10
Десять пальцев на ногах, десять пальцев на руках. Только не у меня.
9-8
Мамино счастливое число; столько дней прошло с тех пор, как исчезли с деньгами Сальваторе и отец.
7
Люкин возраст.
6-5
Столько нас, сестер, и мой возраст.
4
дня прошло, как социальные службы отыскали маму.
Я перебираю потери и обретения: Марина, кролик, отец, еще бы немного – и мама. Селеста уехала в свадебное путешествие, так что она не в счет. Фрэн тоже уехала: говорят, если она будет вести себя хорошо, возможно, вернется домой. С обретениями хуже. Не могу вспомнить ничего. Я думаю про 3-2 и 1, про то, что обозначают эти цифры, но тут надо мной нависает тучей Люка.
Уродина, ты шестерку задом наперед написала, заявляет она и забирает у меня уголек. Трет ногой неправильную шестерку, перерисовывает ее заново.
Я первая, говорит она. Кидает перед собой уголек и прыгает.
Раз – фигня, два – фигня, три – дерьмо, четыре-пять! – вопит она. Она наклоняется поднять уголек.
Уродская игра! Для малышни!
и швыряет уголек в высокую траву.
У меня игра покруче, говорит она замогильным голосом. Пошли!
И направляется к дому. Мой затылок холодеет – так бывает всякий раз, когда я узнаю, что Люка что-то задумала. Наверняка какая-нибудь гадость. Но скоро полдень. Скоро придет Карлотта. Тогда я буду в безопасности.
Карлотта сидит в гостиной, зажав ладони коленями, и тихонько всхлипывает. Над ее головой топот ног. Что-то рвется, падает с треском и грохотом мебель, хрустят грампластинки – это крушат коллекцию Сальваторе. Напротив сидит в кресле Сальваторе Илья Поляк и говорит, говорит, говорит.
Конечно, миссис Капаноне, это ужасно. Очень вам сочувствую. Но вы поймите – Джо вне себя. Он в ярости. Если найдет Сальваторе – ему конец.
Сальваторе на такое не способен, говорит она. Зачем ему самому у себя воровать?
Илья прикрывает глаза, кивает.
Да знаю я – все мы знаем. Так куда он пошел ?
В «Лунный свет», куда еще? Я и полиции это сказала. А они мне не верят!
В день свадьбы Сегуны?
Даже Илье это кажется нелепостью.
Взять бискотти для Мэри, говорит Карлотта, уже уставшая объяснять. Он мне так сказал.
Для Ильи этот разговор не важен. Он его ведет исключительно из вежливости. Чтобы она под ногами не мешалась. Ищет в кармане портсигар, достает, вопросительно глядит на нее.
Вы не возражаете?
Карлотта встает и идет к комоду за пепельницей. Пепельница тяжелая, из желтого агата. Она стоит у него за спиной, прижимая холодный камень к груди.
Где же он? – спрашивает она себя. Пятнадцать лет в браке, ни дня друг без друга. Карлотта отлично понимает, что значит улыбка Ильи. Он прекрасно знает, как это бывает: мужчины уходят со свадьбы и отправляются в бар. Пьют, играют в покер. И возвращаются домой. А он не вернулся. Сальваторе всегда возвращался домой. А тут – не вернулся.
Стукнуть пепельницей прямо по блестящей лысине. Карлотта делает глубокий вдох, аккуратно ставит ее на пол у ног Ильи.
Ничего нету, босс, говорит молодой человек, распахнув дверь. Мы кухню проверим, ладно?
Карлотта идет за ними. Это ее владения. Двое мужчин умело шарят по шкафам и ящикам, трясут консервные банки, вскрывают ее маринады и компоты. Один пальцем подцепляет кусок джема из банки и отправляет себе в рот.
Прекрати, Рой, говорит Илья. Давай работай.
Вот, только это, говорит Карлотта, снимая с полки коробочку из-под чая. Мои сбережения.
Внутри несколько свернутых в трубочку банкнот, марки «Грин шилд» [14], кучка шестипенсовиков.
Ладно, говорит Илья. Пошли.
Мужчины мгновенно прекращают поиски и одновременно вытирают руки, словно все, до чего они дотрагивались, было грязным. У двери Илья останавливается.
Это не забудь, говорит он Рою, кивая на жестянку на столе.
Карлотта неподвижно сидит на кухне. Дверцы буфета распахнуты, кругом плошки, кастрюли, липкие крышки от банок. Она прижимает руку к груди. Нет, думает она, нет, Сальваторе. Ты не умер. Я бы это почувствовала.
Люка берет «кроличий» нож отца, облизывает палец, проводит им по лезвию – готовится резать меня.
Только не этим! – кричу я, когда она направляет на меня лезвие. Люка преувеличенно тяжко вздыхает и говорит, копируя мамины интонации:
Так ты хочешь стать крутой или нет? Помнишь, что Фрэн говорила про приют?
Я обреченно киваю. Меня пугает не перспектива попасть в приют. Нет, я хочу стать крутой, но, боюсь, не сумею. Фрэн говорит, я еще маленькая. Меня будут бить.
Ну что ж, говорит Люка и начинает резать. Я не чувствую ничего. Как все просто, думаю я, и тут она останавливается. Гляжу на руку: крови нет, только слабые бело-розовые царапины. Люка дотягивается до пивной кружки с толстяком Тоби, берет из нее ручку. Тоби хохочет надо мной, оба его глаза зажмурены – от веселья, а может, и от страха.
Я сначала нарисую, говорит Люка, чтобы понимать, куда вести. Высунув язык, она выводит большое «Д» и замирает. Люка наслаждается своей властью.
Ты что хочешь, Дол или Долорес? – спрашивает она. Голос у нее высокий и пренебрежительный. Птицы за окном не поют. Наверное, во дворе кошка.
Может, ДГ? – робко предлагаю я. Она раздраженно морщится.
Люка берет нож, ведет острием по руке. Первый надрез рваный, я чувствую сопротивление кожи. Я прислоняюсь к ней и вижу, как на коже выступают капельки крови. Она снова берется за дело, выводит лучшим отцовским ножом полукругу буквы «Д», и каждое движение ножа по коже отзывается у меня в голове. Я начинаю напевать, мычание словно выводит боль через нос. Люка вдруг останавливается и смотрит на меня.
Я тебе сказала, закрой глаза.
Солнце у нее за спиной освещает раковину, куда утекает моя кровь, Люкино лицо в тени. Перед моими глазами проносится неоновый всполох.
Не дергайся, говорит она. По ее напряженному голосу я понимаю, что ей тоже страшно. Мне хочется плакать.
Дай посмотрю, говорю я, вроде бы спокойно, но с подвыванием.
Люка процарапала кривое «Д», оно задрано кверху и не смыкается – похоже на жабры. Я делаю вид, что разглядываю его, но рука у меня ходит взад-вперед – то ли солнце играет, то ли я трясусь. Она отпускает меня, и на запястье остаются белые следы от ее пальцев.
Хватит и «Д», успеваю сказать я перед тем, как стены валятся на пол.
* * *
Ева держит меня за руку; она в перчатках, а вот я – нет. Я не знаю, где они. Никто из нас теперь не знает, где что.По утрам приходит Карлотта, убирает, готовит нам еду, роняя слезы в алюминиевую кастрюлю, в которой она тушит рагу, варит суп. Но Карлотта не знает, что куда класть. В сушильном шкафу в беспорядке свалены чулки, нижнее белье. Когда мама была дома, мы хотя бы знали, где выстиранная одежда: на стуле в столовой.
Мама в больнице Уитчерч. Ее оттуда не выпускают, и я хожу с Евой ее навещать. Ева теперь повсюду водит меня за собой.
Ты – мой талисманчик, говорит она, позвякивая браслетом и улыбаясь. Я б тебя взяла к себе, детка, но мистер Амиль – она переходит на шепот, – мистер Амиль, он, Дол, такой странный. Немножко старомодный.
На самом деле она имеет в виду то, что он суеверный и боится моей больной руки; я слышала, как она говорила об этом Мартино. Он заходит по вечерам – помогает ей присматривать за нами. Он ходит через заднюю дверь, как отец. Мартино клянется, что ничего не знает ни про отца, ни про Сальваторе, ни про то, почему в «Лунном свете» заколочены окна и висит табличка «Продается».
Он такой молчун, говорит Ева, рассказывая мне это. Но мне, Дол, нравятся, когда они молчат. Терпеть не могу мужиков-болтунов. Вот мистер Амиль – и она вытягивает лицо точь-в-точь как он – весь день: кудах-тах-тах, кудах-тах-тах. У меня от него голова раскалывается.
Мы все видели «Лунный свет», и я знаю, что это правда. Мы с Розой и Люкой стояли снаружи, а Ева зашла в бакалейную лавку рядом с букмекерской конторой и купила нам всем по мороженому. Мы как раз попрощались с Фрэн. Я лизала «Уиппи», и по руке текла сливочная струйка. Наверное, я должна была бы вспоминать, как любит мороженое Фрэн, особенно с вафельной крошкой, но думала только о том, что моя больная рука выглядит совершенно нормальной – потому что пальцы спрятаны за рожком – и по ней ползут жирные капли. Роза свое уже съела. Она стояла, вжавшись лицом в окно «Лунного света», загородив глаза ладошкой.
Как ты думаешь, там газировка осталась? – спросила она.
Ева доела эскимо и вытирала руки носовым платком. Потом наклонилась и утерла мне рот, раз, другой.
Ну вот, Дол, теперь ты у нас блестишь, как чайник. Роза, пошли! – крикнула она, а Люку схватила за капюшон плаща. Я провела языком вокруг рта. Пахло ванилью и Евиными духами.
При больнице Уитчерч большой сад, а к главному входу ведет длинная извилистая дорога. Мы проходим через вестибюль и идем к флигелю. Мама сидит в шезлонге под пальмой. Волосы у нее поседели.
Посмотри, кого я тебе привела, говорит Ева. Я забираюсь к маме на колени, но тут же понимаю, что она этого не хочет. Держит меня секунды две и спускает на пол.
У нее, Дол, ноги болят, говорит Ева, заметив выражение моего лица.
Я гляжу на мамины ноги; они похожи на две огромные сосиски, торчащие из-под юбки. Одна забинтована толстым бинтом.
Что ты сделала? – спрашиваю я. Кто это сделал?
Никто, Дол, отвечает за маму Ева. Твоя мама еще не совсем здорова.
Мама улыбается, и ее лицо на секунду становится прежним. А потом снова застывает.
Какая у вас милая девочка, говорит она Еве. А что у нее с ручкой?
* * *
Мы отправляемся в город. Лиззи Прис едет со мной, Люкой и Розой покупать нам новую обувь и одежду. Сегодня ничей не день рождения, не Рождество, не праздник Тела Христова.И к чему все это? – спрашивает Ева, когда мы возвращаемся. Она выстраивает нас в ряд и осматривает. Нам немножко стыдно – мы не могли выбирать то, что захочется, Лиззи Прис сказала, что можно идти только в те магазины, которые принимают талоны от Попечительского совета муниципалитета. Поэтому мы все в коричневом.
Что у нее на уме? – говорит Ева.
И скоро выясняет, что. Наш следующий поход – в фотоателье на Куин-стрит. На этот раз с нами отправляется и Ева. Она, как всегда, берет меня за руку, поэтому Лиззи Прис обходит нас и хочет взять меня за другую. Но тут вспоминает, и лицо у нее багровеет.
Вы лучше вон за той приглядите, говорит Ева, кивая на Люку. Как она себя на улице ведет – кошмар! Они идут впереди нас. Люка виснет на руке Лиззи Прис, как обезьяна на лиане. Ева смеется и наклоняется к моему уху.
Старушка Присси долго этого не выдержит!
Фотографа зовут мистер Ловелл. Он ведет нас в заднюю комнату, отгороженную черной занавеской.
Это, девочки, называется а-тэль-йээ, говорит он, словно мы не понимаем нормального английского, и усаживает нас на кожаную банкетку. Стоит нам пошевелиться, и она скрипит. Роза приподнимает то одну ляжку, то другую, и те, отрываясь от обивки, издают пукающий звук.
Это трогать нельзя! – орет он, когда Люка хватает треногу.
Экс-тер-мии-нировать! – вопит она, болтая в воздухе ногами.
Миссис Прис, будьте добры, угомоните их! – говорит он.
Мы замираем и в изумлении глядим на нее. Она, что ли за нас отвечает? Ева густо краснеет и отступает на шаг.
Зачем вам эти фотографии? – спрашивает она настороженно.
Для их матери, поспешно отвечает Лиззи Прис. Это поможет ей поскорее выздороветь.
Ева стоит в углу, сложив руки на груди и нервно постукивая каблуком. Мама тоже так делала, когда злилась.
Первой мистер Ловелл фотографирует меня. Он наклоняет мою голову влево, разворачивает в ту же сторону плечи.
Смотри на меня, говорит он откуда-то из-за ламп, и я поворачиваюсь на его голос. Он снова подходит ко мне, усаживает в ту же позу.
Голову не поворачивай, говорит он устало. Только глаза.
Мудреная задача. Но я с ней справляюсь – вжик, и все кончено. С Розой и Люкой ему приходится повозиться: они не желают сидеть смирно, крутятся, а когда щелкает затвор, корчат рожи. С мистера Ловелла ручьем течет пот.
Ужас! – говорит он Еве и Лиззи. На многое не рассчитывайте – черного кобеля не отмоешь добела.
Мы зайдем после двух, говорит Лиззи, пропустив его оскорбления мимо ушей.
Нас ведут – кутнуть, весело говорит Лиззи – в бар прохладительных напитков Пиппо. Ева с Лиззи спорят, кому платить; обе размахивают фунтовыми купюрами, отталкивают друг друга – Нет, позвольте я! – пока Ева в конце концов не сдается и не садится рядом с нами.
Ну и пусть платит, пожимает плечами она. Корова жирная.
Лиззи Прис протискивается между круглым столиком и подоконником. По тому, как она разворачивается к Еве, я догадываюсь, что она настроена на взрослый разговор. Роза балуется с соломинкой, пускает лимонадные пузыри, брызгает на Люку, засовывает соломинку в нос.
Думаете, они возьмут это на себя? – спрашивает Лиззи Прис Еву. Она имеет в виду Пиппо и Селесту.
Шутите? – отвечает Ева, помешивает ложечкой кофе, осторожно прихлебывает.
Но он же… он же взрослый человек. Он знает, что такое семья, пытается возразить Лиззи.
Он их не возьмет, мотает головой Ева. Они даже не стали возвращаться из свадебного путешествия.
Так они знают? – поражается Лиззи.
И что с того? – фыркает Ева. Им до этого дела нет. Селеста ни за что не возьмет на себя такую обузу.
Лиззи Прис смотрит на нас, и я отвожу взгляд.
Такую не возьмет, говорит она.
Фотографии готовы. Мистер Ловелл отдает Лиззи Прис несколько снимков в картонных рамках.
Я сделал вам дубликаты, говорит он. Для матери. Лиззи бросает взгляд на Еву, вздыхает и лезет за кошельком. На этот раз платит она, и с этим никто не спорит.
Я на снимке нервная, напряженная, гляжу через плечо – как беглый каторжник. В любую секунду на меня набросятся собаки-ищейки и разорвут в клочья. Остальные получились и того хуже. Роза задрала подбородок вверх, ноздри у нее раздуты – как у бегемота, вынырнувшего из болота; у Люки глазки в кучку – как у Кейстоунских полицейских[15]. А увидев фотографию, где мы все вместе, Ева хохочет в голос.
Ну, ни дать ни взять – «Детки с Бэш-стрит» [16], заявляет она. Лиззи Прис это смешным не кажется.
Агентство этого не возьмет! – говорит она. Мы их никуда не пристроим.
Агентство?—переспрашивает Ева. Это что ж, агентство по усыновлению?
Миссис Амиль, не надо при девочках, шепчет Лиззи Прис. Но они идут впереди нас, и мы слышим каждое слово.
* * *
Мартино надеется, что ему удастся этого избежать. Ему незачем туда возвращаться. Он видел, что началась потасовка, вот и все. Но Сальваторе преследует его целую неделю.Не все, друг мой, убеждает он Мартино во снах. Мартино, решивший вообще не спать, ходит к Еве, сидит у нее ночь напролет, пьет кофе. Когда она велит ему идти домой отдохнуть, он уходит. Отправляется к Домино в «Ресто», где разговоры только о Фрэнки и Сале и о том, как они решили распорядиться этакими деньжищами. Завсегдатаи «Лунного света» спорят с постоянными посетителями «Ресто» за лучшие места, девицы борются за клиентов, но проходит вечер, другой, и всё успокаивается. Лен Букмекер ведет теперь дела с увеличившейся вдвое аудиторией.
Сколько на Мальту? – кричит он, облизывая кончик карандаша. У него на коленях лежит открытый блокнотик, испещренный рядами цифр и зашифрованными инициалами. Мужчины, столпившиеся вокруг него, качают головами и смеются.
Десять к одному, пытается он снова. Цена справедливая, парни. И шансы велики.
Так ли велики? – подает из-за стойки голос Домино. А если Джо их не найдет?
А если найдет? – кричит мужчина рядом с Леном. Сколько поставишь на бетонную шубу?
И они снова гогочут. Лен забирается на стул, пригибается, чтобы не задеть висящую прямо над головой лампу. Он глядит сверху вниз на набриолиненные головы.
Леди и джентльмены, прошу минутку тишины! Эй вы, сзади, сядьте-ка, будьте добры. Лен снова облизывает карандаш, ждет, пока стихнет смех.
Следующая ставка, леди и джентльмены, – «Лунный свет»! Пожар и стихийные бедствия в расчет не принимаются. Итак, ваши предложения? Женщина за соседним столиком протягивает ему виски с содовой. Он поднимает стакан.
Как насчет нового ресторана? – говорит он, делая невинные глазки. Домино вскидывает указательный палец.
Или букмекерской конторы, кричит он и поворачивается к Лену спиной. Толпа взрывается хохотом.
Хватит чушь молоть. Ну, ребята, давайте! Ему же понадобится вывеска. Что это будет – массажный салон, секс-шоп? Или нечто солидное и респектабельное?
Мартино этого вынести не в силах. Зарядившись еще парой виски, он выходит и направляется к порту. Глушит голос, звучащий в его голове, громкой песней.
Я с тобою такой молодой, и в душе вновь бушует весна!
И снова Сальваторе вытирает тряпкой стойку, глядится в до блеска отполированную латунь. Улыбается собственному отражению.
Как увижу улыбку твою, в полный голос от счастья пою!
И несет, подтанцовывая, поднос с пустыми стаканами к стойке.
Мартино распахивает дверцу машины и бежит. Мимо погрузочных площадок с задранными в небеса гигантскими клювами кранов, мимо зернохранилища, перед которым все припорошено мукой и пахнет крысами. У сухого дока он останавливается. Мартино медленно подходит к краю, замирает, собираясь с силами, наконец заглядывает вниз. Там темно, только покачивается малярская люлька с банками краски. Никакой Сальваторе не тянет рук из вязкой грязи. Мертвая тишина.
Мистер и миссис О'Брайан хотят меня, но не хотят Розу и Люку. Мистер и миссис Эдварде с радостью возьмут Розу и Люку, они даже Фрэн, возможно, возьмут, если ее выпустят, но на меня они не согласны. Лучше уж пироманка, чем девочка-калека.
Мы очень хотим, чтобы вы остались вместе, говорит Лиззи Прис. Но на некоторое время вам, девочки, все-таки придется расстаться. Пока ваша мама не поправится. Поверьте, мне очень жаль.
А здесь мы остаться не можем? – спрашивает Люка. Люке так очень нравится; в школу ходить не надо, можно всласть скакать по диванам и кроватям, и никто тебе ни слова не скажет. Телевизор смотри хоть целый день, а когда с нами Ева, мы лакомимся жареной картошкой из соседнего магазинчика. С ней не то что с Карлоттой – она не заставляет нас мыться. Или молиться.
Чистый телом ближе к Богу, так? Да кому охота быть ближе к Богу? – говорит она, стирая в тазу белье. По мне, так старый грязнуля черт куда лучше!
Карлотта проводит ночи здесь, спит в Клетушке, и дверь держит открытой – совсем как отец. Иногда я слышу, как она разговаривает вслух – будто ведет с кем-то беседу. Я тоже подолгу не засыпаю. Мы с Люкой скатываемся в продавленную посреди кровати яму, она начинает меня выпихивать, и мне приходится, чтобы снова не скатиться в ямку, держаться за край кровати. Вообще-то я не очень расстроюсь, если нам придется расстаться. Я только по маме скучаю. И по Фрэн. И по Еве буду скучать.
* * *
Вы выглядите гораздо лучше, Мэри, говорит маме Лиззи Прис. Вы ведь Долорес помните?Мама бросает на нее взгляд, который говорит: Разумеется, помню. За кого вы меня принимаете? Но она молчит и только прижимает меня к себе так крепко, что у меня трещат ребра. Это очень приятно.
Вы, наверное, хотите побыть вдвоем, говорит Лиззи. Я вас оставлю.
А можно я пойду с ней погуляю? – спрашивает мама. Лицо ее сияет, и пахнет она по-другому, но она все равно моя мама. Зачем же ей спрашивать Лиззи Прис?
Лиззи задумывается, вздыхает легонько и говорит:
Думаю, можно, почему нет. Но только по саду. Мама берет меня за руку и уводит.
* * *
Карлотта сняла со всех кроватей белье, простыни, отжатые валиком, развешаны на веревке, а она теперь отмывает крыльцо. Делла Рили стоит, прислонившись к стене, и с удивлением на это взирает. Здесь теперь никто крыльцо не моет.Дождь пойдет, и все насмарку, говорит она, злорадно пощелкивая пальцами.
Элис Джексон переходит улицу – поболтать.
Ой, Делла, ужас-то какой! – выпаливает она. Карлотта садится на корточки и смотрит на них.
Бедные детки, продолжает Элис. Как же так – отдают их на воспитание.
Их заберут в семьи, говорит Карлотта и, опершись побагровевшей рукой о стену, помогает себе подняться. Здесь, неподалеку.
Она машет в сторону.
А вы что, не можете за ними присмотреть? – вскидывает брови Делла. Вы же справитесь не хуже.
Мне не разрешат, говорит Карлотта, повторяя чужие слова. Я женщина одинокая.
Она поднимает ведро и выплескивает грязную воду на тротуар. Элис Джексон приходится отскочить в сторону. Женщины умолкают. За спиной Карлотты Делла с Элис обмениваются улыбками. Она берет швабру и гонит мыльную воду в сточную канаву.
А дом продадут? – спрашивает Элис.
Карлотта пожимает плечами, следит взглядом за пузыристыми ручейками, растекающимися по трещинам тротуара.
Тут Мэри будет жить, говорит она. Когда поправится. Она берет ведро и идет в дом.
Прошу меня извинить, говорит она. Здесь я закончила.
Обе женщины прикрывают рты ладошками.
Ну что, Элис, тоже пойдешь крыльцо мыть?—спрашивает Делла.
А как же, хмыкает Элис. Я ж его каждое утро мою.
* * *
Мы идем вдоль железной дороги, мама и я. На мне новое коричневое платье и новый коричневый плащ. Сегодня днем меня отведут к О'Брайанам.Дол, дождь начинается, говорит мама, повернув руку ладошкой вверх. Но нам ведь дождь не страшен, правда?
Мы идем по насыпи, друг за дружкой. Дождь припускает, вода течет струйкой по капюшону, капли отскакивают от воротника. Мама впереди, ссутулилась. Куда мы направляемся, я не знаю, но что-то мешает мне об этом спросить. Я стараюсь идти с мамой в ногу. Мы так бредем довольно долго, и дождь все сильнее, вода затекла мне за шиворот. Я дважды подвернула ногу. Где-то далеко впереди рельсы скрещиваются.
Гляди-ка, говорит она наконец и наклоняется, поднимая с земли камушек. Вертит его пальцами.
Кремень, говорит она. Кремнем можно высечь огонь.
Зачем? – спрашиваю я, и тут же понимаю, что задала неправильный вопрос. Надо было спросить «как», и тогда она бы мне объяснила. А я спросила, зачем нам разводить огонь. Она показывает мне кремень, крутит его – здесь блестит, а здесь – тусклый. Ногти у нее обломаны.
Он раскололся, говорит она. На две части.
Она опять наклоняется, приседает, а я гляжу поверх нее – на пелену дождя, на кусты ежевики, дрожащие на ветру. Она кладет голову на рельсы. Некоторые выбирают такую смерть, но я этого в свои пять лет еще не знаю. Я знаю про динозавров и поп-музыку, про праздник урожая, про Деву Марию и про то, как Христос страдал за нас, но я не знаю про самоубийства и про то, что пассажирский поезд может раздавить череп всмятку. Она улыбается мне с рельсов, к щеке прилипла прядь волос, похожая на водоросли. Она встает, смахивает с лица капли. Нету поездов, говорит она.
Мы бежим по дорожке к кусту ежевики. Мама осматривает его, поднимает нижние ветки палкой. Внизу ягоды крупные, черные, едва дотронешься – соскакивают со стерженьков, только успевай ладошку подставлять. Она протягивает мне руку, уже всю в ягодных кляксах. На вкус ежевика водянистая. Это наш последний день.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ожидание 2
Дом на месте, и спальня, которая была когда-то нашей общей, все та же: два окна на улицу, угловой встроенный шкаф, туалетный столик с трехстворчатым зеркалом. На полу вытоптана дорожка от двери к окну. Обои поклеили потом, их рисунок – стилизованные цветы – похож на половинки луковицы или, при определенном освещении, на бледный бутон остатков моей кисти. Я присаживаюсь на край двуспальной кровати – теперь она уже не кажется такой огромной, – и железная рама холодом прожигает насквозь джинсы, кожу, кости. Под окном стоит сундук. Я жду, пока глаза привыкнут к темноте, жду, когда его очертания отделятся от стены и тени и он станет самим собой – длинным, низким, продолговатым. Он принадлежал моему отцу, а теперь станет моим: я заявляю на него свои права. Я возьму, что смогу. Спустилась тьма. Пока длится ожидание, я снова вспоминаю.Когда я родилась, меня положили в этот сундук.