Страница:
Заботливость подполковника тронула генерала.
– Я ведь долго сидеть не буду. Сегодня у нас сплошные разговоры. Возвращаюсь оттуда, – он неопределенно показал рукой вверх, – от самого высокого начальства. Проезжал мимо, решил завернуть в твое хозяйство, посмотреть, как вы тут дыры свои латаете?
Генерал все-таки разделся, и Асланов взял его полушубок, повесил на гвоздь в углу.
– Латать-то латаем, товарищ генерал, сами ремонтируем поврежденные машины, какие можем. Но четыре тяжелых танка пришлось отправить в армейскую мастерскую, на капитальный ремонт. Их нам в ближайшие дни не смогут вернуть, не управятся. И теперь нам, по крайней мере, нужно десять-пятнадцать тяжелых танков, чтобы стать боеспособными. Вы обещали помочь, и вся наша надежда теперь только на вас.
– Я не забыл своего обещания. На совещании в штабе армии говорилось о нуждах нашего соединения. Начальник снабжения заявил, что в ближайшее время мы будем обеспечены и людьми, и машинами. Посмотрим, когда и что дадут. Однако ты сделай здесь все, что можешь, своими силами. Очень тяжелые бои ждут нас впереди. Чтобы деблокировать окруженную группировку войск, немцы спешно перебрасывают сюда армейские части с других фронтов, из Франции и Польши. Они не будут сидеть сложа руки и смотреть, как мы тут колошматим дивизии генерала Паулюса… Попытаются разорвать кольцо окружения. Это яснее ясного. И наша разведка уже доносит, что немцы перебрасывают сюда в первую очередь танки. Много танков… Рассчитывают за счет перевеса в технике взять инициативу в свои руки. Так что хлопот с ними будет много, да… Готовься, Ази Ахадович, готовься, дорогой.
Черепанов взял со столика термос, слегка тряхнул.
– Пустой?
– Только что допили.
– Знаю, ты не из тех, кто держит при себе термос со спиртом. А стаканчик чаю я выпил бы, Ази Ахадович.
– Сейчас скажу, принесут. – Уже у дверей автофургона подполковник спросил: – Может, сперва закусите чего-нибудь, а уж потом чаю?
– Сыт. Только чаю хочу. Однажды ты угощал меня чаем, до сих пор помню вкус. Мастер ты заваривать чай, мои так не умеют.
– Наука нехитрая. Я вот своего адъютанта научил, пожалуй, лучше, чем я, заваривает.
Генерал следил за Аслановым: обижен? расстроен? Непохоже. Что значит человек сдержанный, воспитанный! И никакого тебе подобострастия. Вину свою знает. Взыскание принял, а замаливать делами будет, не словами. Молодец, ей-богу, молодец!
Глава двенадцатая
Глава тринадцатая
1
2
3
Глава четырнадцатая
1
– Я ведь долго сидеть не буду. Сегодня у нас сплошные разговоры. Возвращаюсь оттуда, – он неопределенно показал рукой вверх, – от самого высокого начальства. Проезжал мимо, решил завернуть в твое хозяйство, посмотреть, как вы тут дыры свои латаете?
Генерал все-таки разделся, и Асланов взял его полушубок, повесил на гвоздь в углу.
– Латать-то латаем, товарищ генерал, сами ремонтируем поврежденные машины, какие можем. Но четыре тяжелых танка пришлось отправить в армейскую мастерскую, на капитальный ремонт. Их нам в ближайшие дни не смогут вернуть, не управятся. И теперь нам, по крайней мере, нужно десять-пятнадцать тяжелых танков, чтобы стать боеспособными. Вы обещали помочь, и вся наша надежда теперь только на вас.
– Я не забыл своего обещания. На совещании в штабе армии говорилось о нуждах нашего соединения. Начальник снабжения заявил, что в ближайшее время мы будем обеспечены и людьми, и машинами. Посмотрим, когда и что дадут. Однако ты сделай здесь все, что можешь, своими силами. Очень тяжелые бои ждут нас впереди. Чтобы деблокировать окруженную группировку войск, немцы спешно перебрасывают сюда армейские части с других фронтов, из Франции и Польши. Они не будут сидеть сложа руки и смотреть, как мы тут колошматим дивизии генерала Паулюса… Попытаются разорвать кольцо окружения. Это яснее ясного. И наша разведка уже доносит, что немцы перебрасывают сюда в первую очередь танки. Много танков… Рассчитывают за счет перевеса в технике взять инициативу в свои руки. Так что хлопот с ними будет много, да… Готовься, Ази Ахадович, готовься, дорогой.
Черепанов взял со столика термос, слегка тряхнул.
– Пустой?
– Только что допили.
– Знаю, ты не из тех, кто держит при себе термос со спиртом. А стаканчик чаю я выпил бы, Ази Ахадович.
– Сейчас скажу, принесут. – Уже у дверей автофургона подполковник спросил: – Может, сперва закусите чего-нибудь, а уж потом чаю?
– Сыт. Только чаю хочу. Однажды ты угощал меня чаем, до сих пор помню вкус. Мастер ты заваривать чай, мои так не умеют.
– Наука нехитрая. Я вот своего адъютанта научил, пожалуй, лучше, чем я, заваривает.
Генерал следил за Аслановым: обижен? расстроен? Непохоже. Что значит человек сдержанный, воспитанный! И никакого тебе подобострастия. Вину свою знает. Взыскание принял, а замаливать делами будет, не словами. Молодец, ей-богу, молодец!
Глава двенадцатая
Начальник штаба полка майор Пронин казался Ази Асланову в последнее время каким-то вялым и апатичным. Наверное, переутомился человек. Шуточное ли дело, вот уже сколько дней Пронин не знал отдыха ни днем, ни ночью.
На самом деле причиной апатии и подавленности была не усталость, как думалось Ази Асланову, – Пронин мог выдержать и не такие нагрузки, он был очень крепкий человек – апатия порождалась чувством разочарования в лучших своих мечтах и надеждах. Пронин терзался и мучился ревностью и обидой.
