Страница:
– Тут у меня еще беспорядок, извините.
– Отчего же, тут неплохо. Ну, я вас полмесяца не видела, рану посмотрим.
– Думаю, что все нормально, я и забыл о ране. Повязку снять без вас не рискнул, но раны не чувствую. Не знаю, как и благодарить вас за доброе отношение. Теперь я вместе со своими товарищами участвую в боях, а иначе пришлось бы сидеть где-нибудь в тыловом госпитале и слушать сообщения Совинформбюро… А потом всякие комиссии, запасной полк… И все из-за пустячной раны…
– Рана у вас не пустячная, лейтенант, и последствия могли быть очень серьезные. Ну, на ваше счастье, затягивается, не гноится, и это хорошо. Елена бросила в пепельницу, сделанную из консервной банки, грязный бинт, пропахший потом. – А теперь одевайтесь, Гасанзаде. И не вызывайте меня в роту. Мои визиты вызывают кое у кого подозрения.
– Простите, я не должен был вызывать вас, я это понимаю. Я, если нужно, приду сам, время у нас теперь есть… Но о каких подозрениях вы говорите? Узнали о моей ране?
– Нет, имеют в виду совершенно другое…
– Другое? А что же?
– Говорят, будто между нами любовь.
Гасанзаде от удивления открыл рот.
Воцарилось неловкое молчание. Лейтенант надел телогрейку, застегнулся. Взглянул на врача виновато.
– Елена Михайловна… Неужели я дал повод к каким-то домыслам? Поверьте, я этого не хотел. И никогда не думал…
– И я не думала, – подхватила Смородина. – Сначала отмахнулась, что, мол, эти мне небылицы, а потом вижу, не все так на это реагируют.
Она перекинула через плечо сумку и собралась уходить.
Фируз нерешительно встал у дверей.
– Доктор, я так понял, что человек, которого вы любите, подозревает нас в чем-то, не так ли?
– Именно так, – подтвердила Смородина.
– Да скажите же ему, зачем вы приходили! Теперь ведь можно сказать?
– Можно. Но надо было сказать сразу, а теперь поздно.
– Нехорошо получилось! – Гасанзаде с сожалением покачал головой. Глупо.
Смородина посмотрела на него. Взгляд у нее был усталый.
Некоторое время они стояли молча, неподвижно. "Что сделать, чтобы помочь ей выпутаться из создавшегося положения?" – думал Фируз, и не мог ничего придумать.
– А можно узнать, кто этот человек… который вас подозревает?
– А зачем вам? Разве это так важно?
– Важнее важного!
– Майор Пронин, вот кто!
– Я этого не знал, доктор. – Гасанзаде смешался, опустил голову. – Я ведь недавно в полку, откуда мне было знать? Знал бы – даже не заговорил с вами…
– Вот как? Что, испугались бы? Или раз меня любит Пронин, для вас я интереса уже не представляю? Эх, Гасанзаде, Гасанзаде! Не ожидала от вас такого…
Фируз не решался посмотреть в глаза доктору. Насмешливый тон ее совсем сбил его с толку.
– А он… он давно любит вас?
– Полгода, как объяснились, – Лена прищурила свои голубые глаза. – Дали друг другу слово пожениться после войны.
– Хотите, я сейчас же пойду к Пронину и все ему расскажу? Пусть после этого делают со мной что хотят, хоть в штрафной посылают… Не хочу быть невольным виновником вашей размолвки.
Смородина, державшаяся вполне спокойно, совсем другим тоном сказала:
– Это ребячество, лейтенант. Выкиньте эту мысль из головы. Мне от ваших объяснений будет не легче. Ничего вы не добьетесь, только подольете масла в огонь. Чего доброго, Пронин на эту тему и разговаривать не станет. И вообще, если подозрение в сердце поселилось, его оттуда не так-то просто вытравить.
– Но вытравить как-то надо. Я готов на что угодно, лишь бы у вас все наладилось.
– Если бы я знала, что вы так серьезно все это воспримете, не сказала бы вам ничего. Больше того, и в полку вас оставлять, наверное, не следовало. – Фируз молчал, не зная, что сказать. – Но знаете, Гасанзаде, нет худа без добра: теперь я лучше узнала Пронина. И хорошо, что узнала сейчас.
– Доктор, не старайтесь уменьшить мою вину. И разрешите мне поговорить с майором Прониным.
– Нельзя, Гасанзаде. Да уже и поздно…
– Как поздно?
– Да так. Он перестал со мной разговаривать, увидит – отворачивается, обходит меня стороной. Вообще, прошу вас ни слова не говорить ему. Не пытаться даже!
– Но ведь он… смешно даже – ревнует ко мне! – Фируз прошел в глубину землянки и придвинул Лене снарядный ящик. – Чего стоим, доктор, садитесь, в ногах правды нет.
И Лена села, положив на колени санитарную сумку, и облокотилась на нее.
– Все ничего, но тяжело быть без вины виноватой…
– Жаль, не даете поговорить с Прониным. Сразу, как говорится, поставили бы все точки над «и». Вы замечательный человек, доктор, я считал бы счастьем для себя, если бы на меня обратила внимание такая девушка. Но о чем не думал, о том не думал… Я любил одну девушку…
– Где она, эта девушка? – встрепенулась Лена.
– Далеко отсюда, в Азербайджане.
– А она не ревнует вас к другим?
– Она меня даже не вспоминает.
– Не вспоминает? За что же вы ее любите?
– Не знаю.
– Не пойму… вы ее любите, а она о вас совсем не думает… Так не бывает.
– Она теперь замужем. Может, уже стала матерью.
– А что же случилось? – с живейшим интересом спросила Лена. – Почему она изменила вам и вышла за другого?
– Она любила меня, в этом я и сейчас не сомневаюсь. Но в дело вмешалась ее мамаша… Одним словом, выдали ее замуж за парня из состоятельной семьи…
– Ну, а ваши-то родители что?
– Нет у меня родителей! Отца застрелили бандиты осенью двадцатого года, а мать умерла при родах. Я остался жить, а она умерла… Так что ни отца, ни матери я не видел.
Фируз достал папиросу, закурил. Руки у него вздрагивали.
– А как же… Кто же вас вырастил?
– Бабушка взяла меня под свое крыло. Женщины-соседки кормили грудью по очереди. Дитя всей деревни. Едва исполнилось десять лет, скончалась бабушка. Определили меня в детдом. Потом десятилетку окончил, в сельхозинститут поступил. Там и познакомился с девушкой, о которой говорю… Пришло, думаю, и на мою улицу счастье. Ну, а чем оно завершилось, вы знаете.
