на броне танков. Грохот орудий, обеспечивавших огневой вал впереди наступающих, гул дальнобойных батарей, громивших тылы врага, и резкие отрывистые выстрелы танковых пушек – все слилось в могучий гул, в котором тонули разрывы вражеских мин и снарядов. Стрелковые подразделения упорно продвигались вперед, не давали возможности фашистским солдатам поднять голову из окопов.
Впереди этого мощного потока войск, обогнав пехоту, шли танки Ази Асланова, составлявшие авангард ударной группировки сил фронта.
По сообщениям ротных командиров, потери в личном составе и технике были незначительны.
Ази Асланов окидывал взглядом заснеженную равнину, по которой следом за танками продвигалась пехота. Картина боя напомнила ему декабрь сорок первого года под Москвой – тогда он, майор, командовал танковым батальоном. На Можайском направлении фашистам удалось окружить кавалерийскую часть. Пока кольцо окружения не стянулось намертво, надо было его разорвать. Командование поставило эту задачу его батальону. В самом неожиданном для противника месте он нанес сильный удар и помог конникам выйти из окружения. Тогда ему пришлось нелегко, в разгар боя он остался без водителя… Сам сел за рычаги управления. К счастью, короткая остановка машины никем – ни своими, ни противником – не была замечена, танк снова стремительно рванулся вперед. Командиры рот сообщали о ходе боя, он слушал, отдавал приказы, докладывал начальству. Фашисты вели по танкам лихорадочный орудийный и минометный огонь, танки, не задерживаясь, отвечали, крушили все на своем пути, а пехота, следуя за батальоном, расширяла прорыв; дошло до рукопашной, фашисты не выдержали, побежали. До конца боя танкисты не подозревали даже, что комбат сам ведет машину.
Сейчас он находил много общего с тем далеким боем под Москвой. Та же заснеженная равнина, окрашенные в белый цвет танки, пехота в маскировочных халатах… Та же ярость, тот же душевный подъем, то же желание победить врага… Но иной масштаб. Иная цель. Тогда надо было разорвать кольцо окружения, сейчас предстояло прорвать оборону врага, выйти на оперативный простор и окружить вражеские войска на огромной территории. Тогда он командовал батальоном, теперь у него полк. Но и полк представлял собой лишь звено, частицу войск, осуществлявших замысел командования. Чтобы выиграть это сражение в целом, каждая часть должна выиграть свое, и Ази страстно хотел, чтобы его полк выполнил успешно свою задачу. Тогда, под Можайском, враг оставил немало подбитых танков, потерял много солдат, а батальон вышел из боя с минимальными потерями. Пусть будет так и сейчас!
За день до наступления соединение, в которое входил и отдельный танковый полк Ази Асланова, совершило стремительный семидесятикилометровый марш и заняло позиции перед глубоко эшелонированной линией обороны противника между озерами Цаца и Барманцаг.
Ночью выпал снег, утро наступало пасмурное, облачное, над степью лег густой плотный туман. Видимость сократилась. Командование Сталинградского фронта вынуждено было внести изменения в заранее разработанный план наступления. Наступление приходилось вести в сложных условиях, без поддержки авиации. Плотный туман скрывал огневые точки противника. Хорошо, что армейская разведка засекла расположение вражеских огневых средств в дефиле между озерами, на всю шестикилометровую глубину обороны немцев и дальше, во вражеском тылу. Во время артподготовки первый удар пришелся по вражеским огневым точкам, удар точный и сокрушительный. Стрелковые части под прикрытием танков прорвали оборону врага и продвинулись вперед.
Перед танкистами была поставлена задача с южного направления прорвать вражеский фронт, выйти на оперативный простор и соединиться с частями Юго-Западного фронта, наступающими с севера. Успешное завершение этой операции должно привести к тому, что большая армейская группировка немцев оказалась бы в кольце окружения.
Командование соединения, генералы и старшие командиры прекрасно понимали значение этой операции. С мыслью о важности наносимого немцам удара и о возможных его последствиях вводил в сражение свой полк Ази Асланов.
Рота за ротой мчались мимо командирской машины. Ази Асланов передавал указания командирам рот. Стрелковые цепи бежали впереди боевых машин с криком «ура», этот крик перекатывался по широкому полю, но не гас и не стихал, потому что подхватывался идущими сзади и автоматчиками десанта, сидевшими на броне танков. Грохот орудий, обеспечивавших огневой вал впереди наступающих, гул дальнобойных батарей, громивших тылы врага, и резкие отрывистые выстрелы танковых пушек – все слилось в могучий гул, в котором тонули разрывы вражеских мин и снарядов. Стрелковые подразделения упорно продвигались вперед, не давали возможности фашистским солдатам поднять голову из окопов.
Впереди этого мощного потока войск, обогнав пехоту, шли танки Ази Асланова, составлявшие авангард ударной группировки сил фронта.
По сообщениям ротных командиров, потери в личном составе и технике были незначительны.
Ази Асланов окидывал взглядом заснеженную равнину, по которой следом за танками продвигалась пехота. Картина боя напомнила ему декабрь сорок первого года под Москвой – тогда он, майор, командовал танковым батальоном. На Можайском направлении фашистам удалось окружить кавалерийскую часть. Пока кольцо окружения не стянулось намертво, надо было его разорвать. Командование поставило эту задачу его батальону. В самом неожиданном для противника месте он нанес сильный удар и помог конникам выйти из окружения. Тогда ему пришлось нелегко, в разгар боя он остался без водителя… Сам сел за рычаги управления. К счастью, короткая остановка машины никем – ни своими, ни противником – не была замечена, танк снова стремительно рванулся вперед. Командиры рот сообщали о ходе боя, он слушал, отдавал приказы, докладывал начальству. Фашисты вели по танкам лихорадочный орудийный и минометный огонь, танки, не задерживаясь, отвечали, крушили все на своем пути, а пехота, следуя за батальоном, расширяла прорыв; дошло до рукопашной, фашисты не выдержали, побежали. До конца боя танкисты не подозревали даже, что комбат сам ведет машину.
Сейчас он находил много общего с тем далеким боем под Москвой. Та же заснеженная равнина, окрашенные в белый цвет танки, пехота в маскировочных халатах… Та же ярость, тот же душевный подъем, то же желание победить врага… Но иной масштаб. Иная цель. Тогда надо было разорвать кольцо окружения, сейчас предстояло прорвать оборону врага, выйти на оперативный простор и окружить вражеские войска на огромной территории. Тогда он командовал батальоном, теперь у него полк. Но и полк представлял собой лишь звено, частицу войск, осуществлявших замысел командования. Чтобы выиграть это сражение в целом, каждая часть должна выиграть свое, и Ази страстно хотел, чтобы его полк выполнил успешно свою задачу. Тогда, под Можайском, враг оставил немало подбитых танков, потерял много солдат, а батальон вышел из боя с минимальными потерями. Пусть будет так и сейчас!