Об этом никто ничего не знал, и Пронин старался, чтобы не знал никто; без подъема, но с прежней дотошностью и аккуратностью он выполнял свои обязанности. Готовя сведения о личном составе полка для вышестоящего штаба, он просматривал рапорты ротных. И первым попался ему рапорт комроты Гасанзаде. Смешно, что он, зрелый человек, волнуется при одном взгляде на фамилию соперника, зеленого лейтенанта, но, увы, это так – увидев под рапортом подпись Гасанзаде, Пронин почувствовал укол в сердце. С тех пор, как он услышал, что этот парень и Лена Смородина, находятся в каких-то особых отношениях, и особенно, когда он сам увидел их вдвоем и уверил себя, что так, плечо к плечу, забыв обо всем на свете, не ходят мужчина и женщина, не связанные интимной близостью, и что самое главное, не ищут укромных мест, как несомненно, искали тогда эти двое – с тех пор Пронин старался не видеть Гасанзаде, не встречаться с ним, не говорить; но волей-неволей приходилось и говорить с ротным, и звонить ему, передавать ему распоряжения и приказы, требовать сведения, принимать донесения, и даже сидеть за одним столом и что-то обсуждать – служба, никуда от нее не денешься.
В таких случаях майор присматривался к командиру роты, и его крайне удивляло, что на лице лейтенанта не появлялось ни тени смущения, ни краски стыда, словно он ни в чем не был виноват, а при встречах ротный всегда искренне приветствовал его и улыбался, как ни в чем не бывало. И глядя тогда на Гасанзаде, Пронин думал: "Ну и наглец, ведь надо же: так уметь притворяться!"
Да, немудрено, что Лена попалась ему в сети… Впрочем, еще неизвестно, кто кому попался. Но факт, что они сошлись…
От долгой напряженной работы у Пронина онемели плечи, и ломило в спине, он несколько раз выпрямлялся и разводил руки до хруста в суставах, потом откинулся на стуле так, что вся тяжесть тела легла на задние ножки, и прикрыл глаза и тотчас Лена возникла перед ним. Он стряхнул наваждение, принял прежнее, рабочее положение, и склонился над столом.
В дверь постучали, и вошел комадир полка.
– Николай Никанорович, ты не спишь?
Пронин открыл глаза.
– Чуть не задремал… Голова, правда, болит.
– Так, может – приляжешь?
– Нельзя, товарищ подполковник. Получил новое задание, должен выполнить, а уж потом…
– Много осталось?
– Нет, за полчаса закончу.
– Насчет наград из штаба корпуса подготовить материал не просили?
– Нет.
– Вчера вечером генерал Черепанов мне об этом напомнил. Николай Никанорович, на командиров напиши представления сам, а на младших командиров и рядовых поручи написать командирам рот. Если на кого из командиров затрудняешься написать, пусть ротные напишут. Потом подправишь, и вместе поглядим.
– Кого из командиров надо представить в первую очередь?
– Я уже написал на Ивана Благого. Думаю, очень заслуживают Тетерин и Гасанзаде. Свяжись с командирами рот, узнай, кого они считают достойными. Постарайтесь, чтобы ничьи заслуги и подвиги не были забыты – это обижает, расхолаживает.
– Слушаюсь, Ази Ахадович.
– И еще, Николай Никанорович: последи за своим здоровьем. Вид у тебя утомленный. А болеть никому из нас нельзя теперь: очень много дел впереди.
Ази Асланов ушел. Пронин принялся собирать сведения для наградных листов. Многих молодых командиров, в том числе Тетерина, пришедшего недавно в полк, Пронин знал слабо; о Тетерине надо было узнавать у Гасанзаде, но звонить командиру роты, разговаривать с ним ему было сейчас невмоготу. Он запросил сведения телефонограммой. Так будет лучше, решил он.
В конце концов телефонограмма оказалась в руках у бойца Парамонова, тот и понес ее в роту. По дороге Парамонов увидел Тетерина: младший лейтенант о чем-то горячо спорил с помпотехом полка инженером-капитаном Тамарой Барышниковой, и Парамонов, желая обрадовать младшего лейтенанта, задержался в стороне – переждать разговор.
Тетерин спрашивал, когда предполагается закончить ремонт машин, Барышникова уклончиво отвечала: постараемся поскорее. Тетерина такой неопределенный ответ не устраивал, а Барышникову не устраивала спешка. – Мы не хотим сдавать вам кое-как отремонтированные машины, ясно? Танк из ремонта должен выйти как новенький… Время есть, куда вам торопиться?
– Как не торопиться? Я потерял два танка, остальные в ремонте. А если приказ наступать, что я стану делать?
– Ну, к тому времени мы твои машины вернем.
Тетерин не пошел ни в госпиталь, ни в медсанбат, и очень скоро обрел прежнюю форму. Краснота на обожженном лице прошла, на месте сгоревших бровей росли новые, правда, такие тонкие, что их можно было разглядеть только вблизи; усы росли кустиками, неряшливо, и он начисто их сбрил, отчего выражение лица совершенно изменилось, стало каким-то очень уж открытым, беззащитным. И хотя он уже не переживал за свое лицо, уверяя, что ему все нипочем, ему становилось неловко, и он всякий раз слегка отворачивался в сторону, когда Барышникова смотрела ему в глаза: казалось, она выискивает именно изъяны его лица.
Зато Парамонову казалось, что Барышникова ищет совсем иное в лице Тетерина, но пройдет еще много времени, пока Тетерин поймет это. Парамонову хотелось показать Тетерину телефонограмму из штаба полка, обрадовать младшего лейтенанта сообщением, что его представляют к награде; он видел, что разговору командира взвода с капитаном не будет конца, а потому не стал больше ждать и отнес телефонограмму Гасанзаде.
Фируз Гасанзаде прочел телефонограмму.
– Когда вы отправляетесь в штаб полка, рядовой Парамонов?
– Приказано вернуться быстрее.
– Хорошо, возвращайтесь. Попутно зайдите в санчасть и скажите капитану Смородиной, что я очень прошу ее прийти в роту. Я думаю, она в санчасти. Ну, а если на месте ее нет, военфельдшера не тревожьте, и ничего передавать не надо.
Поручение командира роты, и особенно эта оговорка удивили Парамонова. "Почему не хочет пригласить фельдшера, если не окажется доктора? Видно, тут что-то есть. А, вот оно что… Парамонов спрятал в усах улыбку. – Фельдшер кому он нужен? А врач – другое дело: красивая девушка. Эх ты, елки-палки! Но ведь правильно делают: он молод, и она молода, а жизнь-то проходит!"
Парамонов закинул за плечо автомат и вышел на дорогу.
На самом деле причиной апатии и подавленности была не усталость, как думалось Ази Асланову, – Пронин мог выдержать и не такие нагрузки, он был очень крепкий человек – апатия порождалась чувством разочарования в лучших своих мечтах и надеждах. Пронин терзался и мучился ревностью и обидой.