Он замолчал, затянулся папиросой.
– Когда вспоминаю все это, мне бывает так больно, словно кто-то срывает коросту со старых ран…
Взгляд Лены был полон участия.
– Да, немало пришлось вам пережить, лейтенант. Никак этого не предполагала. Но вы не терзайтесь, все пройдет…
– Да я уж привык… Почему я из госпиталя сбежал, знаете? Среди людей мне легче. Но когда вспоминаю, как у меня счастье отняли, чувствую себя словно подбитая курица… Вот уже два года, как не видел родных краев… И за все это время ни одной весточки ниоткуда не получил. Ребятам приходят письма от родителей, от родственников, от любимых… Читают, радуются, счастливы… А я радуюсь только за них, не за себя. Но представьте себе, что завтра меня убьют… Ни один человек на свете не оплачет мою смерть. Конечно, товарищи вспомнят. Но одно дело – фронтовые товарищи, и другое отец с матерью, невеста, родня. Я не пессимист, доктор, и надеюсь, вы плохо обо мне не подумаете, но все это так грустно… Как видите, мои дела куда хуже ваших.
– Не печальтесь, лейтенант. Я верю, вы останетесь в живых, а кончится война, вернетесь в свой Кировабад, найдется достойная девушка, получше той, которая безропотно предала свою любовь, будут у вас дети, семья, будет счастье…
– Может быть, может быть… Если, конечно, уцелею.
– Признаться, лейтенант, пока я слушала вас, забыла о своем горе. Узнал бы все это товарищ майор, может, устыдился бы своих подозрений. Но пусть не знает, хорошо? – Она поднялась. Уходя, еще раз попросила: – Договорились: Пронину ни слова.
Оставшись один, Фируз упрекнул себя: "Зачем было говорить о своих намерениях? Хотел подправить бровь, а чуть не выколол глаз. Надо было пойти к майору и поговорить с ним по-мужски".
2
Глава пятнадцатая
1
2
Глава шестнадцатая
1
– Отчего же, тут неплохо. Ну, я вас полмесяца не видела, рану посмотрим.
– Думаю, что все нормально, я и забыл о ране. Повязку снять без вас не рискнул, но раны не чувствую. Не знаю, как и благодарить вас за доброе отношение. Теперь я вместе со своими товарищами участвую в боях, а иначе пришлось бы сидеть где-нибудь в тыловом госпитале и слушать сообщения Совинформбюро… А потом всякие комиссии, запасной полк… И все из-за пустячной раны…
– Рана у вас не пустячная, лейтенант, и последствия могли быть очень серьезные. Ну, на ваше счастье, затягивается, не гноится, и это хорошо. Елена бросила в пепельницу, сделанную из консервной банки, грязный бинт, пропахший потом. – А теперь одевайтесь, Гасанзаде. И не вызывайте меня в роту. Мои визиты вызывают кое у кого подозрения.
– Простите, я не должен был вызывать вас, я это понимаю. Я, если нужно, приду сам, время у нас теперь есть… Но о каких подозрениях вы говорите? Узнали о моей ране?
– Нет, имеют в виду совершенно другое…
– Другое? А что же?
– Говорят, будто между нами любовь.
Гасанзаде от удивления открыл рот.
Воцарилось неловкое молчание. Лейтенант надел телогрейку, застегнулся. Взглянул на врача виновато.
– Елена Михайловна… Неужели я дал повод к каким-то домыслам? Поверьте, я этого не хотел. И никогда не думал…
– И я не думала, – подхватила Смородина. – Сначала отмахнулась, что, мол, эти мне небылицы, а потом вижу, не все так на это реагируют.
Она перекинула через плечо сумку и собралась уходить.
Фируз нерешительно встал у дверей.
– Доктор, я так понял, что человек, которого вы любите, подозревает нас в чем-то, не так ли?
– Именно так, – подтвердила Смородина.
– Да скажите же ему, зачем вы приходили! Теперь ведь можно сказать?
– Можно. Но надо было сказать сразу, а теперь поздно.
– Нехорошо получилось! – Гасанзаде с сожалением покачал головой. Глупо.
Смородина посмотрела на него. Взгляд у нее был усталый.
Некоторое время они стояли молча, неподвижно. "Что сделать, чтобы помочь ей выпутаться из создавшегося положения?" – думал Фируз, и не мог ничего придумать.
– А можно узнать, кто этот человек… который вас подозревает?
– А зачем вам? Разве это так важно?
– Важнее важного!
– Майор Пронин, вот кто!
– Я этого не знал, доктор. – Гасанзаде смешался, опустил голову. – Я ведь недавно в полку, откуда мне было знать? Знал бы – даже не заговорил с вами…
– Вот как? Что, испугались бы? Или раз меня любит Пронин, для вас я интереса уже не представляю? Эх, Гасанзаде, Гасанзаде! Не ожидала от вас такого…
Фируз не решался посмотреть в глаза доктору. Насмешливый тон ее совсем сбил его с толку.
– А он… он давно любит вас?
– Полгода, как объяснились, – Лена прищурила свои голубые глаза. – Дали друг другу слово пожениться после войны.
– Хотите, я сейчас же пойду к Пронину и все ему расскажу? Пусть после этого делают со мной что хотят, хоть в штрафной посылают… Не хочу быть невольным виновником вашей размолвки.
Смородина, державшаяся вполне спокойно, совсем другим тоном сказала:
– Это ребячество, лейтенант. Выкиньте эту мысль из головы. Мне от ваших объяснений будет не легче. Ничего вы не добьетесь, только подольете масла в огонь. Чего доброго, Пронин на эту тему и разговаривать не станет. И вообще, если подозрение в сердце поселилось, его оттуда не так-то просто вытравить.
– Но вытравить как-то надо. Я готов на что угодно, лишь бы у вас все наладилось.
– Если бы я знала, что вы так серьезно все это воспримете, не сказала бы вам ничего. Больше того, и в полку вас оставлять, наверное, не следовало. – Фируз молчал, не зная, что сказать. – Но знаете, Гасанзаде, нет худа без добра: теперь я лучше узнала Пронина. И хорошо, что узнала сейчас.
– Доктор, не старайтесь уменьшить мою вину. И разрешите мне поговорить с майором Прониным.
– Нельзя, Гасанзаде. Да уже и поздно…
– Как поздно?
– Да так. Он перестал со мной разговаривать, увидит – отворачивается, обходит меня стороной. Вообще, прошу вас ни слова не говорить ему. Не пытаться даже!
