Адамов Аркадий Григорьевич. На свободное место

   На самом же деле разговор приобретает все более напряженный и опасный характер. И я жду, когда мой не в меру эрудированный собеседник перейдет от теоретических рассуждений к грубой прозе, к практическим предложениям. Дело, очевидно, пахнет предложением взятки, причем крупной, может быть даже очень крупной. Но за что, на каких условиях? Меня прежде всего интересуют условия. Ведь чем крупнее взятка, тем важнее и интереснее условия. Это во-первых. А во-вторых, я пока так и не могу уловить, «откуда дует ветер», кто послал этого человека. Свиристенко? И это связано с тем, прошлым делом? Но по нему предлагать мне взятку уже бесполезно. Да и навряд ли Свиристенко мог подкинуть такую мысль, уж очень рискованно это для него. Ведь узнай его компаньоны, что взятка не была дана, что денежки их просто присвоены им, тогда… ну, не жить ему тогда, и так может случиться. Нет, тут что-то другое…
   — Вот как это расшифровать, — продолжает между тем Павел Алексеевич, тяжело отваливаясь на спинку кресла и в очередной раз закуривая, при этом крутит в руках зажженную спичку, стараясь, чтобы она сгорела до конца.
   И я невольно наблюдаю за его манипуляциями.
   — …Обратите внимание, — говорит Павел Алексеевич, с удовлетворением бросая обгорелый крючочек в пепельницу, — наше планирование построено так, что то и дело остаются неиспользованные, неучтенные резервы.
   — Кем неучтенные?
   — Вышестоящими органами, конечно. А предприятия, обладатели этих резервов, этих материальных излишков, причем чаще всего весьма дефицитных, вольны или копить их, или пускать их в дело. Об этом, кстати, не раз писалось в газетах, небось читали?
   — Читал.
   — Ну так вот. И эти излишки, всякие комбинации с ними сулят предприимчивым людям немалый доход, а населению — нужные товары, дополнительно, как бы сверх плана. Парадокс заключается в том, что при этом не страдают планы ни самого предприятия, ни даже всей отрасли.
   — На бумаге?
   — Планы, уважаемый Виталий Павлович, всегда составляются на бумаге.
   — Но должны, очевидно, иметь реальную, материальную основу. А тут основа оказывается липовой, раз такой план рождает неучтенные излишки.
   Незаметно я втягиваюсь в спор. Наглость и очевидная удачливость этих ловкачей начинает бесить меня. И я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наговорить лишнего. Пусть выкладывает, пусть. Это полезно услышать.
   — Да, в некотором смысле, план получается… с изъяном, — иронически усмехается Павел Алексеевич. — Но этим планом, однако, все довольны, его все утверждают. И это второй парадокс указанной ситуации.
   — Довольны от незнания всех возможностей, кем-то скрытых ресурсов, от некоего неразоблаченного обмана, так, что ли?
   — Это уже не имеет никакого значения, от чего довольны. Тем более практического, — небрежно машет рукой Павел Алексеевич и отхлебывает из чашечки кофе. — Наоборот, население, как я сказал, получает дополнительные товары из фондов, которые иначе бессмысленно копились бы на предприятии.
   — Нарочно скрытые от планирования?
   — Если хотите, да. Хозяйственники народ запасливый и боятся всяческих невзгод. Накопленные ими излишки на черный день все равно никто не найдет и не станет искать, вот ведь в чем дело. Естественные издержки гигантского, всеобщего планирования. Наказывать за их использование хоть и законно, но в принципе, я полагаю, несправедливо.
   — Очень спорное утверждение, — насмешливо замечаю я.
   Но Павел Алексеевич убежденно прихлопывает рукой по столику.
   — Да, да. А главное — бессмысленно. Накажут одного, но об этой возможности знает еще десяток предприимчивых людей. Появится свободное место, и на него найдется немало охотников, уверяю вас.
   — На свободное место?
   — Вот именно.
   — А если мы вообще заткнем эту щель?
   — Найдется другая. Без работы вы, кажется, еще не оставались. И не останетесь.
   — Спор бесполезен, — говорю я. — Мы, очевидно, друг друга не убедим. Предлагаю от общего перейти к частному. В конце концов не ради же теоретической дискуссии вы предложили мне эту встречу. Я вообще не понимаю, если на то пошло, зачем эта дискуссия вам понадобилась.
   — Ради самоутверждения, — усмехается Павел Алексеевич. — Хотелось, чтобы вы увидели перед собой мыслящего человека, а не… корыстного практика, так скажем. Ну, и, конечно, кое в чем надеялся вас убедить.
   — Считайте этот этап пройденным, — решительно говорю я. — Извините за огрубление ситуации, но вы, очевидно, хотите, чтобы я совершил кое-какое служебное нарушение, говоря мягко, а вы, в свою очередь, готовы на некоторую материальную компенсацию. Так, если не ошибаюсь?
   — Не совсем так. Я хочу, во-первых, чтобы вы поняли, что борьба с подобного рода явлениями бессмысленна, как сражение с ветряными мельницами.
   — Пойму я это или не пойму, для вас значения не имеет. Я подобными явлениями, а точнее — преступлениями, не занимаюсь, это…
   — Знаю, — перебивает меня Павел Алексеевич. — Вы хотите сказать, что это дело ОБХСС, а вы уголовный розыск. Так?
   — Вот именно.
   — Но в данном случае ваша работа имеет для нас значение. Потому что мы хотим, чтобы вы занимались только своим прямым делом. Только. И не уходили в сторону. И не отказывайтесь от живых, огромных денег. Это будет в высшей степени глупо. Как видите, от вас не требуется никаких служебных нарушений. Работайте по своей линии, и только. Деньги же будут переданы вам так, что никто и никогда не сможет поставить их вам в вину.
   — Очень соблазнительно, — улыбаюсь я. — Но поясните сперва, что значит «занимайтесь только своим прямым делом»? А чем я еще могу заниматься?
   — Что ж, поясню. Теперь это можно. Вы расследуете убийство некоего Семанского Гвимара Ивановича, так ведь?
   Ну вот. Ситуация начинает наконец проясняться.
   — И еще кражу, квартирную кражу, не забудьте, — усмехаясь, говорю я.
   — Ах да. Верно. Так вот, это и есть ваше прямое дело. Кстати, убийство и кража увязываются между собой?
   — Возможно.
   — Да, да. Я не вправе ставить такие вопросы, понимаю. Так вот, расследуйте все это на здоровье. Но… не уходите в сторону, не залезайте в чужой огород, даже если вдруг… что-то такое вам померещится, скажем так. Согласны?
   — Что вы называете «чужим огородом»?
   — Область деятельности ОБХСС, — решительно произносит Павел Алексеевич, и красное лицо его с тяжелыми мешочками под глазами и седыми усиками как бы твердеет в этот момент и перестает быть благодушным.
   — Что же меня может привести в этот огород?
   — Ну, такие вопросы уже вы не вправе ставить, — укоризненно качает головой Павел Алексеевич, стряхивая пепел с сигареты. — Вы и сами, возможно, вдруг что-то нащупаете. А возможно, и не нащупаете, возможно, вообще ничего не окажется. И тогда вознаграждение будет просто найденным кладом. Так как, в принципе вас устраивает такое предложение?
   — В принципе, конечно, нет, — говорю я задумчиво. — А в частности хотелось бы прикинуть. Вам я, очевидно, позвонить не смогу?
   — Естественно, Позвоню я. Когда?
   — Завтра суббота. Позвоните в понедельник в конце дня.
   — Прекрасно. Но меня просили передать еще вот что. Учтите, мне лично это не нравится. Но передать я обязан.
   — Что ж, слушаю вас.
   — Так вот. Если вы пренебрежете их предложением и все-таки сунетесь в чужой огород, вы очень рискуете. В дело втянуты серьезные люди и на карту поставлено слишком много.
   — Понятно… — медленно говорю я.
   — Вот, пожалуй, и все, — заканчивает нашу встречу Павел Алексеевич. — До понедельника, следовательно.
   Мы допиваем кофе, расплачиваемся и встаем из-за столика.
   Прощаемся мы уже на улице и направляемся в разные стороны.
   Ну и ну. В веселенькое положение я, однако, попал.

Глава 6.

ВСЯКИЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ И ПРОЧИЕ НЕУДАЧИ

   Валя Денисов приехал в тот переулок утром, сразу после оперативки у Кузьмича. Задание у него было далеко не простое. Следовало не только выяснить, в какой именно квартире скрывался Чума вместе со своей Музой, — но кто их там и почему приютил. А главное — нет ли «выходов» от той квартиры к кому-нибудь еще из членов шайки, и вообще какие от этой квартиры тянутся ниточки, куда, к кому, через кого.
   Заваленный чистым и свежим, еще ночным снегом переулок был, как и вчера, пустынен, пасмурен и на этот раз словно бы насторожен. Особенно сгущалась разлитая тут напряженность, как показалось Денисову, именно возле дома номер семь, старенького, невзрачного, трехэтажного дома постройки начала века, с обвалившейся кое-где по фасаду штукатуркой, узкими, подслеповатыми оконцами и заснеженными, маленькими, какими-то пряничными балкончиками с черными, замысловатыми чугунными решетками.
   Денисов пока что знал только номер нужной ему квартиры, его сообщила Нина. Больше она в тот момент ничего не в состоянии была сообщить, до такой степени ее ошеломило все происшедшее. Да и номер-то квартиры она вспомнила с немалым трудом и вовсе не была уверена, что вспомнила точно. Нина только уверяла, что они поднялись на третий, последний, этаж и там, кроме двух высоких дверей, была третья, низенькая, кажется, под номером девять, вот в нее-то они с Музой и вошли.
   Беспечной, гуляющей походкой Валя зашел в подъезд, не спеша поднялся по сумрачной, грязноватой лестнице с расшатанными, тонкими перилами на третий этаж, улавливая на каждой площадке свои запахи — то жареной рыбы, то какой-то дезинфекции, а на последней площадке стойко и ядовито пахло кошками. Здесь Валя и в самом деле обнаружил низенькую дверь под номером девять. После этого он, так и не встретив на лестнице ни одной живой души, круто развернулся и, стремительно спустившись, снова оказался в пустынном заснеженном переулке.
   Найти жэк, которому принадлежал дом номер семь, было дело несложным. И через каких-нибудь десять минут Валя уже беседовал с немолодой, болезненно полной женщиной-счетоводом. Она сняла очки, и бледное, отечное лицо ее казалось до того усталым, что Вале на миг стало даже неловко беспокоить ее своими расспросами. Однако женщина, разговаривая с ним, казалось, даже оживилась, и в глазах ее засветилось любопытство.
   В отличие, скажем, от Пети Шухмина, располагавшего к себе людей своей неизменной шумной веселостью, добродушием и какой-то свойской, доверительной простотой, Валя вел себя с людьми серьезно, внимательно и необычайно деликатно, что ли. И эта его чуткость и деликатность порой привлекали людей больше, чем Петины шутки и панибратство. Вот и на этот раз женщина прониклась к Вале доверием и безотчетной симпатией.
   — …Ну, а на третьем этаже этого дома у нас тоже три квартиры, — продолжала между тем свой рассказ женщина, и по ее напряженному, любопытному взгляду Валя понимал, что она все еще не может догадаться, что же ему все-таки надо. — Две, как и внизу, такие же многокомнатные, коммунальные, а третья, номер девять, выгорожена из соседней. Уж и не помнит никто, как это получилось. Там только комната и кухня, ну, конечно, туалет еще. А ванной нет, рукомойник только на кухне. В ней водопроводчик, слесарь наш, много лет жил, может, он когда сообразил выгородиться, кто его знает. Уж он лет десять как помер. Ну а бабка его так и живет там. Детки поразъехались, о матери забыли, а она целый день пьяненькая, то спит, то поет.
   — На что же она целый день пьяненькая? — усмехнулся Валя. — Пенсии на это небось не хватит.
   — Господи, да она у нее такая, что ни на что не хватит. А выпивать ей гости подносят. Она их на вокзале подбирает, на ночевку. Вокзал-то от нас близко.
   — Запрещено ведь это.
   — Конечно, запрещено. А что с ней поделаешь? У квартиры милиционера не поставишь. Да и бог с ней, скажу я вам. Доживает свой век и никому не мешает. И для людей иной раз выход из положения. Пойди в гостиницу устройся.
   Вале захотелось было рассказать, кого на этот раз приютила пьяненькая старушка Полина Тихоновна, но он тут же поборол это неуместное желание и только спросил:
   — А соседи не жалуются?
   — Сочувствуют, — вздохнула женщина. — И тоже старушку подкармливают. Это при двух-то взрослых детях. Надо же.
   — По закону с них следует получать, — досадливо сказал Валя. — Через суд, раз так.
   — Уж ей жильцы тоже насчет этого говорили. Не желает. В большой обиде на них. О господи, — снова вздохнула женщина. — Вот так — воспитываешь, воспитываешь, себя не жалеешь, последнее отдаешь, а разве знаешь, чем они тебе вернут? Вот в четвертой квартире семья живет…
   Разговор вполне естественно ушел в сторону от интересовавшей Валю квартиры, и он не мешал его свободному течению, наоборот, проявил интерес и к жильцам из четвертой квартиры, а потом и к другим людям, о которых упоминала его словоохотливая собеседница. И, только убедившись, что та уже потеряла всякую надежду понять, зачем он к ней пришел, Валя стал прощаться.
   По тихому заснеженному переулку он снова подошел к знакомому уже дому, уверенно поднялся на третий этаж и позвонил в низенькую дверь под номером девять. Однако отворять ему никто не спешил. Тогда он позвонил еще раз, потом еще, уже длинно, требовательно, и, наконец, решил, что старушка, потеряв вчера постояльцев, видимо, отправилась за новыми и придет теперь, к сожалению, не скоро и, возможно, не одна. Досадуя, Валя собрался уже было уходить, когда за дверью послышалось какое-то движение, возня. Лязгнул замок, дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель показалось старушечье лицо, крупное, морщинистое, усатое, со слезящимися глазами, с наползающей на них темной косынкой, из-под которой выбивались седые патлы волос.
   — Кого тебе? — спросила старуха скрипучим басом.
   — Вас, Полина Тихоновна, — вежливо ответил Валя. — Зайти к вам разрешите?
   — Тебе-то? — Старуха с сомнением оглядела Валю и покачала головой. — Чтой-то я тебя не помню.
   — А я к вам первый раз.
   — А-а… Бутылочку прихватил?
   — Да нет. Поговорить надо.
   — Ишь ты, разговорчивый какой нашелся, — ворчливо сказала старуха и распахнула дверь. — Ну, заходи, коли пришел.
   Валя шагнул через порог и оказался в тесной, грязноватой кухне. За ней виднелась комната, и Валя, уже не спрашивая, прошел туда и огляделся. Тяжелый, застойный запах стоял в комнате. Валя увидел широкую, неприбранную постель, стол, заставленный грязной посудой и бутылками, какое-то тряпье на стульях, а в дальнем углу, на полу, целую батарею пыльных бутылок возле старенького, покосившегося шкафа.
   — Ну, садись куда хочешь, гость дорогой, — с одышкой произнесла старуха и, тяжко кряхтя, опустилась на кровать, не подумав даже запахнуть старый, вылинявший халат. — Ох, господи, господи. Никому не нужна, всеми брошена…
   — Однако гостей у вас хватает, я гляжу, — заметил Валя, очищая себе место на стуле. — Не одна же вы столько употребили, — и он кивнул на бутылки в углу возле шкафа.
   — Известное дело, — спокойно согласилась старуха. — Вот после Кольки, к примеру, сколько осталось, — она указала на стол. — Подсаживайся, угощу. Мне не жалко, если человек хороший. Чего мне жалеть?
   — Спасибо. А Колька-то не один был небось?
   — Ясное дело. С красавицей своей. Два дня прожили.
   — А потом?
   — Вчерась забрали. Не приведи господь как. Чего тут было!.. Одних машин
   — пять штук иль десять. Этих — человек двадцать. Полк целый. Палили во все стороны. Страшное дело. Говорили, самолет должен был прилететь. Я и то, веришь, еле жива осталась.
   — Выходит, и в вас палили? — улыбнулся Валя.
   — Не. Я от страха. Они, значит, в концертную залу себе пошли, Колька-то с бабами. А я следом на угол, в продуктовый. Чуть вышла из дома-то, тут уже, значит, и началось. Ну, я и обмерла вся.
   Валя про себя облегченно вздохнул. Старуха, видимо, его не запомнила, а может, и вообще не разглядела.
   — Как же Колька к вам залетел?
   — Дружок привел, Леня. Он у меня до того уже с неделю жил.
   — В первый раз?
   — Ага. В первый.
   — А его кто привел?
   — Да нешто я помню? Кто-то, значит, привел. А как же?
   — Ну, мог и сам подойти, на вокзале, к примеру.
   — Мог и сам, ясное дело, — охотно согласилась она. — Ну да. Подошли. На вокзале как раз. Леня и еще один, видный такой, пожилой весь. Вот он мне и говорит: «Бабуся, местечка для молодого человека не найдется переночевать ночки на три-четыре? Довольны будете». И Леню, значит, выставляет мне. Ну, я его и забрала, Леню-то.
   — А до того вы этого пожилого и не знали?
   — И не знала, и не видела. Случайный человек.
   — А Леня вам говорил, откуда он сам?
   — Дык когда говорить-то? Я ж его и вообще, считай, не видела. Утром шасть, и до ночи. А вот… Когда ж это, дай бог память, было-то?.. Ну да. В прошлое воскресенье как раз. Пришел, значит, тоже к ночи уже. Ой, я прямо обмерла. Сам не свой. Лица на нем не было, вот те крест. «Бабушка, говорит, давай скорей выпьем. Чего я наделал, чего я натворил…» Ну, бутылочка, конечным делом, нашлась. Выпили, значит. Я его и спрашиваю: «Чего же ты, бедолага, наделал-то?» — «Ой, говорит, мы, бабуся, человека убили». И чуть не плачет сам. «Как же рука поднялась, спрашиваю? Ведь божье создание, как и ты сам. Что он тебе сделал?» — «Ничего он мне не сделал. И рука-то у меня дрогнула. А сотоварищ, значит, нож перехватил и… скончал человека. А кровь на мне, говорит, тоже лежит». И дрожит весь. А сам-то — во! — Полина Тихоновна широко развела руки. — И по виду разбойник. А душа в ем осталась, точно тебе говорю.
   — А кто ж сотоварищ был, не сказал? — негромко спросил Валя.
   — Да мне-то на кой знать? Душегуб, он и есть душегуб.
   — А потом что?
   — Всю ночь, значит, угомониться не мог. Душа его на части рвалась. Не просто это, человека-то порешить. Против естества это человеческого, я так скажу. Человек должон али рассудок потерять, али душу. Одним словом, перестать человеком быть, упаси господи.
   Она мелко перекрестилась и глянула в дальний угол комнаты, возле окна, где висели две небольшие темные иконы.
   — Выходит, переживал он этот случай, — сказал Валя.
   — Ужас как, — подтвердила Полина Тихоновна. — «Все, говорит. Больше у меня жизни так и не будет. Не заарестуют, так от мыслей помру. И мать не увижу, и сестру, и Зину тоже».
   — Какую Зину? — почти непроизвольно вырвалось у Вали.
   — Кто ее знает какую. Жена небось али невеста.
   — Ну, а на другой день что, в понедельник?
   — Дык что? Спал полдня, а потом говорит…
   — Как это — полдня спал? — снова не удержался Валя.
   — Так вот и спал. Ночь-то всю колобродил. А потом встал и говорит: «Пойду пообедаю. Где тут можно-то рядом?» — «Да на вокзале, говорю. Там ресторан есть». Ну, он и пошел. А перед уходом говорит: «Ох, страшно мне, бабуся». Ушел, и нет его. Ночь пропадал где-то. Я уж думала — все. А он на другой день, к вечеру, вот с Колькой заявился и с красавицей его.
   — А где же Леня сейчас?
   — Домой уехал.
   — Как так — домой?!
   — Да так. Как Кольку-то с его кралей повязали, вскорости и Леня приходит. Вечер уж, правда, наступил.
   И тут Валя подумал, какую же ошибку они допустили, не оставив в квартире засаду. Они, конечно, не знали, что там же скрывается Леха, они даже предполагали, нет, были уверены, что если Чума с Музой, то Леха с ним не будет И все же это их промах, а точнее его, Валин, личный промах, он руководил операцией. И вот Леха исчез. Так и придется доложить Кузьмичу.
   — …Пришел, значит, — продолжала между тем свой рассказ старуха. — Ну, я ему и преподнесла про дружка его. Он весь аж затрясся. «Спасай, говорит, бабуся». — «Да что же я теперича сделать могу?» — спрашиваю. «Билет ступай мне возьми куда хочешь, говорит, только подальше». — «Может, спрашиваю, тебе на родину взять?» — «Уж какой будет, отвечает, только чтобы, значит, сразу уехать». Ну, я ему билет и взяла. Той ночью и уехал, грешный.
   — Куда же вы ему билет взяли?
   — Уж и не помню. За шесть десять. В жесткий вагон.
   — Брали на Белорусском?
   — А где же еще? Свой вокзал-то.
   — И в котором часу его поезд ушел?
   — Ушел-то? Да тут же и ушел. Часов, стало быть, в одиннадцать.
   — Ну, бабуся, будешь к себе постояльцев водить, и не такого еще душегуба приведешь! — с досадой сказал Валя. — Лучше уж деток своих заставьте помогать. Мой вам совет.
   Валя поднялся.
   Старуха, по-прежнему сидя на кровати, оглядела его мутным взглядом и с неожиданной враждебностью спросила:
   — А ты сам кто такой будешь, милый человек?
   — Да вот рассчитывал Леню у вас застать, — неопределенно ответил Валя.
   — Привет ему просили передать.
   — Из родины его, выходит, будешь?
   — Вроде того.
   — Он туда приедет, помяни мое слово. Сердце у него там осталось, с матерью, значит. У кого где сердце-то. Вот оно как устроено все.
   — Какое у него сердце, — махнул рукой Валя.
   — Обыкновенное, — строго сказала старуха. — Как у нас с тобой. У всех оно тепла просит, у всех надрывается, коли чего недоброе сам человек сделает. Христос учил, нет врагов на свете. Коли я, значит, одно люблю, а он другое, то не враги мы друг другу.
   — А коли я у другого чего отниму, тогда как? — спросил Валя.
   — Тебе и хуже. Другой-то вещи какой лишился, а ты покоя. У тебя душа с той поры не на месте будет. Днем-то, может, еще ничего, а вот ночью, не приведи господь, какие мысли к тебе придут.
   — Эх, бабушка, всем бы такую совесть, — покачал головой Валя. — Ну, прощай пока. А совет мой все-таки попомни.
   Очутившись на улице, Валя вздохнул полной грудью морозный, чистый воздух и заторопился на вокзал. «Куда же это старуха взяла ему билет, интересно знать? — думал он по дороге. — Может, он еще в пути? Может, перехватим его»?
   Добравшись до вокзала, Валя отыскал отдел милиции. Нужным ему человеком оказался бравый усатый капитан, который понял Валю с полуслова и немедленно кинулся наводить справки.
   Это, однако, оказалось не быстрым делом, и Валя, то и дело поглядывая на часы, начал уже было терять терпение, когда капитан наконец вновь возник перед ним.
   — Значит, так, — энергично начал он. — Поезд номер сто девяносто три. Отправление в двадцать два двадцать шесть, Калининградский. Билет за шесть десять как раз, выходит, и взят до Калининграда, в жестком вагоне, причем купейном. Сейчас поезд где-то на подходе к Вильнюсу. Идет пока по расписанию. Пошли, друже, звонить в Вильнюс. Они его там встретят и снимут.
   — И уже на ходу добавил: — Там ребята знаешь какие? Все сделают, как в аптеке, будь спокоен.
   — Не могу я быть спокойным, — признался Валя. — Пока своими глазами не увижу этого гада. Ты передай: особо опасный преступник. Убийство за ним. Скорей всего вооружен. Опасен при задержании. Ему терять нечего. Так что пусть готовы будут. Он еще и нашего чуть не прикончил. Лосева.
   — Ну да? — изумился капитан. — Лосева?
   Я, оказывается, стал довольно известной фигурой. Впрочем, и я этого капитана припоминаю.
   Через несколько минут Валя уже говорил с Вильнюсом. Оттуда сообщили, что сто девяносто третий уже стоит у перрона и через пять минут отходит. Оперативная группа сейчас зайдет в поезд. Но задержат преступника, естественно, уже в пути и сообщение дадут или через час десять, из Кайшядориса, или еще через сорок минут, из Каунаса. На особую опасность преступника группа ориентирована. Меры приняты. Группа садится в поезд.
   — Будешь ждать сообщение? — спросил Валю усатый капитан.
   — Еще бы!
   — Тогда пошли к нам в комнату.
   Приняли Валю радушно. Угостили крепчайшим, душистым чаем с пряниками, обменялись последними новостями. Валя коротко рассказал о деле, которым сейчас занимается. Крупная квартирная кража. Она по сводке неделю назад прошла. Группа в основном приезжая, с юга. А убили — это тоже по сводке прошло — своего, который видно, и дал подвод к этой квартире. Скорей всего, большую долю себе потребовал. Сейчас один преступник взят, другой вот в бега ударился, ну, а остальные тоже почти все на крючке, в основном это уже москвичи. Словом, все в общих чертах вроде бы вырисовывается. Хотя кое-какие неясности все же остаются, добавил Валя со свойственной ему осторожной педантичностью, чего, например, Петя Шухмин никогда бы не счел нужным оговаривать, хотя бы из чисто престижных соображений да и для эффектности своего рассказа тоже.
   — Неясности всегда будут, пока дело не закончено, — рассудительно заметил один из слушателей.
   — Они иной раз и после остаются, — сказал усатый капитан. — Вот у нас осенью было дело по камерам хранения. Девица одна проходила. Так вот она…
   За всеми этими историями время могло пройти совсем незаметно, если бы Валя каждую минуту не ждал сообщения из поезда Москва — Калининград, который сейчас несся где-то среди заснеженных лесов и вез этого проклятого Леху.
   И все-таки сообщение из неведомого Кайшядориса пришло как бы совершенно внезапно. И в первую секунду ошеломило Валю.
   Дело в том, что Лехи в поезде не оказалось. Из расспросов проводников и пассажиров выяснилось, что парень, очень похожий на разыскиваемого, сошел еще утром, в Орше, хотя билет у него был до Калининграда, и вообще, как заметила одна из проводниц, он очень нервничал и спешил.
   — Куда же он может из этой Орши рвануть? — с досадой спросил Валя.
   — Да куда угодно, — ответил не меньше его раздосадованный капитан. — Прошло чуть не восемь часов, как он в Орше сошел. Там за это время одних поездов дальнего следования… Вот я тебе сейчас скажу, сколько прошло.