— Так что там насчет самолета в Черном озере?..
   Кто это сказал?
   Слева бежал Арлекин, то есть Арлекинша, справа — Пьеро-Пьеретта, позади — Ильин краем глаза видел — планировали над аллеей остальные маски, почти вплотную летела Мальвина — глаза горели, ноздри раздуты, вампиресса, губы беззвучно повторяют что-то, то ли песню из репертуара вышеупомянутого Бой Джорджа, то ли гимн Карнавалу, а впереди гигантскими скачками несся в ночь сенбернар Карл. И бежали справа-слева-сзади-впереди ресторанные клиенты, и еще другие клиенты, присоединившиеся к веселой толпе, и даже давешние полицейские, напугавшие Ильина перед «Лорелеей», тоже мчались вместе со всеми, размахивая дубинками и звеня наручниками. Ахах! Ангел — и тот поддался общей атмосфере вселенского жадного гона, парил, жужжал чем-то — что твой Карлсон, который и в Этой жизни остался милягой Карлсоном-с-мотором. И не слышал Ангел вредных слов, иначе неизбежно прореагировал бы летучей репликой, а ведь не стал, значит, скорее всего помстилось Ильину. Ожиданием Карнавала навеяло.
   А на центральной площади с цветным фонтаном, струи которого, несмотря на несезон, взлетали до ближних звезд и перемешивались там вместе с осколками фейерверка, на асфальтовой площади гулял невесть откуда взявшийся люд, в который набежавшие «лорелейцы» лишь влились естественно.
   Ильин, вдруг забыв, что он — не Ильин, а Лукич, подпрыгивал в тесном своем костюмчике и даже холода не чувствовал — а ведь куртка осталась в ресторане на вешалке. И чего б ему не подпрыгивать, если он был такой же размалеванной маской вселенской комедии дель арте, только его комедия называлась не «Принцесса Турандот» или «Король-олень», а «История ВКП(б)», тоже сильная комедия, и талантище Мальвинка легко сотворила его маску — по его мерке; не Арлекина же, в самом деле, из Ильина лепить. И как уж она дозналась, кого именно творить, — один Бог знает. Или родное гебе, которое знает все на свете чуть-чуть больше… Но сотворила — для веселья. И веселиться бы Ильину так и дальше, да Ангел на то и хранитель, чтобы непрерывно бдеть. Он, Ангел, о своей реплике про скрытную и не отвечающую на прямые вопросы Мальвину помнил преотлично, оказывается. Он грубо вмешался в идиотскую эйфорию Ильина и сказал:
   — Атас, бурш, к тебе крадутся типы. И здесь покоя нет. Мотаем, быстро!
   Ильин мгновенно пришел в свое нормальное сегодняшнее состояние — низкого старта, снялся с него, со старта то есть, и боком-боком порулил сквозь толпу к фонтану, чтобы обогнуть его незамеченным, и нырнуть в известную еще с Той жизни тихую аллейку, которая вела не то к розарию, не то к колумбарию, не то к виварию — Ильин давно запутался, что было и что есть. Помнил лишь, что за розарием-виварием имеет место выход из парка. Ильин даже не смотрел, откуда крадутся. Он спиной чувствовал опасность, а может, это Ангел его в спину подталкивал, может статься, но продвигался Ильин к цели быстро и уверенно, вот уж и фонтан рядом, вот уже можно протянуть на ходу ладошку и побулькать чуток в цветной водичке, но в сей же секунд взяли Ильина под локотки, резко притормозили, а знакомый голос Мальвины произнес:
   — Куда это вы так поспешаете, либер фюрер?
   Да, да, вы правы, это именно Мальвина произнесла, поскольку именно она и стояла у фонтана — немолодая, но красивая, гордая, уверенная в своей неотразимости фрау! — и укоризненно смотрела на беглеца. Дубленочка ее обливная серебряная так и сверкала в карнавальной ночи, так и пускала по сторонам лучики-зайчики.
   Ильин дернулся, не отвечая. Не тут-то было: держали крепко. Он глянул, кто держал: ну конечно, Арлекинша, ну конечно, Панталошка, бабы-сволочи, бодибилдингом туго накачанные. Баллоны! Куда против них хилому-то Ильину.
   — Ты сейчас уже не Ильин, — странно-странно сказал Ангел.
   Странно-то странно, а Ильин понял. И, поняв, заорал чужим, грассирующим фальцетом:
   — Прочь руки!
   Он резко тряхнул локотками, сбросил с себя постыдные захваты гебистов дель арте, прыгнул на парапет фонтана, выпрямился, выпятил грудь, вздернул горе бороденку, выкинул вперед правую руку с зажатой в кулаке кепкой и огласил окрест:
   — Товарищи!
   Отвычное это страшное слово шугануло по карнавальной толпе смерчем, все аж присели и застыли — то ли от удивления, то ли от ужаса. И ближайшие маски сделали шаг назад, изобразили предельное внимание и предельное же почтение — так, как это положено в хрупком искусстве итальянских странствующих комедиантов. И даже Мальвина задумчиво подперла ладошкой красивую голову: мол, слушаю вас, либер фюрер, то есть вождь любимый. А кобель Карл сел на толстый зад и ожидающе свесил из пасти красный, горящий язык, освещая им милую мизансценочку.
   — Товарищи! — скисая, повторил Ильин. Ангел его в ситуацию вкатил и затаился, гаденыш, как, впрочем, и прежде водилось, а Ильину — выкручиваться. Но как выкручиваться?.. Позвал Ангела: — Что дальше, маэстро?
   — А что дальше? — удивился тот. Будто для него выступления с броневика, то есть с фонтана, — дело каждодневное. — Ничего дальше. Неси канонический текст. По пятому изданию.
   — Что я помню?
   — Что-то да помнишь. Зря тебя пятнадцать лет учили, деньги народные просаживали? Поднатужься, поднатужься, а там само пойдет…
   Ильин поднатужился, и впрямь само пошло.
   — Смерть шпионам! — бросил он в притихшую толпу слова, невесть откуда возникшие в его больной голове. А за ними помчались другие, тоже невесть откуда взявшиеся, но помчались споро и складно, не обгоняя друг друга, не толкаясь и ножки не подставляя. — В каждом крупном городе есть широкая организация шпионажа, предательства, взрыва мостов, устройства восстаний в тылу… Все должны быть на посту! Везде удвоить бдительность, обдумать и провести самым строгим образом ряд мер по выслеживанию шпионов и по поимке их. Каждый пусть будет на сторожевом посту…
   Замолчал, проглотил слюну. И толпа у фонтана молчала. И фейерверк иссяк.
   Ангел ржал.
   — И ничего смешного, — обиженно сказал Ильин.
   — Я и не смеюсь, — нагло соврал Ангел. — Ты откуда эту ахинею выкопал?
   — Это не ахинея. Ты же велел канонический текст — это и есть канонический. Единственный, который наизусть помню. Том тридцать восьмой, страница триста девяносто девятая.
   — Откуда помнишь? — изумился Ангел.
   Теперь Ильин заржал.
   — Был случай, — сказал. — Я еще в старлеях гулял, летал на «двадцатипятках», а у нас в полку замполит был, дубина дубиной, как водится, где ты видел умных замполитов?..
   — Я вообще никаких не видел, — быстро встрял Ангел. — Я при замполитах с тобой не знался, они тогда вместо меня хранителями числились…
   — У него шпиономания была. Военная тайна, блин, рот на замке, письма перлюстрировал, сука, только что в ширинки не заглядывал. Выход в город — по его разрешению. А у меня любовь случилась как раз в городе, мне к ней хоть через день, а надо было. Ну, я эту цитатку и нашел — полдня рылся в Лукиче. И на политзанятиях — на голубом глазу, назубок. Он меня и полюбил страстно…
   — Красивая история, — сказал Ангел. — И цитатка к месту. Не могу сдержать слезу… Но не тяни паузу: пять секунд прошло — завершай аншпрех, пока все в коме. Добей их, зайчиков.
   Ильин еще раз оглядел слушателей, и впрямь почувствовав себя горланом-главарем, простым, как правда. Выбросил вперед руку с кепкой:
   — Оглянитесь вокруг себя. Кто рядом? Друг? Враг? Вглядитесь ему в глаза. Все на посту! Удвойте бдительность…
   И легко спрыгнул с фонтанного парапета, пошел в выбранную аллейку. И никто его не преследовал. Все на площади, удвоив бдительность, смотрели друг другу в глаза, ища в оных намек на подлое предательство и шпионство.
   Все вышеописанное сильно напоминало сцену в дурдоме. Или скверно поставленную пьеску. Ильина все ж не оставляло смутное ощущение, что дурдомом здесь не пахло, а пьеска и впрямь была скверно поставлена. И что самое гнусное — Ильин так и не врубился, какая ж ему в этой пьеске роль уготована? Та, слова из которой он произнес только что? Вряд ли. Нет, Ильин подозревал, что вся эта фантазия дель арте была кем-то для чего-то придумана. Кем? Для чего? Для него, для Ильина? Не слишком ли сложно для простого котельщика? Не перегрузили ли композицию? Не слишком ли остраннили? И еще, главное: откуда всплыл в пошлой пьеске вопрос про самолет? Ангел удвоил сомнения:
   — Сдается мне, это еще не конец. Сдается мне, что кульминация впереди. А там и до финала, даст Бог, добредем. Хорошо бы — не до смертельного.
   — Типун тебе в рот, — ругнулся Ильин.
   Он быстро шел по темной аллее, спешил пройти розарий, который в Этой жизни оказался крохотным луна-парком для малых детишек, кукольным городком, закрытым по случаю несезона. Ему было холодно, Ильину, он давно пришел в себя от какого-то странного дурмана — не в эскалопе ли, который он все же куснул пару раз, спрятан был дурман? — он жалел, что позволил Мальвине и ее маскам втравить себя в наипошлейшую историю, он печалился о крепкой и теплой куртке, забытой на вешалке в «Лорелее», о том, что ее не вернуть — не идти же за ней! — и придется покупать новую…
   — Если живым останешься, — влез в его печали Ангел. — А трупу куртка ни к чему.
   — Типун тебе в рот, — беззлобно повторил Ильин. Он давно не обижался на Ангела всерьез. Он свыкся с ним, с хамством его свыкся, и тяжко ему было бы без хранителя, который появился сразу после болезни Ильина и не оставлял его ни на секунду. Разве что когда трусил.
   А вот Ильин и пробежал аллейку, вот Ильин и вырулил к кованым воротам парка. Боковой вход, боковая улица. Поперечный просек, если не переименовали… Выскочил за ворота, огляделся. По просеку медленно плыла черная машина, похожая на давешнюю «мерседесину», которая вознамерилась утром задавить Ильина. И состояние дурмана вернулось. Ильин стоял как приклеенный к асфальту, не мог сдвинуться, хотя требовалось бежать, нестись, мчаться…
   — Поздно, — констатировал Ангел.
   «Мерседесина» мягко притормозила около Ильина, чуть ноги ему не отдавила, открылась задняя дверца, и все та же Мальвина позвала из темноты:
   — Садитесь, майн фюрер. Я же обещала вас повести

Версия

   Немцы, когда победили СССР, все-таки начали, по дрянной своей привычке, кое-что уничтожать. Кремль, слава Богу, дотумкали оставить, несмотря на прежние обещания Адольфа. Вообще, здания в Москве особо не трогали, хотя поначалу да с радости заорали многие здорово — следуя дурному примеру Бонапарта. Памятники, правда, поскидывали. Минину и Пожарскому. Гранитный исторический член в память революционеров всех времен и народов — в Александровском саду. Мухинских «чучел» — у ВСХВ. И так далее, всего списка Ильин не помнил, да и не знал многого из того списка. Но назначенный Гитлером временный военный комендант Москвы, при котором вся эта вакханалия раскрутилась, поначалу ее не останавливал — ну надо же победителям покуражиться, погулять! — но и не поощрял особо. К слову, он довольно быстро, за месяц всего, навел в Москве относительный порядок, своих соотечественников приструнил, да и Берлин уже не приказывал топить первопрестольную в новообразованном море: немцы всегда хозяевами были. Так вот этот комендант, фон Грок его фамилия, скинутые с постаментов памятники свозил… куда бы вы думали?.. в Донской монастырь, где и складировал их рядом с грустным Гоголем, фрагментами Триумфальной арки и храма Христа Спасителя… И опять-таки к слову: не зря складировал. Минин с Пожарским вернулись на Красную площадь в пятьдесят пятом, там и стоят, где стояли. Триумфальная арка нашла законное место у Смоленского вокзала, бывшего Белорусского, а грустный Гоголь сел в истоке бульвара своего имени. «Чучелы» и революционный член на места не возвратились, так и остались в Донском, не мешая ни похоронам, ни церковной службе. Ужились.
   Но что немцы каленым железом выжигали — книги.
   Горький, Шолохов, Фадеев, Серафимович, Островский, Гладков, Катаев… Даже партийного графа Толстого не пожалели. Первые дни оккупации были освещены кострами из книг, как в приснопамятные дни в самой Германии. Книги жгли на Лубянке и в фонтане перед Большим театром. Жгли по спискам и без списка — что под руку попадется. Но начали, конечно же, с Ленина.
   Но вот странность! Жгли основоположников сладострастно, грели зимнюю Москву истово. Гражданам под страхом всяческих кар надлежало волочь из домашних библиотек в огонь все книги по утвержденным спискам. И ведь волокли, кидали в костры, а потом хвастались друг перед другом — кто сколько. Были и те, кто прятал любимые книги. Их, прячущих, выдавали соседи, а то и родственники: стукачество, насажденное гебе, легко прижилось и в дни оккупации. Но многие все же сохранили кое-что. Потом, когда пожарный синдром несколько поутих, и позже, когда Россия стала самостоятельной, это «кое-что» всплыло и в домах, и в букинистических лавках, и Ильин встречал в своих книжных странствиях по Москве то «Тихий Дон», то «Хождение по мукам», то «Белеет парус одинокий». Что-то из этого, сожженного, но, как оказалось, не сгоревшего, даже переиздаваться начало — уже в шестидесятых, в начале. Кое-что, большинство, так и сгинуло. А вот Булгакова не жгли — за неимением оного в типографском виде. Он и возродился легко: «Мастер и Маргарита» пришли к русскому читателю в пятьдесят седьмом, Ильин купил себе это самое первое издание в книжной лавке на Арбате.
   Что же до основоположников, то даже имена их оккупанты постарались стереть не только из истории, но и из памяти.
   Сталин и его Политбюро скрылись из Москвы накануне сдачи города, немцы их искали с остервенением, но так и не нашли. Более того — и это казалось Ильину фантастичным, необъяснимым! — скрывшись из Москвы, они больше нигде не возникли вновь, ни намеком даже. И из ЮАР о них ни слова не пришло. Были версии. Первая: во время бегства всех их накрыли бомбой или снарядом — в поезде ли, в автомобилях ли, на чем они там драпали. Накрыли и не узнали, кого накрыли. Вторая: им удалось переправиться в Китай к гоминьдановцам, а оттуда они все-таки ушли в ЮАР, а там — пластические операции, то да се — ну, как фашисты в Южной Америке в прежней жизни Ильина. Сравнение ему и принадлежало. Обе версии были вполне допустимы, но ни одна не нашла фактического подтверждения. Оставался факт: были люди — нет людей. Но вот над именами их и над трудами немцы поизгалялись вволю, все подчистую спалили, а за упоминание Сталина даже в частных разговорах людей волокли сначала в гестапо, а позже в гебе. И по сей день имя Сталина в России — черно. В энциклопедии, смотрел Ильин, несколько строк: тиран-параноик эпохи тоталитарного социализма, родился тогда-то, умер — прочерк. А вот Ленин нет-нет да и возникает нынче.
   Ильин вместе, конечно, с автором погорячились, утвердив, будто новая маска Ильину никому, кроме неореволюционеров, в Москве не известна. Подробности — высказывания, цитаты, полные тексты книг и статей — да, неизвестны: кто нынче в здравом уме станет заглядывать в мертвые прописи минувших дней? Кроме, естественно, специалистов — историков или политологов. Но все же сожженный Ленин, аки феникс-птица, из праха возник для памятливого русского народа. Фамилия на слуху. Кого ни спроси — скажут пару слов о бывшем вожде. В гимназиях, в лицеях его не проходят, но поминают к месту, к случаю. А то и старую фотку покажут, чтоб ученички знали, от кого их избавила доблестная немецкая армия. В той же энциклопедии, вышедшей в недавние годы, в восьмидесятые уже, о Ленине — целая статья, удостоился. И хоть поливают Лукича, но вежливо, отдавая, так сказать, посмертные почести Личности с большой буквы.
   Демократия! А что? В истории самой Германии тоже полно было всяких персонажей, а ведь никого не забыли. Чем мы-то хуже?..
   И не случайно — сначала среди стариков, а потом и молодежь увлеклась! — в России начали возникать тайные общества ленинистов. Вот ведь и кое-какие труды сохранились, хотя и жгли их вроде бы подчистую. Вот ведь и фотографии старые выплывали то там, то тут. Смотришь — на ветровом стекле автобуса или мощного трака «вольво» улыбается Лукич хитренько: мол, жив курилка. А когда Россия стала Россией, когда промышленность поднялась, когда границы открылись и пошли торговля — раз, туризм — два, культурные всякие взаимообмены, тут и поплыли в Россию книжечки не только Ленина, но и Троцкого, и Бухарина, и Зиновьева. Там-то, за бугром, их никто не жег — в Англии, например, или в Штатах.
   Другое дело, что имя Ленина было в России вроде как не очень приличным, что ли. И если упоминалось в каких-либо официозах, то непременно в негативном смысле. В последние годы, когда южноафриканский социализм начал прорываться за скудные пределы пустыни Калахари, имя бывшего вождя мирового пролетариата вновь оказалось на слуху у этого пролетариата. И не только у него. Уже не только тайно, но кое-где и явно. Однако официозная Россия открещивалась от вождя, как и после войны. Оно и понятно: откуда у нас свои пророки!..
   Но пророки на то и пророки, чтоб существовать вопреки любым идеологиям. Помните поговорку про запретный плод? То-то и оно. Да и слишком яркой — пусть для большинства черной, но все ж яркой, как сие цветовое утверждение ни парадоксально! — личностью в мировой истории был Ленин, чтобы вычеркнуть его из оной. Вон в прежней жизни Ильина московские постперестроечные издатели даже «Майн кампф» Гитлера перевели и издали, Ильин ее до катастрофы успел купить, но не успел прочитать. Так и в нынешней его жизни махонькие коммерческие издательства, то возникающие, то умирающие от безденежья, начали потихоньку издавать Лукича. Как там говорилось: Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить…

Факт

   Ильин политику терпеть не мог. В былой жизни, как и весь советский народ, его сильно достали народные депутаты всех уровней, видеть их на экране «тиви» не мог, зверел. А также митинги, демонстрации, всякие выборы-перевыборы, флаги красные, трехцветные, андреевские et cetera — тоже не мог ни видеть, ни слышать. Тем более — участвовать.
   Здесь, в этой России, политики тоже хватало, но шла она как-то мимо народа, сама по себе. Шла и шла. Кто очень хотел, тот интересовался, кто избегал — милости просим. Когда приближались выборы, агитационная кампания вырывалась на улицы, иногда — на телеэкран, обязательно — в газеты. Но улицы этой кампании отдавались определенные — Тверская, Манежная площадь, часть Садового кольца от Крымского моста до Смоленской площади, до «высотки» МИДа, которая, как ни странно, и здесь была достроена после войны — на предвоенных фундаментах. И в ней по-прежнему — к вящему удивлению Ильина — обитала российская дипломатия. Впрочем, это — не единственный повод для удивления Ильина, таких поводов в Москве оказалось — сотни. О них здесь уже писано… А мы о чем? А мы об улицах для демонстраций и митингов. Да что о них распространяться: только вышеперечисленные. За их пределы — ни-ни! Иначе сразу — полиция, судебное преследование, гигантские штрафы с устроителей. Вот и получается: не ходишь, не ездишь по этим улицам — любая выборная кампания рулит мимо тебя. Плюс к тому: на «тиви» — двенадцать программ, а не пять, а газеты хоть и уделяют подобным кампаниям местечко, но — на одной полосе, а полос в газетах — не меньше сорока восьми. С учетом рекламных. Читай — не хочу, а не хочешь — не читай. Так что в здешней действительности Ильину легко было не интересоваться политикой. Как и легко было интересоваться послевоенной историей, о чем уже говорилось.
   Но, интересуясь оной, Ильин в первую очередь листал старые газеты и волей-неволей отмечал про себя — внимание у него было прежним, летчицким, острым, — как отовсюду исчезнувший в первые послевоенные годы Ленин стал помаленьку-помаленьку появляться в разных газетных контекстах. То недобрым словом помянут его «Материализм и эмпириокритицизм» или еще какую работу, то набросятся за разгон Учредительного собрания, то зверски бьют за пристрастие к террору и экспроприацию церковных ценностей. Так и в Той жизни, застал Ильин, к Ленину подбирались не сразу, исподволь, набрасываясь сначала на очевидные проколы, а то и преступления вождя. Но, заметим, в Той жизни никто книги Ленина не сжигал, разве что из основных фондов библиотек их полегоньку перевели в запасники.
   Почему Ильин стал следить за ненавязчивой реанимацией Ленина? Во всяком случае, не потому, что он страстно его любил! Как уже отмечалось, единственная заученная им цитата из творений вождя революции носила не канонический, а скорее пародийный характер. Нет, конечно же, Ильин проходил в училище, а потом и в академии марксизм-ленинизм, сдавал экзамены, занимался в армии так называемым политсамообразованием. Но «проходить» и «сдавать» в родной совдержаве никогда не значило «учить» и «знать». Ни фига он не знал, Ильин наш высокообразованный. Просто Ленин — как бы кому сие было ни по душе! — тоже стал для потерявшегося во времени новоявленного Каспара Хаузера своеобразной ниточкой в прошлое, тонкой ниточкой, но именно из таких тонких и составлялась для Ильина та путеводная, ариаднина, которая позволяла держаться за нее и ориентироваться в чужом совсем мире. В чужом-то чужом, а все ж родном. Извините за излишнюю красивость «штиля».
   Но красивость красивостью, а как бы он выжил здесь, как бы окончательно не сошел с ума, с катушек, с фундамента (с чего еще?), если бы не эти ниточки, не эти милые сердцу приметы! И цирк на Цветном, и семь «высоток», все же доведенных до занебесного ума практичными немцами, склонными к тому же к имперским излишествам (тут у Сталина с Гитлером много общего было…), и гастроном на Смоленке, превратившийся в продуктовый суперладен, и даже «чучела» из-под ВСХВ-ВДНХ, мирно раскорячившиеся в Донском, и сама выставка, так и оставшаяся выставкой, куда раз в год теперь приезжали купцы со всего света, демонстрировали товары и технологии, торговали и торговались — выставка называлась Московской ярмаркой и имела кое-какой вес в Европейском Сообществе. И еще, повторим, сотни подобных примет-ниточек. В том числе и Ленин. Да и чего кривить душой: Ильин с детства воспитывался на поклонении вождю мирового пролетариата, особо не поклонялся, конечно, иронически относился к любому культу, родители так воспитали, но и к перестроенным газетно-журнальным разоблачениям сердцем не припадал. Мели, Емеля… А Ленин… Что ж, был такой дедушка со святочных фоток. В Той жизни был и в Этой объявился. Спасибо ему за память.

Действие

   Вот и все, отстранённо, как не о реальном, подумал Ильин. Темное и теплое нутро машины надвинулось, дохнуло мягким запахом дорогого парфюма. Ильин на миг почувствовал себя библейским Ионой, которому еще только предстояло нырнуть в известное чрево. А нырять не хотелось очень.
   — Бежать некуда, — предупредил его желание Ангел. Ильин оглянулся. Невесть откуда телетранспортировавшиеся Арлекин и Тарталья стояли за спиной, нагло поигрывали карнавальными пестрыми жезлами, которыми, не исключено, легко было, тюкнув по кумполу, вырубить клиента из действительности. Может, то дубинки полицейские были, а не жезлы никакие, может, они только покрашены были в полоску и крапинку… Ильин проверять не стал. Голова начала тупо гудеть, виски сдавило. Ильин больно потер их пальцами — не отпускало.
   — Да ладно тебе, — раздраженно сказал Ангел. — Чего тянуть? Садись. Волк не выдаст, свинья не съест…
   Не уточнил, кто есть кто.
   Ильин, выдохнув, нырнул в салон «мерседесины», дверь за ним мягко хлопнула, и машина рванулась от тротуара, полетела по еле освещенному фонарями длинному Поперечному просеку, полетела в ночь, полетела в неизвестность, в никуда, в бред.
   Впрочем, в бред лететь далеко не надо было. Бред наличествовал везде, где появлялся Ильин. И в машине он начался сразу, бред обрыдлый.
   — Куда бы вы хотели поехать, майн фюрер? — ласково спросила Мальвина.
   Она сидела рядом на заднем сиденье, еле видная в темноте салона, только горели в ее волосах как-то очень хитро спрятанные светляки. Мода такая возникла нынче у богатых московских дам: подсвечивать изнутри круто взбитые прически. Ильин не впервые видел это довольно занятное украшение, живьем видел, в «телеящике» видел, пригляделся уже и только любопытствовал праздно: где же это они батарейки прячут? Никак в ухе? Или в клипсе?..
   — Какой я вам фюрер? — склочно спросил он. — Ильин я.
   — Как посмотреть, — философски заметила светящаяся Мальвина. — По сути, может, и Ильин, да только по форме — типичный фюрер, то есть вождь. Вы же себя, свою маску, в зеркале узнали? Ведь узнали, да? Не отпирайтесь, майн фюрер…
   — Узнал, чего ж не узнать. Видал портретики…
   — А где же вы их видали?
   — А на ветровых стеклах у дальнобойщиков, — как мог, ехидно сказал Ильин. — А у автобусников видал. А в переходе на Страстной площади видал, их там мальчишки за рупь штуку толкают… Продолжать?
   — Достаточно, — удовлетворилась Мальвина. — Раз узнали, то зачем задаете глупые вопросы? Сейчас вы — вождь мирового пролетариата, вы — маска, как и мои девочки, только маска с намеком.
   — С каким?
   — Форма, майн либер фюрер, должна хоть в малом отвечать содержанию. Ваша маска — намек на вашу суть.
   — Что за чушь?
   — Почему чушь? Помните вопрос в карнавальной толпе?.. Не молчите, не притворяйтесь, все вы прекрасно помните. Он вас ошеломил, тот вопрос. Вы, наверно, решили, что ослышались. Нет, не ослышались. Вас и вправду спросили о самолете в озере.