– Но ведь он… смешно даже – ревнует ко мне! – Фируз прошел в глубину землянки и придвинул Лене снарядный ящик. – Чего стоим, доктор, садитесь, в ногах правды нет.
И Лена села, положив на колени санитарную сумку, и облокотилась на нее.
– Все ничего, но тяжело быть без вины виноватой…
– Жаль, не даете поговорить с Прониным. Сразу, как говорится, поставили бы все точки над «и». Вы замечательный человек, доктор, я считал бы счастьем для себя, если бы на меня обратила внимание такая девушка. Но о чем не думал, о том не думал… Я любил одну девушку…
– Где она, эта девушка? – встрепенулась Лена.
– Далеко отсюда, в Азербайджане.
– А она не ревнует вас к другим?
– Она меня даже не вспоминает.
– Не вспоминает? За что же вы ее любите?
– Не знаю.
– Не пойму… вы ее любите, а она о вас совсем не думает… Так не бывает.
– Она теперь замужем. Может, уже стала матерью.
– А что же случилось? – с живейшим интересом спросила Лена. – Почему она изменила вам и вышла за другого?
– Она любила меня, в этом я и сейчас не сомневаюсь. Но в дело вмешалась ее мамаша… Одним словом, выдали ее замуж за парня из состоятельной семьи…
– Ну, а ваши-то родители что?
– Нет у меня родителей! Отца застрелили бандиты осенью двадцатого года, а мать умерла при родах. Я остался жить, а она умерла… Так что ни отца, ни матери я не видел.
Фируз достал папиросу, закурил. Руки у него вздрагивали.
– А как же… Кто же вас вырастил?
– Бабушка взяла меня под свое крыло. Женщины-соседки кормили грудью по очереди. Дитя всей деревни. Едва исполнилось десять лет, скончалась бабушка. Определили меня в детдом. Потом десятилетку окончил, в сельхозинститут поступил. Там и познакомился с девушкой, о которой говорю… Пришло, думаю, и на мою улицу счастье. Ну, а чем оно завершилось, вы знаете.
Он замолчал, затянулся папиросой.
– Когда вспоминаю все это, мне бывает так больно, словно кто-то срывает коросту со старых ран…
Взгляд Лены был полон участия.
– Да, немало пришлось вам пережить, лейтенант. Никак этого не предполагала. Но вы не терзайтесь, все пройдет…
– Да я уж привык… Почему я из госпиталя сбежал, знаете? Среди людей мне легче. Но когда вспоминаю, как у меня счастье отняли, чувствую себя словно подбитая курица… Вот уже два года, как не видел родных краев… И за все это время ни одной весточки ниоткуда не получил. Ребятам приходят письма от родителей, от родственников, от любимых… Читают, радуются, счастливы… А я радуюсь только за них, не за себя. Но представьте себе, что завтра меня убьют… Ни один человек на свете не оплачет мою смерть. Конечно, товарищи вспомнят. Но одно дело – фронтовые товарищи, и другое отец с матерью, невеста, родня. Я не пессимист, доктор, и надеюсь, вы плохо обо мне не подумаете, но все это так грустно… Как видите, мои дела куда хуже ваших.
– Не печальтесь, лейтенант. Я верю, вы останетесь в живых, а кончится война, вернетесь в свой Кировабад, найдется достойная девушка, получше той, которая безропотно предала свою любовь, будут у вас дети, семья, будет счастье…
– Может быть, может быть… Если, конечно, уцелею.
– Признаться, лейтенант, пока я слушала вас, забыла о своем горе. Узнал бы все это товарищ майор, может, устыдился бы своих подозрений. Но пусть не знает, хорошо? – Она поднялась. Уходя, еще раз попросила: – Договорились: Пронину ни слова.
Оставшись один, Фируз упрекнул себя: "Зачем было говорить о своих намерениях? Хотел подправить бровь, а чуть не выколол глаз. Надо было пойти к майору и поговорить с ним по-мужски".
2
Потрясенное окружением армии Паулюса, немецкое командование лихорадочно искало возможность во что бы то ни стало разорвать кольцо окружения.
Эта задача была возложена на группу армий «Дон» генерал-фельдмаршала Манштейна. Назначая его командующим ударной группировкой войск, Гитлер не сомневался в успешном выполнении этой сложной задачи и обещал фельдмаршалу самые высокие почести и награды.
Немецкое верховное командование после тщательного обсуждения одобрило план Манштейна по вызволению армии Паулюса.
Перед началом операции Манштейн дал трехдневный отдых своим дивизиям.
В штабе группы «Дон», разместившемся в подвале двухэтажного кирпичного здания, собрались генералы и старшие офицеры, командиры частей, назначенных на прорыв. Среди них были и командир танковой дивизии Густав Вагнер, и старый генерал-артиллерист, ожидавший его в Виннице на аэродроме.
В подвале было сыро и холодно, никто не снимал верхней одежды. Беспрерывно сновали офицеры связи, адъютанты, дежурные. Стук телеграфных аппаратов гулко отдавался в бетонированных помещениях.
Фельдмаршал говорил с фюрером, и все с нетерпением ждали конца этих переговоров.
Наконец, торжественный, он появился в проеме задней двери. Все вытянулись; те, кто сидел, вскочили с мест.
Каждый получил конкретную задачу в предстоящей операции. И хотя совещание длилось не более получаса, Вагнер вернулся в свой штаб предельно усталым. Дивизия в неожиданно короткий срок, со всей боевой техникой, была передислоцирована из Франции на Восток; переезд и расквартирование были выполнены четко и точно, чему немало способствовал и новый начальник штаба дивизии полковник Герман Динкельштедт, которого Вагнер увидел лишь тут, в России. Вагнер уже успел заметить, хотя они были знакомы всего три дня, веселый нрав полковника, любившего пошутить, но еще не решавшегося пуститься в откровенности с командиром дивизии, человеком суховатым и молчаливым. "Пожалуй, мы с ним не сработаемся, – думал полковник. – Кроме приказов и уставов, с ним не о чем говорить. Если он такой всегда, я пропал".
Полковник не был сухарем, в жизни его привлекало многое. Он был весьма начитан, особенно любил классическую литературу, отдавая предпочтение поэзии она возвышает, заставляет мыслить, обостряет чувства. Как хорошая женщина. В записной книжке полковника было немало изречений о женщинах, и он частенько, чтобы блеснуть, вставлял их в свою речь. Впрочем, к женщинам полковник питал отнюдь не отвлеченный интерес и так много думал о них, вникал в их характеры и повадки, что и в его манерах и поведении появились характерные для женщин черты: он ходил, выставляя грудь, повиливал задом, говорил манерно, тонким голосом, жеманно кривил губы, постоянно был озабочен своей прической и холил ногти, а ноготь на мизинце был у него такой несусветной длины, что удивил бы любую модницу. Но женщины, скорее всего, именно из-за неуемного желания подлаживаться под них, редко жаловали его, а которые поопытнее и постарше те просто не могли хладнокровно смотреть на манеры Германа, ненавидели этого женоподобного мужчину, отворачивались от полковника.