Об этом никто ничего не знал, и Пронин старался, чтобы не знал никто; без подъема, но с прежней дотошностью и аккуратностью он выполнял свои обязанности. Готовя сведения о личном составе полка для вышестоящего штаба, он просматривал рапорты ротных. И первым попался ему рапорт комроты Гасанзаде. Смешно, что он, зрелый человек, волнуется при одном взгляде на фамилию соперника, зеленого лейтенанта, но, увы, это так – увидев под рапортом подпись Гасанзаде, Пронин почувствовал укол в сердце. С тех пор, как он услышал, что этот парень и Лена Смородина, находятся в каких-то особых отношениях, и особенно, когда он сам увидел их вдвоем и уверил себя, что так, плечо к плечу, забыв обо всем на свете, не ходят мужчина и женщина, не связанные интимной близостью, и что самое главное, не ищут укромных мест, как несомненно, искали тогда эти двое – с тех пор Пронин старался не видеть Гасанзаде, не встречаться с ним, не говорить; но волей-неволей приходилось и говорить с ротным, и звонить ему, передавать ему распоряжения и приказы, требовать сведения, принимать донесения, и даже сидеть за одним столом и что-то обсуждать – служба, никуда от нее не денешься.
В таких случаях майор присматривался к командиру роты, и его крайне удивляло, что на лице лейтенанта не появлялось ни тени смущения, ни краски стыда, словно он ни в чем не был виноват, а при встречах ротный всегда искренне приветствовал его и улыбался, как ни в чем не бывало. И глядя тогда на Гасанзаде, Пронин думал: "Ну и наглец, ведь надо же: так уметь притворяться!"
Да, немудрено, что Лена попалась ему в сети… Впрочем, еще неизвестно, кто кому попался. Но факт, что они сошлись…
От долгой напряженной работы у Пронина онемели плечи, и ломило в спине, он несколько раз выпрямлялся и разводил руки до хруста в суставах, потом откинулся на стуле так, что вся тяжесть тела легла на задние ножки, и прикрыл глаза и тотчас Лена возникла перед ним. Он стряхнул наваждение, принял прежнее, рабочее положение, и склонился над столом.
В дверь постучали, и вошел комадир полка.
– Николай Никанорович, ты не спишь?
Пронин открыл глаза.
– Чуть не задремал… Голова, правда, болит.
– Так, может – приляжешь?
– Нельзя, товарищ подполковник. Получил новое задание, должен выполнить, а уж потом…
– Много осталось?
– Нет, за полчаса закончу.
– Насчет наград из штаба корпуса подготовить материал не просили?
– Нет.
– Вчера вечером генерал Черепанов мне об этом напомнил. Николай Никанорович, на командиров напиши представления сам, а на младших командиров и рядовых поручи написать командирам рот. Если на кого из командиров затрудняешься написать, пусть ротные напишут. Потом подправишь, и вместе поглядим.
– Кого из командиров надо представить в первую очередь?
– Я уже написал на Ивана Благого. Думаю, очень заслуживают Тетерин и Гасанзаде. Свяжись с командирами рот, узнай, кого они считают достойными. Постарайтесь, чтобы ничьи заслуги и подвиги не были забыты – это обижает, расхолаживает.
– Слушаюсь, Ази Ахадович.
– И еще, Николай Никанорович: последи за своим здоровьем. Вид у тебя утомленный. А болеть никому из нас нельзя теперь: очень много дел впереди.
Ази Асланов ушел. Пронин принялся собирать сведения для наградных листов. Многих молодых командиров, в том числе Тетерина, пришедшего недавно в полк, Пронин знал слабо; о Тетерине надо было узнавать у Гасанзаде, но звонить командиру роты, разговаривать с ним ему было сейчас невмоготу. Он запросил сведения телефонограммой. Так будет лучше, решил он.
В конце концов телефонограмма оказалась в руках у бойца Парамонова, тот и понес ее в роту. По дороге Парамонов увидел Тетерина: младший лейтенант о чем-то горячо спорил с помпотехом полка инженером-капитаном Тамарой Барышниковой, и Парамонов, желая обрадовать младшего лейтенанта, задержался в стороне – переждать разговор.
Тетерин спрашивал, когда предполагается закончить ремонт машин, Барышникова уклончиво отвечала: постараемся поскорее. Тетерина такой неопределенный ответ не устраивал, а Барышникову не устраивала спешка. – Мы не хотим сдавать вам кое-как отремонтированные машины, ясно? Танк из ремонта должен выйти как новенький… Время есть, куда вам торопиться?
– Как не торопиться? Я потерял два танка, остальные в ремонте. А если приказ наступать, что я стану делать?
– Ну, к тому времени мы твои машины вернем.
Тетерин не пошел ни в госпиталь, ни в медсанбат, и очень скоро обрел прежнюю форму. Краснота на обожженном лице прошла, на месте сгоревших бровей росли новые, правда, такие тонкие, что их можно было разглядеть только вблизи; усы росли кустиками, неряшливо, и он начисто их сбрил, отчего выражение лица совершенно изменилось, стало каким-то очень уж открытым, беззащитным. И хотя он уже не переживал за свое лицо, уверяя, что ему все нипочем, ему становилось неловко, и он всякий раз слегка отворачивался в сторону, когда Барышникова смотрела ему в глаза: казалось, она выискивает именно изъяны его лица.
Зато Парамонову казалось, что Барышникова ищет совсем иное в лице Тетерина, но пройдет еще много времени, пока Тетерин поймет это. Парамонову хотелось показать Тетерину телефонограмму из штаба полка, обрадовать младшего лейтенанта сообщением, что его представляют к награде; он видел, что разговору командира взвода с капитаном не будет конца, а потому не стал больше ждать и отнес телефонограмму Гасанзаде.
Фируз Гасанзаде прочел телефонограмму.
– Когда вы отправляетесь в штаб полка, рядовой Парамонов?
– Приказано вернуться быстрее.
– Хорошо, возвращайтесь. Попутно зайдите в санчасть и скажите капитану Смородиной, что я очень прошу ее прийти в роту. Я думаю, она в санчасти. Ну, а если на месте ее нет, военфельдшера не тревожьте, и ничего передавать не надо.
Поручение командира роты, и особенно эта оговорка удивили Парамонова. "Почему не хочет пригласить фельдшера, если не окажется доктора? Видно, тут что-то есть. А, вот оно что… Парамонов спрятал в усах улыбку. – Фельдшер кому он нужен? А врач – другое дело: красивая девушка. Эх ты, елки-палки! Но ведь правильно делают: он молод, и она молода, а жизнь-то проходит!"
Парамонов закинул за плечо автомат и вышел на дорогу.
Глава тринадцатая
1
Когда генерал-майор Густав Вагнер приехал в отпуск в Германию, в свой родной город Пархим, его танковая дивизия стояла в окрестностях Парижа. Через неделю командование отозвало его из отпуска, но предписало ехать не в Париж, а в украинский город Винницу. В Виннице, на совещании у Гитлера и Геринга, он узнал, что его дивизию направляют под Сталинград.
Гитлер, прибывший в Винницу в связи с ухудшением положения на Восточном фронте, говорил с генералами резко, не желал выслушивать ни предложений, ни, тем более, каких-либо возражений, а требовал лишь беспрекословного выполнения приказов.
Генерал Вагнер, как, впрочем, и другие приглашенные, вышел из ставки Гитлера мокрый, как мышь. По пути на аэродром он снова и снова пожалел не только о Париже, но и о том, что так мало довелось ему побыть в Пархиме.
… Вид родного города заставил его опечалиться уже в день приезда. В Пархиме все переменилось, все состарилось и казалось в полном запустении. Не таким рисовался ему родной город.
Вагнер уезжал из Пархима в 1941 году; тогда он был полковником. Теперь он возвращался в мундире генерал-майора, с крестами на груди.
Он умышленно не телеграфировал домой о своем приезде: пусть это будет сюрпризом; он неожиданно появится перед отцом и женой.
Шофер, выполняя приказание генерала, ехал по улицам города медленно. Вагнер, стосковавшийся по родине, смотрел из окна машины по сторонам.
Центральная площадь городка раньше кишмя кишела людьми – сейчас она была пустынной. Административные здания потеряли свою торжественность и надменность, трехэтажные дома из красного кирпича потемнели, словно оделись в траур. На улицах почти не видно прохожих. Неизменным оставался только памятник генерал-фельдмаршалу Мольтке. Вагнер всегда гордился тем, что он земляк великого военного мыслителя, и втайне лелеял надежду, что когда-нибудь и памятник боевому генералу Вагнеру украсит одну из площадей города Пархима.
В уездном городе Пархим жило восемнадцать тысяч человек – сейчас казалось, что в нем нет и двух тысяч. Но если Пархим оказался таким унылым, таким пустынным, то ведь и другие города Германии опустели? Было такое ощущение, будто люди переселились куда-то, покинули город совсем.
Отец Вагнера держал гостиницу на окраине города, и Густав решил проехать туда, встретиться с отцом в гостинице.
Машина шла мимо пехотных казарм. На плацу, как всегда, шли строевые учения, и генерал пожелал глянуть, как сейчас учат солдат.
Обучали пожилых солдат. Согнутые, уродливые фигуры в старых мундирах, то тесных, то висящих на костлявых плечах, как на вешалках, производили странное впечатление. Но особенно жалкими казались эти подагрики и ревматики, когда, боясь вызвать гнев офицера, изо всех сил старались выпятить грудь и печатать шаг худыми негнущимися ногами.
"Господи, что же это такое? Это позор!" – прошептал потрясенный жалким зрелищем генерал и отвернулся.
Еще ребенком он любил бегать сюда, в казармы, наблюдать строевые занятия. Тут родилась мечта непременно стать офицером. И как не родиться мечте, когда рослые красавцы-солдаты шагали гордо, уверенно, крепко, как один человек! Строй казался монолитным, как стена… Шаги солдат сливались с грохотом духового оркестра… Офицеры как будто сошли с картинки. А теперь, на том же плацу, невпопад ходили, неловко поворачивались пятидесятилетние тотальники с мешком хвороб за плечами… Значит, в скором времени и в его дивизию, вместо выбывших, начнут прибывать такие вот, с позволения сказать, солдаты.
При этой мысли генерал почувствовал дрожь во всем теле.
Неподалеку от гостиницы генерал заметил человека на костылях – у него были отрезаны обе ноги выше колен.
Это был первый инвалид войны, которого видел генерал на улицах города, но, как он потом узнал, калек в городе было много…
С начала войны в гостиницу редко заглядывали гости. Увидев, что приехал важный военный, генерал, служители засуетились. Но это были новые люди, старый персонал в большинстве был мобилизован и отправлен на Восточный фронт, и эти новые люди не знали в лицо сына владельца гостиницы. Однако они поспешили взять чемоданы и распахнули дверь.
– Не надо! – крикнул Вагнер, когда кто-то кинулся докладывать хозяину, и, выйдя из машины, легко взбежал по лестнице.
Швейцар, узнав от шофера, кто приехал, только покачал головой.
Маленький человек, утопавший в глубоком бархатном кресле, очень рассердился, почувствовав, что кто-то без стука и разрешения вошел в его кабинет.
Расстроенные нервы старого Людвига не позволяли ему сохранять хваленое бюргерское хладнокровие. Все его сердило и раздражало. Бросив в хрустальную пепельницу сигару, которая весь день торчала у него во рту, он ждал, что скажет вошедший.
А Густаву показалось, что отец дремлет; он на цыпочках подошел к нему. Это еще больше взвинтило старика. Резко подняв седую голову, он посмотрел на вошедшего в упор, но видел плохо и не узнал вошедшего. Только надев пенсне, он взволнованно спросил:
– Ты?
– Отец! – Густав бросился к креслу. – Ты не узнал меня, отец?
– Узнал, узнал. Сейчас узнал.
Отвислые щеки Людвига затряслись, он растерялся от неожиданной встречи. Поцеловав сына в лоб, сердито сказал:
– Вместо того, чтобы научиться в армии дисциплине, ты забыл даже самые обычные правила вежливости, которым я учил тебя в детстве!
– Извини, отец, я не дал телеграмму… Это…
– Знаю, знаю, ты сделал это, чтобы показаться оригинальным.
Служители постучались в дверь и пришли поздравить своего хозяина. Кабинет наполнился людьми. По указанию Вагнера в честь приезда сына в гостинице был устроен торжественный обед. Служащие, повеселев от коньяка и рома, пили за немецкую армию, покорившую всю Европу, за славного генерала Вагнера. Музыканты исполнили в честь генерала отрывки из произведений Баха и Гайдна.
Да, давно гостиница старого Людвига не знала такого оживления и веселья, с начала войны с русскими.
Гитлер, прибывший в Винницу в связи с ухудшением положения на Восточном фронте, говорил с генералами резко, не желал выслушивать ни предложений, ни, тем более, каких-либо возражений, а требовал лишь беспрекословного выполнения приказов.
Генерал Вагнер, как, впрочем, и другие приглашенные, вышел из ставки Гитлера мокрый, как мышь. По пути на аэродром он снова и снова пожалел не только о Париже, но и о том, что так мало довелось ему побыть в Пархиме.
… Вид родного города заставил его опечалиться уже в день приезда. В Пархиме все переменилось, все состарилось и казалось в полном запустении. Не таким рисовался ему родной город.
Вагнер уезжал из Пархима в 1941 году; тогда он был полковником. Теперь он возвращался в мундире генерал-майора, с крестами на груди.
Он умышленно не телеграфировал домой о своем приезде: пусть это будет сюрпризом; он неожиданно появится перед отцом и женой.
Шофер, выполняя приказание генерала, ехал по улицам города медленно. Вагнер, стосковавшийся по родине, смотрел из окна машины по сторонам.
Центральная площадь городка раньше кишмя кишела людьми – сейчас она была пустынной. Административные здания потеряли свою торжественность и надменность, трехэтажные дома из красного кирпича потемнели, словно оделись в траур. На улицах почти не видно прохожих. Неизменным оставался только памятник генерал-фельдмаршалу Мольтке. Вагнер всегда гордился тем, что он земляк великого военного мыслителя, и втайне лелеял надежду, что когда-нибудь и памятник боевому генералу Вагнеру украсит одну из площадей города Пархима.
В уездном городе Пархим жило восемнадцать тысяч человек – сейчас казалось, что в нем нет и двух тысяч. Но если Пархим оказался таким унылым, таким пустынным, то ведь и другие города Германии опустели? Было такое ощущение, будто люди переселились куда-то, покинули город совсем.
Отец Вагнера держал гостиницу на окраине города, и Густав решил проехать туда, встретиться с отцом в гостинице.
Машина шла мимо пехотных казарм. На плацу, как всегда, шли строевые учения, и генерал пожелал глянуть, как сейчас учат солдат.
Обучали пожилых солдат. Согнутые, уродливые фигуры в старых мундирах, то тесных, то висящих на костлявых плечах, как на вешалках, производили странное впечатление. Но особенно жалкими казались эти подагрики и ревматики, когда, боясь вызвать гнев офицера, изо всех сил старались выпятить грудь и печатать шаг худыми негнущимися ногами.
"Господи, что же это такое? Это позор!" – прошептал потрясенный жалким зрелищем генерал и отвернулся.
Еще ребенком он любил бегать сюда, в казармы, наблюдать строевые занятия. Тут родилась мечта непременно стать офицером. И как не родиться мечте, когда рослые красавцы-солдаты шагали гордо, уверенно, крепко, как один человек! Строй казался монолитным, как стена… Шаги солдат сливались с грохотом духового оркестра… Офицеры как будто сошли с картинки. А теперь, на том же плацу, невпопад ходили, неловко поворачивались пятидесятилетние тотальники с мешком хвороб за плечами… Значит, в скором времени и в его дивизию, вместо выбывших, начнут прибывать такие вот, с позволения сказать, солдаты.
При этой мысли генерал почувствовал дрожь во всем теле.
Неподалеку от гостиницы генерал заметил человека на костылях – у него были отрезаны обе ноги выше колен.
Это был первый инвалид войны, которого видел генерал на улицах города, но, как он потом узнал, калек в городе было много…
С начала войны в гостиницу редко заглядывали гости. Увидев, что приехал важный военный, генерал, служители засуетились. Но это были новые люди, старый персонал в большинстве был мобилизован и отправлен на Восточный фронт, и эти новые люди не знали в лицо сына владельца гостиницы. Однако они поспешили взять чемоданы и распахнули дверь.
– Не надо! – крикнул Вагнер, когда кто-то кинулся докладывать хозяину, и, выйдя из машины, легко взбежал по лестнице.
Швейцар, узнав от шофера, кто приехал, только покачал головой.
Маленький человек, утопавший в глубоком бархатном кресле, очень рассердился, почувствовав, что кто-то без стука и разрешения вошел в его кабинет.
Расстроенные нервы старого Людвига не позволяли ему сохранять хваленое бюргерское хладнокровие. Все его сердило и раздражало. Бросив в хрустальную пепельницу сигару, которая весь день торчала у него во рту, он ждал, что скажет вошедший.
А Густаву показалось, что отец дремлет; он на цыпочках подошел к нему. Это еще больше взвинтило старика. Резко подняв седую голову, он посмотрел на вошедшего в упор, но видел плохо и не узнал вошедшего. Только надев пенсне, он взволнованно спросил:
– Ты?
– Отец! – Густав бросился к креслу. – Ты не узнал меня, отец?
– Узнал, узнал. Сейчас узнал.
Отвислые щеки Людвига затряслись, он растерялся от неожиданной встречи. Поцеловав сына в лоб, сердито сказал:
– Вместо того, чтобы научиться в армии дисциплине, ты забыл даже самые обычные правила вежливости, которым я учил тебя в детстве!
– Извини, отец, я не дал телеграмму… Это…
– Знаю, знаю, ты сделал это, чтобы показаться оригинальным.
Служители постучались в дверь и пришли поздравить своего хозяина. Кабинет наполнился людьми. По указанию Вагнера в честь приезда сына в гостинице был устроен торжественный обед. Служащие, повеселев от коньяка и рома, пили за немецкую армию, покорившую всю Европу, за славного генерала Вагнера. Музыканты исполнили в честь генерала отрывки из произведений Баха и Гайдна.
Да, давно гостиница старого Людвига не знала такого оживления и веселья, с начала войны с русскими.
2
Луна уже поднялась на середину неба и озаряла спокойный Пархим, а старый Вагнер и его сын все еще сидели в гостиной, говорили и не могли наговориться. А Герта, жена Густава, все еще ждала мужа. Сегодня она уделила особое внимание своей постели, не доверившись служанке, сама сменила белье. При этом она волновалась, как девочка. Еще бы: ведь больше года Герта не клала голову на грудь своего мужа. Сколько прошло бессонных ночей! Ей представлялось порой, как муж проводит время в Париже, в обществе тоненьких, страстных француженок, и поэтому месяцами не пишет жене. При этом она вспыхивала от ярости. Только в одном Герта находила себе утешение: в том, что она генеральская жена. Сегодня, впервые после того, как муж получил генеральское звание, она ляжет с ним в постель не как полковничья, а именно как генеральская жена.
Постель ароматно пахла французскими духами. Герта надушила ее, чтобы понравилось мужу: он к французскому привык.
Ночь таяла, как кусок льда, брошенный в горячую воду; иссякало и терпение Герты. Она вертелась с одного боку на другой и на чем свет стоит ругала свекра: "Старый дурак, нашел время для разговоров!"
Напрасное ожидание так истомило ее, что страсть, вспыхнувшая в ней с вечера, начала постепенно гаснуть, и во втором часу ночи она уснула, так и не дождавшись генеральских ласк.
Отец и сын курили сигары и разговаривали. В пепельнице уже набралось много сигарных окурков. Людвиг не отпускал сына спать, все спрашивал, говорил и говорил.
– Затянули войну, затянули! Нет, Густав, так не воюют. Стыдно! Вот уже два года, как армия империи не может справиться с Россией. И не поймешь, за что, за какие заслуги, носите вы, генералы, свои награды?
– Война с русскими – не простое дело, отец. Это не та Россия, которую ты видел. Русские и тогда умели воевать, а сейчас они дерутся с неслыханной яростью.
– А вы разве не умеете драться? Но, я думаю, все наши беды оттого, что ведете вы себя там не как солдаты, а как интеллигенты…
… Сейчас Густав Вагнер вспомнил, как ведут себя в России его солдаты и офицеры. Видел бы старик то, что он видел! Но тогда он возразил отцу:
– Нет, отец, мы не интеллигенты. Мы ведем себя как подобает немецкому солдату. И воевать мы умеем. Правда, сам я еще не встречался лицом к лицу с русскими. Но о чем говорит история? О том, что эта нация войны не боится, умеет постоять за себя. Перед нами серьезный и умный враг. Опытный враг, отец. – Густав понизил голос. – Какие-то необратимые изменения происходят в этой войне. Тот, кто, казалось, вот-вот должен пасть на колени, набирает силу, а мы… – Вагнер помолчал. – Если серьезно все взвесить, отец, то теперь уже трудно сказать, в чью пользу закончится война.
– Вот-вот, эти-то пагубные мысли, выведенные не из опыта, а бог знает из чего, и связывают нас по рукам и ногам. Русских надо стереть с лица земли! – Людвиг взял со стола свежий номер "Берлинер берзенцайтунг" и бросил ее перед сыном. – Вот эта газетенка – сколько времени она кричит о взятии Сталинграда! А город еще не взят! Почему? Потому что верховное командование и мудрецы из генерального штаба скупятся на порох и на солдат. Не знают простой истины: чем больше вложишь, тем больше возьмешь! Вы послали против них пятьдесят дивизий – ничего не вышло, враг выстоял. Тогда пошлите сто, и победа обеспечена. Малыми силами ее не добыть! – Ты великий стратег, отец, – улыбнулся Густав. Стало быть, мое генеральство – наследственное. – Да, – без улыбки подхватил Людвиг, – хотя я не заканчивал военных академий, но правила ведения войны я знаю, а уж здравый смысл мне знаком!
И действительно, старый Вагнер разбирался в военном деле. В молодости он двенадцать лет находился на военной службе и дослужился до чина капитана. В 1918 году по просьбе главы грузинского меньшевистского правительства Ноя Жордания в Грузию вступили немецкие войска, в состав которых пожаловал в Закавказье и капитан Людвиг Вагнер; он работал в штабе немецких оккупационных войск в Грузии, а спустя некоторое время, возглавил карательный батальон, который свирепствовал в Очамчирском и Борчалинском уездах, грабил местное население. По признанию самого Людвига, за несколько дней батальон собрал много "легких по весу, но тяжелых по цене предметов". Но Вагнер жил в те дни мечтой о царстве нефти и миллионов – Баку. Немецкие войска, сосредоточенные в Тифлисе, уже готовились к походу в Азербайджан. Главнокомандующий немецкими войсками генерал Людендорф обратился к офицерам оккупационных войск с секретным приказом, в котором, в частности, после взятия Баку предоставлял им право свободного предпринимательства.
Капитан Людвиг Вагнер возмечтал приобрести в Баку хотя бы небольшой, на первое время, нефтепромысел. Увы, этим планам не удалось свершиться, но сожаление по утраченным возможностям точило его всю жизнь. Теперь он стар, зато сын молод, полон сил и так близок к осуществлению отцовских чаяний…
Разговор отца с сыном затянулся за полночь.
Хотя Густав не мог согласиться с устаревшими взглядами отца на многое, особенно на тактику ведения боя; он уже не спорил, не возражал, чтобы не рассердить старика. Прав он или не прав, но Людвиг Вагнер любил, чтобы с ним непременно соглашались, и словесное поле брани всегда оставалось за ним. Поэтому он удержал сына, когда тот, наконец, вспомнил о Герте.
– Как только вернешься в Париж, напиши рапорт и попроси направить тебя на русский фронт. Там твое будущее, Густав, только там!
– Ты сидишь здесь и судишь о войне по газетам, – слегка раздражаясь, ответил сын. – Ты думаешь, что эта война похожа на первую мировую войну. Или ты хочешь потерять сына? Ну, я напишу рапорт, и они пошлют меня в это восточное пекло, а как я оттуда выберусь?
– Ты что, Густав? Какой отец хочет лишиться сына? Что за глупости ты говоришь! Я хочу только сказать, что, возможно, ты не всегда будешь генералом. Будущее, о котором я говорю – не в армии. Если ты получишь в России кусок хорошей земли или хотя бы один завод, тебе этого хватит, чтобы начать дело. Или, скажем, тебе достанется нефтепромысел в Баку, разве это плохо? Какой ты генерал, если у тебя нет имения, земли или промышленных предприятий?!
Что говорить? Густав давно мечтал о куске земли где-нибудь на юге России. Но как это сделать, вот в чем была загвоздка.
– К чему эти разговоры, отец? До исполнения твоей мечты мы не дожили, до исполнения моей далеко, как до неба… – Густав поднялся. – Спокойной ночи, отец. Я думаю, мы еще успеем поговорить обо всем: у меня еще десять дней отпуска!
Постель ароматно пахла французскими духами. Герта надушила ее, чтобы понравилось мужу: он к французскому привык.
Ночь таяла, как кусок льда, брошенный в горячую воду; иссякало и терпение Герты. Она вертелась с одного боку на другой и на чем свет стоит ругала свекра: "Старый дурак, нашел время для разговоров!"
Напрасное ожидание так истомило ее, что страсть, вспыхнувшая в ней с вечера, начала постепенно гаснуть, и во втором часу ночи она уснула, так и не дождавшись генеральских ласк.
Отец и сын курили сигары и разговаривали. В пепельнице уже набралось много сигарных окурков. Людвиг не отпускал сына спать, все спрашивал, говорил и говорил.
– Затянули войну, затянули! Нет, Густав, так не воюют. Стыдно! Вот уже два года, как армия империи не может справиться с Россией. И не поймешь, за что, за какие заслуги, носите вы, генералы, свои награды?
– Война с русскими – не простое дело, отец. Это не та Россия, которую ты видел. Русские и тогда умели воевать, а сейчас они дерутся с неслыханной яростью.
– А вы разве не умеете драться? Но, я думаю, все наши беды оттого, что ведете вы себя там не как солдаты, а как интеллигенты…
… Сейчас Густав Вагнер вспомнил, как ведут себя в России его солдаты и офицеры. Видел бы старик то, что он видел! Но тогда он возразил отцу:
– Нет, отец, мы не интеллигенты. Мы ведем себя как подобает немецкому солдату. И воевать мы умеем. Правда, сам я еще не встречался лицом к лицу с русскими. Но о чем говорит история? О том, что эта нация войны не боится, умеет постоять за себя. Перед нами серьезный и умный враг. Опытный враг, отец. – Густав понизил голос. – Какие-то необратимые изменения происходят в этой войне. Тот, кто, казалось, вот-вот должен пасть на колени, набирает силу, а мы… – Вагнер помолчал. – Если серьезно все взвесить, отец, то теперь уже трудно сказать, в чью пользу закончится война.
– Вот-вот, эти-то пагубные мысли, выведенные не из опыта, а бог знает из чего, и связывают нас по рукам и ногам. Русских надо стереть с лица земли! – Людвиг взял со стола свежий номер "Берлинер берзенцайтунг" и бросил ее перед сыном. – Вот эта газетенка – сколько времени она кричит о взятии Сталинграда! А город еще не взят! Почему? Потому что верховное командование и мудрецы из генерального штаба скупятся на порох и на солдат. Не знают простой истины: чем больше вложишь, тем больше возьмешь! Вы послали против них пятьдесят дивизий – ничего не вышло, враг выстоял. Тогда пошлите сто, и победа обеспечена. Малыми силами ее не добыть! – Ты великий стратег, отец, – улыбнулся Густав. Стало быть, мое генеральство – наследственное. – Да, – без улыбки подхватил Людвиг, – хотя я не заканчивал военных академий, но правила ведения войны я знаю, а уж здравый смысл мне знаком!
И действительно, старый Вагнер разбирался в военном деле. В молодости он двенадцать лет находился на военной службе и дослужился до чина капитана. В 1918 году по просьбе главы грузинского меньшевистского правительства Ноя Жордания в Грузию вступили немецкие войска, в состав которых пожаловал в Закавказье и капитан Людвиг Вагнер; он работал в штабе немецких оккупационных войск в Грузии, а спустя некоторое время, возглавил карательный батальон, который свирепствовал в Очамчирском и Борчалинском уездах, грабил местное население. По признанию самого Людвига, за несколько дней батальон собрал много "легких по весу, но тяжелых по цене предметов". Но Вагнер жил в те дни мечтой о царстве нефти и миллионов – Баку. Немецкие войска, сосредоточенные в Тифлисе, уже готовились к походу в Азербайджан. Главнокомандующий немецкими войсками генерал Людендорф обратился к офицерам оккупационных войск с секретным приказом, в котором, в частности, после взятия Баку предоставлял им право свободного предпринимательства.
Капитан Людвиг Вагнер возмечтал приобрести в Баку хотя бы небольшой, на первое время, нефтепромысел. Увы, этим планам не удалось свершиться, но сожаление по утраченным возможностям точило его всю жизнь. Теперь он стар, зато сын молод, полон сил и так близок к осуществлению отцовских чаяний…
Разговор отца с сыном затянулся за полночь.
Хотя Густав не мог согласиться с устаревшими взглядами отца на многое, особенно на тактику ведения боя; он уже не спорил, не возражал, чтобы не рассердить старика. Прав он или не прав, но Людвиг Вагнер любил, чтобы с ним непременно соглашались, и словесное поле брани всегда оставалось за ним. Поэтому он удержал сына, когда тот, наконец, вспомнил о Герте.
– Как только вернешься в Париж, напиши рапорт и попроси направить тебя на русский фронт. Там твое будущее, Густав, только там!
– Ты сидишь здесь и судишь о войне по газетам, – слегка раздражаясь, ответил сын. – Ты думаешь, что эта война похожа на первую мировую войну. Или ты хочешь потерять сына? Ну, я напишу рапорт, и они пошлют меня в это восточное пекло, а как я оттуда выберусь?
– Ты что, Густав? Какой отец хочет лишиться сына? Что за глупости ты говоришь! Я хочу только сказать, что, возможно, ты не всегда будешь генералом. Будущее, о котором я говорю – не в армии. Если ты получишь в России кусок хорошей земли или хотя бы один завод, тебе этого хватит, чтобы начать дело. Или, скажем, тебе достанется нефтепромысел в Баку, разве это плохо? Какой ты генерал, если у тебя нет имения, земли или промышленных предприятий?!
Что говорить? Густав давно мечтал о куске земли где-нибудь на юге России. Но как это сделать, вот в чем была загвоздка.
– К чему эти разговоры, отец? До исполнения твоей мечты мы не дожили, до исполнения моей далеко, как до неба… – Густав поднялся. – Спокойной ночи, отец. Я думаю, мы еще успеем поговорить обо всем: у меня еще десять дней отпуска!
3
В полдень Густав вернулся с прогулки в окрестностях города и едва прилег на диван, как принесли телеграмму. Командование прерывало его отпуск. Его срочно вызывали в Берлин. Он терялся в догадках, что могло произойти в Париже? Французская армия разгромлена. Союзники с открытием второго фронта не спешат. Партизаны большой опасности не представляют…
Пытаясь представить, в чем дело, Вагнер складывал свои вещи. В тот же день он выехал в Берлин, а оттуда в Соссин, в сорока километрах от Берлина там, в густом сосновом лесу располагался штаб сухопутных войск. В штабе сообщили, что, согласно приказу, ему надлежит немедленно отправиться в Винницу, в ставку фюрера на Восточном фронте.
… Вот и все. Рапорт с просьбой послать в Россию писать не надо. Он никогда не вернется в Париж. Что ж, отец, ты как раз этого и хотел для сына… Но, может, ты прав, и там, в России, я добьюсь счастья, а может, приобрету два аршина земли и березовый крест?
С этими горькими мыслями Густав Вагнер долетел от Берлина до Винницы. Потом – совещание у Гитлера. А на винницком аэродроме уже стоял готовый к вылету военный самолет, и старый невысокий генерал-артиллерист, заложив руки за спину, нервно прохаживался перед самолетом. Едва машина Вагнера остановилась на летном поле, старый генерал кинулся к нему.
– Наконец-то вы прибыли, генерал, стало быть, летим! – и он направился к самолету.
– Летим, – вслед за незнакомым генералом Вагнер поднялся в самолет.
Через пять минут самолет поднялся и взял курс на Сталинград.
Эшелоны с полками его дивизии тоже мчались уже из-под Парижа на восток, под Сталинград.
Пытаясь представить, в чем дело, Вагнер складывал свои вещи. В тот же день он выехал в Берлин, а оттуда в Соссин, в сорока километрах от Берлина там, в густом сосновом лесу располагался штаб сухопутных войск. В штабе сообщили, что, согласно приказу, ему надлежит немедленно отправиться в Винницу, в ставку фюрера на Восточном фронте.
… Вот и все. Рапорт с просьбой послать в Россию писать не надо. Он никогда не вернется в Париж. Что ж, отец, ты как раз этого и хотел для сына… Но, может, ты прав, и там, в России, я добьюсь счастья, а может, приобрету два аршина земли и березовый крест?
С этими горькими мыслями Густав Вагнер долетел от Берлина до Винницы. Потом – совещание у Гитлера. А на винницком аэродроме уже стоял готовый к вылету военный самолет, и старый невысокий генерал-артиллерист, заложив руки за спину, нервно прохаживался перед самолетом. Едва машина Вагнера остановилась на летном поле, старый генерал кинулся к нему.
– Наконец-то вы прибыли, генерал, стало быть, летим! – и он направился к самолету.
– Летим, – вслед за незнакомым генералом Вагнер поднялся в самолет.
Через пять минут самолет поднялся и взял курс на Сталинград.
Эшелоны с полками его дивизии тоже мчались уже из-под Парижа на восток, под Сталинград.
Глава четырнадцатая
1
Вернувшись в штаб, Парамонов узнал, что его вызывает командир полка.
Недоумевая, Парамонов пошел на КП. Но по дороге он все же завернул в санчасть и передал Елене Смородиной просьбу Гасанзаде зайти в роту. Смородина приняла его холодно и ни словом не обмолвилась, пойдет она в роту или не пойдет. Обеспокоенный еще больше, Парамонов направился к Ази Асланову. Здесь его ожидало очень приятное известие: подполковник получил письмо из Омского горисполкома, в котором сообщалось, что по письму командира полка в квартире Парамонова начат ремонт. Парамонов не знал, как благодарить подполковника. В самом прекрасном расположении духа вернулся он к себе в роту, не сказав Гасанзаде, как безразлично отнеслась Смородина к его просьбе. Парамонов мысленно успокоил ротного: "Придет она, товарищ лейтенант, обязательно придет, как может не прийти?" Ему очень хотелось, чтобы всем было так же радостно и хорошо, как хорошо сегодня ему.
И Смородина, выбрав свободный час, пришла в роту. Она шла по морозу, раскраснелась и выглядела необычайно свежей. Вообще, в последнее время она похорошела, пополнела, и все говорили ей об этом, на что она со смехом возражала: "Да нет же, я не поправилась, это только так кажется, просто я тепло одета, поэтому и кажусь толстой". Но она не была толстой, она была в меру полной, и полнота ей шла, не портила стройности и делала ее еще более привлекательной. Правда, давно сшитая по фигуре шинель стала тесновата, слишком плотно облегала фигуру, но Лена с детства занималась спортом, была пропорционально сложена, все в ней было соразмерно, так что тесноватая шинель еще не вредила, когда Смородина шла, головы мужчин непроизвольно поворачивались вслед за нею.
Гасанзаде с Тетериным осматривал отремонтированный танк, но, увидев доктора, забыл о танке и направился к ней. Они вместе спустились в только что отрытую и еще не оборудованную землянку, и Гасанзаде сказал:
Недоумевая, Парамонов пошел на КП. Но по дороге он все же завернул в санчасть и передал Елене Смородиной просьбу Гасанзаде зайти в роту. Смородина приняла его холодно и ни словом не обмолвилась, пойдет она в роту или не пойдет. Обеспокоенный еще больше, Парамонов направился к Ази Асланову. Здесь его ожидало очень приятное известие: подполковник получил письмо из Омского горисполкома, в котором сообщалось, что по письму командира полка в квартире Парамонова начат ремонт. Парамонов не знал, как благодарить подполковника. В самом прекрасном расположении духа вернулся он к себе в роту, не сказав Гасанзаде, как безразлично отнеслась Смородина к его просьбе. Парамонов мысленно успокоил ротного: "Придет она, товарищ лейтенант, обязательно придет, как может не прийти?" Ему очень хотелось, чтобы всем было так же радостно и хорошо, как хорошо сегодня ему.
И Смородина, выбрав свободный час, пришла в роту. Она шла по морозу, раскраснелась и выглядела необычайно свежей. Вообще, в последнее время она похорошела, пополнела, и все говорили ей об этом, на что она со смехом возражала: "Да нет же, я не поправилась, это только так кажется, просто я тепло одета, поэтому и кажусь толстой". Но она не была толстой, она была в меру полной, и полнота ей шла, не портила стройности и делала ее еще более привлекательной. Правда, давно сшитая по фигуре шинель стала тесновата, слишком плотно облегала фигуру, но Лена с детства занималась спортом, была пропорционально сложена, все в ней было соразмерно, так что тесноватая шинель еще не вредила, когда Смородина шла, головы мужчин непроизвольно поворачивались вслед за нею.
Гасанзаде с Тетериным осматривал отремонтированный танк, но, увидев доктора, забыл о танке и направился к ней. Они вместе спустились в только что отрытую и еще не оборудованную землянку, и Гасанзаде сказал: