Страница:
Я поднимаюсь. Больше разговаривать нет смысла. И вряд ли есть смысл искать встречи с женой Кольки-Чумы. Зла у нее на Кольку еще больше, конечно, чем у матери. И справедливо. И никакой войны тут в доме по поводу Кольки нет. Чужой человек он тут, враг даже.
— Всего вам доброго, Ольга Петровна, — говорю я, направляясь в переднюю.
Она молча следует за мной.
Так, не услышав от нее больше ни слова, я и ухожу. И при этом испытываю даже некоторое облегчение.
Я решаю побродить немного по городу. До условного часа, когда надо идти к Хромому, время еще есть.
Солнце между тем незаметно скрылось, небо затягивает серая пелена. Холодный, сырой ветер дует с моря. Снова пасмурно, тоскливо становится все вокруг. И на душе тоже.
Так уж я устроен. Не могу без какой-либо цели бродить по улицам, не умею. Даже когда хочется всего лишь прогуляться, в редкие свободные от работы воскресные дни, какая-то цель непременно должна маячить передо мной.
Вот и сейчас. Я не спеша иду по улице и невольно перебираю в уме, куда бы заглянуть по дороге, кого бы повидать. И мне приходит в голову, что неплохо бы именно сейчас заглянуть в тот необычный магазинчик, где директором был покойный Гвимар Иванович Семанский, и познакомиться с не в меру шустрым его преемником, который не дает прохода Лиде Солодухиной, сестре тоже уже, к сожалению, покойного Лехи.
Адрес магазина мне известен, и первый же встречный указывает мне дорогу. Теперь я уже иду бодро и весело. Любая интересная цель, что ни говорите, а как-то окрыляет. Даже такая, как сейчас у меня. И пасмурное небо над головой уже не кажется мне таким тягостно-тоскливым.
Пройдя две или три улицы со светлыми, невысокими, но довольно красивыми, даже живописными домами, оградами, лестницами и скверами, в которых летом, наверное, благоухают цветы, я наконец отыскиваю среди больших и маленьких магазинов нужный мне, совсем уже скромный, даже как будто стыдящийся своего названия магазинчик. Он и вывески-то не имеет, а просто рядом с дверью прибита табличка, где после крупного слова «магазин» мелкими буковками указано, что занимается он мелкооптовой торговлей и принадлежит какой-то невероятно длинно называющейся организации.
Я захожу в темноватое небольшое помещение, где за всеми тремя прилавками, окружившими меня, скучает одна-единственная продавщица. За ее спиной висит, нелепо распяленный на вешалке, темный, мятый комбинезон с безмерно длинными штанами, а рядом, на другой вешалке, — черный сатиновый халат, тоже какой-то невероятной длины.
Немолодая продавщица точно в таком же халате сонно и безразлично следит за мной, даже не меняя позы, в которой она только что дремала, и лишь приоткрыв глаза при моем появлении.
Я вежливо осведомляюсь:
— Георгий Иванович у себя, товарищ Шпринц?
От такого нестандартного вопроса продавщица слегка оживляется, даже поправляет прическу и, повернувшись и откашлявшись, громко кричит в какую-то дверь за прилавком:
— Георгий Иванович, к вам пришли!
И через минуту передо мной появляется маленький, тщедушный человек, лысый, с торчащими ушами, в больших очках с сильными стеклами. Узенькое, мышиное личико его все в морщинах, под острым носом топорщатся рыжеватые усики. На нем тоже черный сатиновый халат, под которым видны полосатая рубашка и тоже полосатый, но другого цвета галстук.
— Вы ко мне? — настороженно спрашивает Шпринц.
— Именно к вам.
— Тогда прошу, — он делает широкий жест в сторону двери, из которой появился. — Там говорить будет удобнее.
Мы проходим в темный коридорчик и тут же попадаем в маленький, тесный кабинет директора. Все тут сверхскромно, стандартно и задержать взгляд решительно не на чем. Над директорским креслом висит написанное цветными карандашами соцобязательство на прошлый квартал, рядом ежемесячный скучный календарь, какие-то бледно отпечатанные на машинке списки. Возле самой двери прибита небольшая вешалка. Я снимаю пальто.
Георгий Иванович предупредительно указывает мне на старенькое кресло возле своего стола, а сам, легко прошмыгнув между столом и стенкой с соцобязательством, привычно располагается на своем рабочем месте, причем крохотная его фигура сразу как бы растворяется среди окружающих его бумаг и папок и над столом торчат только уши и очки.
— Тэк-с. Чем могу служить? — спрашивает он, склонив лысую голову набок и водянисто глядя на меня сквозь стекла очков.
Эти огромные очки в темной тяжелой оправе словно защищают его от окружающих.
— Я из милиции, — говорю я самым миролюбивым, почти дружеским тоном. — Случилось, понимаете, несчастье.
— Какое еще, господи боже мой?
— Вы, конечно, знали Гвимара Ивановича?
— Еще бы! И знал, и, так сказать, знаю. Честнейший…
— Погиб.
— Что-о?!
Шпринц даже подскакивает на своем кресле.
— Увы! — печально говорю я. — Вы же знаете, у него были дела в Москве.
— О его делах, так сказать, понятия не имею, поверьте мне.
Он прижимает маленькие ручки к груди. Вид у него до крайности испуганный.
— Это уже не имеет значения, — я качаю головой. — Вместе с Гвимаром Ивановичем ушли и все его дела, в лучший мир, как говорится.
— Но как это случилось, господи боже мой? — весь трепеща, спрашивает Георгий Иванович. — Вы мне можете сказать?
— Убит, — коротко говорю я.
— Убит?! За что?!
— Вот это меня к вам и привело.
— Но я же, так сказать, ничего не знаю… Клянусь, ничего не знаю… — испуганно лепечет Шпринц. — Если бы я, так сказать, знал… Поверьте…
— Верю, верю. Откуда вам это знать. Но его самого-то вы же знали? По крайней мере, так же, как он вас, когда рекомендовал на этот пост.
Я указываю на стол.
— Ну, в какой-то мере, с какой-то, так сказать, стороны, конечно, я его знал. Какой может быть разговор, — разводит руки Георгий Иванович, откидываясь на спинку кресла. — Это, конечно, сам по себе факт.
— И некоторых его знакомых в Москве тоже знаете?
— Кого вы, так сказать, имеете в виду? — настораживается Георгий Иванович. — Поясните, так сказать, на факте.
— Ну, ну. Вы же знаете этих людей лучше меня, — примирительно говорю я.
— Будет даже неудобно, если я их вам буду называть. У нас же неофициальный разговор.
— Вы тысячу раз правы, тысячу! — восклицает Георгий Иванович, оживляясь и снова прижимая руки к груди. — Знакомые у него там есть… так сказать, были. Это сам по себе безусловный факт. Но, господи боже мой, зачем он туда, к ним поехал? Вы можете мне пояснить? — с мученической гримасой вопрошает Георгий Иванович.
— Полагаю, что повидаться, — говорю я.
— Да, да, — горячо подхватывает Шпринц. — Вы тысячу раз правы, тысячу! У него там есть… был, так сказать, задушевный приятель, это сам во себе факт.
— Деловой приятель, — поправляю я.
— Да, да, деловой, — снова подхватывает было Шпринц, но тут же, словно поперхнувшись, внезапно умолкает.
— Представьте, Георгий Иванович, — сочувственно говорю я. — Вот в том самом дворе, где этот приятель живет, его и убили.
— У Виктора Арсентьевича?! — в полной панике восклицает Шпринц. — Быть того не может! Господи боже мой…
— Почему же не может? Всякие споры, ссоры иногда кончаются бедой.
— Да, да… Морально, так сказать, опущенные люди… Это сам по себе факт… — растерянно лепечет Георгий Иванович, не сводя с меня испуганных водянистых глаз. — Ужас просто, господи боже мой!.. Я же говорю… Им бы только урвать… Только себе…
— Вот и Лев Игнатьевич…
— Не говорите о нем! — с негодованием восклицает Георгий Иванович. — Это шакал, уверяю вас!.. Это, так сказать, гиена… Его и сам Виктор Арсентьевич терпеть не может, господи боже мой…
— Но принимает, — на всякий случай вставляю я.
— А что, так сказать, делать остается? Только приятных людей принимать? Морально, конечно, хотелось бы. Но фактически…
— Вы давно его видели?
— Кого, простите?
— Да Виктора Арсентьевича.
— Прошлым летом. Приезжал отдыхать с супругой. Милейший человек. И абсолютно культурный. Это сам по себе тоже факт, уверяю вас.
— И деловой?
— О-о! Я понимаю, так сказать, ваш намек, — с хитрой улыбочкой грозит мне пальцем Георгий Иванович. — Понимаю. Но имейте в виду, его поставки нам вполне официальны. Он лишь выполняет указание руководства, это сам по себе абсолютный факт! — Палец Георгия Ивановича, описав плавную кривую, многозначительно поднимается над его головой.
И тут я вспоминаю рассказ Лиды о каких-то внеплановых поставках пряжи, причем самые большие партии ее шли из Москвы. Уж не от Виктора ли Арсентьевича? Это интересно проверить.
— Вы имеете в виду пряжу? — спрашиваю я.
Шпринц важно кивает.
— Именно, так сказать, ее.
— Но Гвимар Иванович после ухода из магазина разве имел к ней отношение?
— Не имею понятия! — поспешно восклицает Шпринц и выставляет перед собой обе руки, словно защищаясь от кого-то. — Уверяю вас, не имею! Бумаги идут абсолютно официальным путем. Через управление Разноснабсбыта. За высокой подписью, это сам по себе, без сомнения, факт.
— Ну, небось толкачи все-таки требуются? — наивно спрашиваю я.
В самом деле, я не очень-то разбираюсь в этих тонкостях, тут ведь не моя епархия. И, видимо, Георгий Иванович своим обостренным чутьем улавливает это и заметно приободряется. На лице его появляется даже некое покровительственное выражение.
— Всюду нужны толкачи, это сам по себе факт, — солидно кивает он. — Куда денешься? Так уж все устроено, к вашему сведению.
— И Ермаков…
— Господи боже мой, при чем тут Гелий? — снова впадает в панику мой собеседник. — У него же, так сказать, другая система. Это абсолютный факт. Даже не говорите про него, боже мой…
— Но Лев Игнатьевич…
Я нарочно сейчас подбрасываю ему эти имена, всякие имена. Пусть он разбирается по-быстрому, в спешке, что я в самом деле знаю и чего нет, где я попадаю в точку, а где пальцем в небо. Пусть разбирается и при этом, конечно, неизбежно будет путаться. В этой путанице, спешке и нервничанье я, возможно, кое-что полезное ухвачу. Даже уже ухватил, черт возьми!
— Вот тут не верьте! — захлебываясь от негодования, почти кричит Георгий Иванович и заклинающе протягивает ко мне короткие ручки. — Не верьте этому человеку, умоляю вас! Обманщик и демагог! Это абсолютный сам по себе факт. Подпустит такое, такие, так сказать, экономические обоснования выведет, что тебе ученый, боже ты мой. А сам… родного отца зарежет! Всех продаст! Ах, господи боже мой, Гвимар… Какая беда, какая беда…
И Шпринц в припадке искреннего отчаяния хватается за голову.
Но я так быстро не могу переключиться на покойного Гвимара Ивановича. «Экономические обоснования»? «Демагог»? Ведь это очень похоже на моего собеседника в кафе, на пресловутого Павла Алексеевича. А Лев Игнатьевич — ведь это простая квартирная кража, вульгарная квартирная кража без всякой демагогии и экономических обоснований. Ничего не понимаю! И на всякий случай я подбрасываю Шпринцу еще одно имя.
— А Павел Алексеевич? — спрашиваю я.
— Кто? — удивленно смотрит на меня Шпринц, обрывая свои причитания.
— Павел Алексеевич, — повторяю я.
— Извините, извините. Но такого не знаю, — категорически объявляет Георгий Иванович и, в свою очередь, спрашивает, причем голос у него начинает снова дрожать: — Кто же его, так сказать, убил, вы выяснили?
— Да, — киваю я. — Представьте, ваши же уголовники, из вашего города. И после этого они еще обокрали квартиру Виктора Арсентьевича.
— Не может быть!
— Увы, да.
— Ой, что творится, господи боже мой! — снова начинает причитать Георгий Иванович, хватаясь за голову. — Отказываюсь верить! Отказываюсь, и все! Ну, с Гвимаром я хоть как-нибудь, но понимаю. Лев на что хотите пойдет, если… если, допустим, можно крупно заработать. Но поднять руку на Виктора Арсентьевича, на золотую курочку, так сказать… Не понимаю! Не по-ни-маю!
Шпринц и в самом деле ошарашен этой кражей, поэтому у него вырываются слова, которые он конечно же никогда бы не произнес при других обстоятельствах. И вот оказывается, Виктор Арсентьевич — «золотая курочка»? Вернее, конечно, курочка, которая несет золотые яйца. В виде этой самой пряжи, что ли? Ох, как мне нужен сейчас мой друг Эдик Албанян из нашего московского ОБХСС. Окаемову я не верю, его квалификации, его способностям.
— Лев Игнатьевич действовал не сам, — говорю я. — Он подослал на квартиру Виктора Арсентьевича своих людей, понимаете? Но, возможно, и его самого тоже кое-кто подослал. Вполне возможно, — многозначительно заключаю я.
— А я вам говорю! — азартно возражает Георгий Иванович и машет на меня руками, словно прогоняя из кабинета. — Я говорю, вы с ума сошли! — он все еще не в состоянии прийти в себя от услышанного. — Да, да! Я утверждаю! Идиотом же надо быть, господи боже мой!
— А Лев Игнатьевич, я полагаю, не идиот?
— Ого! Да он нас с вами съест, и мы не заметим. Опомнимся, когда уже переваривать начнет. Вот такой он идиот.
— Да-а, опасный человек. Но что же он не поделил с Гвимаром Ивановичем, как вы полагаете? У них ведь крупная ссора была. Это точно. Но из-за чего?
— Что же вы не понимаете? — саркастически усмехается Шпринц, поправляя съехавшие на кончик носа очки. — Какой-то колоссальный куш, не иначе. Я понятия не имею какой, это сам по себе тоже факт. Откуда мне знать? Я в их дела никогда не совался. И не суюсь. Я свое место знаю. И все! И точка!
— Но разве таким кушем не может быть богатейшая квартира Виктора Арсентьевича, вернее, его покойного тестя, академика? Да там одних картин на…
— Нет, нет и нет! Это сам по себе точнейший факт! — решительно мотает лысой головой Георгий Иванович и тут же снова выставляет перед собой растопыренные руки. — Но имейте в виду, я ничего не знаю! Решительно, вы понимаете? Я, повторяю, в их дела не суюсь. У меня на все официальные документы. Это абсолютный сам по себе факт! И все! И я больше ничего не знаю! Я, извините, хочу спать спокойно, вот так!
Георгий Иванович, видимо, пришел наконец в себя и подумал о собственной безопасности. Давно пора. Как легко, однако, он выходит из равновесия и ударяется в панику. Впрочем, новости на него обрушились, конечно, ошеломляющие. И он, наверное, на минуту только поставил себя на место Купрейчика и тем более Гвимара Ивановича и, естественно, пришел в ужас. Еще бы, есть от чего.
Я сейчас даже не пытаюсь как следует осмыслить всю полученную информацию. Я спешу добавить к ней кое-что еще, если это, конечно, окажется возможным.
— Вы спрашиваете, кто его убил? — обращаюсь я к Георгию Ивановичу, не давая ему возможности сосредоточиться на мысли о собственной безопасности.
— Да, да! — нетерпеливо откликается он, подаваясь вперед. — Весьма интересно.
— Убили ваши.
— Но, господи боже мой, кто наши, какие наши? — его снова охватывает волнение, почти паника. — С ума можно сойти! Ну говорите же, говорите! Чего вы замолчали? Ну, ради бога!
— Их имена вам ничего не скажут, — отвечаю я. — Хотя нет! Один из них как раз работал в этом магазине.
— Красиков! Этот проклятый Лешка, да? — почти обрадованно восклицает Георгий Иванович. — Верно я говорю или нет?
— Точно. Работал у вас, но не на вас, — усмехаюсь я.
— Это все, так сказать, до меня было. До меня, вы слышите? При Гвимаре еще.
— Не имеет значения. Он и на Гвимара Ивановича тоже не работал.
— А на кого же тогда? — напускает на себя наивность Шпринц.
— Подумайте сами.
— Ну на кого же, господи боже мой? — нетерпеливо восклицает Шпринц.
— А я не знаю, — загадочным тоном отвечаю я.
— Нет, знаете!
— И вы знаете, Георгий Иванович. Это сам по себе факт, — насмешливо говорю я.
— Я знаю?! — запальчиво переспрашивает он, не замечая моей иронии.
— Да, вы.
— А я только с вами согласился. Ведь это вы сказали, на кого он работает. На Льва Игнатьевича. Согласен!
— А на кого работает сам Лев Игнатьевич, как по-вашему?
— Ну, это я не знаю. Абсолютно. Уверяю вас.
— Как угодно, Георгий Иванович, — я пожимаю плечами. — Можете не говорить. Я же вас не заставляю.
Я, однако, убежден, что он знает. Я и то, кажется, начинаю кое о чем догадываться. Но я и в самом деле не собираюсь заставлять его отвечать. Оставим это на будущее и пока что не станем уважаемого Георгия Ивановича особенно прижимать неудобными вопросами. Интересно, а Кольку-Чуму он знает?
— Но Леха действовал не один, — говорю я. — Был и второй.
— Убийца? — содрогаясь, уточняет Георгий Иванович.
— Да.
— Какой ужас, какой ужас, господи боже мой. Бедный Гвимар, — снова начинает стенать Шпринц. — И кто же он такой, этот второй бандит?
— Ну, этого вы наверняка не знаете.
— Ах, откуда вы знаете, кого я знаю и кого не знаю! — раздраженно машет рукой Шпринц. — Да я полгорода знаю. Я…
— Фамилия его Совко.
— Совко? — оторопело повторяет Георгий Иванович, снова поправляя сползающие очки. — Действительно… Такой фамилии не слышал, это сам по себе факт, конечно. А зовут его как, подонка этого?
— Николай.
— М-да… Понятия не имею.
— Они оба поступили к кому-то в няньки.
— Это еще что такое? — вполне искренне удивляется Шпринц.
Но мне достаточно его удивления, и объяснять я, естественно, ничего не собираюсь.
— Сам не знаю, — отвечаю я. — Кто-то сказал.
Пожалуй, пора заканчивать этот интересный разговор и прощаться с малосимпатичным Георгием Ивановичем. Только напоследок сделаю, пожалуй, одно доброе дело.
Я наклоняюсь к столу и, понизив голос, говорю:
— Теперь вы понимаете, на что способен этот Леха?
— Еще бы не понять, господи боже мой! — восклицает Шпринц.
— Так вот, учтите. Если вдруг Лида пожалуется ему на вас, — доверительно говорю я, — то и мы, боюсь, вас не убережем. Это я считаю нужным предупредить. Ну, потом-то мы его, конечно, найдем. Обязательно.
Георгий Иванович заметно бледнеет.
— Спа… спасибо… — заикаясь, говорит он.
А мне, признаться, становится немного не по себе оттого, что я приплел сюда вдруг Леху, мертвого Леху, и заставил его хотя бы после смерти сделать что-то полезное для своих близких.
Я поднимаюсь и начинаю прощаться. Шпринц отвечает мне вяло, все еще, видимо, не в силах прийти в себя от нашей беседы.
За окном совсем уже стемнело. Сейчас около шести, и мне пора спешить. Я надеваю пальто, киваю Георгию Ивановичу и выхожу из его кабинетика.
Магазин по-прежнему пуст, и по-прежнему дремлет за прилавком продавщица в черном халате. Когда я прохожу, она поднимает голову, и я ей тоже киваю на прощанье.
На улице и в самом деле темно, хотя высоко над головой, на длинных изогнутых мачтах горят яркие лампы и вокруг них серебрится воздушный нимб.
Я иду в сторону набережной, не замечая прохожих, и чувствую, как у меня медленно разбаливается голова. Слишком уж много впечатлений за один день, слишком много важных сведений надо удержать в памяти. И сейчас мне предстоит еще одна встреча, очень важная — встреча с Хромым. Не забыть бы, ведь у него тоже какие-то счеты с Чумой, что-то между ними произошло. И случилось это давно и далеко отсюда, в Сибири, то ли в колонии, то ли потом, когда Хромой отбыл свой второй срок и вернулся в родной город. Да, скорей всего, потом, когда вернулся. Из-за этого Хромой и вынужден был в конце концов уехать из Новосибирска, убежать оттуда. Что же там произошло между ними, интересно знать? Какую роль тут сыграл Чума, какую подлую и гнусную роль? Надо в удобный момент расспросить Сергея, не забыть расспросить. Возможно, сам он этого разговора не начнет. А мне необходимо знать. Все необходимо знать, что касается Чумы. Ведь с ним еще предстоит немало повозиться. Очень опасен этот человек. Когда-нибудь он снова выйдет на свободу. Каким он выйдет, таким же опасным? Что надо сделать, чтобы таким он не вышел?
Размышляя, я сворачиваю на одну улицу, потом на другую, миную небольшую красивую площадь с умолкшим на зиму фонтаном и вскоре выхожу к набережной. Только здесь я прихожу немного в себя, стихает головная боль.
Я останавливаюсь у каменного парапета и с наслаждением вдыхаю соленый, терпкий воздух и подставляю брызгам лицо. Внизу уже привычно грохочут и бьются о камень невидимые волны, летит водяная пыль, я невольно слизываю ее с губ. И постепенно просто физически чувствую, как уходит усталость. Я совсем один на пустынной, темной набережной.
Внезапно до меня доносятся далекие голоса, они постепенно приближаются, я начинаю различать отдельные возгласы, разудалые, пьяные, похабные. Да, какая-то хулиганская компания приближается к тому месту, где я стою. Там, где идут сейчас они, набережная хоть и неярко, все же освещена редкими фонарями, но здесь она почему-то погружена в полную темноту. И потому меня не видно, а компанию эту мне постепенно удается разглядеть. Они идут в ту же сторону, куда надо и мне, идут по мостовой, занимая всю ее ширину, пьяно, азартно горланят, стараясь перекричать друг друга, кто-то приплясывает, кто-то пытается запеть. Опасная компания, встреча с ней одинокого прохожего, а особенно женщины, может кончиться трагически. Набережная длинная, и такая встреча может произойти в любой момент.
Все яснее вырисовываются фигуры идущих парней. Компания приближается. Меня им по-прежнему не видно. А я неожиданно замечаю среди них длинного, на голову выше остальных, парня. Неужели тот самый Славка? Это он восхищался Чумой, он плакал, когда уходила Лида… Конечно же это он.
И неожиданно, еще не отдавая себе отчета в том, что делаю, я решительно выхожу на середину мостовой и иду навстречу этой пьяной компания. Я только чувствую, что ее нельзя пустить дальше, нельзя, что-то может случиться ужасное, что-то непременно случится. А на моей стороне сейчас внезапность, важнейшая слагаемая успеха в любом рискованном деле такого рода. Но я все еще не могу решить, как ею воспользоваться, как себя сейчас повести. Впрочем, я по опыту уже знаю, все станет ясно, когда я увижу лица этих ребят, когда угадаю их настроение, их намерения. Именно так чаще всего и бывает в нашей непростой работе. А пока меня ведет одна интуиция и ощущение острой опасности, которую я должен предотвратить. Я еще не знаю, только чувствую, что что-то надо сделать, но как это сделать, станет ясно через минуту, нет… через полминуты… вот сейчас!
Мы сходимся на середине мостовой. Я возникаю перед ними из темноты так неожиданно, что вся компания на секунду умолкает от удивления и даже некоторого испуга. Слишком уж почему-то спокоен и уверен в себе этот одинокий, странный, возникший вдруг из темноты человек. Это не соответствует логике ситуации, когда, казалось бы, одинокий человек должен испугаться их, бежать. И тогда с гиканьем, свистом, гоготом кинется за ним в погоню вся эта бешеная стая, в упоении от своей силы, от своей жестокой власти над этим одиноким, испуганным человеком, от сладкого предвкушения дикой расправы с ним.
А тут, гляди-ка, он и не собирается бежать, он непонятно спокоен и уверен, и неизвестно, что у него на уме. И, как всегда, все непонятное настораживает, даже пугает.
Вот они уже столпились передо мной. Злые, пьяные, настороженные лица. Ждут. Но вот-вот кто-то из них сейчас не выдержит, выкрикнет что-то, остальные подхватят, завопят, и тогда…
Но я предупреждаю этот опасный взрыв. Я нахожу глазами высокого, всклокоченного парня в свитере и мятом пиджаке, крепко ухватываю его, притягиваю к себе и резко, сердито спрашиваю:
— Славка?
— Ну, — набычившись, говорит он. — Допустим, Славка. Что дальше?
Мне кажется, он не так пьян, как остальные.
— Отойдем, — говорю я. — Надо сказать два слова.
— Это мусор! — вдруг вопит один из парней и подскакивает ко мне. — Сапог! Я его видел! Бей его!
Он замахивается, и я вынужден, на миг развернувшись, быстрым прямым ударом с подсечкой опрокинуть его на мостовую. Удар, надо сказать, элементарный, парень ведь полностью раскрылся. Я при этом почти не меняю позы, а парень рушится на асфальт как подкошенный. Только бы остальные сейчас не кинулись на меня, все вместе, с разных сторон. Но удар производит впечатление.
— Кто такой? — хмуро спрашивает меня Славка.
— Приезжий. Привет тебе от Чумы, — тихо говорю я.
— О-о! Погоди, ребята. Я сейчас! — оживляется Славка.
Мы отходим. Остальные сгрудились вокруг упавшего, помогают ему подняться и обсуждают мой удар. В дискуссии, как мне кажется, преобладают уважительные, а то и восхищенные нотки. При этом моя принадлежность к милиции остается под большим вопросом.
А я тихо говорю Славке:
— Чума загремел в Москве. Наглухую. И на много лет. За ним там убийство. — Последнее я нарочно говорю не на воровском, привычном для Славки жаргоне. — И еще попытка убийства работника милиции.
— Это не много лет, это вышка, — глухо говорит Славка.
— Что уж там бог и митрополит дадут, то и возьмет. Деться ему некуда теперь. И все плохо. А тебя, Славка, Лида ждет, — неожиданно заканчиваю я.
— Ну! — теперь уже он хватает меня за пальто. — Не трожь, понял?
Я в ответ пожимаю плечами.
— Гляди сам. Не упусти только. Сколько, по-твоему, можно ждать такого дурака? — И неожиданно спрашиваю: — К Хромому топаете?
— Всего вам доброго, Ольга Петровна, — говорю я, направляясь в переднюю.
Она молча следует за мной.
Так, не услышав от нее больше ни слова, я и ухожу. И при этом испытываю даже некоторое облегчение.
Я решаю побродить немного по городу. До условного часа, когда надо идти к Хромому, время еще есть.
Солнце между тем незаметно скрылось, небо затягивает серая пелена. Холодный, сырой ветер дует с моря. Снова пасмурно, тоскливо становится все вокруг. И на душе тоже.
Так уж я устроен. Не могу без какой-либо цели бродить по улицам, не умею. Даже когда хочется всего лишь прогуляться, в редкие свободные от работы воскресные дни, какая-то цель непременно должна маячить передо мной.
Вот и сейчас. Я не спеша иду по улице и невольно перебираю в уме, куда бы заглянуть по дороге, кого бы повидать. И мне приходит в голову, что неплохо бы именно сейчас заглянуть в тот необычный магазинчик, где директором был покойный Гвимар Иванович Семанский, и познакомиться с не в меру шустрым его преемником, который не дает прохода Лиде Солодухиной, сестре тоже уже, к сожалению, покойного Лехи.
Адрес магазина мне известен, и первый же встречный указывает мне дорогу. Теперь я уже иду бодро и весело. Любая интересная цель, что ни говорите, а как-то окрыляет. Даже такая, как сейчас у меня. И пасмурное небо над головой уже не кажется мне таким тягостно-тоскливым.
Пройдя две или три улицы со светлыми, невысокими, но довольно красивыми, даже живописными домами, оградами, лестницами и скверами, в которых летом, наверное, благоухают цветы, я наконец отыскиваю среди больших и маленьких магазинов нужный мне, совсем уже скромный, даже как будто стыдящийся своего названия магазинчик. Он и вывески-то не имеет, а просто рядом с дверью прибита табличка, где после крупного слова «магазин» мелкими буковками указано, что занимается он мелкооптовой торговлей и принадлежит какой-то невероятно длинно называющейся организации.
Я захожу в темноватое небольшое помещение, где за всеми тремя прилавками, окружившими меня, скучает одна-единственная продавщица. За ее спиной висит, нелепо распяленный на вешалке, темный, мятый комбинезон с безмерно длинными штанами, а рядом, на другой вешалке, — черный сатиновый халат, тоже какой-то невероятной длины.
Немолодая продавщица точно в таком же халате сонно и безразлично следит за мной, даже не меняя позы, в которой она только что дремала, и лишь приоткрыв глаза при моем появлении.
Я вежливо осведомляюсь:
— Георгий Иванович у себя, товарищ Шпринц?
От такого нестандартного вопроса продавщица слегка оживляется, даже поправляет прическу и, повернувшись и откашлявшись, громко кричит в какую-то дверь за прилавком:
— Георгий Иванович, к вам пришли!
И через минуту передо мной появляется маленький, тщедушный человек, лысый, с торчащими ушами, в больших очках с сильными стеклами. Узенькое, мышиное личико его все в морщинах, под острым носом топорщатся рыжеватые усики. На нем тоже черный сатиновый халат, под которым видны полосатая рубашка и тоже полосатый, но другого цвета галстук.
— Вы ко мне? — настороженно спрашивает Шпринц.
— Именно к вам.
— Тогда прошу, — он делает широкий жест в сторону двери, из которой появился. — Там говорить будет удобнее.
Мы проходим в темный коридорчик и тут же попадаем в маленький, тесный кабинет директора. Все тут сверхскромно, стандартно и задержать взгляд решительно не на чем. Над директорским креслом висит написанное цветными карандашами соцобязательство на прошлый квартал, рядом ежемесячный скучный календарь, какие-то бледно отпечатанные на машинке списки. Возле самой двери прибита небольшая вешалка. Я снимаю пальто.
Георгий Иванович предупредительно указывает мне на старенькое кресло возле своего стола, а сам, легко прошмыгнув между столом и стенкой с соцобязательством, привычно располагается на своем рабочем месте, причем крохотная его фигура сразу как бы растворяется среди окружающих его бумаг и папок и над столом торчат только уши и очки.
— Тэк-с. Чем могу служить? — спрашивает он, склонив лысую голову набок и водянисто глядя на меня сквозь стекла очков.
Эти огромные очки в темной тяжелой оправе словно защищают его от окружающих.
— Я из милиции, — говорю я самым миролюбивым, почти дружеским тоном. — Случилось, понимаете, несчастье.
— Какое еще, господи боже мой?
— Вы, конечно, знали Гвимара Ивановича?
— Еще бы! И знал, и, так сказать, знаю. Честнейший…
— Погиб.
— Что-о?!
Шпринц даже подскакивает на своем кресле.
— Увы! — печально говорю я. — Вы же знаете, у него были дела в Москве.
— О его делах, так сказать, понятия не имею, поверьте мне.
Он прижимает маленькие ручки к груди. Вид у него до крайности испуганный.
— Это уже не имеет значения, — я качаю головой. — Вместе с Гвимаром Ивановичем ушли и все его дела, в лучший мир, как говорится.
— Но как это случилось, господи боже мой? — весь трепеща, спрашивает Георгий Иванович. — Вы мне можете сказать?
— Убит, — коротко говорю я.
— Убит?! За что?!
— Вот это меня к вам и привело.
— Но я же, так сказать, ничего не знаю… Клянусь, ничего не знаю… — испуганно лепечет Шпринц. — Если бы я, так сказать, знал… Поверьте…
— Верю, верю. Откуда вам это знать. Но его самого-то вы же знали? По крайней мере, так же, как он вас, когда рекомендовал на этот пост.
Я указываю на стол.
— Ну, в какой-то мере, с какой-то, так сказать, стороны, конечно, я его знал. Какой может быть разговор, — разводит руки Георгий Иванович, откидываясь на спинку кресла. — Это, конечно, сам по себе факт.
— И некоторых его знакомых в Москве тоже знаете?
— Кого вы, так сказать, имеете в виду? — настораживается Георгий Иванович. — Поясните, так сказать, на факте.
— Ну, ну. Вы же знаете этих людей лучше меня, — примирительно говорю я.
— Будет даже неудобно, если я их вам буду называть. У нас же неофициальный разговор.
— Вы тысячу раз правы, тысячу! — восклицает Георгий Иванович, оживляясь и снова прижимая руки к груди. — Знакомые у него там есть… так сказать, были. Это сам по себе безусловный факт. Но, господи боже мой, зачем он туда, к ним поехал? Вы можете мне пояснить? — с мученической гримасой вопрошает Георгий Иванович.
— Полагаю, что повидаться, — говорю я.
— Да, да, — горячо подхватывает Шпринц. — Вы тысячу раз правы, тысячу! У него там есть… был, так сказать, задушевный приятель, это сам во себе факт.
— Деловой приятель, — поправляю я.
— Да, да, деловой, — снова подхватывает было Шпринц, но тут же, словно поперхнувшись, внезапно умолкает.
— Представьте, Георгий Иванович, — сочувственно говорю я. — Вот в том самом дворе, где этот приятель живет, его и убили.
— У Виктора Арсентьевича?! — в полной панике восклицает Шпринц. — Быть того не может! Господи боже мой…
— Почему же не может? Всякие споры, ссоры иногда кончаются бедой.
— Да, да… Морально, так сказать, опущенные люди… Это сам по себе факт… — растерянно лепечет Георгий Иванович, не сводя с меня испуганных водянистых глаз. — Ужас просто, господи боже мой!.. Я же говорю… Им бы только урвать… Только себе…
— Вот и Лев Игнатьевич…
— Не говорите о нем! — с негодованием восклицает Георгий Иванович. — Это шакал, уверяю вас!.. Это, так сказать, гиена… Его и сам Виктор Арсентьевич терпеть не может, господи боже мой…
— Но принимает, — на всякий случай вставляю я.
— А что, так сказать, делать остается? Только приятных людей принимать? Морально, конечно, хотелось бы. Но фактически…
— Вы давно его видели?
— Кого, простите?
— Да Виктора Арсентьевича.
— Прошлым летом. Приезжал отдыхать с супругой. Милейший человек. И абсолютно культурный. Это сам по себе тоже факт, уверяю вас.
— И деловой?
— О-о! Я понимаю, так сказать, ваш намек, — с хитрой улыбочкой грозит мне пальцем Георгий Иванович. — Понимаю. Но имейте в виду, его поставки нам вполне официальны. Он лишь выполняет указание руководства, это сам по себе абсолютный факт! — Палец Георгия Ивановича, описав плавную кривую, многозначительно поднимается над его головой.
И тут я вспоминаю рассказ Лиды о каких-то внеплановых поставках пряжи, причем самые большие партии ее шли из Москвы. Уж не от Виктора ли Арсентьевича? Это интересно проверить.
— Вы имеете в виду пряжу? — спрашиваю я.
Шпринц важно кивает.
— Именно, так сказать, ее.
— Но Гвимар Иванович после ухода из магазина разве имел к ней отношение?
— Не имею понятия! — поспешно восклицает Шпринц и выставляет перед собой обе руки, словно защищаясь от кого-то. — Уверяю вас, не имею! Бумаги идут абсолютно официальным путем. Через управление Разноснабсбыта. За высокой подписью, это сам по себе, без сомнения, факт.
— Ну, небось толкачи все-таки требуются? — наивно спрашиваю я.
В самом деле, я не очень-то разбираюсь в этих тонкостях, тут ведь не моя епархия. И, видимо, Георгий Иванович своим обостренным чутьем улавливает это и заметно приободряется. На лице его появляется даже некое покровительственное выражение.
— Всюду нужны толкачи, это сам по себе факт, — солидно кивает он. — Куда денешься? Так уж все устроено, к вашему сведению.
— И Ермаков…
— Господи боже мой, при чем тут Гелий? — снова впадает в панику мой собеседник. — У него же, так сказать, другая система. Это абсолютный факт. Даже не говорите про него, боже мой…
— Но Лев Игнатьевич…
Я нарочно сейчас подбрасываю ему эти имена, всякие имена. Пусть он разбирается по-быстрому, в спешке, что я в самом деле знаю и чего нет, где я попадаю в точку, а где пальцем в небо. Пусть разбирается и при этом, конечно, неизбежно будет путаться. В этой путанице, спешке и нервничанье я, возможно, кое-что полезное ухвачу. Даже уже ухватил, черт возьми!
— Вот тут не верьте! — захлебываясь от негодования, почти кричит Георгий Иванович и заклинающе протягивает ко мне короткие ручки. — Не верьте этому человеку, умоляю вас! Обманщик и демагог! Это абсолютный сам по себе факт. Подпустит такое, такие, так сказать, экономические обоснования выведет, что тебе ученый, боже ты мой. А сам… родного отца зарежет! Всех продаст! Ах, господи боже мой, Гвимар… Какая беда, какая беда…
И Шпринц в припадке искреннего отчаяния хватается за голову.
Но я так быстро не могу переключиться на покойного Гвимара Ивановича. «Экономические обоснования»? «Демагог»? Ведь это очень похоже на моего собеседника в кафе, на пресловутого Павла Алексеевича. А Лев Игнатьевич — ведь это простая квартирная кража, вульгарная квартирная кража без всякой демагогии и экономических обоснований. Ничего не понимаю! И на всякий случай я подбрасываю Шпринцу еще одно имя.
— А Павел Алексеевич? — спрашиваю я.
— Кто? — удивленно смотрит на меня Шпринц, обрывая свои причитания.
— Павел Алексеевич, — повторяю я.
— Извините, извините. Но такого не знаю, — категорически объявляет Георгий Иванович и, в свою очередь, спрашивает, причем голос у него начинает снова дрожать: — Кто же его, так сказать, убил, вы выяснили?
— Да, — киваю я. — Представьте, ваши же уголовники, из вашего города. И после этого они еще обокрали квартиру Виктора Арсентьевича.
— Не может быть!
— Увы, да.
— Ой, что творится, господи боже мой! — снова начинает причитать Георгий Иванович, хватаясь за голову. — Отказываюсь верить! Отказываюсь, и все! Ну, с Гвимаром я хоть как-нибудь, но понимаю. Лев на что хотите пойдет, если… если, допустим, можно крупно заработать. Но поднять руку на Виктора Арсентьевича, на золотую курочку, так сказать… Не понимаю! Не по-ни-маю!
Шпринц и в самом деле ошарашен этой кражей, поэтому у него вырываются слова, которые он конечно же никогда бы не произнес при других обстоятельствах. И вот оказывается, Виктор Арсентьевич — «золотая курочка»? Вернее, конечно, курочка, которая несет золотые яйца. В виде этой самой пряжи, что ли? Ох, как мне нужен сейчас мой друг Эдик Албанян из нашего московского ОБХСС. Окаемову я не верю, его квалификации, его способностям.
— Лев Игнатьевич действовал не сам, — говорю я. — Он подослал на квартиру Виктора Арсентьевича своих людей, понимаете? Но, возможно, и его самого тоже кое-кто подослал. Вполне возможно, — многозначительно заключаю я.
— А я вам говорю! — азартно возражает Георгий Иванович и машет на меня руками, словно прогоняя из кабинета. — Я говорю, вы с ума сошли! — он все еще не в состоянии прийти в себя от услышанного. — Да, да! Я утверждаю! Идиотом же надо быть, господи боже мой!
— А Лев Игнатьевич, я полагаю, не идиот?
— Ого! Да он нас с вами съест, и мы не заметим. Опомнимся, когда уже переваривать начнет. Вот такой он идиот.
— Да-а, опасный человек. Но что же он не поделил с Гвимаром Ивановичем, как вы полагаете? У них ведь крупная ссора была. Это точно. Но из-за чего?
— Что же вы не понимаете? — саркастически усмехается Шпринц, поправляя съехавшие на кончик носа очки. — Какой-то колоссальный куш, не иначе. Я понятия не имею какой, это сам по себе тоже факт. Откуда мне знать? Я в их дела никогда не совался. И не суюсь. Я свое место знаю. И все! И точка!
— Но разве таким кушем не может быть богатейшая квартира Виктора Арсентьевича, вернее, его покойного тестя, академика? Да там одних картин на…
— Нет, нет и нет! Это сам по себе точнейший факт! — решительно мотает лысой головой Георгий Иванович и тут же снова выставляет перед собой растопыренные руки. — Но имейте в виду, я ничего не знаю! Решительно, вы понимаете? Я, повторяю, в их дела не суюсь. У меня на все официальные документы. Это абсолютный сам по себе факт! И все! И я больше ничего не знаю! Я, извините, хочу спать спокойно, вот так!
Георгий Иванович, видимо, пришел наконец в себя и подумал о собственной безопасности. Давно пора. Как легко, однако, он выходит из равновесия и ударяется в панику. Впрочем, новости на него обрушились, конечно, ошеломляющие. И он, наверное, на минуту только поставил себя на место Купрейчика и тем более Гвимара Ивановича и, естественно, пришел в ужас. Еще бы, есть от чего.
Я сейчас даже не пытаюсь как следует осмыслить всю полученную информацию. Я спешу добавить к ней кое-что еще, если это, конечно, окажется возможным.
— Вы спрашиваете, кто его убил? — обращаюсь я к Георгию Ивановичу, не давая ему возможности сосредоточиться на мысли о собственной безопасности.
— Да, да! — нетерпеливо откликается он, подаваясь вперед. — Весьма интересно.
— Убили ваши.
— Но, господи боже мой, кто наши, какие наши? — его снова охватывает волнение, почти паника. — С ума можно сойти! Ну говорите же, говорите! Чего вы замолчали? Ну, ради бога!
— Их имена вам ничего не скажут, — отвечаю я. — Хотя нет! Один из них как раз работал в этом магазине.
— Красиков! Этот проклятый Лешка, да? — почти обрадованно восклицает Георгий Иванович. — Верно я говорю или нет?
— Точно. Работал у вас, но не на вас, — усмехаюсь я.
— Это все, так сказать, до меня было. До меня, вы слышите? При Гвимаре еще.
— Не имеет значения. Он и на Гвимара Ивановича тоже не работал.
— А на кого же тогда? — напускает на себя наивность Шпринц.
— Подумайте сами.
— Ну на кого же, господи боже мой? — нетерпеливо восклицает Шпринц.
— А я не знаю, — загадочным тоном отвечаю я.
— Нет, знаете!
— И вы знаете, Георгий Иванович. Это сам по себе факт, — насмешливо говорю я.
— Я знаю?! — запальчиво переспрашивает он, не замечая моей иронии.
— Да, вы.
— А я только с вами согласился. Ведь это вы сказали, на кого он работает. На Льва Игнатьевича. Согласен!
— А на кого работает сам Лев Игнатьевич, как по-вашему?
— Ну, это я не знаю. Абсолютно. Уверяю вас.
— Как угодно, Георгий Иванович, — я пожимаю плечами. — Можете не говорить. Я же вас не заставляю.
Я, однако, убежден, что он знает. Я и то, кажется, начинаю кое о чем догадываться. Но я и в самом деле не собираюсь заставлять его отвечать. Оставим это на будущее и пока что не станем уважаемого Георгия Ивановича особенно прижимать неудобными вопросами. Интересно, а Кольку-Чуму он знает?
— Но Леха действовал не один, — говорю я. — Был и второй.
— Убийца? — содрогаясь, уточняет Георгий Иванович.
— Да.
— Какой ужас, какой ужас, господи боже мой. Бедный Гвимар, — снова начинает стенать Шпринц. — И кто же он такой, этот второй бандит?
— Ну, этого вы наверняка не знаете.
— Ах, откуда вы знаете, кого я знаю и кого не знаю! — раздраженно машет рукой Шпринц. — Да я полгорода знаю. Я…
— Фамилия его Совко.
— Совко? — оторопело повторяет Георгий Иванович, снова поправляя сползающие очки. — Действительно… Такой фамилии не слышал, это сам по себе факт, конечно. А зовут его как, подонка этого?
— Николай.
— М-да… Понятия не имею.
— Они оба поступили к кому-то в няньки.
— Это еще что такое? — вполне искренне удивляется Шпринц.
Но мне достаточно его удивления, и объяснять я, естественно, ничего не собираюсь.
— Сам не знаю, — отвечаю я. — Кто-то сказал.
Пожалуй, пора заканчивать этот интересный разговор и прощаться с малосимпатичным Георгием Ивановичем. Только напоследок сделаю, пожалуй, одно доброе дело.
Я наклоняюсь к столу и, понизив голос, говорю:
— Теперь вы понимаете, на что способен этот Леха?
— Еще бы не понять, господи боже мой! — восклицает Шпринц.
— Так вот, учтите. Если вдруг Лида пожалуется ему на вас, — доверительно говорю я, — то и мы, боюсь, вас не убережем. Это я считаю нужным предупредить. Ну, потом-то мы его, конечно, найдем. Обязательно.
Георгий Иванович заметно бледнеет.
— Спа… спасибо… — заикаясь, говорит он.
А мне, признаться, становится немного не по себе оттого, что я приплел сюда вдруг Леху, мертвого Леху, и заставил его хотя бы после смерти сделать что-то полезное для своих близких.
Я поднимаюсь и начинаю прощаться. Шпринц отвечает мне вяло, все еще, видимо, не в силах прийти в себя от нашей беседы.
За окном совсем уже стемнело. Сейчас около шести, и мне пора спешить. Я надеваю пальто, киваю Георгию Ивановичу и выхожу из его кабинетика.
Магазин по-прежнему пуст, и по-прежнему дремлет за прилавком продавщица в черном халате. Когда я прохожу, она поднимает голову, и я ей тоже киваю на прощанье.
На улице и в самом деле темно, хотя высоко над головой, на длинных изогнутых мачтах горят яркие лампы и вокруг них серебрится воздушный нимб.
Я иду в сторону набережной, не замечая прохожих, и чувствую, как у меня медленно разбаливается голова. Слишком уж много впечатлений за один день, слишком много важных сведений надо удержать в памяти. И сейчас мне предстоит еще одна встреча, очень важная — встреча с Хромым. Не забыть бы, ведь у него тоже какие-то счеты с Чумой, что-то между ними произошло. И случилось это давно и далеко отсюда, в Сибири, то ли в колонии, то ли потом, когда Хромой отбыл свой второй срок и вернулся в родной город. Да, скорей всего, потом, когда вернулся. Из-за этого Хромой и вынужден был в конце концов уехать из Новосибирска, убежать оттуда. Что же там произошло между ними, интересно знать? Какую роль тут сыграл Чума, какую подлую и гнусную роль? Надо в удобный момент расспросить Сергея, не забыть расспросить. Возможно, сам он этого разговора не начнет. А мне необходимо знать. Все необходимо знать, что касается Чумы. Ведь с ним еще предстоит немало повозиться. Очень опасен этот человек. Когда-нибудь он снова выйдет на свободу. Каким он выйдет, таким же опасным? Что надо сделать, чтобы таким он не вышел?
Размышляя, я сворачиваю на одну улицу, потом на другую, миную небольшую красивую площадь с умолкшим на зиму фонтаном и вскоре выхожу к набережной. Только здесь я прихожу немного в себя, стихает головная боль.
Я останавливаюсь у каменного парапета и с наслаждением вдыхаю соленый, терпкий воздух и подставляю брызгам лицо. Внизу уже привычно грохочут и бьются о камень невидимые волны, летит водяная пыль, я невольно слизываю ее с губ. И постепенно просто физически чувствую, как уходит усталость. Я совсем один на пустынной, темной набережной.
Внезапно до меня доносятся далекие голоса, они постепенно приближаются, я начинаю различать отдельные возгласы, разудалые, пьяные, похабные. Да, какая-то хулиганская компания приближается к тому месту, где я стою. Там, где идут сейчас они, набережная хоть и неярко, все же освещена редкими фонарями, но здесь она почему-то погружена в полную темноту. И потому меня не видно, а компанию эту мне постепенно удается разглядеть. Они идут в ту же сторону, куда надо и мне, идут по мостовой, занимая всю ее ширину, пьяно, азартно горланят, стараясь перекричать друг друга, кто-то приплясывает, кто-то пытается запеть. Опасная компания, встреча с ней одинокого прохожего, а особенно женщины, может кончиться трагически. Набережная длинная, и такая встреча может произойти в любой момент.
Все яснее вырисовываются фигуры идущих парней. Компания приближается. Меня им по-прежнему не видно. А я неожиданно замечаю среди них длинного, на голову выше остальных, парня. Неужели тот самый Славка? Это он восхищался Чумой, он плакал, когда уходила Лида… Конечно же это он.
И неожиданно, еще не отдавая себе отчета в том, что делаю, я решительно выхожу на середину мостовой и иду навстречу этой пьяной компания. Я только чувствую, что ее нельзя пустить дальше, нельзя, что-то может случиться ужасное, что-то непременно случится. А на моей стороне сейчас внезапность, важнейшая слагаемая успеха в любом рискованном деле такого рода. Но я все еще не могу решить, как ею воспользоваться, как себя сейчас повести. Впрочем, я по опыту уже знаю, все станет ясно, когда я увижу лица этих ребят, когда угадаю их настроение, их намерения. Именно так чаще всего и бывает в нашей непростой работе. А пока меня ведет одна интуиция и ощущение острой опасности, которую я должен предотвратить. Я еще не знаю, только чувствую, что что-то надо сделать, но как это сделать, станет ясно через минуту, нет… через полминуты… вот сейчас!
Мы сходимся на середине мостовой. Я возникаю перед ними из темноты так неожиданно, что вся компания на секунду умолкает от удивления и даже некоторого испуга. Слишком уж почему-то спокоен и уверен в себе этот одинокий, странный, возникший вдруг из темноты человек. Это не соответствует логике ситуации, когда, казалось бы, одинокий человек должен испугаться их, бежать. И тогда с гиканьем, свистом, гоготом кинется за ним в погоню вся эта бешеная стая, в упоении от своей силы, от своей жестокой власти над этим одиноким, испуганным человеком, от сладкого предвкушения дикой расправы с ним.
А тут, гляди-ка, он и не собирается бежать, он непонятно спокоен и уверен, и неизвестно, что у него на уме. И, как всегда, все непонятное настораживает, даже пугает.
Вот они уже столпились передо мной. Злые, пьяные, настороженные лица. Ждут. Но вот-вот кто-то из них сейчас не выдержит, выкрикнет что-то, остальные подхватят, завопят, и тогда…
Но я предупреждаю этот опасный взрыв. Я нахожу глазами высокого, всклокоченного парня в свитере и мятом пиджаке, крепко ухватываю его, притягиваю к себе и резко, сердито спрашиваю:
— Славка?
— Ну, — набычившись, говорит он. — Допустим, Славка. Что дальше?
Мне кажется, он не так пьян, как остальные.
— Отойдем, — говорю я. — Надо сказать два слова.
— Это мусор! — вдруг вопит один из парней и подскакивает ко мне. — Сапог! Я его видел! Бей его!
Он замахивается, и я вынужден, на миг развернувшись, быстрым прямым ударом с подсечкой опрокинуть его на мостовую. Удар, надо сказать, элементарный, парень ведь полностью раскрылся. Я при этом почти не меняю позы, а парень рушится на асфальт как подкошенный. Только бы остальные сейчас не кинулись на меня, все вместе, с разных сторон. Но удар производит впечатление.
— Кто такой? — хмуро спрашивает меня Славка.
— Приезжий. Привет тебе от Чумы, — тихо говорю я.
— О-о! Погоди, ребята. Я сейчас! — оживляется Славка.
Мы отходим. Остальные сгрудились вокруг упавшего, помогают ему подняться и обсуждают мой удар. В дискуссии, как мне кажется, преобладают уважительные, а то и восхищенные нотки. При этом моя принадлежность к милиции остается под большим вопросом.
А я тихо говорю Славке:
— Чума загремел в Москве. Наглухую. И на много лет. За ним там убийство. — Последнее я нарочно говорю не на воровском, привычном для Славки жаргоне. — И еще попытка убийства работника милиции.
— Это не много лет, это вышка, — глухо говорит Славка.
— Что уж там бог и митрополит дадут, то и возьмет. Деться ему некуда теперь. И все плохо. А тебя, Славка, Лида ждет, — неожиданно заканчиваю я.
— Ну! — теперь уже он хватает меня за пальто. — Не трожь, понял?
Я в ответ пожимаю плечами.
— Гляди сам. Не упусти только. Сколько, по-твоему, можно ждать такого дурака? — И неожиданно спрашиваю: — К Хромому топаете?