Но всего этого Вагнер еще не знал.
Вернувшись с совещания, он вызвал начальника штаба.
– Фельдмаршал познакомил нас с планом наступления. Наша дивизия будет наступать в первом эшелоне. Нам предстоит прорвать укрепленные позиции противника…
Начальник штаба придвинул к столу стул, снял фуражку, пригладил волосы и, помяв между пальцами сигарету, закурил.
– Полковник, вы знаете лучше меня, как сражаются русские, поскольку с начала войны находитесь здесь, на Восточном фронте, у вас большой опыт. Я рад, что в дивизию влились опытные офицеры, фронтовики, и что именно вас назначили начальником штаба моей дивизии. Надеюсь, что вы окажете мне необходимую помощь.
– Я готов, господин генерал!
Поглаживая пальцами зеленое сукно письменного стола, Вагнер сказал:
– До сих пор наша армия, нигде и никогда, не оказывалась в столь трудном положении. Если мы не выполним своей задачи и не прорвемся к Сталинграду, осрамимся на весь мир. На нашу долю выпала великая миссия защитить честь не только нашей армии, но и всей нации…
– Я уверен, господин генерал, что мы прорвемся к нашим войскам под Сталинградом, – сказал полковник. Он испытывал чувство гордости оттого, что командир дивизии часто обращается к нему и рассчитывает на его опыт.
Неожиданно вошел адъютант Вагнера Макс Зоненталь.
– Господин генерал…
Вагнер, бледнея, выслушал адъютанта и повернулся к полковнику.
– Боюсь, полковник, ваш опыт сказывается, только не с лучшей стороны! Сколько раз за эти дни я напоминал вам, чтобы вы лично занимались вопросами охраны войск? Вы самоуверенно отвечали, что все будет в порядке. И вот результат…
Динкельштедт не мог ничего ответить.
Еще бы! Адъютант сообщил, что советские разведчики среди бела дня схватили и увели в плен командира танкового батальона.
Эта задача была возложена на группу армий «Дон» генерал-фельдмаршала Манштейна. Назначая его командующим ударной группировкой войск, Гитлер не сомневался в успешном выполнении этой сложной задачи и обещал фельдмаршалу самые высокие почести и награды.
Немецкое верховное командование после тщательного обсуждения одобрило план Манштейна по вызволению армии Паулюса.
Перед началом операции Манштейн дал трехдневный отдых своим дивизиям.
В штабе группы «Дон», разместившемся в подвале двухэтажного кирпичного здания, собрались генералы и старшие офицеры, командиры частей, назначенных на прорыв. Среди них были и командир танковой дивизии Густав Вагнер, и старый генерал-артиллерист, ожидавший его в Виннице на аэродроме.
В подвале было сыро и холодно, никто не снимал верхней одежды. Беспрерывно сновали офицеры связи, адъютанты, дежурные. Стук телеграфных аппаратов гулко отдавался в бетонированных помещениях.
Фельдмаршал говорил с фюрером, и все с нетерпением ждали конца этих переговоров.
Наконец, торжественный, он появился в проеме задней двери. Все вытянулись; те, кто сидел, вскочили с мест.
Каждый получил конкретную задачу в предстоящей операции. И хотя совещание длилось не более получаса, Вагнер вернулся в свой штаб предельно усталым. Дивизия в неожиданно короткий срок, со всей боевой техникой, была передислоцирована из Франции на Восток; переезд и расквартирование были выполнены четко и точно, чему немало способствовал и новый начальник штаба дивизии полковник Герман Динкельштедт, которого Вагнер увидел лишь тут, в России. Вагнер уже успел заметить, хотя они были знакомы всего три дня, веселый нрав полковника, любившего пошутить, но еще не решавшегося пуститься в откровенности с командиром дивизии, человеком суховатым и молчаливым. "Пожалуй, мы с ним не сработаемся, – думал полковник. – Кроме приказов и уставов, с ним не о чем говорить. Если он такой всегда, я пропал".
Полковник не был сухарем, в жизни его привлекало многое. Он был весьма начитан, особенно любил классическую литературу, отдавая предпочтение поэзии она возвышает, заставляет мыслить, обостряет чувства. Как хорошая женщина. В записной книжке полковника было немало изречений о женщинах, и он частенько, чтобы блеснуть, вставлял их в свою речь. Впрочем, к женщинам полковник питал отнюдь не отвлеченный интерес и так много думал о них, вникал в их характеры и повадки, что и в его манерах и поведении появились характерные для женщин черты: он ходил, выставляя грудь, повиливал задом, говорил манерно, тонким голосом, жеманно кривил губы, постоянно был озабочен своей прической и холил ногти, а ноготь на мизинце был у него такой несусветной длины, что удивил бы любую модницу. Но женщины, скорее всего, именно из-за неуемного желания подлаживаться под них, редко жаловали его, а которые поопытнее и постарше те просто не могли хладнокровно смотреть на манеры Германа, ненавидели этого женоподобного мужчину, отворачивались от полковника.
Но всего этого Вагнер еще не знал.
Вернувшись с совещания, он вызвал начальника штаба.
– Фельдмаршал познакомил нас с планом наступления. Наша дивизия будет наступать в первом эшелоне. Нам предстоит прорвать укрепленные позиции противника…
Начальник штаба придвинул к столу стул, снял фуражку, пригладил волосы и, помяв между пальцами сигарету, закурил.
– Полковник, вы знаете лучше меня, как сражаются русские, поскольку с начала войны находитесь здесь, на Восточном фронте, у вас большой опыт. Я рад, что в дивизию влились опытные офицеры, фронтовики, и что именно вас назначили начальником штаба моей дивизии. Надеюсь, что вы окажете мне необходимую помощь.
– Я готов, господин генерал!
Поглаживая пальцами зеленое сукно письменного стола, Вагнер сказал:
– До сих пор наша армия, нигде и никогда, не оказывалась в столь трудном положении. Если мы не выполним своей задачи и не прорвемся к Сталинграду, осрамимся на весь мир. На нашу долю выпала великая миссия защитить честь не только нашей армии, но и всей нации…
– Я уверен, господин генерал, что мы прорвемся к нашим войскам под Сталинградом, – сказал полковник. Он испытывал чувство гордости оттого, что командир дивизии часто обращается к нему и рассчитывает на его опыт.
