Страница:
— Помню, помню, — кивает внимательно слушающий меня Кузьмич, не отрывая глаз от карандашей, которые он машинально раскладывает перед собой на столе.
— Это еще в прошлый приезд Гвимара Ивановича в Москву он его с этой Лелей познакомил. И уже тогда представил Купрейчика как приятеля. Следовательно, знакомство их было давнее и близкое. А мне он старался представить сегодня это знакомство как совсем недавнее и шапочное. Впрочем, прямого вопроса, когда именно они познакомились, я не задавал. Лишь уловил его позицию, и все, уличать не стал.
— Правильно, — одобряет Кузьмич и добавляет: — Вообще это по-человечески даже понять можно. Позицию такую. Человек убит, дело темное. А тут еще и кража к нему тянется. Лучше подальше от всего держаться. Такой возможности не упускай. Не настраивай себя заранее на обвинительный лад, опасно это. Пока что Купрейчик жертва преступления, не забывай.
— Не забываю, Федор Кузьмич, — с сомнением в голосе отвечаю я. — Но все-таки кое-что тут настораживает, вы согласны?
— Что ж, пожалуй. Разговор надо с ним продолжить, вот и все.
— Он и сам так настроен. Телефон мой записал.
— Вот и прекрасно. Что еще у тебя?
— А еще одна женщина во дворе узнала по фотографии Чуму.
— Та-ак, — настороженно произносит Кузьмич.
— Он к ней подсел во дворе, когда она с внуками там гуляла, — продолжаю я. — Расспрашивал про жильцов, и в том числе про квартиру Купрейчика. Кто там живет, когда уходят, когда приходят. Словом, велась обычная подготовка к краже.
— Все это они должны были от Гвимара Ивановича знать, — говорит Денисов.
— Всего он мог и не знать, — возражаю я.
— Узнала Чуму, говоришь? — задумчиво спрашивает Кузьмич.
— В том-то и дело. И это тоже подтверждает его участие в краже. Не говоря уже о перчатке. Кстати, вторую при нем не нашли? — обращаюсь я к Вале.
— Нашли, — отвечает тот, — почему-то он ее не выбросил. — И в свою очередь спрашивает: — А зеленые «Жигули» эта женщина во дворе не видела?
— Нет, — говорю я. — Они же на улице стояли, их ведь тот таксист видел, как его?
— Аверкин, — подсказывает Денисов. — Он-то и видел их там. Но во двор они, значит, не заезжали ни разу, даже в день кражи?
— Выходит, что нет.
— А я все-таки думаю, что в тот день, вернее в то утро, они во двор заехали, — качает головой Валя. — Хоть на минуту. Четыре или даже пять чемоданов тащить через весь двор и по переулку опасно. Лишний риск.
— Пожалуй, что так, — соглашается Кузьмич. — А значит, кто-то машину во дворе должен был видеть.
— Кража могла произойти, — говорю я, — или с половины девятого, Когда Виктор Арсентьевич и его супруга уходят на работу, до половины десятого, когда выходит гулять та женщина с внуками, или с половины двенадцатого, когда они уходят домой, до половины первого, допустим, потому что около двух Леха уже садился в такси у Белорусского вокзала.
— Вещи они увезли на дачу, — замечает Валя. — Это мы уже, считайте, знаем. А езда туда и обратно занимает часа полтора. Значит, второй промежуток следует сократить, я думаю, вдвое, с половины двенадцатого до двенадцати. Вот тогда Леха мог около двух оказаться возле Белорусского.
— Вообще странно, почему ему надо было обедать непременно на Белорусском вокзале, — добавляю я. — Ведь они с дачи возвращались мимо Киевского вокзала. И потом, время ему потребовалось не только чтобы добраться до Белорусского вокзала, но еще и заскочить в ресторан там, испугаться, выскочить обратно, найти такси. Нет, второй промежуток для квартирной кражи вообще отпадает. — И я убежденно заключаю: — Она произошла с половины девятого до половины десятого.
— Про все про это, милые мои, — говорит, вздохнув, Кузьмич, — нам должен рассказать Чума. Обязательно должен будет рассказать. Его допрос сейчас — самое главное дело. Вот завтра с утра мы с Виктором Анатольевичем и займемся. Ты от этого будешь освобожден, — оборачивается Кузьмич к Вале. — Твой вид сильно ему настроение испортит. А он и без того обозлен не знаю как. А вот ты, Лосев… — Кузьмич задумчиво смотрит на меня. — Ты, пожалуй что…
— Мне хорошо бы поприсутствовать, Федор Кузьмич, — говорю я. — Мой вид не злость, а испуг вызовет. Как привидение, можно сказать. Как тень отца Гамлета, что ли.
— Ладно, — усмехается Кузьмич. — Присутствуй, — и смотрит на часы. — Пора ехать, милые мои. А то вообще не пустят.
Он достает из ящика стола большой пакет с апельсинами, и мы все едем в госпиталь к Пете.
Утром Кузьмич вызывает меня к себе и говорит:
— Виктор Анатольевич приехать не может, сейчас звонил. Предложил первый допрос Чумы провести без него. Откладывать это нельзя. Давай-ка прикинем план и тактику. Допрос важный и не простой.
Я когда-то уже рассказывал, как сложен допрос по тяжкому преступлению, тем более опытного преступника. Вот к такому допросу мы с Кузьмичом и начинаем готовиться. На столе перед нами довольно пухлая папка уже скопившихся материалов по делу. Кузьмич придвигает ее ко мне и говорит:
— Давай-ка, милый мой, для начала вспомним все, что мы знаем о Чуме. Поройся-ка здесь.
Я перебираю бумаги и медленно начинаю перечислять:
— Ну, во-первых, его зовут Совко Николай Иванович…
— Вот, — поднимает палец Кузьмич, переставая вертеть в руках очки. — С этого момента кличку забудем. Николай Совко он для нас. Так. Давай дальше.
— Дальше адрес, — продолжаю я, — по которому он, однако, редко бывает. Там живут его мать, жена и дочь. Мать его любит и защищает. Жена, видимо, уже не любит и подала на развод. Дочка… Ну, он ее явно не любит, как и жену. Иначе заботился бы, появлялся в доме. А вот дочка его — мы не знаем, может, и любит. Но скорей, нет. Это чувство взаимное, мне кажется.
— Правильно, — кивает Кузьмич. — Исключения подтверждают правило. А как думаешь, мать он любит?
— Не знаю, — помедлив, отвечаю я. — Мать ведь может любить и без взаимности.
— Именно что. Словом, по его месту жительства мы мало что знаем. А в интересах дела надо знать. И не только отношения в семье. Там все его связи, и преступные, и личные, все главные связи. М-да… Придется тебе, Лосев, в тот город съездить, вот что я скажу. А пока, в допросе Совко, это больше область разведки, чем средство уличения или даже воздействия. Жаль. Место жительства — важная область. Ну ничего. Сохраним для будущего. Давай дальше. Что мы еще о нем знаем? Перейдем-ка теперь к московским его связям.
— Тут дело обстоит веселее, — говорю я. — Знаем мы их почти всех. Это Леха, покойный Гвимар Иванович, тот седенький, с которым Гвимар Иванович ссорился во дворе, и двое из красного «Москвича», имена их мы сегодня узнаем.
— А того седенького, видимо, Лев зовут, дальше пока неизвестно, — задумчиво вставляет Кузьмич.
— Но пока ясно, — продолжаю я, — что те двое — москвичи. Владелец красного «Москвича», скорей всего, парень с зеленым кашне, в день кражи он выбегал из ворот к «Жигулям», значит, за рулем сидел второй. Вот такие связи в Москве у Чумы, то есть у Совко.
— Да, — кивает Кузьмич. — И еще Муза, не забудь.
— Ну конечно! — спохватываюсь я. — Самое главное.
— Не самое. Но забывать нельзя. Как, по-твоему, он к ней относится?
— Кажется, сильно увлечен, — говорю я. — Мне он даже сказал, что убьет ее, чтобы другому не досталась. И вот хотел с собой увезти, чуть не насильно.
Мы еще некоторое время обсуждаем наши сведения о Совко, его связи и его характер. Да, характер его мы уже тоже в общих чертах знаем — коварный характер, обманчивый, злобный и опасный. И манеры такие же. Словом, для первого разговора с Совко мы, пожалуй, готовы.
Кузьмич смотрит на часы, потом звонит в наш внутренний изолятор, где сейчас находится Совко, и просит доставить его на допрос.
Проходит совсем немного времени, и в дверь раздается аккуратный стук. На пороге появляется конвойный.
— Товарищ подполковник, — докладывает он, — арестованный Совко доставлен для допроса.
— Заводите, — кивает Кузьмич.
И вот Совко перед нами.
Он все такой же — пухлые, яркие губы, голубые, прозрачные глаза, даже светлые волосы по-прежнему лежат аккуратно и почти изящно. Да и сам он за эти сутки не потерял изящества в своем хорошо сшитом и почти не измявшемся костюме. Видно, в камере он устроился по-хозяйски, привычно и уверенно. Он и вообще-то не потерял уверенности и, кажется, вполне пришел в себя после столь неожиданного ареста.
Высокий, стройный, он входит энергично и подчеркнуто спокойно, а на узком нежно-розовом лице сияет безмятежная, прямо-таки детски-наивная улыбка. Он уже готов и сказать что-то в таком же роде сидящему за столом Кузьмичу, но тут он видит вдруг меня, расположившегося в стороне, на диване, и сразу, конечно, узнает. Как будто облачко проходит по его лицу, на миг стискиваются зубы, даже ритм движений сбивается, когда он делает несколько шагов, подходя к столу. Все это, конечно, едва заметно, но слишком велико напряжение встречи, чтобы я мог упустить такие признаки очевидного его смятения. Да, увидеть меня он, конечно, не рассчитывал, и теперь его план поведения на допросе скомкан, даже вообще проваливается, — надо срочно перестраиваться, искать новую линию поведения и защиты. А пока он в явном смятении, и надо быстрее воспользоваться этим моментом.
— Садитесь, Совко, — как всегда спокойно, даже буднично говорит Кузьмич. — Для начала хочу вас предупредить. Игра в прятки не состоится. Не подойдет к данному моменту. Мы вас уже знаем, и прошлые ваши дела, и сегодняшние. И, в отличие от правил, о которых вы, полагаю, наслышаны, я намерен сразу сообщить вам то, что мы знаем, чтобы вы поняли, в чем упираться бесполезно, даже, пожалуй, вредно для вас.
— А в чем и полезно? — усмехается Совко.
— Что для вас полезно, это вы, я думаю, сами сообразите, — равнодушно замечает Кузьмич. — В отличие от прежних судимостей, эта ведь будет особая.
— Почему же такое?
— За вами убийство, покушение на другое убийство и крупная квартирная кража. Это тянет на серьезный приговор, Совко.
— Надо еще доказать.
— Непременно, а как же.
— И помогать я вам не собираюсь, не надейтесь, — криво усмехается Совко.
Нет, он еще не пришел в себя, он чувствует себя очень неуютно, паршиво себя чувствует и плохо это скрывает.
— Если вы имеете в виду, — замечает Кузьмич, — что не собираетесь говорить правду, то ведь это, Совко, и очень трудно и очень вредно. Очень трудно потому, что, когда вы будете врать и выдумывать, у вас перед глазами будут стоять истинные события, в которых вы участвовали, ярко стоять, зримо, можно сказать, и снова вернутся к вам все переживания, которые вы в тот момент испытывали. И все это вам придется намертво зажать в себе, побороть. А на их место все время ставить бледные картинки придуманного, и при этом не сбиться, не забыть чего-то, повторить точно, во всех подробностях свои выдумки через неделю, через месяц… Трудная, скажу вам, задача. Почти невыполнимая.
— А вы за меня не бойтесь, пусть за меня другие боятся, чтобы не сбился, — зло отвечает Совко и заметно краснеет.
— К другим мы еще подойдем, обязательно подойдем, — обещает Кузьмич.
— Ну вот. А я уже битый, не такие допросы выдерживал.
— Не только выдерживали, но и кое-чему научились, надеюсь. Если их, конечно, правильно вели, как надо. Но только такого допроса у вас еще не было, Совко.
— Это почему же такое?
— А потому, во-первых, что таких, особо тяжких преступлений вы до сих пор не совершали. И потому, во-вторых, что вы еще не знакомы с МУРом. О МУРе вы вон только его спрашивали, если помните, — Кузьмич кивает в мою сторону.
— Ну, как, мол, тут ваш великий МУР воюет.
— Теперь сам вижу и хвалю, — старается вести себя как можно развязнее и увереннее Совко. — Ловко вы, оказывается, воюете.
— Да нет, — небрежно машет рукой Кузьмич. — Ничего вы еще не увидели. Главное впереди.
— Запугать хотите?
— Ни в коем случае, — серьезно говорит Кузьмич и повторяет: — Ни в коем случае.
Он мне сейчас удивительно напоминает Макаренко, каким я его запомнил по известному фильму, — длинный, ширококостный, чуть сутулый, круглое, слегка монгольского склада лицо, очки в простой, тонкой оправе, ежик седеющих волос на голове, мешковатый костюм. И манеры неторопливые, основательные, невольно внушающие доверие. Впрочем, никакого доверия он Совко пока не внушает.
— Так вот, надеюсь, — продолжает Кузьмич, — вы кое-чему научились. Например, что глупо и вредно запираться, когда все ясно, известно и доказано. Так ведь?
— Ну, допустим, этому я научился, — снисходительно соглашается Совко. — Только никакого убийства я на себя не возьму, уж будьте спокойны.
— На Леху спихнешь? — тихо спрашиваю я.
И от моего тихого голоса откуда-то со стороны невольно вздрагивает Совко и, повернув голову, мутно, пристально смотрит на меня.
— Скажешь, — медленно продолжаю я, — что ты только присутствовал тогда во дворе, ну, еще лампочку разбил, помог труп затащить в сарай. И все. Так скажешь, да? А бил ножом Леха, два раза бил. И еще оправдаешься перед самим собой: Лехи, мол, тут нет, его еще искать надо, а я уже тут. А что Леху мы теперь в два счета найдем, об этом ты не думаешь сейчас, об этом думать тебе не хочется…
Чем дольше я говорю, тем больше наливается Совко лютой ненавистью ко мне. Я вижу, как темнеют его водянистые глаза, как сцепились пальцы на коленях.
— М-мусор… — цедит он сквозь зубы, не отводя от меня ненавидящих глаз. — Не добил тебя тогда Леха…
— Во, во, — насмешливо и зло говорю я, — опять Леха. А ты, значит, в стороне, ты и тут ни при чем, да, Чума? Ну что ж, давай, давай, защищай таким способом свою поганую жизнь. Очень эта линия нам на руку. А еще говоришь, помогать не собираешься. Вали все на Леху. Он потом очень благодарен тебе будет, увидишь.
Но Совко уже берет себя в руки, на пухлых губах появляется безмятежная улыбка, а пустые, светлые глаза становятся даже какими-то лучистыми. Он пожимает плечами и говорит:
— Не собираюсь ни на кого валить. Собираюсь просто все отрицать. Не знаю никакого убийства, никакого покушения и никакой квартирной кражи. Может, вы еще чего хотите на меня повесить? Валяйте, доказывайте. Как докажете, так приму. Никак иначе.
— Это я вам уже обещал, — снова вступает в разговор Кузьмич. — Наше дело такое — все доказывать. Но сперва давайте уточним вашу позицию. Значит, очевидные вещи вы отрицать не будете, так я вас понял?
— Не буду, — соглашается Совко.
Видно, что с Кузьмичом ему разговаривать куда приятнее, чем со мной. Это понятно.
— Вот и давайте разберемся, — продолжает Кузьмич. — Сначала по людям, потом по фактам. От матери, жены и дочки вы, конечно, не отказываетесь?
— Нет…
— Как бы они от него не отказались, — негромко замечаю я со своего дивана.
— А ты… — резко поворачивается ко мне Совко, но тут же, оборвав себя, уже спокойнее добавляет: — Никого это не касается. Мое это дело, понял?
— Итак, будем считать, что вы от них не отказываетесь, — спокойно говорит Кузьмич, словно не замечая этой новой вспышки. — Хотя… Впрочем, это потом. А касается нас сейчас, Совко, все, что касается вас. Абсолютно все, к сожалению. Раз уж вы решили построить свою жизнь во вред всем вокруг, раз решили одно только горе людям приносить. Даже тем, кого любите.
При этих словах Совко лишь снисходительно усмехается, но в пустых его, светлых глазах появляется настороженность.
— Пойдем дальше, — все так же спокойно продолжает Кузьмич. — Свое знакомство с Лехой, то есть с Красиковым, вы, надеюсь, тоже отрицать не будете?
— Конечно, — соглашается Совко.
— А Гвимара Ивановича Семанского вы знали?
— Нет.
— Ну, ну. Это ведь отрицать тоже глупо.
— Докажите, что знал.
— Пока это могут подтвердить два человека. Красиков и…
— А где он, ваш Красиков? — насмешливо спрашивает Совко, оглядываясь по сторонам.
И встречается с моим взглядом. Шутовское настроение у него сразу пропадает.
— Скоро будет здесь, — с угрозой говорю я. — Ты же знаешь, что из Москвы ему теперь не выбраться. И здесь долго тоже не прокантоваться. Его фото уже у всех на руках, у каждого постового.
— Так вот, во-первых, Красиков, — продолжает как ни в чем не бывало Кузьмич. — А во-вторых… Леснова.
— Это еще кто? — грубо спрашивает Совко.
— Разве не знаете? — удивляется Кузьмич. — Это же Муза.
— А-а… И ее, значит, втянули?
— Вы сами ее втянули, Совко, — Кузьмич огорченно качает головой. — Но о Музе мы еще поговорим. Так Гвимара Ивановича вы знали?
— Ну, знал.
— И об его убийстве?
— Ну… слышал.
— От кого? — без тени усмешки, серьезно спрашивает Кузьмич.
— Не помню.
— Так. Значит, в этом пункте вы считаете, что отпираться разумно?
— Да, считаю, — резко отвечает Совко, и пухлые, яркие губы его вдруг расплываются в усмешке. — А вы не считаете?
— Пожалуй. Тут нам придется, конечно, доказывать. Так легко убийство не признают, — соглашается Кузьмич и неожиданно спрашивает: — Льва Захаровича знаете?
— Льва Игнатьевича… — машинально поправляет его Совко.
— Конечно. Значит, знаете?
— Ну, знаю…
— Так. Видите? Пока мы идем с вами только по людям. А потом пойдем по фактам. И пока вы ведете себя, я бы сказал, вполне разумно.
— А я вообще разумный человек.
— Хомо сапиенс, — насмешливо замечаю я.
Совко этого не понимает и на всякий случай со мной не связывается, даже головы не поворачивает. Но все непонятное всегда беспокоит, мешает а порой и пугает. Черт его знает, что я такое сказал и как это его, Совко, касается. А тут еще и Кузьмич кивает мне и загадочно говорит:
— Именно что, — потом поворачивается к Совко: — Пойдем дальше. Виктора Арсентьевича Купрейчика знаете?
— Нет.
Что-то в этом твердом «нет» Кузьмича явно настораживает. По-моему, какой-то намек на искренность.
— Залезли в квартиру, даже не зная, кто хозяин?
— Какую еще квартиру? — резко спрашивает Совко. — Ни в какую квартиру я лично не залезал.
Это уже очевидная ложь, и разоблачить ее весьма просто, стоит только показать Совко утерянную им там перчатку. Но это делать еще рано. Кузьмич придерживается принятого плана допроса.
— Ладно, — соглашается он. — Значит, о Купрейчике Викторе Арсентьевиче ничего не знаете, так, что ли?
— Ничего.
— Что ж, выходит, это тоже надо будет доказывать. Только и всего. Знать вы его должны, деться тут некуда.
— Попробуйте докажите, — нахально улыбается Совко. — Интересно, что у вас получится.
— Попробуем, — кивает Кузьмич. — А вот парень такой, в зеленом кашне, в кепке, у него еще «Москвич» красный. Его как зовут?
Совко напряженно смотрит на Кузьмича, словно пытаясь угадать, какой ответ тот хочет услышать и что вообще этот вопрос означает. И тут я впервые за весь допрос перестаю его понимать. О чем думает сейчас Совко? Почему возникло вдруг такое напряжение? Ведь самый, казалось бы, простой вопрос, его Совко должен был ждать. Ну, откажись отвечать, скажи, что не знаешь этого парня, только и всего. Чего тут волноваться, чего медлить? Непонятно. А все непонятное… Да, теперь мы с Совко, кажется, поменялись ролями.
Видимо, и Кузьмич ощущает эту внезапную напряженность и говорит с каким-то скрытым и мне пока непонятным смыслом:
— Он здорово намозолил там всем глаза, этот парень.
— Это где же такое? — с напускной небрежностью спрашивает Совко, но эта небрежность немало стоит ему сейчас, я чувствую.
— В том дворе, — отвечает Кузьмич.
Совко молчит. Он не спрашивает, что это за двор, его сейчас спектакль явно не занимает, он пытается что-то сообразить или вспомнить. Но что именно? Я по-прежнему не понимаю его и начинаю нервничать.
— А на их даче вы были? — снова спрашивает Кузьмич.
Ага. Он начинает «кольцевать» Совко вопросами по этому пункту, вызвавшему такую странную реакцию, искать слабое место здесь, чтобы через него прорваться или незаметно проскользнуть к истине, к разгадке этой странной заминки в допросе.
Почему, назвав трех соучастников, Совко не желает называть двух других? Потому что они москвичи? Ну и что? Потому что они в данный момент ближе всех к краденым вещам, к его, Совко, доле, которую он не хочет потерять?
— Так были вы на их даче? — повторяет свой вопрос Кузьмич.
Совко колеблется, медлит с ответом и наконец выдавливает из себя:
— Не был…
Эге, кажется, он тоже начал какую-то игру с нами. Нервы мои так напряжены, что ловят, как самый чуткий камертон, его напряжение, его попытку сбить нас со следа.
— Ну конечно, — говорю я насмешливо, — такой мелкой шавке не положено знать, где что лежит. Ее дело кусать кого прикажут и тявкать на ветер.
Совко резко поворачивается в мою сторону. Узкое лицо его вспыхивает, заливается краской, кривятся, дрожат пухлые губы, и пустые глаза сейчас полны злобы. Здорово, кажется, я его задел, самолюбивый он парень, с гонором.
— А ты… — еле сдерживаясь, говорит он. — Ты помалкивай. Еще увидим, кто из нас тут шавка.
— Давай, давай, — подстегиваю я его. — Но на дачу тебя все-таки не пустили, выходит. Ты небось и зеленые «Жигули» тоже ни разу в том дворе не видел.
Я помогаю Кузьмичу «кольцевать» слабый пункт, на который мы так неожиданно наткнулись.
— Какие еще «Жигули»? — раздраженно спрашивает Совко, но тут же, спохватившись и не желая, видимо, выступать в роли мелкой шавки, которой чего-то не доверяют, добавляет: — Меня на солому не купишь. Фиг я тебе чего скажу, заруби это себе.
Странно, но у меня такое ощущение, что он ничего об этих «Жигулях» не знает. Неужели у них так поделены роли? Что-то не верится. Тем не менее на «Жигулях» Совко оступился. Уловил это Кузьмич? Наверное. Во всяком случае, он переходит к новой теме.
— Учтите, — говорит он Совко, — Музу мы пока отпустили.
— А если бы и захотели посадить, то не смогли бы, — усмехается Совко. — Нет за ней ничего, не прицепитесь.
— Да, не успели вы втянуть ее в свои дела, это мы знаем. А верно, что вы жениться на ней собрались?
— Не ваше дело, — снова начинает грубить Совко.
— Ошибаетесь, — терпеливо, не повышая голос, возражает Кузьмич. — Я уже вам сказал: теперь все, что касается вас, касается, к сожалению, и нас. А Музе вы только искалечите жизнь. Куда например, вы хотите ее увезти? Домой, где жена с дочкой вас ждут?
— Увез бы — не нашли, — нагло говорит Совко, — сколько бы ни вынюхивали. Такими бабами не бросаются, когда они сами в руки идут.
— Еще бы, — усмехаюсь я. — Она же по глазам гадает и своя до смерти, так, что ли? Еще и завалить обещал, когда надоест, чтобы другому не досталась.
И тут Совко резко поворачивается, готовый, кажется, кинуться на меня, светлые глаза его странно вспыхивают и заметно бледнеют покрытые золотистым пушком щеки. Он стискивает кулаки и, захлебываясь, кричит:
— Не цапай!.. Убью!.. Моя Музка, понял?!. Моя!.. С Гвимаром не пошла, на миллионы его плюнула!.. А на тебя, копеечника, гниду, и не посмотрит!.. Ни с кем не пойдет!.. С Ермаковым даже не пойдет! Понял?! Ни с кем! А со мной на край света!.. Пальцем только поманю!..
— Чтобы ты ее там завалил? — насмешливо осведомляюсь я.
— У-у!..
Совко по-тигриному, стремительно кидается на меня. Я даже не успеваю вскочить и бью его двумя ногами, когда он уже совсем близко и защиты от этого удара нет.
Он валится на пол и истошно орет. Это уже симуляция. Я ударил его в четверть силы, это, скорее, был даже не удар, а толчок, который лишь свалил его. Но Совко орет истошно, симулируя боль и истерику.
Я по-прежнему сижу на диване. Кузьмич невозмутимо крутит в руках очки. Мы терпеливо и равнодушно ждем. Совко постепенно затихает и настороженно поглядывает на нас, продолжая лежать на полу.
— Так, — говорит наконец Кузьмич. — Ну, вставайте, Совко. Чего уж там.
Но Совко продолжает лежать, неудобно подвернув под себя ногу и закрыв локтями лицо; мне виден только один его глаз, в нем настороженность и злоба прямо-таки волчья.
— Решил отдохнуть, — насмешливо говорю я. — Собраться с мыслями хочет, чего бы такое еще выкинуть.
Совко меняет позу, нога, видно, затекла. И это движение заставляет его невольно сделать еще одно, потом еще. В конце концов он медленно поднимается и, ни на кого не глядя, усаживается на стул, машинально поддернув на коленях брюки. Ишь ты, навыки какие заимел.
— Ну вот, — удовлетворенно говорит Кузьмич. — Если не возражаете, то продолжим наш разговор.
К такому обращению Совко, кажется, не привык. Он недоверчиво взглядывает на Кузьмича и усмехается.
— Можно и продолжить, — снисходительно соглашается он.
— Тогда перейдем от людей к фактам, — говорит Кузьмич. — Как договорились. Напомню только, что о половине из названных мною людей вы нам ничего еще не успели рассказать. Так будем считать.
— Не последний раз видимся, еще успею, — приходит в себя и пытается острить Совко.
— Уж это конечно, — спокойно соглашается Кузьмич. — А мы не забудем спросить. Так вот, факты. Первый из них — это убийство Семанского. Вы не будете отрицать, что присутствовали при нем?
— Во, во, — удовлетворенно подхватывает Совко. — Присутствовал. Это точно.
— Это еще в прошлый приезд Гвимара Ивановича в Москву он его с этой Лелей познакомил. И уже тогда представил Купрейчика как приятеля. Следовательно, знакомство их было давнее и близкое. А мне он старался представить сегодня это знакомство как совсем недавнее и шапочное. Впрочем, прямого вопроса, когда именно они познакомились, я не задавал. Лишь уловил его позицию, и все, уличать не стал.
— Правильно, — одобряет Кузьмич и добавляет: — Вообще это по-человечески даже понять можно. Позицию такую. Человек убит, дело темное. А тут еще и кража к нему тянется. Лучше подальше от всего держаться. Такой возможности не упускай. Не настраивай себя заранее на обвинительный лад, опасно это. Пока что Купрейчик жертва преступления, не забывай.
— Не забываю, Федор Кузьмич, — с сомнением в голосе отвечаю я. — Но все-таки кое-что тут настораживает, вы согласны?
— Что ж, пожалуй. Разговор надо с ним продолжить, вот и все.
— Он и сам так настроен. Телефон мой записал.
— Вот и прекрасно. Что еще у тебя?
— А еще одна женщина во дворе узнала по фотографии Чуму.
— Та-ак, — настороженно произносит Кузьмич.
— Он к ней подсел во дворе, когда она с внуками там гуляла, — продолжаю я. — Расспрашивал про жильцов, и в том числе про квартиру Купрейчика. Кто там живет, когда уходят, когда приходят. Словом, велась обычная подготовка к краже.
— Все это они должны были от Гвимара Ивановича знать, — говорит Денисов.
— Всего он мог и не знать, — возражаю я.
— Узнала Чуму, говоришь? — задумчиво спрашивает Кузьмич.
— В том-то и дело. И это тоже подтверждает его участие в краже. Не говоря уже о перчатке. Кстати, вторую при нем не нашли? — обращаюсь я к Вале.
— Нашли, — отвечает тот, — почему-то он ее не выбросил. — И в свою очередь спрашивает: — А зеленые «Жигули» эта женщина во дворе не видела?
— Нет, — говорю я. — Они же на улице стояли, их ведь тот таксист видел, как его?
— Аверкин, — подсказывает Денисов. — Он-то и видел их там. Но во двор они, значит, не заезжали ни разу, даже в день кражи?
— Выходит, что нет.
— А я все-таки думаю, что в тот день, вернее в то утро, они во двор заехали, — качает головой Валя. — Хоть на минуту. Четыре или даже пять чемоданов тащить через весь двор и по переулку опасно. Лишний риск.
— Пожалуй, что так, — соглашается Кузьмич. — А значит, кто-то машину во дворе должен был видеть.
— Кража могла произойти, — говорю я, — или с половины девятого, Когда Виктор Арсентьевич и его супруга уходят на работу, до половины десятого, когда выходит гулять та женщина с внуками, или с половины двенадцатого, когда они уходят домой, до половины первого, допустим, потому что около двух Леха уже садился в такси у Белорусского вокзала.
— Вещи они увезли на дачу, — замечает Валя. — Это мы уже, считайте, знаем. А езда туда и обратно занимает часа полтора. Значит, второй промежуток следует сократить, я думаю, вдвое, с половины двенадцатого до двенадцати. Вот тогда Леха мог около двух оказаться возле Белорусского.
— Вообще странно, почему ему надо было обедать непременно на Белорусском вокзале, — добавляю я. — Ведь они с дачи возвращались мимо Киевского вокзала. И потом, время ему потребовалось не только чтобы добраться до Белорусского вокзала, но еще и заскочить в ресторан там, испугаться, выскочить обратно, найти такси. Нет, второй промежуток для квартирной кражи вообще отпадает. — И я убежденно заключаю: — Она произошла с половины девятого до половины десятого.
— Про все про это, милые мои, — говорит, вздохнув, Кузьмич, — нам должен рассказать Чума. Обязательно должен будет рассказать. Его допрос сейчас — самое главное дело. Вот завтра с утра мы с Виктором Анатольевичем и займемся. Ты от этого будешь освобожден, — оборачивается Кузьмич к Вале. — Твой вид сильно ему настроение испортит. А он и без того обозлен не знаю как. А вот ты, Лосев… — Кузьмич задумчиво смотрит на меня. — Ты, пожалуй что…
— Мне хорошо бы поприсутствовать, Федор Кузьмич, — говорю я. — Мой вид не злость, а испуг вызовет. Как привидение, можно сказать. Как тень отца Гамлета, что ли.
— Ладно, — усмехается Кузьмич. — Присутствуй, — и смотрит на часы. — Пора ехать, милые мои. А то вообще не пустят.
Он достает из ящика стола большой пакет с апельсинами, и мы все едем в госпиталь к Пете.
Утром Кузьмич вызывает меня к себе и говорит:
— Виктор Анатольевич приехать не может, сейчас звонил. Предложил первый допрос Чумы провести без него. Откладывать это нельзя. Давай-ка прикинем план и тактику. Допрос важный и не простой.
Я когда-то уже рассказывал, как сложен допрос по тяжкому преступлению, тем более опытного преступника. Вот к такому допросу мы с Кузьмичом и начинаем готовиться. На столе перед нами довольно пухлая папка уже скопившихся материалов по делу. Кузьмич придвигает ее ко мне и говорит:
— Давай-ка, милый мой, для начала вспомним все, что мы знаем о Чуме. Поройся-ка здесь.
Я перебираю бумаги и медленно начинаю перечислять:
— Ну, во-первых, его зовут Совко Николай Иванович…
— Вот, — поднимает палец Кузьмич, переставая вертеть в руках очки. — С этого момента кличку забудем. Николай Совко он для нас. Так. Давай дальше.
— Дальше адрес, — продолжаю я, — по которому он, однако, редко бывает. Там живут его мать, жена и дочь. Мать его любит и защищает. Жена, видимо, уже не любит и подала на развод. Дочка… Ну, он ее явно не любит, как и жену. Иначе заботился бы, появлялся в доме. А вот дочка его — мы не знаем, может, и любит. Но скорей, нет. Это чувство взаимное, мне кажется.
— Правильно, — кивает Кузьмич. — Исключения подтверждают правило. А как думаешь, мать он любит?
— Не знаю, — помедлив, отвечаю я. — Мать ведь может любить и без взаимности.
— Именно что. Словом, по его месту жительства мы мало что знаем. А в интересах дела надо знать. И не только отношения в семье. Там все его связи, и преступные, и личные, все главные связи. М-да… Придется тебе, Лосев, в тот город съездить, вот что я скажу. А пока, в допросе Совко, это больше область разведки, чем средство уличения или даже воздействия. Жаль. Место жительства — важная область. Ну ничего. Сохраним для будущего. Давай дальше. Что мы еще о нем знаем? Перейдем-ка теперь к московским его связям.
— Тут дело обстоит веселее, — говорю я. — Знаем мы их почти всех. Это Леха, покойный Гвимар Иванович, тот седенький, с которым Гвимар Иванович ссорился во дворе, и двое из красного «Москвича», имена их мы сегодня узнаем.
— А того седенького, видимо, Лев зовут, дальше пока неизвестно, — задумчиво вставляет Кузьмич.
— Но пока ясно, — продолжаю я, — что те двое — москвичи. Владелец красного «Москвича», скорей всего, парень с зеленым кашне, в день кражи он выбегал из ворот к «Жигулям», значит, за рулем сидел второй. Вот такие связи в Москве у Чумы, то есть у Совко.
— Да, — кивает Кузьмич. — И еще Муза, не забудь.
— Ну конечно! — спохватываюсь я. — Самое главное.
— Не самое. Но забывать нельзя. Как, по-твоему, он к ней относится?
— Кажется, сильно увлечен, — говорю я. — Мне он даже сказал, что убьет ее, чтобы другому не досталась. И вот хотел с собой увезти, чуть не насильно.
Мы еще некоторое время обсуждаем наши сведения о Совко, его связи и его характер. Да, характер его мы уже тоже в общих чертах знаем — коварный характер, обманчивый, злобный и опасный. И манеры такие же. Словом, для первого разговора с Совко мы, пожалуй, готовы.
Кузьмич смотрит на часы, потом звонит в наш внутренний изолятор, где сейчас находится Совко, и просит доставить его на допрос.
Проходит совсем немного времени, и в дверь раздается аккуратный стук. На пороге появляется конвойный.
— Товарищ подполковник, — докладывает он, — арестованный Совко доставлен для допроса.
— Заводите, — кивает Кузьмич.
И вот Совко перед нами.
Он все такой же — пухлые, яркие губы, голубые, прозрачные глаза, даже светлые волосы по-прежнему лежат аккуратно и почти изящно. Да и сам он за эти сутки не потерял изящества в своем хорошо сшитом и почти не измявшемся костюме. Видно, в камере он устроился по-хозяйски, привычно и уверенно. Он и вообще-то не потерял уверенности и, кажется, вполне пришел в себя после столь неожиданного ареста.
Высокий, стройный, он входит энергично и подчеркнуто спокойно, а на узком нежно-розовом лице сияет безмятежная, прямо-таки детски-наивная улыбка. Он уже готов и сказать что-то в таком же роде сидящему за столом Кузьмичу, но тут он видит вдруг меня, расположившегося в стороне, на диване, и сразу, конечно, узнает. Как будто облачко проходит по его лицу, на миг стискиваются зубы, даже ритм движений сбивается, когда он делает несколько шагов, подходя к столу. Все это, конечно, едва заметно, но слишком велико напряжение встречи, чтобы я мог упустить такие признаки очевидного его смятения. Да, увидеть меня он, конечно, не рассчитывал, и теперь его план поведения на допросе скомкан, даже вообще проваливается, — надо срочно перестраиваться, искать новую линию поведения и защиты. А пока он в явном смятении, и надо быстрее воспользоваться этим моментом.
— Садитесь, Совко, — как всегда спокойно, даже буднично говорит Кузьмич. — Для начала хочу вас предупредить. Игра в прятки не состоится. Не подойдет к данному моменту. Мы вас уже знаем, и прошлые ваши дела, и сегодняшние. И, в отличие от правил, о которых вы, полагаю, наслышаны, я намерен сразу сообщить вам то, что мы знаем, чтобы вы поняли, в чем упираться бесполезно, даже, пожалуй, вредно для вас.
— А в чем и полезно? — усмехается Совко.
— Что для вас полезно, это вы, я думаю, сами сообразите, — равнодушно замечает Кузьмич. — В отличие от прежних судимостей, эта ведь будет особая.
— Почему же такое?
— За вами убийство, покушение на другое убийство и крупная квартирная кража. Это тянет на серьезный приговор, Совко.
— Надо еще доказать.
— Непременно, а как же.
— И помогать я вам не собираюсь, не надейтесь, — криво усмехается Совко.
Нет, он еще не пришел в себя, он чувствует себя очень неуютно, паршиво себя чувствует и плохо это скрывает.
— Если вы имеете в виду, — замечает Кузьмич, — что не собираетесь говорить правду, то ведь это, Совко, и очень трудно и очень вредно. Очень трудно потому, что, когда вы будете врать и выдумывать, у вас перед глазами будут стоять истинные события, в которых вы участвовали, ярко стоять, зримо, можно сказать, и снова вернутся к вам все переживания, которые вы в тот момент испытывали. И все это вам придется намертво зажать в себе, побороть. А на их место все время ставить бледные картинки придуманного, и при этом не сбиться, не забыть чего-то, повторить точно, во всех подробностях свои выдумки через неделю, через месяц… Трудная, скажу вам, задача. Почти невыполнимая.
— А вы за меня не бойтесь, пусть за меня другие боятся, чтобы не сбился, — зло отвечает Совко и заметно краснеет.
— К другим мы еще подойдем, обязательно подойдем, — обещает Кузьмич.
— Ну вот. А я уже битый, не такие допросы выдерживал.
— Не только выдерживали, но и кое-чему научились, надеюсь. Если их, конечно, правильно вели, как надо. Но только такого допроса у вас еще не было, Совко.
— Это почему же такое?
— А потому, во-первых, что таких, особо тяжких преступлений вы до сих пор не совершали. И потому, во-вторых, что вы еще не знакомы с МУРом. О МУРе вы вон только его спрашивали, если помните, — Кузьмич кивает в мою сторону.
— Ну, как, мол, тут ваш великий МУР воюет.
— Теперь сам вижу и хвалю, — старается вести себя как можно развязнее и увереннее Совко. — Ловко вы, оказывается, воюете.
— Да нет, — небрежно машет рукой Кузьмич. — Ничего вы еще не увидели. Главное впереди.
— Запугать хотите?
— Ни в коем случае, — серьезно говорит Кузьмич и повторяет: — Ни в коем случае.
Он мне сейчас удивительно напоминает Макаренко, каким я его запомнил по известному фильму, — длинный, ширококостный, чуть сутулый, круглое, слегка монгольского склада лицо, очки в простой, тонкой оправе, ежик седеющих волос на голове, мешковатый костюм. И манеры неторопливые, основательные, невольно внушающие доверие. Впрочем, никакого доверия он Совко пока не внушает.
— Так вот, надеюсь, — продолжает Кузьмич, — вы кое-чему научились. Например, что глупо и вредно запираться, когда все ясно, известно и доказано. Так ведь?
— Ну, допустим, этому я научился, — снисходительно соглашается Совко. — Только никакого убийства я на себя не возьму, уж будьте спокойны.
— На Леху спихнешь? — тихо спрашиваю я.
И от моего тихого голоса откуда-то со стороны невольно вздрагивает Совко и, повернув голову, мутно, пристально смотрит на меня.
— Скажешь, — медленно продолжаю я, — что ты только присутствовал тогда во дворе, ну, еще лампочку разбил, помог труп затащить в сарай. И все. Так скажешь, да? А бил ножом Леха, два раза бил. И еще оправдаешься перед самим собой: Лехи, мол, тут нет, его еще искать надо, а я уже тут. А что Леху мы теперь в два счета найдем, об этом ты не думаешь сейчас, об этом думать тебе не хочется…
Чем дольше я говорю, тем больше наливается Совко лютой ненавистью ко мне. Я вижу, как темнеют его водянистые глаза, как сцепились пальцы на коленях.
— М-мусор… — цедит он сквозь зубы, не отводя от меня ненавидящих глаз. — Не добил тебя тогда Леха…
— Во, во, — насмешливо и зло говорю я, — опять Леха. А ты, значит, в стороне, ты и тут ни при чем, да, Чума? Ну что ж, давай, давай, защищай таким способом свою поганую жизнь. Очень эта линия нам на руку. А еще говоришь, помогать не собираешься. Вали все на Леху. Он потом очень благодарен тебе будет, увидишь.
Но Совко уже берет себя в руки, на пухлых губах появляется безмятежная улыбка, а пустые, светлые глаза становятся даже какими-то лучистыми. Он пожимает плечами и говорит:
— Не собираюсь ни на кого валить. Собираюсь просто все отрицать. Не знаю никакого убийства, никакого покушения и никакой квартирной кражи. Может, вы еще чего хотите на меня повесить? Валяйте, доказывайте. Как докажете, так приму. Никак иначе.
— Это я вам уже обещал, — снова вступает в разговор Кузьмич. — Наше дело такое — все доказывать. Но сперва давайте уточним вашу позицию. Значит, очевидные вещи вы отрицать не будете, так я вас понял?
— Не буду, — соглашается Совко.
Видно, что с Кузьмичом ему разговаривать куда приятнее, чем со мной. Это понятно.
— Вот и давайте разберемся, — продолжает Кузьмич. — Сначала по людям, потом по фактам. От матери, жены и дочки вы, конечно, не отказываетесь?
— Нет…
— Как бы они от него не отказались, — негромко замечаю я со своего дивана.
— А ты… — резко поворачивается ко мне Совко, но тут же, оборвав себя, уже спокойнее добавляет: — Никого это не касается. Мое это дело, понял?
— Итак, будем считать, что вы от них не отказываетесь, — спокойно говорит Кузьмич, словно не замечая этой новой вспышки. — Хотя… Впрочем, это потом. А касается нас сейчас, Совко, все, что касается вас. Абсолютно все, к сожалению. Раз уж вы решили построить свою жизнь во вред всем вокруг, раз решили одно только горе людям приносить. Даже тем, кого любите.
При этих словах Совко лишь снисходительно усмехается, но в пустых его, светлых глазах появляется настороженность.
— Пойдем дальше, — все так же спокойно продолжает Кузьмич. — Свое знакомство с Лехой, то есть с Красиковым, вы, надеюсь, тоже отрицать не будете?
— Конечно, — соглашается Совко.
— А Гвимара Ивановича Семанского вы знали?
— Нет.
— Ну, ну. Это ведь отрицать тоже глупо.
— Докажите, что знал.
— Пока это могут подтвердить два человека. Красиков и…
— А где он, ваш Красиков? — насмешливо спрашивает Совко, оглядываясь по сторонам.
И встречается с моим взглядом. Шутовское настроение у него сразу пропадает.
— Скоро будет здесь, — с угрозой говорю я. — Ты же знаешь, что из Москвы ему теперь не выбраться. И здесь долго тоже не прокантоваться. Его фото уже у всех на руках, у каждого постового.
— Так вот, во-первых, Красиков, — продолжает как ни в чем не бывало Кузьмич. — А во-вторых… Леснова.
— Это еще кто? — грубо спрашивает Совко.
— Разве не знаете? — удивляется Кузьмич. — Это же Муза.
— А-а… И ее, значит, втянули?
— Вы сами ее втянули, Совко, — Кузьмич огорченно качает головой. — Но о Музе мы еще поговорим. Так Гвимара Ивановича вы знали?
— Ну, знал.
— И об его убийстве?
— Ну… слышал.
— От кого? — без тени усмешки, серьезно спрашивает Кузьмич.
— Не помню.
— Так. Значит, в этом пункте вы считаете, что отпираться разумно?
— Да, считаю, — резко отвечает Совко, и пухлые, яркие губы его вдруг расплываются в усмешке. — А вы не считаете?
— Пожалуй. Тут нам придется, конечно, доказывать. Так легко убийство не признают, — соглашается Кузьмич и неожиданно спрашивает: — Льва Захаровича знаете?
— Льва Игнатьевича… — машинально поправляет его Совко.
— Конечно. Значит, знаете?
— Ну, знаю…
— Так. Видите? Пока мы идем с вами только по людям. А потом пойдем по фактам. И пока вы ведете себя, я бы сказал, вполне разумно.
— А я вообще разумный человек.
— Хомо сапиенс, — насмешливо замечаю я.
Совко этого не понимает и на всякий случай со мной не связывается, даже головы не поворачивает. Но все непонятное всегда беспокоит, мешает а порой и пугает. Черт его знает, что я такое сказал и как это его, Совко, касается. А тут еще и Кузьмич кивает мне и загадочно говорит:
— Именно что, — потом поворачивается к Совко: — Пойдем дальше. Виктора Арсентьевича Купрейчика знаете?
— Нет.
Что-то в этом твердом «нет» Кузьмича явно настораживает. По-моему, какой-то намек на искренность.
— Залезли в квартиру, даже не зная, кто хозяин?
— Какую еще квартиру? — резко спрашивает Совко. — Ни в какую квартиру я лично не залезал.
Это уже очевидная ложь, и разоблачить ее весьма просто, стоит только показать Совко утерянную им там перчатку. Но это делать еще рано. Кузьмич придерживается принятого плана допроса.
— Ладно, — соглашается он. — Значит, о Купрейчике Викторе Арсентьевиче ничего не знаете, так, что ли?
— Ничего.
— Что ж, выходит, это тоже надо будет доказывать. Только и всего. Знать вы его должны, деться тут некуда.
— Попробуйте докажите, — нахально улыбается Совко. — Интересно, что у вас получится.
— Попробуем, — кивает Кузьмич. — А вот парень такой, в зеленом кашне, в кепке, у него еще «Москвич» красный. Его как зовут?
Совко напряженно смотрит на Кузьмича, словно пытаясь угадать, какой ответ тот хочет услышать и что вообще этот вопрос означает. И тут я впервые за весь допрос перестаю его понимать. О чем думает сейчас Совко? Почему возникло вдруг такое напряжение? Ведь самый, казалось бы, простой вопрос, его Совко должен был ждать. Ну, откажись отвечать, скажи, что не знаешь этого парня, только и всего. Чего тут волноваться, чего медлить? Непонятно. А все непонятное… Да, теперь мы с Совко, кажется, поменялись ролями.
Видимо, и Кузьмич ощущает эту внезапную напряженность и говорит с каким-то скрытым и мне пока непонятным смыслом:
— Он здорово намозолил там всем глаза, этот парень.
— Это где же такое? — с напускной небрежностью спрашивает Совко, но эта небрежность немало стоит ему сейчас, я чувствую.
— В том дворе, — отвечает Кузьмич.
Совко молчит. Он не спрашивает, что это за двор, его сейчас спектакль явно не занимает, он пытается что-то сообразить или вспомнить. Но что именно? Я по-прежнему не понимаю его и начинаю нервничать.
— А на их даче вы были? — снова спрашивает Кузьмич.
Ага. Он начинает «кольцевать» Совко вопросами по этому пункту, вызвавшему такую странную реакцию, искать слабое место здесь, чтобы через него прорваться или незаметно проскользнуть к истине, к разгадке этой странной заминки в допросе.
Почему, назвав трех соучастников, Совко не желает называть двух других? Потому что они москвичи? Ну и что? Потому что они в данный момент ближе всех к краденым вещам, к его, Совко, доле, которую он не хочет потерять?
— Так были вы на их даче? — повторяет свой вопрос Кузьмич.
Совко колеблется, медлит с ответом и наконец выдавливает из себя:
— Не был…
Эге, кажется, он тоже начал какую-то игру с нами. Нервы мои так напряжены, что ловят, как самый чуткий камертон, его напряжение, его попытку сбить нас со следа.
— Ну конечно, — говорю я насмешливо, — такой мелкой шавке не положено знать, где что лежит. Ее дело кусать кого прикажут и тявкать на ветер.
Совко резко поворачивается в мою сторону. Узкое лицо его вспыхивает, заливается краской, кривятся, дрожат пухлые губы, и пустые глаза сейчас полны злобы. Здорово, кажется, я его задел, самолюбивый он парень, с гонором.
— А ты… — еле сдерживаясь, говорит он. — Ты помалкивай. Еще увидим, кто из нас тут шавка.
— Давай, давай, — подстегиваю я его. — Но на дачу тебя все-таки не пустили, выходит. Ты небось и зеленые «Жигули» тоже ни разу в том дворе не видел.
Я помогаю Кузьмичу «кольцевать» слабый пункт, на который мы так неожиданно наткнулись.
— Какие еще «Жигули»? — раздраженно спрашивает Совко, но тут же, спохватившись и не желая, видимо, выступать в роли мелкой шавки, которой чего-то не доверяют, добавляет: — Меня на солому не купишь. Фиг я тебе чего скажу, заруби это себе.
Странно, но у меня такое ощущение, что он ничего об этих «Жигулях» не знает. Неужели у них так поделены роли? Что-то не верится. Тем не менее на «Жигулях» Совко оступился. Уловил это Кузьмич? Наверное. Во всяком случае, он переходит к новой теме.
— Учтите, — говорит он Совко, — Музу мы пока отпустили.
— А если бы и захотели посадить, то не смогли бы, — усмехается Совко. — Нет за ней ничего, не прицепитесь.
— Да, не успели вы втянуть ее в свои дела, это мы знаем. А верно, что вы жениться на ней собрались?
— Не ваше дело, — снова начинает грубить Совко.
— Ошибаетесь, — терпеливо, не повышая голос, возражает Кузьмич. — Я уже вам сказал: теперь все, что касается вас, касается, к сожалению, и нас. А Музе вы только искалечите жизнь. Куда например, вы хотите ее увезти? Домой, где жена с дочкой вас ждут?
— Увез бы — не нашли, — нагло говорит Совко, — сколько бы ни вынюхивали. Такими бабами не бросаются, когда они сами в руки идут.
— Еще бы, — усмехаюсь я. — Она же по глазам гадает и своя до смерти, так, что ли? Еще и завалить обещал, когда надоест, чтобы другому не досталась.
И тут Совко резко поворачивается, готовый, кажется, кинуться на меня, светлые глаза его странно вспыхивают и заметно бледнеют покрытые золотистым пушком щеки. Он стискивает кулаки и, захлебываясь, кричит:
— Не цапай!.. Убью!.. Моя Музка, понял?!. Моя!.. С Гвимаром не пошла, на миллионы его плюнула!.. А на тебя, копеечника, гниду, и не посмотрит!.. Ни с кем не пойдет!.. С Ермаковым даже не пойдет! Понял?! Ни с кем! А со мной на край света!.. Пальцем только поманю!..
— Чтобы ты ее там завалил? — насмешливо осведомляюсь я.
— У-у!..
Совко по-тигриному, стремительно кидается на меня. Я даже не успеваю вскочить и бью его двумя ногами, когда он уже совсем близко и защиты от этого удара нет.
Он валится на пол и истошно орет. Это уже симуляция. Я ударил его в четверть силы, это, скорее, был даже не удар, а толчок, который лишь свалил его. Но Совко орет истошно, симулируя боль и истерику.
Я по-прежнему сижу на диване. Кузьмич невозмутимо крутит в руках очки. Мы терпеливо и равнодушно ждем. Совко постепенно затихает и настороженно поглядывает на нас, продолжая лежать на полу.
— Так, — говорит наконец Кузьмич. — Ну, вставайте, Совко. Чего уж там.
Но Совко продолжает лежать, неудобно подвернув под себя ногу и закрыв локтями лицо; мне виден только один его глаз, в нем настороженность и злоба прямо-таки волчья.
— Решил отдохнуть, — насмешливо говорю я. — Собраться с мыслями хочет, чего бы такое еще выкинуть.
Совко меняет позу, нога, видно, затекла. И это движение заставляет его невольно сделать еще одно, потом еще. В конце концов он медленно поднимается и, ни на кого не глядя, усаживается на стул, машинально поддернув на коленях брюки. Ишь ты, навыки какие заимел.
— Ну вот, — удовлетворенно говорит Кузьмич. — Если не возражаете, то продолжим наш разговор.
К такому обращению Совко, кажется, не привык. Он недоверчиво взглядывает на Кузьмича и усмехается.
— Можно и продолжить, — снисходительно соглашается он.
— Тогда перейдем от людей к фактам, — говорит Кузьмич. — Как договорились. Напомню только, что о половине из названных мною людей вы нам ничего еще не успели рассказать. Так будем считать.
— Не последний раз видимся, еще успею, — приходит в себя и пытается острить Совко.
— Уж это конечно, — спокойно соглашается Кузьмич. — А мы не забудем спросить. Так вот, факты. Первый из них — это убийство Семанского. Вы не будете отрицать, что присутствовали при нем?
— Во, во, — удовлетворенно подхватывает Совко. — Присутствовал. Это точно.