Страница:
И поскольку дело перешло в привычку, как уже отмечено, то добавим еще красочку к характеру Стасика: не любил он менять привычек. Приобретать новые тоже не терпел, верно, но коли уж так случилось…
Кстати, почему так случилось, Стасик не мог объяснить ни себе, ни Кошке, которая тоже время от времени интересовалась загадочной природой чувств Стасика. То ли бдительность потерял, то ли французский фильм был удачным, то ли тогдашний май теплом радовал, но случилось — и все. И не станем в том копаться, ловить рыбку в мутной водичке предположений. Примем как данность. Тем более, нам важно не то, почему Стасик прикипел нежным актерским сердцем к домашней натуре Кошки, а почему он с ней вчера поругался.
А поругался он с ней опять-таки из-за глупых женских претензий. Времени было в обрез. Ленка дала ключ до пяти, а в пунктуальности Ленке не откажешь: ровно в пять Стасик должен был выметаться из квартиры и опустить золотой ключик в почтовый ящик на двери. В пять пятнадцать — четверть часа форы! — Ленка достанет его из ящика, сорок пять минут на сборы-хлопоты, а в восемнадцать ноль-ноль — в театр. Ленка горела в том же очаге культуры, что и Стасик, играла деловых женщин средних лет.
Но о Ленке впоследствии…
Так вот, Стасик встретил Кошку у метро «Аэропорт» где-то около трех, и на все про все у них оставалось меньше двух часов. И Кошка, узнав сие, вместо того чтобы срочно пасть в объятия любимого мужчины, начала нудно и долго выяснять отношения.
Стенограммы беседы, естественно, не велось, но примерный смысл ее Стасик легко восстановил, подруливая к бензоколонке напротив Андрониковского монастыря, отдавая бензодаме кровную десятку и наблюдая, как дрожит, переливаясь, воздух на выходе из заправочного пистолета. Очень, знаете, хорошо вспоминаются разные личные пертурбации, когда глядишь на это призрачное дрожание, на эти игры рефракции, на эти приятные эффекты из школьного курса оптики…
Кошка говорила примерно так:
— Я устала, Стасик.
А Стасик, нервничая и поглядывая на часы, соответственно спрашивал:
— От чего это, интересно знать, ты устала?
А Кошке на быстротекущее время было плевать. Кошка, не будучи ни актрисой, ни даже диктором на радио, тем не менее играла в тот момент роль «соблазненной и покинутой» — был, помнится, такой заграничный фильм, который, не исключено, Кошка и переводила.
Эффект театральной игры в реальной жизни, вне сцены, известен давно. О нем писал непризнанный гений Николай Евреинов в трехтомном труде под названием «Театр для себя». Стасик сей труд осилил и немало из него почерпнул.
Не для театра, но для себя.
И он легко понимал, например, что стоит за такой репликой Кошки:
— Я устала ждать, Стасик. Устала постоянно смотреть на часы, на телефон, по которому ты не звонишь, на дорогу, по которой ты не едешь. Устала…
Красиво сказано, отметил Стасик, но весьма банально. Стоило снизить пафос.
— Во-первых, я постоянно звоню. Во-вторых, я регулярно приезжаю. В-третьих, ты знаешь, в каком сумасшедшем темпе я живу.
Разговор этот в общем-то возникал не впервые и в сути своей успел надоесть Стасику. Если честно, он даже подумывал про себя: а не пора ли финишировать? Но — великая сила привычки!
И уж больно хороша была Кошка: всем удалась!
Поэтому он стерпел и такое:
— Если я тебе мешаю, скажи. Я пойму.
— Мне нечего тебе говорить, — сквозь зубы, уже взвиваясь, однако, и паря под потолком, ответил Стасик. — Ты все преотлично знаешь.
Он понял, что напрасно беспокоил Ленку, и, хотя подобные — целомудренные! — визиты сюда бывали и раньше, и с Кошкой и без Кошки, в тот вечер его почему-то все раздражало: и Кошкин высокий «штиль», и собственное долготерпение, и необходимость постоянной спешки, гонки, бешеной суеты. Он иногда чувствовал себя каскадером, которому необходимо за считанные секунды — один дубль, три камеры включены! — зажечь фейерверк сумасшедших трюков и желательно остаться целым и невредимым. Или, как минимум, живым. Да, его бытие вполне можно считать формой каскадерства: Наталья, Ксюха, Кошка, Ленка и ее квартирные подаяния, театр, кино, телевидение, левая концертная халтурка — действительно, выжить бы!
Но терпения ему не занимать стать.
Хотя бы в том разговоре с Кошкой: будь на ее месте Наталья, мамуля его родная, которая простит, поймет и опять простит — у нее просто выхода другого нет! — он бы сорвался на истерику, на тяжелую мужскую истерику, скупую на термины, но мощную по силе — эдак киловатт на сорок. Но Кошка не мамуля. Кошку он берег, и, даже действительно вживаясь в состояние тихой ненависти к собеседнице, в состояние, пограничное с истерией — так он сам считал! — Стасик не давал страстям выхода, терпел, терпел, терпел…
Но сколько можно, если Кошка вообще не чувствовала меры.
Она заявила:
— Если я тебе в тягость и ты боишься мне об этом сказать, не стоит: я сама могу уйти.
И тут Стасик не выдержал, да и отпущенное хозяйкой время подходило к концу: все равно через полчаса сматывать удочки.
Он встал:
— Пошли.
— Куда? — испугалась Кошка.
Она наконец сообразила, что малость переборщила в эмоциональной картинке, в домашней заготовке. Все-таки не актриса, не профессионал — это всегда чувствуется…
— Домой, — сказал Стасик.
Он был решителен и спокоен, даже чуть ласков, и такой тон сбивал Кошку с панталыку.
— Ты меня отвезешь? — растерянно спросила она.
— Разве можно иначе? — ответил он вопросом на вопрос.
И молчал, и молчал, и молчал.
Спускались по лестнице, шли к машине, ехали по Ленинградке, потом на Грузины — она попросила отвезти ее к подруге, — все молчал. А Кошка — или поняла что? — тоже боязливо помалкивала. Только, уже выходя, спросила:
— Ты позвонишь?
— Вероятно. — Он берег эту реплику под занавес, высчитал Кошкину и заготовил свою, и реплика выстрелила, как в тире в десятку: Кошка вздрогнула, выпрямилась, а Стасик быстро захлопнул пассажирскую дверцу и газанул от тротуара на второй передаче, только выхлоп из глушителя на память оставил.
Но, как сам Стасик выражался, «завязывать» с Кошкой он вовсе не собирался. Она устроила ему выступление — да ради бога! А он — ей. Чье эффектней?..
Сегодня после спектакля и позвонит, в чем проблема?..
Счетчик на колонке отщелкал двадцать пять литров. Стасик завинтил пробку бензобака, запер ее махоньким ключиком и поехал дальше по набережной, думая свои не слишком сладкие думы. Вроде бы удивлялся: что это он разнюнился? Никогда не обращал внимания на требования извне, на попытки переделать его дорогую особу, всегда сам вел — слушайте! слушайте! — седан своей судьбы по житейской асфальтовой магистрали. Каков образ, а?.. Стиль «кич», кошка-копилка, лебединое озеро на рыночной клеенке…
Но если забыть о всяких словесных красивостях, Стасик и вправду не терпел советчиков. Слал их туда-то и туда-то. Иногда мысленно, порой вслух. Сейчас ему сорок, и коли автор, если вы обратили внимание, так одержим арифметикой, вычтем из них семнадцать лет яслей, детсада и школы, останется двадцать три полновесных года сугубой самостоятельности — в решениях, в поступках, в мыслях и чувствах. А что на эту самостоятельность накладываются порой драматургически-сценические веяния, этакий загадочный отсвет рампы, так вспомните о профессии Стасика, о его сильном актерском «эго», и вам все станет понятно.
Но в данный момент актерское «эго» почему-то помалкивало, и Стасик, никого и ничего не играя, с тоской думал о собственной жизни вообще — безотносительно к конкретным ситуациям. На кого из нас, скажите, не находило незваное желание поразмышлять о жизни? Прикинуть «за» и «против», уложить их на аптекарские весы: что перетянет?.. Согласитесь: почему-то в нудные минуты самокопания всегда перетягивает чашка с аккуратно уложенными «Против», а «за» болтаются где-то наверху. Парадокс человеческой психики, сказал бы бородатый Игорек, великий психоаналитик и жизнелюб, добрый приятель Стасика.
Стасик, к слову, иной раз обращался к нему за медицинским советом.
Жаловался:
— Нервы ни к черту, Игорь.
А Игорь ответствовал из бороды:
— Не бери, старик, в голову: у всех ни к черту.
— Но у меня злость какая-то беспричинная, как из вулкана. Вон жену убить хочется, еле сдерживаюсь.
— Нормальная реакция, Стасик: если хочется, значит, небеспричинно. Не переживай. Кстати, не ты один: всем хочется, мне тоже…
Вот так он и лечил. И представьте — помогало.
Но сейчас Игорь грел спину на берегу самого синего в мире, и посоветоваться было не с кем.
Если только с Ленкой…
Ленка играла в судьбе Стасика довольно странную роль. Знакомы они лет двадцать, чуть ли не с институтской скамьи, в одном театре играют бок о бок тоже давненько, взрослели вместе, матерели вместе, старились вместе. Но никаких амуров за двадцать лет, никаких легких флиртов, никаких вредных мыслей о том о сем: поцелуй в щечку, дружеские объятия, совместные праздники и будни… Странно, конечно: Ленка — баба занятная, сейчас ей тоже сорок, на нее до сих пор на улице мужики оглядываются, а вот замуж не вышла. Сама утверждает: не хотела.
Говорит:
— Я слишком эмансипированна для кастрюль и пеленок.
Мамуля ей возражает:
— Брак, Алена, — это вовсе не обязательно кастрюли и пеленки. Это, если хочешь, единство духа.
Ленка смеется:
— У тебя со Стасиком единство духа? Не смеши, подруга! У него единство только с автомобилем. Автокентавр… Но, если серьезно, ты не права в принципе: коли уж брак, так на полную катушку — и кастрюли, и борщи, и пеленки, и сопли. Не признаю суррогатов. Но лично не готова, извини…
Ленка была единственным человеком, который никогда не принимал всерьез все, как она выражалась, фортибобели Стасика. Она отдавала дань его работоспособности, его мужской мертвой хватке, его солидным деловым качествам, его обаянию, его таланту, его пустой и легкой трепотне, наконец. Но дань эта была для Ленки необременительной и даже приятной. Она любила посмеиваться над Стасиком, вышучивать его напропалую, она даже иногда издевалась над ним, хотя и беззлобно, но метко и часто болезненно. Но всегда обидчиво-гордый Стасик все ей прощал, потому что не было у него друга надежнее и вернее. Он сам сочинил такой критерий настоящей дружбы: «Где-нибудь часа в три ночи накрути телефон, скажи: приезжай, плохо, а что плохо — не объясняй, брось трубку. Сто из ста перезвонят: что случилось, старичок? И постараются убедить, что все ерунда, тлен, надо принять пару таблеток радедорма, успокоиться. Лишь бы самим из койки не вылезать. А Ленка не перезвонит. Она сразу поверит, и приедет, и будет сидеть с тобой, пока ты не оклемаешься». Вчера вечером после спектакля вез ее домой, поплакался:
— Все кругом недовольны бедным Политовым.
— Кто все? — спросила.
— Наташка, Ксения, Кошка… Или вон главреж отчебучил: вы несерьезны, и это вас губит. А я Зилова репетирую, ты знаешь: какая там, к черту, серьезность? Там больная самоирония.
— Здесь ты, положим, прав. А в ином?
— В чем?
— С Наташкой, Ксенией, Кошкой?.. — Ленка знала про все: и про Кошку, и про «каштанок», но Ленка — могила, индийская гробница, ничего трепливо-бабского в характере.
— Одна считает, что я плохой муж. Другая — что я равнодушный отец. Третья — что я эгоист, эготист, эгоцентрист…
— Умная девушка: сколько иностранных слов знает!.. Но если все правда — изменись.
— Ты что, Ленк, спятила?
— Изменись, Стасик, изменись. Как в песне: стань таким, как я хочу. Как все хотят.
— Это невозможно!
— Почему?
— Сорок лет.
— Далась тебе эта чертова цифра! Подумаешь, возраст! Только что круглый… А вспомни себя в пятнадцать. В двадцать. В тридцать. Только по-серьезному вспомни, до мелочей. Ну, поднатужься, дорогой… То-то и оно! Другим ты становился. С каждым годом. Потихонечку, не вдруг, но другим. Обстоятельства хочешь не хочешь, а ломают нас, меняют характер, только мы этого не замечаем, и те, кто рядом с нами, тоже не замечают. Как с детьми: родители не видят, что их чадо растет. А со стороны видно… Вот и надо суметь взглянуть на себя со стороны…
— Я, наверно, не умею, — признался Стасик.
— Ты не умеешь, — согласилась Ленка. — Ты для этого слишком самолюбив. Как так — «Я» с большой буквы, личность самостоятельная, и вдруг ее что-то ломает! Или кто-то. Невозможно представить, а, Стасик?.. Однако ломает, ломает, деться некуда. И личностей ломает и неличностей. Всех. И окружающим от этого легче: ты к ним притираешься, они к тебе, поскольку тоже соответственно меняются. И не без твоего влияния, заметь. Только до-олго это тянется. Всю жизнь… А вот придумать бы такой хитрый трюк — как в цирке, у Кио! — чтобы стать другим. Сразу стать: алле-оп! И без вреда для собственной гордости: трюк есть трюк.
— Что значит «трюк»?
— Не знаю. Просто так. Фантазирую.
— Нет, ты что-то имеешь в виду.
— Да ничего, успокойся. Ну подумай сам, голова садовая, как можно стать другим сразу? У тебя же психика не выдержит, надорвется. Не веришь мне, спроси своего Игоря.
— Игорь в отпуске, — машинально ответил Стасик. Он обдумывал услышанное. Остраненное слово «трюк» ему сильно нравилось. Трюк — это из области искусства. Трюк в цирке. Трюк в кино. Трюк — дело артиста. Придумать трюк… Какой? И вообще зачем? Чтобы все кругом были довольны: ах, как он мил, как добр, как прекрасен? А ему, Стасику-то, в сущности, плевать на всех. Лишь бы он был доволен — и ладно. А он доволен?..
— Когда приедет, поинтересуйся, — сказала Ленка, выходя из машины у своего дома.
— Чем? — не понял Стасик.
Он уже забыл, про что они говорили, не шел из головы Ленкин «трюк».
— Состоянием психики. У Игорька… Чао!
— Какао, — традиционно ответил Стасик и укатил. И по дороге домой вспомнил по странной ассоциации собственную давнюю-предавнюю импровизацию. Сидели, пили, ели, трепались о чем-то, «об умном», два каких-то неведомых физика в компанию затесались, кто-то пустил слушок — лауреаты, засекреченные, «великие без фамилий», как выразился поэт-современник.
Вот к ним-то Стасик и обратился с ерническим монологом:
— Всякой ерундой, граждане милые, занимаетесь, давите человечка, ломаете, крутите. А нет бы наоборот! Изобрели бы какую-нибудь умную и добрую машинку: ты в нее входишь одним, а выходишь другим… Ну, я не знаю, что там делается! Сами решайте… Перестраивается биопсиполе, например… Ну, был человек вором, а вышел честнейшим членом общества. Был злыднем, а вышел сама доброта. Был нищим духом, а вышел Вильям Шекспир! Слабо?
Физики тогда сказали, что слабо. Что наука умеет еще очень мало гитик. Что руки коротки.
А Ленка спросила:
— Фантастикой увлекся?
Ответил:
— Мечтаю, подруга!
Усмехнулась:
— Ну, помечтай, помечтай…
Неужто с того вечера все запомнила?
А что? Память у нее, как у девушки, роли с третьего прочтения — назубок…
И сейчас куснула легонько, думала — не проассоциирует Стасик. А Стасик не лыком шит, у Стасика с логикой полный порядок…
«Стань таким, как я хочу…» Ну, станет. Ну, найдет ученого братца, который изобретет-таки умную машинку по незапатентованной идее Политова. Ну, войдет туда Стасик. Ну, выйдет иным.
А каким?
Стасик ехал-ехал, в ус не дул, заправился под завязку, седанчик его ходко шел, отлажен на совесть, да и водительский стаж у Стасика — семнадцать лет, зим, весен и осеней — шутка ли! Но вдруг ни с того ни с сего он почувствовал, как на него страшно наваливается что-то тяжелое, темное, рыхлое, как оно застит ему свет, выключает звуки, останавливает время…
Поскольку в описываемое мгновение на крутой поворот Яузской набережной выехал на дежурство старший лейтенант милиции… фамилия в принципе для повествования неважна, но ради удобства общения назовем его условно Спичкиным, Валерианом Валериановичем Спичкиным… поскольку остановил он свой желто-синий «жигуль» как раз у кромочки тротуара, у зеленого откоса безымянного московского кургана, поскольку направил он бдительный прибор-скоростемер на трассу с ограниченной скоростью движения и там на нее внимательно уставился, то все происшедшее он описал в протоколе с хроникальной точностью и похвальным бесстрастием, вообще характерным для доблестных работников Госавтоинспекции.
Не откажу себе в удовольствии и процитирую указанный протокол: «9 сентября 19… (год роли не играет, хотя у Спичкина он указан точно!) года в 18 часов 23 минуты я занял вверенный мне пост у поворота от бензоколонки N13, где скорость ограничена до 40 км/час. В 18 часов 27 минут я заметил, что от бензоколонки N13, которая находилась не очень далеко, но все было отлично видно, потому что погода стояла жаркая, сухая, что и доказано отсутствием следа торможения, отъехал автомобиль марки «ВАЗ-2105», цвет «коррида», государственный номерной знак У00-17МЕ, и когда я взглянул на счетчик прибора, то увидел его скорость 38,5 км/час, но он ее заметно увеличивал. Я уже приготовился сделать нарушителю сигнал остановиться, как он вдруг неожиданно быстро поехал прямо к решетке заграждения от падения в р. Яуза, на полном ходу примерно 50 км/час, на счетчик в этот момент я не глядел, пробил решетку и плашмя упал на воду, но сразу не утонул, потому что оставался на плаву, а потом немного погрузился в воду, но тоже не утонул, потому что мелко. Сначала я бросился к решетке заграждения, где ее пробил автомобиль, номерной знак У00-17МЕ, и хотел спуститься вниз, чтобы оказать первую помощь водителю транспортного средства, но пока я добежал до пролома, после промера рулеткой дистанция оказалась 93 м, а московское время 18 часов 28 минут, водитель выбирался из бокового окна, весь в одежде, и когда он влез на крышу автомобиля и увидел меня, то закричал: «Что случилось, товарищ старший лейтенант?»
Протокол на сем не кончался, там еще много всего наличествовало (термин из арсенала Валериана Валериановича), но продолжать его бессмысленно и малопродуктивно, потому что все дальнейшее Стасик сам помнил прекрасно. А предыдущее, выходит, не помнил?..
Не станем забегать вперед, а вкратце, своими словами перескажем суть протокола, процитированной его части. Ехал Стасик от бензоколонки, ехал грамотно, потом невесть с какой радости его понесло к ограде, он ее, натурально, проломил, и автомобиль, как аэроплан, спланировал в речку, где, на счастье, оказалось мелко. Любопытствуем: почему он так поступил? Увы, наше с вами законное любопытство останется неудовлетворенным. С 18 часов 27 минут до 18 часов 28 минут (секунды В. В. Спичкин не отмечал, поскольку секундомера не захватил) Стасик Политов оказался напрочь выключенным из окружающей действительности: он ничего не помнил, не соображал, не контролировал, не регистрировал и еще — по желанию! — с десяток «не». Он, вы помните, почувствовал то страшное и темное, что начало обволакивать его (или его сознание) сразу после выезда от бензоколонки, отключился напрочь и вновь врубился в реальность, когда она, реальность, полилась на него через открытое окно машины, мерзко воняя тиной, гнилью и еще чем-то, столь же отрадным обонянию.
Откуда взялась вода, Стасик не понял, потому что впал в дикую панику. Он заметался на сиденье, как пойманный, почему-то давил под водой на педаль тормоза, ухитрился выжать сцепление и перевести рычаг коробки передач на «нейтралку», локтем нечаянно задел бибикалку, и, как ни странно, именно подводный гудок авто окончательно отрезвил его, и он яснее ясного увидел, что «жигуль» довольно прочно держится на чем-то, не исключено — на дне Яузы, сам Стасик сидит в воде по грудь и та же вода ласково омывает ветровое стекло, пошедшее сеткой мелких и длинных трещин, а сквозь них виден горбатый мостик, толпа любопытствующих товарищей на нем, а еще дальше — шпиль «высотки» на Котельниках. Сидеть было холодно, мокро, зловонно и бессмысленно. Стасик автоматически потрогал нагрудный карман — документы на месте — и полез в боковое окно, вскарабкался на крышу седанчика, непременно возжелавшего стать катером, глянул вверх и узрел прихотливо проломанную чугунную решетку ограды и около нее — милиционера с черно-белым жезлом в руке.
— Что случилось, начальник? — крикнул ему Стасик, и тут следует отметить, что В. В. Спичкин чуть погрешил в протоколе против нагой истины: там, если вы заметили, потерпевший обращается к нему с упоминанием офицерского звания.
Старший лейтенант ответил Стасику отнюдь не без иронии:
— Это я хотел бы у вас узнать, товарищ водитель.
Но Стасик иронии не оценил. Он был не на шутку встревожен не столько аварией, сколько странным выпадением сознания.
Такого с ним никогда не случалось!
— Я ни черта не помню! — крикнул он Спичкину. — Мне, видимо, стало плохо, и вот… Как бы мне отсюда выбраться?
Рядом со старшим лейтенантом скопилось довольно много прохожих и проезжих, которые прервали свои пути ради редкого зрелища. Один из проезжих сбегал к своему «Москвичу» и принес трос-канат, крепкий буксир, который полутонный автомобиль выдерживает, а уж Стасика хозяин троса вместе с доброхотами вытащил на берег в одну минуту.
Со Стасика лило в три и более ручьев, на его прекрасной в недавнем прошлом рубахе висели какие-то водоросли, а туфли Стасик снял, вылил из них воду, как из кружек, и надевать не стал: поставил рядышком для просушки.
Дурацкий, в общем-то, поступок. Он говорил о том, что Стасик, как ни хорохорился, а в себя полностью не пришел: во-первых, туфли запросто могли спереть, а во-вторых, носки-то все равно мокрые…
— Ваши документы, пожалуйста, — вежливо попросил старший лейтенант В. В. Спичкин.
На что ему из толпы немедленно указали:
— Какие документы? Ты ему «скорую» вызови: видишь, мужик не в себе? Может, сломал чего. А ты — документы… И кран зови аварийный: чего машине зря пропадать, она еще поездит.
В. В. Спичкин дернулся было к своему казенному «жигулю», к спасительному радиотелефону, но Стасик быстро вынул из кармана права, протянул офицеру.
— Вот. Пожалуйста. Только поскорее: у меня через полчаса спектакль.
— В театр, что ли, торопишься? — хохотнули в толпе. — Нет, смотри, мужик в театр спешит! Во, юмор! А лишнего билетика у тебя нет?
Стасик на тонкую шутку не реагировал, шел за старлеем к гаишной машине, нес туфли в правой руке, а левую прижимал к сердцу, объяснял что-то, как будто оправдывался. А скорее всего именно оправдывался: мол, все помутилось, какой-то припадок, ничего не понимаю и так далее. Почему-то у всех — исключения автору неведомы! — водителей личного транспорта любой работник Госавтоинспекции вызывает мистический, малообъяснимый страх. Мы хорохоримся, мы вовсю «качаем права», которые, к слову, у нас есть, но внутренне трепещем: а вдруг, а вдруг?..
Вот и Стасик-то, по сути, ни в чем не виноват, а все же лепетал В. В. Спичкину полную ерунду. И зря лепетал. Потому что В.В. свое дело знал туго: документы Политова проверил, сунул себе в планшет до выяснения обстоятельств, вызвал «скорую» и «аварийку» с краном, сообщил о дорожном происшествии куда-то по милицейским верхам и сел писать протокол, с отрывком из коего вы уже знакомы.
Врач «скорой», как ни смешно, оказался невропатологом по специальности: поддежуривал временами на станции, зарабатывал тяжкие деньги на прокорм разросшейся семьи. Он Стасика осмотрел, ощупал, подсунул ему знаменитую трубку Шинкаренко-Мохова — та не позеленела, трезвым нарушитель оказался, внешних повреждений не нашел, а про внутренние, про «помутнение», туманно объяснил:
— Возможно, кратковременное эпилептиформное расстройство сознания. Отсюда — неконтролируемые действия, полный провал в памяти. Бывает.
— Как бывает? — громко возмутился Стасик. — Откуда бывает? Что я, эпилептик, выходит?
— Ничего подобного, — успокоил его нервный доктор. — Похожий прискорбный факт может случиться с каждым абсолютно здоровым человеком. Медицине известны случаи, когда психически нормальные люди в похожем состоянии совершали ужасные убийства и потом ничего не могли вспомнить. Подробно и тщательно проведенная судебно-медицинская экспертиза делает свой вывод: человек не отвечает за совершенное в состоянии выключенного сознания. Он не виновен… Впрочем, суд может не согласиться с выводами экспертов…
— Какой суд? — верещал Стасик. — Кого я убил?
Он уже мало что понимал, у него голова кругом шла. Он успел позвонить в театр и сообщить, что произошло Ужасное и он не приедет. На счастье, Колька Петровский, дублирующий его в роли Актера, оказался в театральном буфете и еще не успел принять внутрь свои двести пятьдесят, был отловлен помрежем и запущен в спектакль. Мамуле Стасик тоже позвонил, и она уже, забыв про дневную ссору, мчалась сюда на таксомоторе, захватив энную сумму денег для ребяток-умельцев из аварийной службы.
Кстати, почему так случилось, Стасик не мог объяснить ни себе, ни Кошке, которая тоже время от времени интересовалась загадочной природой чувств Стасика. То ли бдительность потерял, то ли французский фильм был удачным, то ли тогдашний май теплом радовал, но случилось — и все. И не станем в том копаться, ловить рыбку в мутной водичке предположений. Примем как данность. Тем более, нам важно не то, почему Стасик прикипел нежным актерским сердцем к домашней натуре Кошки, а почему он с ней вчера поругался.
А поругался он с ней опять-таки из-за глупых женских претензий. Времени было в обрез. Ленка дала ключ до пяти, а в пунктуальности Ленке не откажешь: ровно в пять Стасик должен был выметаться из квартиры и опустить золотой ключик в почтовый ящик на двери. В пять пятнадцать — четверть часа форы! — Ленка достанет его из ящика, сорок пять минут на сборы-хлопоты, а в восемнадцать ноль-ноль — в театр. Ленка горела в том же очаге культуры, что и Стасик, играла деловых женщин средних лет.
Но о Ленке впоследствии…
Так вот, Стасик встретил Кошку у метро «Аэропорт» где-то около трех, и на все про все у них оставалось меньше двух часов. И Кошка, узнав сие, вместо того чтобы срочно пасть в объятия любимого мужчины, начала нудно и долго выяснять отношения.
Стенограммы беседы, естественно, не велось, но примерный смысл ее Стасик легко восстановил, подруливая к бензоколонке напротив Андрониковского монастыря, отдавая бензодаме кровную десятку и наблюдая, как дрожит, переливаясь, воздух на выходе из заправочного пистолета. Очень, знаете, хорошо вспоминаются разные личные пертурбации, когда глядишь на это призрачное дрожание, на эти игры рефракции, на эти приятные эффекты из школьного курса оптики…
Кошка говорила примерно так:
— Я устала, Стасик.
А Стасик, нервничая и поглядывая на часы, соответственно спрашивал:
— От чего это, интересно знать, ты устала?
А Кошке на быстротекущее время было плевать. Кошка, не будучи ни актрисой, ни даже диктором на радио, тем не менее играла в тот момент роль «соблазненной и покинутой» — был, помнится, такой заграничный фильм, который, не исключено, Кошка и переводила.
Эффект театральной игры в реальной жизни, вне сцены, известен давно. О нем писал непризнанный гений Николай Евреинов в трехтомном труде под названием «Театр для себя». Стасик сей труд осилил и немало из него почерпнул.
Не для театра, но для себя.
И он легко понимал, например, что стоит за такой репликой Кошки:
— Я устала ждать, Стасик. Устала постоянно смотреть на часы, на телефон, по которому ты не звонишь, на дорогу, по которой ты не едешь. Устала…
Красиво сказано, отметил Стасик, но весьма банально. Стоило снизить пафос.
— Во-первых, я постоянно звоню. Во-вторых, я регулярно приезжаю. В-третьих, ты знаешь, в каком сумасшедшем темпе я живу.
Разговор этот в общем-то возникал не впервые и в сути своей успел надоесть Стасику. Если честно, он даже подумывал про себя: а не пора ли финишировать? Но — великая сила привычки!
И уж больно хороша была Кошка: всем удалась!
Поэтому он стерпел и такое:
— Если я тебе мешаю, скажи. Я пойму.
— Мне нечего тебе говорить, — сквозь зубы, уже взвиваясь, однако, и паря под потолком, ответил Стасик. — Ты все преотлично знаешь.
Он понял, что напрасно беспокоил Ленку, и, хотя подобные — целомудренные! — визиты сюда бывали и раньше, и с Кошкой и без Кошки, в тот вечер его почему-то все раздражало: и Кошкин высокий «штиль», и собственное долготерпение, и необходимость постоянной спешки, гонки, бешеной суеты. Он иногда чувствовал себя каскадером, которому необходимо за считанные секунды — один дубль, три камеры включены! — зажечь фейерверк сумасшедших трюков и желательно остаться целым и невредимым. Или, как минимум, живым. Да, его бытие вполне можно считать формой каскадерства: Наталья, Ксюха, Кошка, Ленка и ее квартирные подаяния, театр, кино, телевидение, левая концертная халтурка — действительно, выжить бы!
Но терпения ему не занимать стать.
Хотя бы в том разговоре с Кошкой: будь на ее месте Наталья, мамуля его родная, которая простит, поймет и опять простит — у нее просто выхода другого нет! — он бы сорвался на истерику, на тяжелую мужскую истерику, скупую на термины, но мощную по силе — эдак киловатт на сорок. Но Кошка не мамуля. Кошку он берег, и, даже действительно вживаясь в состояние тихой ненависти к собеседнице, в состояние, пограничное с истерией — так он сам считал! — Стасик не давал страстям выхода, терпел, терпел, терпел…
Но сколько можно, если Кошка вообще не чувствовала меры.
Она заявила:
— Если я тебе в тягость и ты боишься мне об этом сказать, не стоит: я сама могу уйти.
И тут Стасик не выдержал, да и отпущенное хозяйкой время подходило к концу: все равно через полчаса сматывать удочки.
Он встал:
— Пошли.
— Куда? — испугалась Кошка.
Она наконец сообразила, что малость переборщила в эмоциональной картинке, в домашней заготовке. Все-таки не актриса, не профессионал — это всегда чувствуется…
— Домой, — сказал Стасик.
Он был решителен и спокоен, даже чуть ласков, и такой тон сбивал Кошку с панталыку.
— Ты меня отвезешь? — растерянно спросила она.
— Разве можно иначе? — ответил он вопросом на вопрос.
И молчал, и молчал, и молчал.
Спускались по лестнице, шли к машине, ехали по Ленинградке, потом на Грузины — она попросила отвезти ее к подруге, — все молчал. А Кошка — или поняла что? — тоже боязливо помалкивала. Только, уже выходя, спросила:
— Ты позвонишь?
— Вероятно. — Он берег эту реплику под занавес, высчитал Кошкину и заготовил свою, и реплика выстрелила, как в тире в десятку: Кошка вздрогнула, выпрямилась, а Стасик быстро захлопнул пассажирскую дверцу и газанул от тротуара на второй передаче, только выхлоп из глушителя на память оставил.
Но, как сам Стасик выражался, «завязывать» с Кошкой он вовсе не собирался. Она устроила ему выступление — да ради бога! А он — ей. Чье эффектней?..
Сегодня после спектакля и позвонит, в чем проблема?..
Счетчик на колонке отщелкал двадцать пять литров. Стасик завинтил пробку бензобака, запер ее махоньким ключиком и поехал дальше по набережной, думая свои не слишком сладкие думы. Вроде бы удивлялся: что это он разнюнился? Никогда не обращал внимания на требования извне, на попытки переделать его дорогую особу, всегда сам вел — слушайте! слушайте! — седан своей судьбы по житейской асфальтовой магистрали. Каков образ, а?.. Стиль «кич», кошка-копилка, лебединое озеро на рыночной клеенке…
Но если забыть о всяких словесных красивостях, Стасик и вправду не терпел советчиков. Слал их туда-то и туда-то. Иногда мысленно, порой вслух. Сейчас ему сорок, и коли автор, если вы обратили внимание, так одержим арифметикой, вычтем из них семнадцать лет яслей, детсада и школы, останется двадцать три полновесных года сугубой самостоятельности — в решениях, в поступках, в мыслях и чувствах. А что на эту самостоятельность накладываются порой драматургически-сценические веяния, этакий загадочный отсвет рампы, так вспомните о профессии Стасика, о его сильном актерском «эго», и вам все станет понятно.
Но в данный момент актерское «эго» почему-то помалкивало, и Стасик, никого и ничего не играя, с тоской думал о собственной жизни вообще — безотносительно к конкретным ситуациям. На кого из нас, скажите, не находило незваное желание поразмышлять о жизни? Прикинуть «за» и «против», уложить их на аптекарские весы: что перетянет?.. Согласитесь: почему-то в нудные минуты самокопания всегда перетягивает чашка с аккуратно уложенными «Против», а «за» болтаются где-то наверху. Парадокс человеческой психики, сказал бы бородатый Игорек, великий психоаналитик и жизнелюб, добрый приятель Стасика.
Стасик, к слову, иной раз обращался к нему за медицинским советом.
Жаловался:
— Нервы ни к черту, Игорь.
А Игорь ответствовал из бороды:
— Не бери, старик, в голову: у всех ни к черту.
— Но у меня злость какая-то беспричинная, как из вулкана. Вон жену убить хочется, еле сдерживаюсь.
— Нормальная реакция, Стасик: если хочется, значит, небеспричинно. Не переживай. Кстати, не ты один: всем хочется, мне тоже…
Вот так он и лечил. И представьте — помогало.
Но сейчас Игорь грел спину на берегу самого синего в мире, и посоветоваться было не с кем.
Если только с Ленкой…
Ленка играла в судьбе Стасика довольно странную роль. Знакомы они лет двадцать, чуть ли не с институтской скамьи, в одном театре играют бок о бок тоже давненько, взрослели вместе, матерели вместе, старились вместе. Но никаких амуров за двадцать лет, никаких легких флиртов, никаких вредных мыслей о том о сем: поцелуй в щечку, дружеские объятия, совместные праздники и будни… Странно, конечно: Ленка — баба занятная, сейчас ей тоже сорок, на нее до сих пор на улице мужики оглядываются, а вот замуж не вышла. Сама утверждает: не хотела.
Говорит:
— Я слишком эмансипированна для кастрюль и пеленок.
Мамуля ей возражает:
— Брак, Алена, — это вовсе не обязательно кастрюли и пеленки. Это, если хочешь, единство духа.
Ленка смеется:
— У тебя со Стасиком единство духа? Не смеши, подруга! У него единство только с автомобилем. Автокентавр… Но, если серьезно, ты не права в принципе: коли уж брак, так на полную катушку — и кастрюли, и борщи, и пеленки, и сопли. Не признаю суррогатов. Но лично не готова, извини…
Ленка была единственным человеком, который никогда не принимал всерьез все, как она выражалась, фортибобели Стасика. Она отдавала дань его работоспособности, его мужской мертвой хватке, его солидным деловым качествам, его обаянию, его таланту, его пустой и легкой трепотне, наконец. Но дань эта была для Ленки необременительной и даже приятной. Она любила посмеиваться над Стасиком, вышучивать его напропалую, она даже иногда издевалась над ним, хотя и беззлобно, но метко и часто болезненно. Но всегда обидчиво-гордый Стасик все ей прощал, потому что не было у него друга надежнее и вернее. Он сам сочинил такой критерий настоящей дружбы: «Где-нибудь часа в три ночи накрути телефон, скажи: приезжай, плохо, а что плохо — не объясняй, брось трубку. Сто из ста перезвонят: что случилось, старичок? И постараются убедить, что все ерунда, тлен, надо принять пару таблеток радедорма, успокоиться. Лишь бы самим из койки не вылезать. А Ленка не перезвонит. Она сразу поверит, и приедет, и будет сидеть с тобой, пока ты не оклемаешься». Вчера вечером после спектакля вез ее домой, поплакался:
— Все кругом недовольны бедным Политовым.
— Кто все? — спросила.
— Наташка, Ксения, Кошка… Или вон главреж отчебучил: вы несерьезны, и это вас губит. А я Зилова репетирую, ты знаешь: какая там, к черту, серьезность? Там больная самоирония.
— Здесь ты, положим, прав. А в ином?
— В чем?
— С Наташкой, Ксенией, Кошкой?.. — Ленка знала про все: и про Кошку, и про «каштанок», но Ленка — могила, индийская гробница, ничего трепливо-бабского в характере.
— Одна считает, что я плохой муж. Другая — что я равнодушный отец. Третья — что я эгоист, эготист, эгоцентрист…
— Умная девушка: сколько иностранных слов знает!.. Но если все правда — изменись.
— Ты что, Ленк, спятила?
— Изменись, Стасик, изменись. Как в песне: стань таким, как я хочу. Как все хотят.
— Это невозможно!
— Почему?
— Сорок лет.
— Далась тебе эта чертова цифра! Подумаешь, возраст! Только что круглый… А вспомни себя в пятнадцать. В двадцать. В тридцать. Только по-серьезному вспомни, до мелочей. Ну, поднатужься, дорогой… То-то и оно! Другим ты становился. С каждым годом. Потихонечку, не вдруг, но другим. Обстоятельства хочешь не хочешь, а ломают нас, меняют характер, только мы этого не замечаем, и те, кто рядом с нами, тоже не замечают. Как с детьми: родители не видят, что их чадо растет. А со стороны видно… Вот и надо суметь взглянуть на себя со стороны…
— Я, наверно, не умею, — признался Стасик.
— Ты не умеешь, — согласилась Ленка. — Ты для этого слишком самолюбив. Как так — «Я» с большой буквы, личность самостоятельная, и вдруг ее что-то ломает! Или кто-то. Невозможно представить, а, Стасик?.. Однако ломает, ломает, деться некуда. И личностей ломает и неличностей. Всех. И окружающим от этого легче: ты к ним притираешься, они к тебе, поскольку тоже соответственно меняются. И не без твоего влияния, заметь. Только до-олго это тянется. Всю жизнь… А вот придумать бы такой хитрый трюк — как в цирке, у Кио! — чтобы стать другим. Сразу стать: алле-оп! И без вреда для собственной гордости: трюк есть трюк.
— Что значит «трюк»?
— Не знаю. Просто так. Фантазирую.
— Нет, ты что-то имеешь в виду.
— Да ничего, успокойся. Ну подумай сам, голова садовая, как можно стать другим сразу? У тебя же психика не выдержит, надорвется. Не веришь мне, спроси своего Игоря.
— Игорь в отпуске, — машинально ответил Стасик. Он обдумывал услышанное. Остраненное слово «трюк» ему сильно нравилось. Трюк — это из области искусства. Трюк в цирке. Трюк в кино. Трюк — дело артиста. Придумать трюк… Какой? И вообще зачем? Чтобы все кругом были довольны: ах, как он мил, как добр, как прекрасен? А ему, Стасику-то, в сущности, плевать на всех. Лишь бы он был доволен — и ладно. А он доволен?..
— Когда приедет, поинтересуйся, — сказала Ленка, выходя из машины у своего дома.
— Чем? — не понял Стасик.
Он уже забыл, про что они говорили, не шел из головы Ленкин «трюк».
— Состоянием психики. У Игорька… Чао!
— Какао, — традиционно ответил Стасик и укатил. И по дороге домой вспомнил по странной ассоциации собственную давнюю-предавнюю импровизацию. Сидели, пили, ели, трепались о чем-то, «об умном», два каких-то неведомых физика в компанию затесались, кто-то пустил слушок — лауреаты, засекреченные, «великие без фамилий», как выразился поэт-современник.
Вот к ним-то Стасик и обратился с ерническим монологом:
— Всякой ерундой, граждане милые, занимаетесь, давите человечка, ломаете, крутите. А нет бы наоборот! Изобрели бы какую-нибудь умную и добрую машинку: ты в нее входишь одним, а выходишь другим… Ну, я не знаю, что там делается! Сами решайте… Перестраивается биопсиполе, например… Ну, был человек вором, а вышел честнейшим членом общества. Был злыднем, а вышел сама доброта. Был нищим духом, а вышел Вильям Шекспир! Слабо?
Физики тогда сказали, что слабо. Что наука умеет еще очень мало гитик. Что руки коротки.
А Ленка спросила:
— Фантастикой увлекся?
Ответил:
— Мечтаю, подруга!
Усмехнулась:
— Ну, помечтай, помечтай…
Неужто с того вечера все запомнила?
А что? Память у нее, как у девушки, роли с третьего прочтения — назубок…
И сейчас куснула легонько, думала — не проассоциирует Стасик. А Стасик не лыком шит, у Стасика с логикой полный порядок…
«Стань таким, как я хочу…» Ну, станет. Ну, найдет ученого братца, который изобретет-таки умную машинку по незапатентованной идее Политова. Ну, войдет туда Стасик. Ну, выйдет иным.
А каким?
Стасик ехал-ехал, в ус не дул, заправился под завязку, седанчик его ходко шел, отлажен на совесть, да и водительский стаж у Стасика — семнадцать лет, зим, весен и осеней — шутка ли! Но вдруг ни с того ни с сего он почувствовал, как на него страшно наваливается что-то тяжелое, темное, рыхлое, как оно застит ему свет, выключает звуки, останавливает время…
Поскольку в описываемое мгновение на крутой поворот Яузской набережной выехал на дежурство старший лейтенант милиции… фамилия в принципе для повествования неважна, но ради удобства общения назовем его условно Спичкиным, Валерианом Валериановичем Спичкиным… поскольку остановил он свой желто-синий «жигуль» как раз у кромочки тротуара, у зеленого откоса безымянного московского кургана, поскольку направил он бдительный прибор-скоростемер на трассу с ограниченной скоростью движения и там на нее внимательно уставился, то все происшедшее он описал в протоколе с хроникальной точностью и похвальным бесстрастием, вообще характерным для доблестных работников Госавтоинспекции.
Не откажу себе в удовольствии и процитирую указанный протокол: «9 сентября 19… (год роли не играет, хотя у Спичкина он указан точно!) года в 18 часов 23 минуты я занял вверенный мне пост у поворота от бензоколонки N13, где скорость ограничена до 40 км/час. В 18 часов 27 минут я заметил, что от бензоколонки N13, которая находилась не очень далеко, но все было отлично видно, потому что погода стояла жаркая, сухая, что и доказано отсутствием следа торможения, отъехал автомобиль марки «ВАЗ-2105», цвет «коррида», государственный номерной знак У00-17МЕ, и когда я взглянул на счетчик прибора, то увидел его скорость 38,5 км/час, но он ее заметно увеличивал. Я уже приготовился сделать нарушителю сигнал остановиться, как он вдруг неожиданно быстро поехал прямо к решетке заграждения от падения в р. Яуза, на полном ходу примерно 50 км/час, на счетчик в этот момент я не глядел, пробил решетку и плашмя упал на воду, но сразу не утонул, потому что оставался на плаву, а потом немного погрузился в воду, но тоже не утонул, потому что мелко. Сначала я бросился к решетке заграждения, где ее пробил автомобиль, номерной знак У00-17МЕ, и хотел спуститься вниз, чтобы оказать первую помощь водителю транспортного средства, но пока я добежал до пролома, после промера рулеткой дистанция оказалась 93 м, а московское время 18 часов 28 минут, водитель выбирался из бокового окна, весь в одежде, и когда он влез на крышу автомобиля и увидел меня, то закричал: «Что случилось, товарищ старший лейтенант?»
Протокол на сем не кончался, там еще много всего наличествовало (термин из арсенала Валериана Валериановича), но продолжать его бессмысленно и малопродуктивно, потому что все дальнейшее Стасик сам помнил прекрасно. А предыдущее, выходит, не помнил?..
Не станем забегать вперед, а вкратце, своими словами перескажем суть протокола, процитированной его части. Ехал Стасик от бензоколонки, ехал грамотно, потом невесть с какой радости его понесло к ограде, он ее, натурально, проломил, и автомобиль, как аэроплан, спланировал в речку, где, на счастье, оказалось мелко. Любопытствуем: почему он так поступил? Увы, наше с вами законное любопытство останется неудовлетворенным. С 18 часов 27 минут до 18 часов 28 минут (секунды В. В. Спичкин не отмечал, поскольку секундомера не захватил) Стасик Политов оказался напрочь выключенным из окружающей действительности: он ничего не помнил, не соображал, не контролировал, не регистрировал и еще — по желанию! — с десяток «не». Он, вы помните, почувствовал то страшное и темное, что начало обволакивать его (или его сознание) сразу после выезда от бензоколонки, отключился напрочь и вновь врубился в реальность, когда она, реальность, полилась на него через открытое окно машины, мерзко воняя тиной, гнилью и еще чем-то, столь же отрадным обонянию.
Откуда взялась вода, Стасик не понял, потому что впал в дикую панику. Он заметался на сиденье, как пойманный, почему-то давил под водой на педаль тормоза, ухитрился выжать сцепление и перевести рычаг коробки передач на «нейтралку», локтем нечаянно задел бибикалку, и, как ни странно, именно подводный гудок авто окончательно отрезвил его, и он яснее ясного увидел, что «жигуль» довольно прочно держится на чем-то, не исключено — на дне Яузы, сам Стасик сидит в воде по грудь и та же вода ласково омывает ветровое стекло, пошедшее сеткой мелких и длинных трещин, а сквозь них виден горбатый мостик, толпа любопытствующих товарищей на нем, а еще дальше — шпиль «высотки» на Котельниках. Сидеть было холодно, мокро, зловонно и бессмысленно. Стасик автоматически потрогал нагрудный карман — документы на месте — и полез в боковое окно, вскарабкался на крышу седанчика, непременно возжелавшего стать катером, глянул вверх и узрел прихотливо проломанную чугунную решетку ограды и около нее — милиционера с черно-белым жезлом в руке.
— Что случилось, начальник? — крикнул ему Стасик, и тут следует отметить, что В. В. Спичкин чуть погрешил в протоколе против нагой истины: там, если вы заметили, потерпевший обращается к нему с упоминанием офицерского звания.
Старший лейтенант ответил Стасику отнюдь не без иронии:
— Это я хотел бы у вас узнать, товарищ водитель.
Но Стасик иронии не оценил. Он был не на шутку встревожен не столько аварией, сколько странным выпадением сознания.
Такого с ним никогда не случалось!
— Я ни черта не помню! — крикнул он Спичкину. — Мне, видимо, стало плохо, и вот… Как бы мне отсюда выбраться?
Рядом со старшим лейтенантом скопилось довольно много прохожих и проезжих, которые прервали свои пути ради редкого зрелища. Один из проезжих сбегал к своему «Москвичу» и принес трос-канат, крепкий буксир, который полутонный автомобиль выдерживает, а уж Стасика хозяин троса вместе с доброхотами вытащил на берег в одну минуту.
Со Стасика лило в три и более ручьев, на его прекрасной в недавнем прошлом рубахе висели какие-то водоросли, а туфли Стасик снял, вылил из них воду, как из кружек, и надевать не стал: поставил рядышком для просушки.
Дурацкий, в общем-то, поступок. Он говорил о том, что Стасик, как ни хорохорился, а в себя полностью не пришел: во-первых, туфли запросто могли спереть, а во-вторых, носки-то все равно мокрые…
— Ваши документы, пожалуйста, — вежливо попросил старший лейтенант В. В. Спичкин.
На что ему из толпы немедленно указали:
— Какие документы? Ты ему «скорую» вызови: видишь, мужик не в себе? Может, сломал чего. А ты — документы… И кран зови аварийный: чего машине зря пропадать, она еще поездит.
В. В. Спичкин дернулся было к своему казенному «жигулю», к спасительному радиотелефону, но Стасик быстро вынул из кармана права, протянул офицеру.
— Вот. Пожалуйста. Только поскорее: у меня через полчаса спектакль.
— В театр, что ли, торопишься? — хохотнули в толпе. — Нет, смотри, мужик в театр спешит! Во, юмор! А лишнего билетика у тебя нет?
Стасик на тонкую шутку не реагировал, шел за старлеем к гаишной машине, нес туфли в правой руке, а левую прижимал к сердцу, объяснял что-то, как будто оправдывался. А скорее всего именно оправдывался: мол, все помутилось, какой-то припадок, ничего не понимаю и так далее. Почему-то у всех — исключения автору неведомы! — водителей личного транспорта любой работник Госавтоинспекции вызывает мистический, малообъяснимый страх. Мы хорохоримся, мы вовсю «качаем права», которые, к слову, у нас есть, но внутренне трепещем: а вдруг, а вдруг?..
Вот и Стасик-то, по сути, ни в чем не виноват, а все же лепетал В. В. Спичкину полную ерунду. И зря лепетал. Потому что В.В. свое дело знал туго: документы Политова проверил, сунул себе в планшет до выяснения обстоятельств, вызвал «скорую» и «аварийку» с краном, сообщил о дорожном происшествии куда-то по милицейским верхам и сел писать протокол, с отрывком из коего вы уже знакомы.
Врач «скорой», как ни смешно, оказался невропатологом по специальности: поддежуривал временами на станции, зарабатывал тяжкие деньги на прокорм разросшейся семьи. Он Стасика осмотрел, ощупал, подсунул ему знаменитую трубку Шинкаренко-Мохова — та не позеленела, трезвым нарушитель оказался, внешних повреждений не нашел, а про внутренние, про «помутнение», туманно объяснил:
— Возможно, кратковременное эпилептиформное расстройство сознания. Отсюда — неконтролируемые действия, полный провал в памяти. Бывает.
— Как бывает? — громко возмутился Стасик. — Откуда бывает? Что я, эпилептик, выходит?
— Ничего подобного, — успокоил его нервный доктор. — Похожий прискорбный факт может случиться с каждым абсолютно здоровым человеком. Медицине известны случаи, когда психически нормальные люди в похожем состоянии совершали ужасные убийства и потом ничего не могли вспомнить. Подробно и тщательно проведенная судебно-медицинская экспертиза делает свой вывод: человек не отвечает за совершенное в состоянии выключенного сознания. Он не виновен… Впрочем, суд может не согласиться с выводами экспертов…
— Какой суд? — верещал Стасик. — Кого я убил?
Он уже мало что понимал, у него голова кругом шла. Он успел позвонить в театр и сообщить, что произошло Ужасное и он не приедет. На счастье, Колька Петровский, дублирующий его в роли Актера, оказался в театральном буфете и еще не успел принять внутрь свои двести пятьдесят, был отловлен помрежем и запущен в спектакль. Мамуле Стасик тоже позвонил, и она уже, забыв про дневную ссору, мчалась сюда на таксомоторе, захватив энную сумму денег для ребяток-умельцев из аварийной службы.