Неожиданно вошел адъютант Вагнера Макс Зоненталь.
– Господин генерал…
Вагнер, бледнея, выслушал адъютанта и повернулся к полковнику.
– Боюсь, полковник, ваш опыт сказывается, только не с лучшей стороны! Сколько раз за эти дни я напоминал вам, чтобы вы лично занимались вопросами охраны войск? Вы самоуверенно отвечали, что все будет в порядке. И вот результат…
Динкельштедт не мог ничего ответить.
Еще бы! Адъютант сообщил, что советские разведчики среди бела дня схватили и увели в плен командира танкового батальона.
Глава пятнадцатая
1
Обе воюющих стороны торопились к решающей схватке. И хотя не были еще отданы конкретные распоряжения и приказы, все, от офицеров до рядовых, чувствовали, что времени мало, и спешили каждый исполнить как можно скорее свои, порой и немудреные, но важные дела.
В полку Ази Асланова был банный день, и старшина Антон Воропанов никому не давал зазеваться.
– Поторапливайтесь, ребята, уже смеркается, а многие еще не купались.
К тому же он экономил горячую воду, отпускал ее черпаком.
– Прямо как водку отмеряет, дьявол, – беззлобно ругались ребята – вода доставлялась издалека, скупость старшины была понятна.
В десяти метрах от костра, на котором кипели котлы, была поставлена палатка – в ней, защищенной только от ветра, и купались бойцы. Ефрейтор Мустафа Великанов принимал у них грязное нательное белье и выдавал свежее. Многие из бойцов тут же точили о ремни свои бритвы и брились – наводили, как говорится, шик-блеск.
Илюша Тарников, Кузьма Волков и Вася Киселев пришли купаться позже всех.
– А-а, неразлучная троица! – язвительно встретил их старшина. Рановато пришли! Не могли явиться попозже?
Три друга (весь полк называл их "неразлучной троицей") вытянулись по стойке «смирно» и всем своим покорным видом словно просили прощения.
Старшина улыбнулся, сказал:
– Вольно! Раздевайтесь!
Мгновенно разделись, побросали обмундирование на брезент, расстеленный перед палаткой. Волков ухитрился снять гимнастерку вместе с нижней рубашкой и свернул гимнастерку так, чтобы старшина этой рубашки не видел.
– Чего ж ты так старательно завернул ее, а? – спросил Киселев. Боишься, как бы петушиный хвост тебя не выдал?
Кузьма округлил глаза, кивнул неприметно в сторону старшины:
– Помалкивай. Потом объясню.
Но Вася Киселев не утерпел и развернул тщательно свернутую гимнастерку Кузьмы. Тот не успел помешать дружку – полосатая тельняшка красовалась на развернутой гимнастерке.
– Эх, Кузьма, предаешь ты танкистов!
– Я? Чем это их предаю?
– А тем, что ставишь моряков выше танкистов. Хлеб кушаешь наш, а спишь и видишь себя моряком. И старшины не боишься. А ведь он, лютый, тельняшку тебе носить запрещает. По табелю не положено – раз, в стирку возьмешь, а заменить нечем, – два.
– Ладно, ладно, нашел время… Об этом можно и потом погутарить…
– Потом поздно будет! – не унимался Вася. – Ты честь танкистов унижаешь перед моряками.
– Да что ты привязался с этой честью? Можно подумать, что я меньше тебя люблю танкистов!
– Рано-поздно я эту злополучную тельняшку украду и порву.
– От тебя всего можно ожидать.
Илюша видел: друзья вот-вот опять сцепятся.
– Отставить! – рявкнул он что есть силы. – Что это за разговорчики? Не нравятся мне они. Если «троица» ругается, то что же делать остальным?
– Есть отставить! – оба спорщика снова стали по стойке «смирно».
– Вот это другое дело! Вася, ты что прицепился к этой рваной тельняшке? – Тарников подмигнул Киселеву. Если мозолит глаза, возьми и порви, если нет прихвати с собой, постирай. Ну, в баню ша-го-м… марш!
И Вася, и Илюша расхохотались. Улыбнулся и Кузьма. И все трое ворвались в палатку.
Шариф посторонился перед ними и голой ногой толкнул в сторону собранные обмылки, потом сделал вид, что намыливает ногу, наклонился, собрал обмылки, скатал их в шарик и, прикрыв платком, который принес стирать, ушел одеваться.
Мыльная вода из палатки вытекала по желобу в воронку от бомбы.
Баня работала до наступления темноты.
Смыв с себя грязь и пот, танкисты повеселели, и смех, и шутки слышались в разных концах лагеря до самого отбоя.
В полку Ази Асланова был банный день, и старшина Антон Воропанов никому не давал зазеваться.
– Поторапливайтесь, ребята, уже смеркается, а многие еще не купались.
К тому же он экономил горячую воду, отпускал ее черпаком.
– Прямо как водку отмеряет, дьявол, – беззлобно ругались ребята – вода доставлялась издалека, скупость старшины была понятна.
В десяти метрах от костра, на котором кипели котлы, была поставлена палатка – в ней, защищенной только от ветра, и купались бойцы. Ефрейтор Мустафа Великанов принимал у них грязное нательное белье и выдавал свежее. Многие из бойцов тут же точили о ремни свои бритвы и брились – наводили, как говорится, шик-блеск.
Илюша Тарников, Кузьма Волков и Вася Киселев пришли купаться позже всех.
– А-а, неразлучная троица! – язвительно встретил их старшина. Рановато пришли! Не могли явиться попозже?
Три друга (весь полк называл их "неразлучной троицей") вытянулись по стойке «смирно» и всем своим покорным видом словно просили прощения.
Старшина улыбнулся, сказал:
– Вольно! Раздевайтесь!
Мгновенно разделись, побросали обмундирование на брезент, расстеленный перед палаткой. Волков ухитрился снять гимнастерку вместе с нижней рубашкой и свернул гимнастерку так, чтобы старшина этой рубашки не видел.
– Чего ж ты так старательно завернул ее, а? – спросил Киселев. Боишься, как бы петушиный хвост тебя не выдал?
Кузьма округлил глаза, кивнул неприметно в сторону старшины:
– Помалкивай. Потом объясню.
Но Вася Киселев не утерпел и развернул тщательно свернутую гимнастерку Кузьмы. Тот не успел помешать дружку – полосатая тельняшка красовалась на развернутой гимнастерке.
– Эх, Кузьма, предаешь ты танкистов!
– Я? Чем это их предаю?
– А тем, что ставишь моряков выше танкистов. Хлеб кушаешь наш, а спишь и видишь себя моряком. И старшины не боишься. А ведь он, лютый, тельняшку тебе носить запрещает. По табелю не положено – раз, в стирку возьмешь, а заменить нечем, – два.
– Ладно, ладно, нашел время… Об этом можно и потом погутарить…
– Потом поздно будет! – не унимался Вася. – Ты честь танкистов унижаешь перед моряками.
– Да что ты привязался с этой честью? Можно подумать, что я меньше тебя люблю танкистов!
– Рано-поздно я эту злополучную тельняшку украду и порву.
– От тебя всего можно ожидать.
Илюша видел: друзья вот-вот опять сцепятся.
– Отставить! – рявкнул он что есть силы. – Что это за разговорчики? Не нравятся мне они. Если «троица» ругается, то что же делать остальным?
– Есть отставить! – оба спорщика снова стали по стойке «смирно».
– Вот это другое дело! Вася, ты что прицепился к этой рваной тельняшке? – Тарников подмигнул Киселеву. Если мозолит глаза, возьми и порви, если нет прихвати с собой, постирай. Ну, в баню ша-го-м… марш!
И Вася, и Илюша расхохотались. Улыбнулся и Кузьма. И все трое ворвались в палатку.
Шариф посторонился перед ними и голой ногой толкнул в сторону собранные обмылки, потом сделал вид, что намыливает ногу, наклонился, собрал обмылки, скатал их в шарик и, прикрыв платком, который принес стирать, ушел одеваться.
Мыльная вода из палатки вытекала по желобу в воронку от бомбы.
Баня работала до наступления темноты.
Смыв с себя грязь и пот, танкисты повеселели, и смех, и шутки слышались в разных концах лагеря до самого отбоя.
2
С вечера пошел снег. За ночь замело воронки от бомб и снарядов, следы танковых гусениц, автомобильных и тележных колес, конских копыт и солдатских сапог. Все вокруг обновилось, все словно белой простыней покрылось, а воздух посвежел, очистился от запахов войны.
– Замаскировало нас любо-дорого, – смеялся Асланов, обойдя роты. Ну, комиссар, давай обедать!
На обед был приготовлен плов – такой, каким его представляют армейские повара. И все же это была не обычная пища.
Филатов быстро управился с полной тарелкой, вытер губы краем салфетки аккуратно свернутая белая салфетка выглядела странно в темной руке Филатова, в темной палатке, на грубом столе, сколоченном из снарядных ящиков.
– Честно говоря, я впервые в жизни ем настоящий плов. Слышать о нем слышал, и немало, а попробовать не удавалось…
Асланов разбросал ложкой горячий плов по тарелке.
– Значит, у тебя исторический день, Михаил Александрович.
– Выходит, да. Ваши люди так расхваливают эту восточную еду, что думаешь, это что-то недосягаемое. Все же однажды я уговорил жену приготовить плов, сам ей помогал, но, как мы ни старались, ничего путного не получилось. Рис разварился, получилась обыкновенная каша.
– Приготовить плов, да еще по всем правилам, конечно, не просто. Надо, как говорится, знать, из чего. И уметь… Вот этот плов, Михаил Александрович, не так уж и хорош, в нем многого не хватает. Но он мне приятен, как и домашний. Вот покончим с фашистами и, дай бог, будем живы, приедешь к нам, в Азербайджан, угостим тебя настоящим пловом. Убедишься: не зря так много говорят об этом блюде. Моя мать готовит плов из ленкоранского риса, с цыплятами… Джуджа-плов называется… Аромат один чего стоит.
– А что? Я бы с радостью приехал, поглядел на ваши края… Мы с женой еще до войны мечтали побывать в Закавказье. Не довелось.
– Охоту любишь?
– Еще бы.
– Охота у нас богатейшая. Кстати, плов с дичью у нас тоже готовят. А если дичь еще самим добыта – она вдвойне вкуснее… Ну, а пока будем кушать то, что наш повар предлагает. Сдается мне, что этот рис – ленкоранский. Ну да, наш! – Ази с изумлением смотрел в тарелку. – Наш рис! В каком котле ни вари, он своего вкуса не теряет.
– И в самом деле… Я забыл тебе сказать – среди подарков из Азербайджана рис тоже был.
– А, вот то-то же!
Лейтенант Смирнов, офицер для поручений, для краткости именуемый адъютантом, на цыпочках подошел к командиру полка.
– Это вам… – и положил на стол два письма.
Ази отодвинул тарелку, разорвал конверт и принялся за письмо.
На одно только мгновение. Филатов отвернулся, чтобы не смущать командира, а когда вновь на него глянул, поразился тому, как изменился в лице Асланов – казалось, вместо него посадили за стол другого человека враз постаревшего, бледного, неузнаваемого. Письмо дрожало у Ази в руке, дрожали губы, как у ребенка.
– Что случилось, Ази Ахадович? Откуда письмо?
– Из дому. О брате Гаджибабе. Сообщают: погиб.
– Когда? Где?
– На фронте. Месяц назад… Вот, письмо из воинской части приложено. Нет брата…
Два белых конверта лежали на темном столе.
Плов в тарелках остывал.
Филатов не знал, что сказать.
Смирнов стоял неподвижно в углу землянки. Несчастье, свалившееся на командира полка, он воспринимал, как свое. Но тоже не знал, чем помочь.
– Случившегося уже не исправишь, Ази Ахадович, – пытался утешить командира полка комиссар. -Жаль человека. А вернуть невозможно.
Ази Асланов вытер глаза. На сердце легла свинцовая тяжесть.
Минуту спустя он поднялся, чтобы выйти на воздух.
– Оденься, – сказал Филатов.
– Подождите, товарищ подполковник, – Смирнов метнулся к вешалке, подал Асланову шинель и шапку-ушанку.
Ази долго ходил взад-вперед около землянки, но и на воздухе ему казалось тесно и душно.
Начиная с прошлого лета, он получил из дому и от знакомых немало писем, в которых сообщалось о смертях или ранениях многих его сверстников, товарищей детства и юности. Но такого тяжкого известия не получал еще никогда…
Не зная о том, что случилось, к Асланову подошел капитан Макарочкин.
– Разрешите обратиться? – спросил он.
– Да, говорите.
– Не знаю уж, как вы отнесетесь… Неловко как-то.
– Говорите, в чем дело.
