Абрамов Сергей Александрович. ТРЕБУЕТСЯ ЧУДО. Сказки большого города

   — На себе потащим?
   — Вытянем, — кричал лейтенант, — оно легкое. Он бросился к колесу, припал к нему плечом, пытался столкнуть, но у него ничего не вышло, и он махнул рукой сержанту и узбеку-рядовому. Они рванулись на помощь командиру, но Алексей заорал жутко, хрипло:
   — Стоять! — солдаты замерли, узбек упал на колени, уперся голыми руками в снег, намертво утоптанный у колеса пушки. — Отставить панику, лейтенант! Приказа отступать не было. Мы еще живы, лейтенант, и пока живы, отсюда не уйдем…
   Не договорил. Один из танков развернул морду и попер прямо на них. До него было рукой подать — метров сто или чуть поболе.
   — Заряжай! — приказал Алексей, сам схватил снаряд и понес его к орудию. Сержант выхватил снаряд, ловко вставил в казенник. — Прямой наводкой!..
   Орудие громыхнуло, дернулось, танк впереди заволокло дымом пополам со снегом, из этого бело-серого месива выплеснулся огненный сполох и снова исчез.
   — Попал! — Алексей засмеялся. Солдат-узбек повернул к нему лицо, на котором тоже стыла улыбка. — Давай-давай, ребята!..
   — Смотри, майор, — сержант указывал куда-то назад.
   Алексей обернулся. По лощине к лесу бежал лейтенант.
   — Ах, гад… — Алексей рванул из кобуры пистолет. Замерзшие пальцы слушались плохо, да еще и клейкий холод ТТ обжигал их. — Стой! — Лейтенант бежал, по колено проваливаясь в снег, падал, снова вставал. Алексей прицелился.
   — Не надо, майор, — испуганно попросил сержант.
   — Нет, надо!
   Алексей поймал на мушку черную фигурку, негнущимся пальцем потянул спуск. Пистолет грохнул, казалось, громче пушки. Фигурка остановилась, замерла на мгновенье и рухнула в снег. Алексей сунул пистолет в кобуру и шагнул к орудию.
   — Что уставились? Тоже хотите?.. Заряжай, быстро!..
   Еще один танк двинулся в их сторону.
 
   — Ты даже ранен не был, ни тогда, ни после, — завистливо сказал черт.
   — Везло, — откликнулась душа Алексея Ивановича.
   — А сержанта убило.
   — Мы с тем узбеком остались…
   — Помнишь его фамилию?
   — Не спросил.
   — Зря. Мог бы и написать о нем.
   — О других написал.
   — Знаю. Целый том очерков. И ни одной повести.
   — Есть одна.
   — О любви. А на войне было много другого, о чем стоило написать.
   — У меня не было другого, черт…
 
   И снова возник кабинет, и огромный письменный стол, и портрет на стене, а за столом сидел Семенов — погрузневший, тронутый сединой. Увидел Алексея, вышел из-за стола, обнял приятеля. Постояли так, обнявшись, соблюли ритуал, разошлись. Семенов — на свое место, Алексей — напротив, в кожаное кресло, утонул в нем.
   — Сколько не виделись? — спросил Семенов.
   — С сорок второго. Давно, — усмехнулся Алексей.
   — Чего улыбаешься? Постарел я?
   — Да уж не помолодел.
   — Зато ты у нас орел: высоко летаешь. Вон, полна грудь цацок…
   — Цацки я заработал, — жестко сказал Алексей.
   — Слышал. Читал. Знаю. — Семенов говорил, как гвозди вбивал. — Ленка над твоей повестью полночи проревела.
   — Какая Ленка?
   — Жена. Ты что, забыл? Сам же нас познакомил…
   — Забыл. — Алексей и вправду не вспомнил никакой Ленки.
   — Увидишь — вспомнишь. Вечером у меня. Идет?
   — До вечера дожить надо.
   — Теперь доживешь, — засмеялся Семенов. — Ишь, фаталист выискался… Нет, правда, повесть — люкс. Я такого о войне не встречал.
   — Она не о войне, — поправил Алексей.
   — То есть? — удивился Семенов.
   — Война — смерть, а повесть — о жизни.
   — Действие-то на войне происходит.
   — Жизнь везде, — отделался афоризмом Алексей, давая понять, что разговор ему неприятен. Семенов понял.
   — Может быть, может быть… — протянул он. — А все ж напишешь про войну?
   — Вряд ли. Война закончена. Во всяком случае, для меня. Другие напишут, это точно, а я нет.
   — Слушай, Леха, ты какой-то чумной, нездешний. Очнись! Сам говоришь: война закончена. Развейся, отвлекись, махни куда-нибудь. Хоть на Днепрогэс: его сейчас восстанавливают, размах работ огромный. Получится роман — в самую жилу будет. Стройка — это же твоя тема.
   — А что, — сказал Алексей, — можно и махнуть. Не все ли равно?..
 
   — Ты бы ни черта не написал, если бы не Настасья, — сказал черт.
   — Наверно, так, — согласилась душа Алексея Ивановича.
   Телефон звонил долго, кто-то настойчиво рвался поговорить. Алексею надоело терпеть, он сбросил с головы подушку, резко сел на диване, взял трубку.
   — Ну?
   — Не нукай, не повезу, — засмеялся в трубке Давка Любицкий. — Когда вернулся, Лешка?
   — Вчера ночью.
   — И до сих пор дрыхнешь?.. Взгляни на часы: полдень уже.
   — Шутишь? — Алексей знал, который час, а вопрос задал так просто, механически, чтоб что-то сказать.
   — Ничуть, — Любицкий стал деловым и четким: — Вот что, герой. Сейчас ты встанешь, примешь душ, побреешься до скрипа, а через час мы к тебе приедем.
   — Кто мы?
   — Я с одним товарищем.
   — С каким товарищем? Видеть никого не желаю! Хочешь, один приезжай.
   — Один не могу. Сюрприз, — и брякнул трубкой.
   — Псих ненормальный, — беззлобно сказал Алексей и пошел бриться.
   Скреб жесткую щетинку золингеновским лезвием, рассматривал в зеркале свое намыленное отражение, думал о Давке. И карьерист он, и с принципами у него напряженно, нет их, принципов, и трепач изрядный, и попрыгунчик он, этакий отечественный Фигаро: то здесь, то там, всюду успевает, все про всех ведает, без мыла в одно место влезет — глазом не моргнешь… А вот врагов у него, похоже, нет. Недоброжелателей, настороженных — этих навалом, а откровенных врагов не нажил. Сумел так. Про Семенова, к примеру, говорят: пройдет по трупам. Про него, про Алексея, тоже много чего любопытного сочиняется, слухи доходят. А Давка — чист, аки агнец. И ведь Алексей знал точно: равнодушный человек Давка, а вся его показная доброта — от скрупулезного расчета. Не человек — арифмометр «Феликс». И Алексея он однажды высчитал и с тех пор опекает. Как может. А по нынешним временам может он немало… Что он сейчас придумал? Что за «товарища» ведет?
   Пока добрился, постоял под душем, убрал комнату — гости и подоспели: брякнул у двери механический звонок. Алексей открыл дверь. На пороге — Давка с акушерским саквояжиком под мышкой, набит саквояжик так, что не застегивается, пивные бутылки оттуда выглядывают, торчит коричневая палка сухой колбасы. А чуть поодаль, на лестничной площадке, скромненько так — «товарищ». Прилично бы ахнуть вслух — ахнул бы Алексей: неземной красоты девушка, высокая, крупная, но стройная, коса через плечо переброшена — толстая, русая, до пояса аж. Стоит — улыбается. Не коса, вестимо, а девушка.
   Алексей отступил на шаг, сказал:
   — Прошу, — и не удержался, добавил. — Не ожидал.
   — Как так не ожидал? — зачастил Давид, влетая в прихожую. — Я ж позвонил, предупредил… А-а, догадался! Ты небось решил, что я какого-нибудь хмыря тебе приведу — из начальников, так? Ну, серый, ну, недоумок! Я тебе Настасью привел, только ты стой, не падай, смотри на нее, радуйся… А этот бирюк, Настюха, он и есть знаменитый писатель, герой сражений, орденоносец и лауреат. Полюби его, Настюха, не ошибешься.
   — Попробую, — сказала Настасья.
   — Что попробуете? — спросил Алексей, все еще малость ошарашенный неожиданным сюрпризом Давки.
   — Полюбить, — вроде бы пошутила, подыграла Давиду, а в глазах — заметил Алексей — ни смешинки, серьезными глаза были, голубыми, глубокими.
   — И получится? — Алексей упорно сворачивал на шутку, ерничал.
   — А это как захотите.
   — Уже захотел, — Алексей вел летучий разговор по привычной колее легкого флирта. Как в древней игре: роза, роза, я тюльпан, люби меня, как я тебя… А Настасья, похоже, древней игры не знала.
   — Не спешите, Алексей Иванович, впереди — вечность.
   И как ожог: военное лето, поляна в лесу, брошенное вскользь: «До вечера — целая вечность…»
   — Как вы сказали?
   Умный Давид мгновенно уловил какую-то напряженность вопроса, какой-то незапланированный перепад в настроении приятеля, вмешался, заквохтал:
   — Потом, потом, наговоритесь еще… А ты, Настюха, похозяйничай у холостяка, кухня у него большая, но бесполезная, плита небось ни разу не включалась, разве что чайник грел. А я тут отоварился, вон — полна коробочка, дары полей и огородов. Спроворь нам, Настюха, червяка заморить, — и сам потащил в кухню саквояжик.
   Настасья следом пошла, на Алексея даже не взглянула.
   А Давка через миг воротился, взял Алексея под ручку и увлек в комнату.
   — Какова девица, а? Красота, кто понимает, а ведь ты, Алешка, понимаешь, ты у нас знаток.
   — Кто такая?
   — А-а, заело, зацепило! Так я и думал, на то и рассчитывал. Обыкновенная девица-красавица, девятнадцати весен от роду, родом — не поверишь! — из деревни, от сохи, так сказать, ягодами вскормленная, росой вспоенная.
   — Погоди, не юродствуй. Я серьезно.
   — А серьезно, Леха, все просто, как примус. Девка и вправду из деревни, из-под Ростова, какая-то дальняя родня жены, седьмая вода на киселе. Приехала поступать в педагогический, но провалилась. А ехать назад — ни в жилу. Что у них там в деревне — навоз да силос, женихов никаких. Вот она и нашла нас, дорогих родственничков, попросила помочь. Очень ей, понимаешь, столица по нраву пришлась.
   — Ну и помог бы сам. Чего ко мне притащил?
   — Ты что, слепой? У тебя таких баб сроду не было.
   — И не надо.
   — Нет, надо! — голос у Давки стал жестким, начальственным. — Я тебе никогда ничего зря не советовал, все — в цвет. И сейчас скажу: оставь ее у себя.
   — То есть как?
   — Обыкновенно. Ей жить негде, а у тебя — квартира. За ней уход нужен. Да и за тобой тоже.
   — В домработницы мне ее предлагаешь?
   — Смотри в корень — в жены.
   — С ума сошел!
   — И не думал. Я, Леха, в людях мало-мало разбираюсь, этого ты у меня не отнимешь. Так поверь: она тебе не просто хорошей женой будет, она из тех, кто города берет, коней на скаку останавливает и рубли кой-кому дарит. Но города, как тебе известно из опыта, в-одиночку не возьмешь. Нужна армия.
   — Я-то при чем?
   — Ты и есть армия.
   — А она, выходит, командарм?
   — Выходит. Вернее, штаб армии… Да не в том, Леха, дело. Женщина она — баба на все сто, одна на мильен, поверь чутью Любицкого.
   — Слушай, сват, ты забыл об одной маленькой штучке. О любви.
   — Я о ней всегда помню, — в голосе Любицкого вдруг появилась грусть, и Алексей невольно подумал о вечно больной жене приятеля, о двух дочках-школьницах, которых, по сути, воспитывала теща, кстати и о теще, которая терпела Давку лишь потому, что он умел зарабатывать. — Была б моя воля, сам бы женился. Да только я ей — тьфу, плюнуть и растереть. Она, Леха, дорогого стоит. И я ведь не только тебе, я и ей добра хочу…
   — Ишь, доброхот… — сказал Алексей.
   И еще что-то сказать хотел, но Настасья не дала. Вошла в комнату, спросила:
   — Где стол накрывать?
   — Где? — Алексей пожал плечами. — Я обычно в кухне завтракаю.
   — В-кухне, Алексей Иванович, — улыбнулась Настасья, — готовить полагается. А завтракать мы здесь станем…
 
   Душа Алексея Ивановича, изрядно поплутав в космических далях, вдруг заметила, что каким-то хитрым зигзагом возвратилась в родную Солнечную систему. Вон Сатурн, кольцо на нем, как поля у шляпы. Вон Юпитер со своими спутниками, не исключено — искусственного происхождения. Вон летят, кувыркаясь, астероиды — обломки славной планеты Фаэтон, как считает писатель-фантаст Александр Казанцев. А вон и Земля показалась, голубенький шарик, а вокруг нее тоже спутники крутятся, эти уж точно искусственные, а вон и станция «Салют», на борту которой несут очередную космическую вахту герои-космонавты.
   Неужто путешествие к концу близится?..
   А черт откуда-то подслушал мыслишку про путешествие, заявил ворчливо:
   — Хватит, налетался! Думаешь, легко мне на старости лет временной канал удерживать? Это ж какие усилия требуются!.. Но погоди, до Земли еще долететь надо.
 
   Алексей лежал на диване, курил и смотрел в потолок. Звонили из издательства, звонили из журнала, звонил Семенов. Всем, видите ли, любопытно, как продвигается работа над нетленным произведением, над романом века. А она, представьте себе, никак не продвигается, она, представьте себе, стоит на месте, корни в стол пустила. Две главы есть, а дальше — пусто. Писать он, что ли, разучился?..
   Вошла Настасья, забрала пепельницу, полную окурков, поставила чистую. Ушла.
   Алексей крикнул:
   — Настя, вернись!
   Она возникла на пороге, прислонилась плечом к косяку.
   — Ты почему молчишь? — спросил Алексей. — Обиделась на что-то? С утра как воды в рот…
   — Мешать вам не хочу, — безразлично сказала она. — Вы вроде работаете…
   — Именно «вроде», — усмехнулся Алексей, — не прикладая рук…
   — А вы приложите. У вас, кроме рук, и голова есть. Голова да руки — что еще нужно?
   — Слушай, Настасья, я все спросить хочу: почему ты в институт не поступила? Голова да руки — что еще нужно?
   Настасья смотрела на него в упор, как расстреливала. За ту неделю, что она существовала в его доме, Алексей попривык к ее взгляду, а поначалу ежился, отводил глаза.
   — Я и не поступала, — спокойно сказала Настасья.
   — То есть как? — опешил Алексей.
   Тут она разрешила себе улыбнуться. Улыбка очень меняла лицо: каменное, резное — оно сразу оживало, даже глаза солнцем загорались. Короче: из статуи — в живую Галатею.
   — Обыкновенно. Я туда пришла, а там все такие умные, все обо всем знают: какие-то серапионы, какой-то РАПП… А еще военных много, с орденами, как вы. Я и подумала: куда мне, деревенщине, равняться с ними? И ушла. Адрес Давида Аркадьевича у меня был.
   — Вруша ты, Настасья, — сказал Алексей, довольный, что поймал девушку на вольной хитрости. — Все-то ты знаешь: и про РАПП, и про серапионов. Слышал, как ты Семенову отвечала, да он и сам мне сказал. Правда, в его стиле — о стирании граней… Сознайся, было?
   — Было. Только эти грани я потом стерла, позже. А тогда, в институте, сразу решила: не мое это.
   — А что твое?
   — Мое? — Настасья помедлила с ответом. Алексей ждал. — Мое, Алексей Иванович, в другом. Отключить у вас в кабинете телефон, принести вам чай покрепче и не мешать, — она подошла к столу. — Я тут похозяйничала вчера, разобрала ваши бумаги. Здесь — все по делу, факты, цифры, вот в этих блокнотах, вот стопочка. А в этом блокнотике вы разные случаи записывали, тоже должно пригодиться. Ну а эти, — она подняла два потертых блокнота, — эти я уберу, чтоб глаза не мозолили. Ерунда здесь, пустое, вам не понадобится… Вставайте, Алексей Иванович, нечего зря валяться. Первые две главы у вас получились, я прочла, можно и дальше.
   Алексей резко поднялся. Стоял злой.
   — А кто тебе позволил подходить к моему столу? — чуть ли не рыком на нее.
   А Настасья — как не слышала.
   — Сама подошла, без разрешения, извините, если что не так. Но давайте договоримся: я к вашему столу не подойду, если вы от него отходить не будете. У меня свой стол есть, в кухне, — и пошла прочь. У двери обернулась: — Чай я вам принесу…
   Алексей смотрел на письменный стол, на аккуратно разложенные — по темам! — записи, на стопку чистой бумаги, прижатую паркеровской ручкой, подаренной Давидом. Сказал с чувством:
   — Вот стерва! — Но довольства в его голосе было куда больше, чем осуждения.
   — Чтой-то я о нашем бое совсем запамятовал, — проклюнулся чертяка. — Пора его кончать, третий раунд на исходе.
 
   И рука Алексея снова достала злосчастную бровь Пашки Талызина.
   — Стоп! — крикнул рефери.
   Поднырнувший под канаты врач долго осматривал разбитую бровь, промокал кровь ваткой, потом повернулся к судье, скрестил над головой руки, запрещая Талызину продолжать бой.
   Рефери пошел по рингу, собирал у судей заполненные протоколы, Алексей стоял в своем углу, тренер снял с него перчатки, разматывал бинты.
   — Молоток, — сказал тренер. — И нечего было чикаться. В финале ты Машкина запросто сделаешь, он совсем удара не держит…
   А зал скандировал:
   — Ле-ха! Ле-ха! Ле-ха!
   Правда, кое-кто и свистел, не без того.
   — Сейчас я тебе один разговорчик представлю, — сообщил черт. — Не отходя от кассы.
 
   И во тьме египетской душа Алексея Ивановича услышала следующий диалог, по всей видимости — телефонный.
   — Как он? — спросил Семенов.
   — Погулять пошел, — ответила Настасья.
   — Работает? — спросил Семенов.
   — Все время, — ответила Настасья.
   — Ну и что?.
   — Это будет очень хороший роман, — ответила Настасья.
   — А когда? — спросил Семенов.
   — В урочный час, — и Настасья засмеялась. — Не волнуйтесь, Владислав Антонович, все идет нормально.
   Грубый Семенов не удержался, воскликнул:
   — Везет же Лехе с бабами!
   — С бабами — везло, — обрезала его Настасья, холодно сказала, жестко — как умела. — А теперь с женщиной повезло. Вы это запомните, Владислав Антонович, покрепче запомните.
   И грубый Семенов сразу сник, проговорил согласно:
   — Уже запомнил, Настя, записал на скрижалях…
 
   — Не было такого разговора! — страстно вскричала душа Алексея Ивановича. — Опять сочиняешь, черт, хотя и правдоподобно!
   — Ну, положим, был, — лениво ответствовал черт, — и, не исключено, слыхал ты его, когда с гулянья вернулся. Слыхал и из башки выкинул… Не в том дело. Давай, старик, решайся: куда тебя перебросить, пока я канал не отключил?
   Взволнованная и трепетная душа Алексея Ивановича присела отдохнуть на краешек солнечной батареи станции «Салют». Внизу — или наверху? — плыла родная планета, виднелись до боли знакомые очертания Европы, на которую набежал очередной мощный циклон с Атлантики, пролил обильные дожди на подмосковные поселки, дачу Алексея Ивановича тоже не обошел…
   — Верни меня обратно, черт, — тихо попросила душа.
   Неуютно ей было сидеть на батарее, одиноко, пусто.
   — Так я и знал, — мерзко хихикая, молвил черт. — Только зря энергию на тебя истратил. И это при всемирном энергетическом кризисе! Ладно, граждане, музей закрывается, экскурсантов просят не толкаться в гардеробе. Спасибо за внимание.
   Алексей Иванович очутился на собственной тахтичке, на шотландском красивом пледике, разверз зеницы и уставил их на электронный хронометр. Все, как обещано: шестнадцать часов тридцать три минуты, пятница, июнь, тютелька в тютельку. Вот они — волшебные парадоксы странствий во времени! Что о них знают дураки-фантасты!..
   Черт сидел на прежнем месте, под лампой, равнодушно взирал на Алексея Ивановича.
   — Ты никуда не исчезал? — изумился Алексей Иванович.
   — Еще чего! — невежливо ответил черт. — Мне и здесь неплохо.
   — А как… — приступил было к вопросу Алексей Иванович, но черт все без слов понял, перебил:
   — Тебе не понять: Нуль-транспортировка, прокол субпространства, квазиконцентрация суперэнергии… Привет, мне пора, иду со двора, кто еще не спрятался — я не виноват, — дурачился, хвостом бил, считалку какую-то приплел не по делу.
   — Но поговорить, поговорить!
   — Вечером. После погоды. А сейчас, старик, тебе надо отдохнуть, прийти в себя, обдумать увиденное. Да и Настасья скоро явится.
   — Она в Москву уехала.
   — Размечтался! Передумала она. Увидела у магазина какую-то мадам, тормознула и поехала к ней кофий глушить. Через часок будет, помяни мое слово… Ну, до побачения, — сказал почему-то по-украински и исчез.
   А Алексей Иванович и вправду заснул. Разбудила его Настасья Петровна, и было это ровно через час, черт не ошибся. Ворвалась в кабинет, пощекотала за ухом, как котяру какого.
   — Вставай, соня, царство небесное проспишь.
   Знала бы она, в каких таких царствах небесных странствовал ее муж, вернее, душа мужа!
   — Ты же в Москве, я слышал.
   — Представляешь, не доехала. У магазина стояла Анна Андреевна, помахала мне, и мы к ней завернули. Вроде бы на минутку, у нее «Бурда» новая, а получилось на час… Спускайся вниз, Таня чай собрала.
   Алексей Иванович еле поднялся с тахты: чувствовал себя усталым и побитым, будто и впрямь отмахал расстояние от Земли до Тау Кита. Давило затылок. Отыскал в тумбочке коробку стугерона, проглотил сразу две таблетки. Зашаркал по лестнице, держась за перила. Перила предательски пошатывались, и Алексей Иванович мимоходом подумал, что надо бы позвать столяра, пусть укрепит. А то и свалиться недолго.
   Скорая на руку Таня кремовый торт сварганила, и от обеденного пирога половина осталась.
   — Что-то чувствую себя хреновато, — пожаловался Алексей Иванович, тяжко усаживаясь на стул. — Давление, что ли?
   — Циклон с Атлантики, — объяснила Настасья Петровна.
   — Видел, — проговорился Алексей Петрович, потому что, как мы знаем, действительно видел циклон, но Настасья Петровна оговорку во внимание не приняла, спросила:
   — Померить давление?
   — Потом. Я таблетки принял.
   Странно, конечно, но Настасья Петровна нарушила ритуал, села за стол рядом с мужем. Однако, с другой стороны, чай — не обед, зачем по пустякам политесы разводить?
   — Мне тортику можно? — тихонько поинтересовался Алексей Иванович.
   — Съешь кусочек, — Настасья нынче была — сама доброта. — Кстати, я Давиду позвонила: они переозвучат, нет проблем.
   — Зачем, Настасьюшка? Я же тебя просил… Какая разница: эпохальный, гениальный, видный, заметный? Я от этого лучше не стану, хуже тоже. Помнишь, в песне: стремиться к великой цели, а слава тебя найдет?
   Настасья Петровна отколупнула серебряной ложечкой кремовую розочку, подозрительно осмотрела ее и отправила в рот. Алексей Иванович, в свою очередь, осматривал интеллигентно жующую Настасью, интеллигентно пьющую жасминовый чай из фарфоровой китайской чашечки, осматривал жену пристрастно и сравнивал с той, что явилась к нему час назад, а точнее, сорок лет назад, и, если верить поэту, как с полки жизнь его достала и пыль обдула. Постарела — факт, пополнела, отяжелела, косу давным-давно сбросила, поседела, но не красилась, не скрывала седину. И лицо стало грузным, только глаза навеки сохранили свою озерную глубину, молодыми были глаза, не властно над ними время. Когда-то — деревенская девушка, барышня-крестьянка, теперь — светская дама, попробуй подступись!..
   Она аккуратно поставила чашку на блюдце.
   — Слава, Алешенька, дама гордая, независимая, сама по клиентам не ходит. Ее завоевать нужно, любовь ее, а завоевав, держать изо всех сил.
   — У меня нет сил, — сообщил Алексей Иванович.
   — У тебя нет, — согласилась Настасья Петровна. — Зато у меня пока есть.
   Алексей Иванович торт докушал, губы салфеткой утер и спросил — скромник из скромников:
   — Настасьюшка, а ты у меня дама гордая?
   — Что ты имеешь в виду? — зная мужа, Настасья заподозрила некий подвох.
   — Ты ко мне сама пришла, я тебя не завоевывал.
   — Не говори глупостей, — вроде бы рассердилась Настасья Петровна, но Алексей-то Иванович за сорок лет жену — назубок и сейчас понял: реплика проходная, своего рода кошачий удар левой в перчатки, если пользоваться боксерскими аналогиями, своего рода отвлекающий маневр с хитрой целью вызвать атаку, заставить противника раскрыться. А чего ж не раскрыться?..
   — Хочешь, напомню твои первые слова, когда вы с Давидом пришли?
   — Напомни.
   То ли еще один тычок левой, то ли и впрямь забыла…
   — Давка сказал: «Полюби его, Настюха, не ошибешься». А ты ответила: «Попробую».
   — Ну и что? Попробовала и полюбила. Не ошиблась.
   — Настасьюшка, я тебя никогда ни о чем не спрашивал. Сегодня впервые. Скажи честно: как вы тогда с Давидом договорились?
   Настасья Петровна с шумом отодвинула стул и поднялась — этакой разгневанной Фелицей.
   — Я тебя не понимаю, Алексей. И разговор мне неприятен, продолжать его не желаю.
   Алексей Иванович смотрел на жену снизу вверх и благостно улыбался.
   — Не желаешь — не надо. Извини, родная… Только замечу: свою славу я еще до войны зацепил. Сам. И представь — удерживал.
   Настасья, которая Алексея Ивановича тоже вдоль и поперек изучила, услыхала в его тихом воркованье нечто опасное, нечто, быть может, грозное, пахнущее бунтом на корабле, что заставило ее мгновенно сменить роль, перестроиться на ходу, выдать примиряющее:
   — Сам, конечно, кто спорит?.. — и с легкой горечью: — Просто я думала, что была тебе помощницей, а выходит… — в душевном расстройстве махнула рукой, безнадежно так махнула, пошла из гостиной.
   И Алексей Иванович всполошился, вскочил, догнал жену — она ему позволила себя догнать! — схватил за руку.
   — Ну, не сердись, Настасьюшка, осел я старый… Сон мне приснился пакостный, ерунда всякая — «из раньше».
   Настасья остановилась, повернулась к мужу, пристально посмотрела в его виноватые глаза, проверила: действительно ли виноватые, не ломает ли комедию? Потом поцеловала в лоб, как клюнула, сказала наставительно:
   — Никогда не верь снам «из раньше». Они врут. И воспоминания тоже врут. Что было, то было, а все, что было — было хорошо.
   — Очень много «было», — машинально заметил Алексей Иванович, имея в виду тавтологию в Настасьином афоризме.
   А Настасья Петровна поняла по-своему:
   — Верно, много. Но все — наше. Общее. Твое и мое… — и вдруг смилостивилась, пошла на уступку: — Хочешь, я опять Давиду позвоню, скажу, чтоб ничего не делал?
   — Позвони, Настасьюшка, прошу тебя. Мне так спокойнее.
   И Алексей Иванович почувствовал себя победителем.
   Но вот вам парадоксы человеческой психики: Настасья Петровна тоже чувствовала себя победительницей. В самом деле, какая разница: видный, заметный, гениальный, талантливый? Все это — слова. А дело-то давным-давно сделано.