– Вы ведь, наверное, знаете, что я родом из Абганерово… Вот если бы разрешили мне съездить туда, узнать что-либо о своих домашних? Может быть, мать вернулась домой…
В день освобождения родного города капитан Макарочкин мчался на танке по своей улице. Увы, он не увидел ни своего дома, ни близких своих, ничего не мог узнать о матери. От хаты осталась только красная кирпичная труба, а у нее не спросишь, где хозяйка.
Подполковник задумался. Макарочкин стоял в ожидании его решения.
Наконец Ази Асланов спросил:
– Одного дня хватит?
– Вполне, товарищ подполковник.
– Танки у тебя отремонтированы?
– Да. Все на ходу.
– Хорошо. Оставь вместо себя одного из командиров взводов и езжай.
– Спасибо! – тихо сказал Макарочкин. – Разрешите идти?
– Ты что, хочешь пешком?
– Честно говоря, еще не думал, как. Может, на попутных.
– Подожди. Начальник снабжения собирался послать в Абганерово машину за продуктами. Если не уехал, поезжай с ним, а если уехал, то скажи от моего имени Чеботареву, пусть тебе даст машину!
Ази смотрел вслед Макарочкину, пока тот не исчез из виду.
"Бедные матери! – подумал он, представив себе, как старая мать встретит Макарочкина. – Сколько горя им достается, бед и тревог… Как теперь моя мать? Что делает? Знает ли о брате? Хоть бы не сказали ей о гибели Гаджибабы. Не выдержит она такого удара…"
– Замаскировало нас любо-дорого, – смеялся Асланов, обойдя роты. Ну, комиссар, давай обедать!
На обед был приготовлен плов – такой, каким его представляют армейские повара. И все же это была не обычная пища.
Филатов быстро управился с полной тарелкой, вытер губы краем салфетки аккуратно свернутая белая салфетка выглядела странно в темной руке Филатова, в темной палатке, на грубом столе, сколоченном из снарядных ящиков.
– Честно говоря, я впервые в жизни ем настоящий плов. Слышать о нем слышал, и немало, а попробовать не удавалось…
Асланов разбросал ложкой горячий плов по тарелке.
– Значит, у тебя исторический день, Михаил Александрович.
– Выходит, да. Ваши люди так расхваливают эту восточную еду, что думаешь, это что-то недосягаемое. Все же однажды я уговорил жену приготовить плов, сам ей помогал, но, как мы ни старались, ничего путного не получилось. Рис разварился, получилась обыкновенная каша.
– Приготовить плов, да еще по всем правилам, конечно, не просто. Надо, как говорится, знать, из чего. И уметь… Вот этот плов, Михаил Александрович, не так уж и хорош, в нем многого не хватает. Но он мне приятен, как и домашний. Вот покончим с фашистами и, дай бог, будем живы, приедешь к нам, в Азербайджан, угостим тебя настоящим пловом. Убедишься: не зря так много говорят об этом блюде. Моя мать готовит плов из ленкоранского риса, с цыплятами… Джуджа-плов называется… Аромат один чего стоит.
– А что? Я бы с радостью приехал, поглядел на ваши края… Мы с женой еще до войны мечтали побывать в Закавказье. Не довелось.
– Охоту любишь?
– Еще бы.
– Охота у нас богатейшая. Кстати, плов с дичью у нас тоже готовят. А если дичь еще самим добыта – она вдвойне вкуснее… Ну, а пока будем кушать то, что наш повар предлагает. Сдается мне, что этот рис – ленкоранский. Ну да, наш! – Ази с изумлением смотрел в тарелку. – Наш рис! В каком котле ни вари, он своего вкуса не теряет.
– И в самом деле… Я забыл тебе сказать – среди подарков из Азербайджана рис тоже был.
– А, вот то-то же!
Лейтенант Смирнов, офицер для поручений, для краткости именуемый адъютантом, на цыпочках подошел к командиру полка.
– Это вам… – и положил на стол два письма.
Ази отодвинул тарелку, разорвал конверт и принялся за письмо.
На одно только мгновение. Филатов отвернулся, чтобы не смущать командира, а когда вновь на него глянул, поразился тому, как изменился в лице Асланов – казалось, вместо него посадили за стол другого человека враз постаревшего, бледного, неузнаваемого. Письмо дрожало у Ази в руке, дрожали губы, как у ребенка.
– Что случилось, Ази Ахадович? Откуда письмо?
– Из дому. О брате Гаджибабе. Сообщают: погиб.
– Когда? Где?
– На фронте. Месяц назад… Вот, письмо из воинской части приложено. Нет брата…
Два белых конверта лежали на темном столе.
Плов в тарелках остывал.
Филатов не знал, что сказать.
Смирнов стоял неподвижно в углу землянки. Несчастье, свалившееся на командира полка, он воспринимал, как свое. Но тоже не знал, чем помочь.
– Случившегося уже не исправишь, Ази Ахадович, – пытался утешить командира полка комиссар. -Жаль человека. А вернуть невозможно.
Ази Асланов вытер глаза. На сердце легла свинцовая тяжесть.
Минуту спустя он поднялся, чтобы выйти на воздух.
– Оденься, – сказал Филатов.
– Подождите, товарищ подполковник, – Смирнов метнулся к вешалке, подал Асланову шинель и шапку-ушанку.
Ази долго ходил взад-вперед около землянки, но и на воздухе ему казалось тесно и душно.
Начиная с прошлого лета, он получил из дому и от знакомых немало писем, в которых сообщалось о смертях или ранениях многих его сверстников, товарищей детства и юности. Но такого тяжкого известия не получал еще никогда…
Не зная о том, что случилось, к Асланову подошел капитан Макарочкин.
– Разрешите обратиться? – спросил он.
– Да, говорите.
– Не знаю уж, как вы отнесетесь… Неловко как-то.
– Говорите, в чем дело.
– Вы ведь, наверное, знаете, что я родом из Абганерово… Вот если бы разрешили мне съездить туда, узнать что-либо о своих домашних? Может быть, мать вернулась домой…
В день освобождения родного города капитан Макарочкин мчался на танке по своей улице. Увы, он не увидел ни своего дома, ни близких своих, ничего не мог узнать о матери. От хаты осталась только красная кирпичная труба, а у нее не спросишь, где хозяйка.
Подполковник задумался. Макарочкин стоял в ожидании его решения.
Наконец Ази Асланов спросил:
– Одного дня хватит?
– Вполне, товарищ подполковник.
– Танки у тебя отремонтированы?
– Да. Все на ходу.
– Хорошо. Оставь вместо себя одного из командиров взводов и езжай.
– Спасибо! – тихо сказал Макарочкин. – Разрешите идти?
– Ты что, хочешь пешком?
– Честно говоря, еще не думал, как. Может, на попутных.
– Подожди. Начальник снабжения собирался послать в Абганерово машину за продуктами. Если не уехал, поезжай с ним, а если уехал, то скажи от моего имени Чеботареву, пусть тебе даст машину!
Ази смотрел вслед Макарочкину, пока тот не исчез из виду.
"Бедные матери! – подумал он, представив себе, как старая мать встретит Макарочкина. – Сколько горя им достается, бед и тревог… Как теперь моя мать? Что делает? Знает ли о брате? Хоть бы не сказали ей о гибели Гаджибабы. Не выдержит она такого удара…"
Глава шестнадцатая
1
Перед армейским складом на станции Абганерово выстроилась вереница крытых грузовиков, прибывших из частей за продуктами. Начальник склада принимал товар, и делал это обстоятельно, не спеша, а снабженцы из частей нервничали, жгли папиросу за папиросой и время от времени зло поглядывали на работников склада.
– Этот лишний раз не почешется…
– А что ему? Спешить некуда. Никто у него над головой не стоит, сам себе хозяин, живет в тепле и сытости, проверяющий раз в год навещает… Сверху ему не каплет, пули не свистят… Не жизнь, а малина!
Начальник склада и его бойцы, несомненно, слышали все это, но пропускали мимо ушей: привыкли к нелестным словам, а дело делать надо, что бы ни говорили.
Шариф Рахманов, прибывший в Абганерово вместе с начальником снабжения полка, сразу понял, что торчать у склада придется не час и не два, и незаметно улизнул от товарищей, занятых разговором. У него были на станции свои дела, и он намеревался провернуть их, пока его не хватятся.
После освобождения города некоторые жители вернулись в свои дома – там и тут над трубами поднимался дым.
Шариф прошел под стену разрушенного дома, расстегнулся и, вытащив из-под гимнастерки два свертка, рассовал их по карманам. В свертках были сахар, который ему удалось выменять на табак, и куски мыла, которые он собрал в банный день.
Улицы пустынны и тихи.
Заглядывая в разбитые окна и двери, Шариф обошел всю окраинную улицу. В нескольких домах заметил людей, но не решился войти. "Кто знает, что за люди, еще напорешься на солдат, тогда беды не миновать, – думал он и шел дальше. – Но сколько можно ходить? Надо сбыть сахар и мыло, не везти же обратно в роту? Кто знает, когда еще выпадет такая возможность – вырваться в город?"
Возле дома с разбитым окном, наполовину заложенным соломой, Шариф остановился. Огляделся: нигде никого… Подошел к окну, заглянул внутрь. В первой комнате какая-то молодая женщина стирала в корыте белье. В открытой двери соседней комнаты виднелась железная койка, на которой спал ребенок. "Как раз то, что мне нужно, мужчин нет", – подумал Шариф и постучался.
– Кто там? – отозвалась женщина. – Заходите!
– Здравствуйте, сестрица. Нельзя ли у вас обогреться?
– Если не вам, так кому же еще можно? Проходите, проходите, садитесь, пожалуйста. Извините, у меня руки мокрые. Возьмите вон табуретку возле печки, садитесь. – Женщину тронула вежливость солдата.
Шариф уселся возле печки, снял рукавицы. Греясь, он то и дело искоса поглядывал на раскрасневшееся от жары лицо женщины, ее белую шею. Когда женщина наклонялась над корытом, в вырезе платья виднелись тугие белые груди; они колыхались при каждом движении, и Шариф косился на них, уже не в силах отвести взгляд. Он забыл о том, что пришел продать мыло и сахар, другая мысль ворохнулась в его голове.
Женщина полоскала белье, отжимала, складывала на табуретку.
Шариф оглядел ее с ног до головы, спросил зачужавшим голосом:
– Этот лишний раз не почешется…
– А что ему? Спешить некуда. Никто у него над головой не стоит, сам себе хозяин, живет в тепле и сытости, проверяющий раз в год навещает… Сверху ему не каплет, пули не свистят… Не жизнь, а малина!
Начальник склада и его бойцы, несомненно, слышали все это, но пропускали мимо ушей: привыкли к нелестным словам, а дело делать надо, что бы ни говорили.
Шариф Рахманов, прибывший в Абганерово вместе с начальником снабжения полка, сразу понял, что торчать у склада придется не час и не два, и незаметно улизнул от товарищей, занятых разговором. У него были на станции свои дела, и он намеревался провернуть их, пока его не хватятся.
После освобождения города некоторые жители вернулись в свои дома – там и тут над трубами поднимался дым.
Шариф прошел под стену разрушенного дома, расстегнулся и, вытащив из-под гимнастерки два свертка, рассовал их по карманам. В свертках были сахар, который ему удалось выменять на табак, и куски мыла, которые он собрал в банный день.
Улицы пустынны и тихи.
Заглядывая в разбитые окна и двери, Шариф обошел всю окраинную улицу. В нескольких домах заметил людей, но не решился войти. "Кто знает, что за люди, еще напорешься на солдат, тогда беды не миновать, – думал он и шел дальше. – Но сколько можно ходить? Надо сбыть сахар и мыло, не везти же обратно в роту? Кто знает, когда еще выпадет такая возможность – вырваться в город?"
Возле дома с разбитым окном, наполовину заложенным соломой, Шариф остановился. Огляделся: нигде никого… Подошел к окну, заглянул внутрь. В первой комнате какая-то молодая женщина стирала в корыте белье. В открытой двери соседней комнаты виднелась железная койка, на которой спал ребенок. "Как раз то, что мне нужно, мужчин нет", – подумал Шариф и постучался.
– Кто там? – отозвалась женщина. – Заходите!
– Здравствуйте, сестрица. Нельзя ли у вас обогреться?
– Если не вам, так кому же еще можно? Проходите, проходите, садитесь, пожалуйста. Извините, у меня руки мокрые. Возьмите вон табуретку возле печки, садитесь. – Женщину тронула вежливость солдата.
Шариф уселся возле печки, снял рукавицы. Греясь, он то и дело искоса поглядывал на раскрасневшееся от жары лицо женщины, ее белую шею. Когда женщина наклонялась над корытом, в вырезе платья виднелись тугие белые груди; они колыхались при каждом движении, и Шариф косился на них, уже не в силах отвести взгляд. Он забыл о том, что пришел продать мыло и сахар, другая мысль ворохнулась в его голове.
Женщина полоскала белье, отжимала, складывала на табуретку.
Шариф оглядел ее с ног до головы, спросил зачужавшим голосом: