Роза спрыгивает на землю, косится на вмятины на ладонях, плюет на руки и вытирает их об юбку. Она пробирается вдоль стены, чувствуя телом каждый удар мяча о кирпич, и замирает на целую минуту, напряженно выжидая. Потом внезапно ловит мяч в полете, нарушая тем самым ритм ладонь – воздух – стена. Мяч летит в канаву. Селеста не теряет самообладания. Она поднимает мячик и снова принимается играть.
Ты за-ра-за и за-ну-да, говорит она в такт ударам.
О Люке они и не вспоминают: она привязана вожжами к коляске. Вожжи синие, а спереди забавный барашек, замусоленный Люкиными слюнями. По обеим сторонам коляски металлические крючки, вдетые в ржавые кольца. Люка цепляется за них и вопит что было мочи, размазывая по лицу слезы. Следить за ней велено Фрэн, но та решила прошвырнуться. В кармане у нее коробок «Слава Англии», а в нем три спички с розовыми головками. Фрэн идет к Площади.
Мы живем в доме номер два по Ходжес-роу. Между домами девять и одиннадцать – проулок, ведущий к жалкому кусочку асфальта, носящему имя Лауден-плейс, но все его называют Площадью. Фрэн частенько туда ходит, пробирается проулком до открытого пространства. Лауден-плейс – пустой прямоугольник. Раньше там были и качели, и доска-качалка, теперь же осталась только железная лесенка и клочок вытоптанной травы. Фрэн исследует местность. Это куда лучше, чем утирать сопливый нос Люки, лучше, чем сидеть на бордюре и смотреть, как Селеста выделывает свои немыслимые пируэты, лучше, чем ждать, когда Роза найдет повод ее стукнуть.
А здесь полно сокровищ, по самому краю, где кончается пожухлая трава и начинается гравий. Фрэн пристально разглядывает землю, осторожно обходя собачье дерьмо, разбитые бутылки, мотки ржавой проволоки, трепещущий на ветру бумажный мусор. На асфальте блестят осколки стекла – зеленые, коричнево-бурые, прозрачные, как ледышки. Она выбирает самые лучшие и аккуратно складывает их в карман школьного сарафана. Сегодня у Фрэн есть спички. Она зажигает одну и подносит к лицу. В нос ударяет запах горящего фосфора. Присев на корточки, Фрэн чиркает другой. Фрэн обожает этот сладковатый запах. Она лижет наждачный бок коробка, ловит вкус убежавшего пламени.
У себя под кроватью Фрэн хранит красную продолговатую коробку. Раньше там были шоколадные конфеты, и если ее приоткрыть, то запахнет Рождеством. Теперь в пластмассовых формочках лежат ее драгоценности с Площади: зазубренные обломки сапфира, тусклые куски изумруда и один-единственный стеклянный шарик с бирюзовым глазком. В ознаменование моего появления на свет она завела еще одну тайную коллекцию в коробке из-под сигар, которую ей отдал отец. На сей раз это не стекляшки, а окурки. Фрэн собирает их на тротуаре у дома, когда никто не видит. С фильтром и без, из серой папиросной бумаги и белоснежные ментоловые. Одни раздавлены всмятку каблуком, другие идеально ровные, с ободком губной помады по краю. Прежде чем спрятать свои сокровища, Фрэн с нежностью обнюхивает каждое из них.
Я в доме, вместе с мамой, мне всего месяц, я слабенькая, меня надо держать в тепле. Мама приносит из спальни сундук и кладет меня в него, укутывает в пропахшие нафталином одеяла. Потом притаскивает из сарая в кухню ведро с углем, подталкивает его коленом к очагу и останавливается перевести дух. Мама склоняется к каминной решетке, ворошит обгорелые чурки. Бог знает, когда здесь разводили огонь: пепел на поленьях в каких-то волосах и хлопьях пыли. Аккуратно скручивая жгутики из газеты, она думает: сегодня должен прийти за квартплатой человек от Джо, щепки для растопки отсырели, наверняка дымоход давно не чистили. Сундук, когда она тянет его на себя, к очагу, оставляет на плитке царапины. Два тонких шрама, прямые, как трамвайные рельсы, останутся навсегда, напоминая о том, что она сделала. Мама ставит сундук под углом к огню: языки пламени будут меня развлекать.
Она поворачивается к столу, режет буханку и напевает высоким пронзительным голосом:
Пойми, глупышка, ты не победишь,
Открой глаза, за ум возьмись.
А наверху отец, снимая галстук с перекладины в шкафу и глядя на свое отражение в зеркале, тоже напевает, вернее, насвистывает. Выглядит он Счастливчиком. Сегодня Фрэнки выбрал черный галстук с золотой отстрочкой. Он перебирает пальцами гладкую прохладную ткань, протискивает голову в петлю, затягивает на шее узел и отворачивает тугой воротник белой рубашки. Задерживается у зеркала, шире открывает дверь, чтобы разглядеть себя получше. Не зеркало, а сущая досада – в пятнах, с рыжими разводами. Даже с близкого расстояния ничего толком не видно. Фрэнки слышит, как мама кричит с порога:
Селеста! Дети! Обедать!
Отец надевает пиджак, вытягивает сначала левую руку, потом правую – заворачивает на обшлага манжеты. Пара золотых запонок с вычеканенным на них восходящим солнцем – единственная оставшаяся у него драгоценность. Он берет их с туалетного столика, секунду держит на ладони и кладет обратно. Настолько уж удачливым он себя не ощущает. Снимает с набалдашника спинки кровати шляпу, тихонько спускается по лестнице, маме в глаза старается не глядеть. Идет к зеркалу в гостиной, а она снует между детьми.
Сколько раз тебе говорить, руки вымой! Фрэнки, ты сегодня увидишь Карлотту? А ну, положи на место! Ешь давай. Фрэнки! Фрэнки, повторяет одними губами отец, шагнув к зеркалу. Фрэнки, повторяет он, поправляя тугой узел галстука.
Ты меня слышишь? – кричит мама.
Он уходит, говорит Селеста, широко шагая через кухню к двери в гостиную, и смотрит на отца в упор. У них одинаковый, твердый как сталь взгляд черных глаз, одинаково упрямые квадратные подбородки. Селеста держит поднос с сандвичами высоко над головой, чтобы ни Роза, ни Марина не дотянулись. Отец, заметив ее в зеркале, заговорщицки усмехается – ей одной. Она усмехается в ответ и возвращается в кухню.
Сначала руки вымойте, орет Селеста, отвешивая подзатыльники Розе и Марине, которые пытаются ухватить по куску. И опять: Мам, скажи, чтобы они руки вымыли.
Чтобы руки вымыли, машинально повторяет мама. В кухне становится слишком жарко – и огонь горит, и от мамы так и веет дурным настроением. Она распахивает заднюю дверь, приставляет к ней стул, и в дом врывается поток свежего ветра. Пламя в очаге пляшет на сквозняке. Наверху громко хлопает дверь.
Мама насыпает в плошку что-то серое для Люки, льет молоко, размешивает. Ее злость стекает по ложке прямо в Люкину еду. Меня кормят грудью – я злость получаю из другого источника. Мама сердится и на себя: ей необходимо, чтобы пришла Карлотта с очередной посылкой от Сальваторе, где будет кукурузный пирог с мясом или, может, кусочек жареной курицы. Она швыряет слова в любого, кто их поймает.
Вот уж не думала, что когда-нибудь захочу снова увидеть эту жирную харю, говорит она про Карлотту и усаживает Люку в ее стульчик. Селеста смеется – она считает, что так про собственного ребенка говорить нельзя, даже если это правда.
А где Фрэн? – спрашивает, спохватившись, мама.
Отец перемещается от зеркала к буфету и, затаив дыхание, выдвигает ящик. Он не сводит глаз с дверного проема, следит за тенями на стене кухни, а рука шарит внутри: счета, расписки, вязание. Все обещания позабыты, Фрэнки думает только о Скачках. Пальцы нащупывают кончики спиц, добираются до прохладной поверхности Жестянки из-под печенья. Рука скользит под крышку, и… вот они, жирные на ощупь банкноты. Фрэнки мусолит края – немного, но все-таки, – быстро вытаскивает их и засовывает в карман. Каких-то пять секунд – и все в порядке. Облизнув губы горячим языком, он задвигает ящик и снова принимается насвистывать.
Фрэнки, ты меня слышишь? Ты Карлотту увидишь?
В дверях появляется мама, стоит, размахивая ложкой.
А куда это, собственно, ты собрался?
Она заметила и лучший костюм, и шляпу.
Фрэнк!
В голосе укор.
Пойду прогуляюсь, отвечает он.
Только вот Джо Медоре много чего принадлежит. Почти все в округе: на одной улице – два типовых дома-близнеца; разумеется, наш дом; а еще – четыре кафе на Бьют-стрит, из которых последнее приобретение – «Лунный свет».
Мимо него мама вынуждена ходить каждый день. Она нашла себе работу в пекарне рядом со складом пиломатериалов. Это даже не пекарня, а скорее фабрика, где делают сотнями пухлые белые булки. Мама вытаскивает их из печи лопаткой на длинной металлической ручке. У нее всегда ночная смена. Всякий раз, отправляясь в пекарню или возвращаясь на рассвете домой, она хочешь не хочешь проходит мимо «Лунного света», видит светящиеся огни, людей в зале. Бывает, вдруг пахнет горячей выпечкой, и тогда маме до смерти хочется миндального пирожного Сальваторе. До нее доносится и музыка – одинокий голос на излете ночи, но чаще всего она слышит звон монет, перекатывающихся в кармане Джо Медоры. Проходя мимо окон, она бормочет себе под нос проклятья.
Отец идет сейчас той же дорогой, сворачивает с улицы в проулок, к Площади. Сквозь дыру в заборе Фрэн узнает его силуэт, склоненную набок голову, подставленную под солнце, и прячется. Поначалу Фрэн решает, что он пришел отвести ее домой на обед, но тут же замечает, что сегодня он какой-то другой. В черных волосах серебрится седина, он похлопывает по колену шляпой, зажатой в руке, и заливисто свистит. Она наблюдает за ним, словно это кто-то посторонний, так, случайный прохожий. Фрэн пригибается, пробирается по грязи вдоль забора и укрывается за кустом.
Отец не видит Фрэн. Взгляд его устремлен вдаль. Он представляет изящный круп и сильные ноги лошади. Вот на кого я поставлю. Один-единственный разок, и все. Придворный Шут. Два к тридцати.
Фрэнки идет мимо кафе на Бьют-стрит, то и дело кивая знакомым или вскидывая в приветствии руку со шляпой. Это Тропа Фрэнки. Большинством ресторанов и кафе здесь владеют его друзья-приятели – моряки с грузовых кораблей, которые решили отдохнуть от моря, да так здесь и застряли. Отец тоже здесь застрял, на время. Однако, в отличие от других мальтийцев, в городе жить не стал – не может он без соленого запаха порта. И когда говорит о своем корабле, который еще придет, имеет в виду настоящую удачу, выигрыш сто к одному, верняк. С замиранием сердца он предвкушает тот день, когда сможет исчезнуть отсюда раз и навсегда, прихватив с собой мешок денег.
Но сегодня еще не тот день. Сегодня – день, когда я обгорела.
Селеста, кричит она, судорожно шаря по полу, ты в буфет не лазила?
Селеста стоит с Люкой на руках над мамой, и лицо у нее испуганное. Она сажает Люку в кресло, опускается на корточки.
Нет. Это он. Опять.
Будто мама сама не знает. Селеста встает, вставляет в буфет пустой ящик, собирает бумаги, кладет их на место.
За ум возьмись… запевает неожиданно мама и горько смеется. Это пугает Селесту еще больше.
Мам, что же делать-то?
Мама отвечает не сразу. Она прислушивается, не стучат ли в дверь.
Ума не приложу, сообщает она потолку. Просто ума не приложу.
И Селесте:
Уведи детей, Сел. Нечего им здесь под ногами путаться.
Селеста снимает со спинки стула пальтишко Люки, опускается на колени, засовывает одну ручку в рукав, потом другую.
Пошли, говорит она Розе и Марине. Идем, поищем Фрэн.
Мама отодвигает стул от двери, садится. Мы обе глядим на оранжевые языки пламени. Она рассматривает раковину, квадратный стол, усыпанный хлебными крошками, газовую плиту. Духовка притягивает к себе: вот бы засунуть туда голову. Но вместо этого мама роняет голову на колени. Болит нога – она стукнулась о буфетный ящик, вывалившийся из рук. Ее глаза следят за расплывающимся по икре синяком.
Роза со всей силы швыряет сначала один мячик, потом другой: первый поймала, а второй не успела. Ударившись о кирпич, он бьется о дверь дома номер четыре и, отскочив, летит прямо в окно дома номер один. Там живут Джексоны. Мячик бесшумно катится по мостовой и бухается в сточную канаву. Роза стоит и ждет, зажав оставшийся мячик в кулаке. Ноги ее готовы бежать. И она бежит.
БАР Мики
Работаем допоздна.
Чай, кофе, прохладительные напитки
Прохладительный напиток Лена – если кто спросит – лимонад с газировкой. Мики добавил туда наперсток некой жидкости, которая может сойти за виски. На столе перед Леном высокий стакан с бледно-желтой отравой, в котором медленно оседает ядовитая пена. Он отодвигается в сторону – подальше от сквозняка, пробирающегося через неплотно прибитую фанеру. За спиной начинают дробно, как копыта, стучать капли дождя. Он лезет во внутренний карман за блокнотом.
Лен человек неприметный. Маленький, тоненький, как газетный лист, на гладком коричневом черепе жалкие остатки волос. Он кладет блокнот на колени: каждая страничка аккуратно расчерчена; карандаш уверенно выводит ряды мелких цифр. Он пишет и левой рукой почесывает бородавки на щеке. На ней осталось только два пальца – средний и указательный. Удалось еще спасти большой. Некогда он и сам был игроком, но теперь нашел более безопасное занятие.
Никогда не играй против Синдиката, дружок, – это единственный совет Лена, который обычно сопровождается взмахом искалеченной руки.
Дверь кафе распахивается и тут же захлопывается.
Ленни, здорово! говорит отец и, поддернув штанины, усаживается рядом.
Фрэнки! Давненько не видались, отвечает Лен.
Мартино протягивает свои большие мягкие руки и хочет забрать коробку, но мама швыряет Жестянку, и она, ударившись, несколько мгновений барабанит по мостовой.
Пойдем в дом, Мэри, говорит он. Мы с ним поговорим. Может, он согласится подождать недельку, а?
А что ему еще остается? Пойди и скажи ему. Пусть потерпит.
С черного хода в распахнутую дверь врывается ветер, кружит по кухне. Одного дуновения достаточно, чтобы из очага выкатился уголек. Он падает на край половичка, и тот занимается: появляется струйка дыма, взметается язычок пламени, разгорается синим. Огонь колеблется на сквозняке, переливается, как глазок в стеклянном шарике Фрэн.
Тот же ветер добирается до гостиной, проскальзывает мимо мамы на крыльцо и захлопывает за ней дверь. Мама пятится и с удивлением обнаруживает ее за спиной. Чтобы удержать равновесие, мама складывает на груди руки.
Я остаюсь одна и смотрю. Голубое пламя то гаснет, то разгорается, то гаснет, то разгорается, бежит по кромке половика, зажигая прядь за прядью. Яркий оранжевый клубок растет и ширится, жмется к полированному боку сундука. Это так красиво.
Мартино нагибается подобрать Жестянку, и над его склоненной спиной мама видит в окне напротив Элис Джексон. Та стучит по раме и показывает на маму пальцем. Хочу с вами поговорить, произносит она через стекло.
Мэри, произносит Мартино умоляюще, мы же друзья.
Никакие мы не друзья и быть ими не можем. Ты теперь прихвостень Джо.
Дверь дома номер один распахивается, Элис Джексон выходит на улицу, достает из сточной канавы теннисный мячик. Элис с мрачным видом направляется к маме. Мама не желает ее замечать, отворачивается. Она зажата теперь между Мартино и этой женщиной, которую знать не знает. И, забыв, совсем забыв про меня, она устремляется впереди Мартино по улице. Тот идет сгорбившись – хочет казаться меньше ростом. Он будто сгибается под ветром.
Деньги забрал Фрэнки, Тино, говорит она. Слова падают за ее спину и теряются. Что мне теперь делать?
Мэри знает, что она могла бы сделать. Она могла бы сама пойти к Джо, могла бы умолять его. Но мысль о нем жалит душу, как рой ос. Есть и другой выход.
Элис Джексон стоит, сложив на груди руки, перед нашей дверью. Она прижимает к телу теннисный мячик и смотрит, как мама, раскинув руки, мчится по улице, затем сворачивает в проулок, а за ней семенит огромный мужчина. Элис Джексон улавливает запах гари. Поворачивает голову, принюхивается.
Ну ладно, ты поставил на лошадь и проиграл. Что же дальше? Ты идешь домой? Не-ет! Фрэнк у нас такой чувствительный. Фрэнки домой не хочет. Фрэнки только выигрывать хочет, так ведь, а?
Сальваторе говорит и продолжает скрести, сбрызгивает плиту мыльной водой, истово возит ножом по эмали. К волоскам на запястье прилепились радужные пузырьки. Он останавливается, показывает ножом в потолок:
Джо Медора тебя видеть не желает – и я тебя видеть не желаю,
а потом машет ножом перед лицом Фрэнки.
Убирайся отсюда куда подальше.
Потому что отец пришел попрошайничать. Клянчить у Сальваторе денег взаймы, у Джо клянчить отсрочки платы за квартиру. Он не произносит ни слова, ждет, когда Сальваторе угомонится, и слушает, как дождь стучит по мостовой. Дорожка была слишком твердая, думает он, снова проигрывая в памяти забег. Картинка получается пестрая: скаковой круг зеленый, лошади все гнедые, жокеи в разноцветных костюмах. Он выключает картинку как раз перед тем, как Придворный Шут сходит на пятом круге с дистанции.
Фрэнки сует руку в карман брюк, вытаскивает расписку от Лена Букмекера и бросает ее на стойку. Он выворачивает подкладку наружу, вываливает содержимое на ладонь и складывает кучкой около смятой квитанции. Из пыли и табачных крошек выкатывается полкроны.
Иди домой, приятель, говорит Сальваторе, услышав позвякивание одинокой монеты. Он возвращает деньги отцу и вытирает стойку краем фартука.
Дело было верное, Сал, говорит Фрэнки, убирая в карман полкроны.
Да верное, верное. Чао, Фрэнки.
Фрэнки пристально глядит на Сальваторе, разворачивается и медленно идет прочь из бара.
Фрэнки – иль капелло! кричит Сальваторе, показывая на шляпу на стойке. Фрэнки его не слушает. Он петляет между кабинками, но не к выходу, а к узкой двери с табличкой «Служебное помещение», за которой лестница в его старый дом, старую жизнь, – там теперь кабинет Джо Медоры. Он хочет лично убедиться, что Джо не желает его видеть. Сальваторе поглаживает мягкий фетр шляпы и взглядом следит по потолку за шагами Фрэнки.
На улице суета и крики. Мальчики Джексоны по приказу матери прыгают с крыши нашего сарая. Они сталкивают Фрэн с дорожки. Мартино ныряет за ними, царапает ладони об обломанный край шифера и с грохотом приземляется на колени. Он отталкивает мальчиков и напирает плечом на горячую дверь кухни.
Мама с улицы слышит, как горит в огне ее дитя.
В кухне густая завеса дыма. От внезапного притока воздуха пожар разгорается еще пуще. Пламя вьется огненной рекой по полу; оно пожирает клеенку, стол, лижет одеяла в моей колыбели. Мальчики, зажав лица руками, судорожно мечутся, натыкаются на стулья и визжат, как чертенята, изгнанные из ада. Все горит, горит, горит – и тут огромная рука Мартино поднимает меня и вытаскивает на свет божий.
Когда приезжают пожарники, мы все уже в переулке, калитка во двор распахнута, и мальчики Джексоны чувствуют себя героями дня. Они треплют друг друга по плечу, стряхивают с одежды пепел, бурно размахивают руками и рассказывают друзьям, каково было там, в огне, показывают на языки пламени, рвущиеся из окна. Мартино, обхватив руками колени, прерывисто дышит. Поглядывает из-под закрывающей поллица челки на маму. Она стоит под проливным дождем, устремив взгляд к небесам; на меня даже не смотрит. Просто держит меня, обгорелый комочек, будто я свалилась ей на руки с неба. Мама убеждена, что я мертва. Когда подходит санитар, она бросает меня в его красное одеяло, как охапку дров.
Позже, раздевая Фрэн в гостевой спальне Карлотты, мама находит у нее два окурка и пустой спичечный коробок. И ее душу заливает черная горечь.
трут
С моей правой рукой все нормально. Она пострадала мало, пальцы в полном порядке – в том смысле, что они на месте, шевелятся, сгибаются и могут показать что-то случайным незнакомцам, которые останавливают машину и, опустив стекло, спрашивают дорогу.
А вот левая… Те, кто меня не знает, изумленно пялятся, увидев ее. Отводят взгляд, а потом смотрят искоса на мое лицо – ищут следы и на нем. На лице тоже есть шрамы: их можно разглядеть, если приблизиться. Только немногим удается это сделать: моя вытянутая левая рука их останавливает.
Пальцы я потеряла. У месячного младенца ручка крохотная, но она – само совершенство. Умеет сжиматься в кулак, умеет растопыриться, а когда горит, ее нежная кожа вспыхивает мгновенно, как бензин, а кости – трут, легкая добыча пламени.
Мне она кажется произведением искусства: белым бутоном тюльпана под дождем, мраморной статуэткой святого, церковной свечой, чьи слезы стекают на подсвечник запястья.
Я возвращаюсь в прошлое и пытаюсь воссоздать всю картину. Наверняка в этом был некий Промысел. Вот Лен-Букмекер и его Синдикат (скоро, очень скоро мой кулак станет подобием его). А вот мама под дождем, опустошенная и потерянная; за ней – Мартино, вцепившийся в Жестянку, как Валтасар в драгоценный сосуд. И я думаю об отце, который стоит в этот миг в какой-то комнате на другом конце города: он ничего не знает. Он забыл обо всем: отец всегда ставит больше, чем может заплатить.
Он отпускает ручку двери, и тишину прорезает скрип пружины. Фрэнки входит. Джо Медора подымает голову и снова утыкается в бумаги на столе. Хорошо хоть не велел Фрэнки убираться, не дал Илье Поляку знак выдворить его из кабинета. Фрэнки оценивает ситуацию и решает ждать.
Дождь стучит по стеклу. Ставень на ветру бьется о стену. Глухой удар – тишина – снова удар. Где-то далеко в городе низко подвывает пожарная машина. Если бы Фрэнки прислушался, он бы ее услышал, но Фрэнки смотрит во все глаза на свою старую берлогу, превратившуюся во владение Медоры.
Ты за-ра-за и за-ну-да, говорит она в такт ударам.
О Люке они и не вспоминают: она привязана вожжами к коляске. Вожжи синие, а спереди забавный барашек, замусоленный Люкиными слюнями. По обеим сторонам коляски металлические крючки, вдетые в ржавые кольца. Люка цепляется за них и вопит что было мочи, размазывая по лицу слезы. Следить за ней велено Фрэн, но та решила прошвырнуться. В кармане у нее коробок «Слава Англии», а в нем три спички с розовыми головками. Фрэн идет к Площади.
Мы живем в доме номер два по Ходжес-роу. Между домами девять и одиннадцать – проулок, ведущий к жалкому кусочку асфальта, носящему имя Лауден-плейс, но все его называют Площадью. Фрэн частенько туда ходит, пробирается проулком до открытого пространства. Лауден-плейс – пустой прямоугольник. Раньше там были и качели, и доска-качалка, теперь же осталась только железная лесенка и клочок вытоптанной травы. Фрэн исследует местность. Это куда лучше, чем утирать сопливый нос Люки, лучше, чем сидеть на бордюре и смотреть, как Селеста выделывает свои немыслимые пируэты, лучше, чем ждать, когда Роза найдет повод ее стукнуть.
А здесь полно сокровищ, по самому краю, где кончается пожухлая трава и начинается гравий. Фрэн пристально разглядывает землю, осторожно обходя собачье дерьмо, разбитые бутылки, мотки ржавой проволоки, трепещущий на ветру бумажный мусор. На асфальте блестят осколки стекла – зеленые, коричнево-бурые, прозрачные, как ледышки. Она выбирает самые лучшие и аккуратно складывает их в карман школьного сарафана. Сегодня у Фрэн есть спички. Она зажигает одну и подносит к лицу. В нос ударяет запах горящего фосфора. Присев на корточки, Фрэн чиркает другой. Фрэн обожает этот сладковатый запах. Она лижет наждачный бок коробка, ловит вкус убежавшего пламени.
У себя под кроватью Фрэн хранит красную продолговатую коробку. Раньше там были шоколадные конфеты, и если ее приоткрыть, то запахнет Рождеством. Теперь в пластмассовых формочках лежат ее драгоценности с Площади: зазубренные обломки сапфира, тусклые куски изумруда и один-единственный стеклянный шарик с бирюзовым глазком. В ознаменование моего появления на свет она завела еще одну тайную коллекцию в коробке из-под сигар, которую ей отдал отец. На сей раз это не стекляшки, а окурки. Фрэн собирает их на тротуаре у дома, когда никто не видит. С фильтром и без, из серой папиросной бумаги и белоснежные ментоловые. Одни раздавлены всмятку каблуком, другие идеально ровные, с ободком губной помады по краю. Прежде чем спрятать свои сокровища, Фрэн с нежностью обнюхивает каждое из них.
Я в доме, вместе с мамой, мне всего месяц, я слабенькая, меня надо держать в тепле. Мама приносит из спальни сундук и кладет меня в него, укутывает в пропахшие нафталином одеяла. Потом притаскивает из сарая в кухню ведро с углем, подталкивает его коленом к очагу и останавливается перевести дух. Мама склоняется к каминной решетке, ворошит обгорелые чурки. Бог знает, когда здесь разводили огонь: пепел на поленьях в каких-то волосах и хлопьях пыли. Аккуратно скручивая жгутики из газеты, она думает: сегодня должен прийти за квартплатой человек от Джо, щепки для растопки отсырели, наверняка дымоход давно не чистили. Сундук, когда она тянет его на себя, к очагу, оставляет на плитке царапины. Два тонких шрама, прямые, как трамвайные рельсы, останутся навсегда, напоминая о том, что она сделала. Мама ставит сундук под углом к огню: языки пламени будут меня развлекать.
Она поворачивается к столу, режет буханку и напевает высоким пронзительным голосом:
Пойми, глупышка, ты не победишь,
Открой глаза, за ум возьмись.
А наверху отец, снимая галстук с перекладины в шкафу и глядя на свое отражение в зеркале, тоже напевает, вернее, насвистывает. Выглядит он Счастливчиком. Сегодня Фрэнки выбрал черный галстук с золотой отстрочкой. Он перебирает пальцами гладкую прохладную ткань, протискивает голову в петлю, затягивает на шее узел и отворачивает тугой воротник белой рубашки. Задерживается у зеркала, шире открывает дверь, чтобы разглядеть себя получше. Не зеркало, а сущая досада – в пятнах, с рыжими разводами. Даже с близкого расстояния ничего толком не видно. Фрэнки слышит, как мама кричит с порога:
Селеста! Дети! Обедать!
Отец надевает пиджак, вытягивает сначала левую руку, потом правую – заворачивает на обшлага манжеты. Пара золотых запонок с вычеканенным на них восходящим солнцем – единственная оставшаяся у него драгоценность. Он берет их с туалетного столика, секунду держит на ладони и кладет обратно. Настолько уж удачливым он себя не ощущает. Снимает с набалдашника спинки кровати шляпу, тихонько спускается по лестнице, маме в глаза старается не глядеть. Идет к зеркалу в гостиной, а она снует между детьми.
Сколько раз тебе говорить, руки вымой! Фрэнки, ты сегодня увидишь Карлотту? А ну, положи на место! Ешь давай. Фрэнки! Фрэнки, повторяет одними губами отец, шагнув к зеркалу. Фрэнки, повторяет он, поправляя тугой узел галстука.
Ты меня слышишь? – кричит мама.
Он уходит, говорит Селеста, широко шагая через кухню к двери в гостиную, и смотрит на отца в упор. У них одинаковый, твердый как сталь взгляд черных глаз, одинаково упрямые квадратные подбородки. Селеста держит поднос с сандвичами высоко над головой, чтобы ни Роза, ни Марина не дотянулись. Отец, заметив ее в зеркале, заговорщицки усмехается – ей одной. Она усмехается в ответ и возвращается в кухню.
Сначала руки вымойте, орет Селеста, отвешивая подзатыльники Розе и Марине, которые пытаются ухватить по куску. И опять: Мам, скажи, чтобы они руки вымыли.
Чтобы руки вымыли, машинально повторяет мама. В кухне становится слишком жарко – и огонь горит, и от мамы так и веет дурным настроением. Она распахивает заднюю дверь, приставляет к ней стул, и в дом врывается поток свежего ветра. Пламя в очаге пляшет на сквозняке. Наверху громко хлопает дверь.
Мама насыпает в плошку что-то серое для Люки, льет молоко, размешивает. Ее злость стекает по ложке прямо в Люкину еду. Меня кормят грудью – я злость получаю из другого источника. Мама сердится и на себя: ей необходимо, чтобы пришла Карлотта с очередной посылкой от Сальваторе, где будет кукурузный пирог с мясом или, может, кусочек жареной курицы. Она швыряет слова в любого, кто их поймает.
Вот уж не думала, что когда-нибудь захочу снова увидеть эту жирную харю, говорит она про Карлотту и усаживает Люку в ее стульчик. Селеста смеется – она считает, что так про собственного ребенка говорить нельзя, даже если это правда.
А где Фрэн? – спрашивает, спохватившись, мама.
Отец перемещается от зеркала к буфету и, затаив дыхание, выдвигает ящик. Он не сводит глаз с дверного проема, следит за тенями на стене кухни, а рука шарит внутри: счета, расписки, вязание. Все обещания позабыты, Фрэнки думает только о Скачках. Пальцы нащупывают кончики спиц, добираются до прохладной поверхности Жестянки из-под печенья. Рука скользит под крышку, и… вот они, жирные на ощупь банкноты. Фрэнки мусолит края – немного, но все-таки, – быстро вытаскивает их и засовывает в карман. Каких-то пять секунд – и все в порядке. Облизнув губы горячим языком, он задвигает ящик и снова принимается насвистывать.
Фрэнки, ты меня слышишь? Ты Карлотту увидишь?
В дверях появляется мама, стоит, размахивая ложкой.
А куда это, собственно, ты собрался?
Она заметила и лучший костюм, и шляпу.
Фрэнк!
В голосе укор.
Пойду прогуляюсь, отвечает он.
* * *
На Бьют-стрит одиннадцать кафе, и ни одно из них отцу не принадлежит. Больше не принадлежит – с момента моего рождения. Родители спорят, чья в этом вина. Она обвиняет его, он меня, а я пока что никого обвинять не могу. Но дайте срок, и все счета я предъявлю Джо Медоре.Только вот Джо Медоре много чего принадлежит. Почти все в округе: на одной улице – два типовых дома-близнеца; разумеется, наш дом; а еще – четыре кафе на Бьют-стрит, из которых последнее приобретение – «Лунный свет».
Мимо него мама вынуждена ходить каждый день. Она нашла себе работу в пекарне рядом со складом пиломатериалов. Это даже не пекарня, а скорее фабрика, где делают сотнями пухлые белые булки. Мама вытаскивает их из печи лопаткой на длинной металлической ручке. У нее всегда ночная смена. Всякий раз, отправляясь в пекарню или возвращаясь на рассвете домой, она хочешь не хочешь проходит мимо «Лунного света», видит светящиеся огни, людей в зале. Бывает, вдруг пахнет горячей выпечкой, и тогда маме до смерти хочется миндального пирожного Сальваторе. До нее доносится и музыка – одинокий голос на излете ночи, но чаще всего она слышит звон монет, перекатывающихся в кармане Джо Медоры. Проходя мимо окон, она бормочет себе под нос проклятья.
Отец идет сейчас той же дорогой, сворачивает с улицы в проулок, к Площади. Сквозь дыру в заборе Фрэн узнает его силуэт, склоненную набок голову, подставленную под солнце, и прячется. Поначалу Фрэн решает, что он пришел отвести ее домой на обед, но тут же замечает, что сегодня он какой-то другой. В черных волосах серебрится седина, он похлопывает по колену шляпой, зажатой в руке, и заливисто свистит. Она наблюдает за ним, словно это кто-то посторонний, так, случайный прохожий. Фрэн пригибается, пробирается по грязи вдоль забора и укрывается за кустом.
Отец не видит Фрэн. Взгляд его устремлен вдаль. Он представляет изящный круп и сильные ноги лошади. Вот на кого я поставлю. Один-единственный разок, и все. Придворный Шут. Два к тридцати.
Фрэнки идет мимо кафе на Бьют-стрит, то и дело кивая знакомым или вскидывая в приветствии руку со шляпой. Это Тропа Фрэнки. Большинством ресторанов и кафе здесь владеют его друзья-приятели – моряки с грузовых кораблей, которые решили отдохнуть от моря, да так здесь и застряли. Отец тоже здесь застрял, на время. Однако, в отличие от других мальтийцев, в городе жить не стал – не может он без соленого запаха порта. И когда говорит о своем корабле, который еще придет, имеет в виду настоящую удачу, выигрыш сто к одному, верняк. С замиранием сердца он предвкушает тот день, когда сможет исчезнуть отсюда раз и навсегда, прихватив с собой мешок денег.
Но сегодня еще не тот день. Сегодня – день, когда я обгорела.
* * *
Она была абсолютно уверена. На сто процентов. Но деньги пропали. Мама вытаскивает ящик, он падает из рук на пол, оттуда вываливаются какие-то бумаги, журналы, медный колокольчик, сломанная рамка, заброшенное вязание – что-то небесно-голубое. Встав на колени, она роется в счетах, а рядом стоит открытая Жестянка. Может, она их еще куда положила? Мама окидывает взглядом комнату: на каминной полке две фотографии в рамочках, черный отцовский гребень, а посредине – гипсовый фавн с ехидной ухмылкой. И рядом – оранжевая книжка квартирных квитанций, тощая и пустая.Селеста, кричит она, судорожно шаря по полу, ты в буфет не лазила?
Селеста стоит с Люкой на руках над мамой, и лицо у нее испуганное. Она сажает Люку в кресло, опускается на корточки.
Нет. Это он. Опять.
Будто мама сама не знает. Селеста встает, вставляет в буфет пустой ящик, собирает бумаги, кладет их на место.
За ум возьмись… запевает неожиданно мама и горько смеется. Это пугает Селесту еще больше.
Мам, что же делать-то?
Мама отвечает не сразу. Она прислушивается, не стучат ли в дверь.
Ума не приложу, сообщает она потолку. Просто ума не приложу.
И Селесте:
Уведи детей, Сел. Нечего им здесь под ногами путаться.
Селеста снимает со спинки стула пальтишко Люки, опускается на колени, засовывает одну ручку в рукав, потом другую.
Пошли, говорит она Розе и Марине. Идем, поищем Фрэн.
Мама отодвигает стул от двери, садится. Мы обе глядим на оранжевые языки пламени. Она рассматривает раковину, квадратный стол, усыпанный хлебными крошками, газовую плиту. Духовка притягивает к себе: вот бы засунуть туда голову. Но вместо этого мама роняет голову на колени. Болит нога – она стукнулась о буфетный ящик, вывалившийся из рук. Ее глаза следят за расплывающимся по икре синяком.
* * *
Фрэнки проходит «Ресто» Домино, «Топ-кафе» Тони, Дом Моряка. Идет мимо парикмахерской, над которой полощется на ветру красно-белый тент. За ней – «Лунный свет», справа от входа – новая неоновая вывеска. Здесь пахнет свежей краской, а на красной двери теперь выведен силуэт женщины в обтягивающем платье и на высоченных каблуках. Фрэнки не сбивается с шага, не поворачивает головы: он глядит строго вперед, на глянцевый квадрат тени под мостом. Как раз есть время выпить перед встречей с Леном Букмекером стаканчик газировки.* * *
Мои сестры отправляются на поиски Фрэн. Солнце исчезло, его согнал с неба резкий ветер, и на его месте теперь жирная туча. Она проплывает над стеной в конце улицы, и остатки голубого неба заволакивает серым. Роза, которая тащится позади коляски, Селесты, Марины, несет в согнутой руке два Селестиных теннисных мячика. На углу она останавливается, смотрит вслед сестрам, свернувшим в проулок, и, выждав, кидается к стене дома номер девять.Роза со всей силы швыряет сначала один мячик, потом другой: первый поймала, а второй не успела. Ударившись о кирпич, он бьется о дверь дома номер четыре и, отскочив, летит прямо в окно дома номер один. Там живут Джексоны. Мячик бесшумно катится по мостовой и бухается в сточную канаву. Роза стоит и ждет, зажав оставшийся мячик в кулаке. Ноги ее готовы бежать. И она бежит.
* * *
Лен Букмекер сидит в кафе спиной к окну: беспокоиться нечего, его никто не увидит, поскольку полгода назад окно разбили. Хозяин заколотил его куском фанеры. На стороне, обращенной к улице, он написал:БАР Мики
Работаем допоздна.
Чай, кофе, прохладительные напитки
Прохладительный напиток Лена – если кто спросит – лимонад с газировкой. Мики добавил туда наперсток некой жидкости, которая может сойти за виски. На столе перед Леном высокий стакан с бледно-желтой отравой, в котором медленно оседает ядовитая пена. Он отодвигается в сторону – подальше от сквозняка, пробирающегося через неплотно прибитую фанеру. За спиной начинают дробно, как копыта, стучать капли дождя. Он лезет во внутренний карман за блокнотом.
Лен человек неприметный. Маленький, тоненький, как газетный лист, на гладком коричневом черепе жалкие остатки волос. Он кладет блокнот на колени: каждая страничка аккуратно расчерчена; карандаш уверенно выводит ряды мелких цифр. Он пишет и левой рукой почесывает бородавки на щеке. На ней осталось только два пальца – средний и указательный. Удалось еще спасти большой. Некогда он и сам был игроком, но теперь нашел более безопасное занятие.
Никогда не играй против Синдиката, дружок, – это единственный совет Лена, который обычно сопровождается взмахом искалеченной руки.
Дверь кафе распахивается и тут же захлопывается.
Ленни, здорово! говорит отец и, поддернув штанины, усаживается рядом.
Фрэнки! Давненько не видались, отвечает Лен.
* * *
Мама стоит на крыльце, в руках у нее Жестянка без крышки – как будто распахнувшая в вопле рот. Сегодня квартплату собирает Мартино. Мэри показывает ему, что на этой неделе ей платить нечем. Они оба разглядывают блестящее дно; Мартино, словно извиняясь, опустил густые ресницы, мамино отражение в неровном жестяном зеркале – злое и холодное. Мама желает Фрэнки смерти. Там лежали не только деньги за квартиру – было отложено и на счета, и на хозяйство. Это и взятое в долг, и ее зарплата – всё.Мартино протягивает свои большие мягкие руки и хочет забрать коробку, но мама швыряет Жестянку, и она, ударившись, несколько мгновений барабанит по мостовой.
Пойдем в дом, Мэри, говорит он. Мы с ним поговорим. Может, он согласится подождать недельку, а?
А что ему еще остается? Пойди и скажи ему. Пусть потерпит.
С черного хода в распахнутую дверь врывается ветер, кружит по кухне. Одного дуновения достаточно, чтобы из очага выкатился уголек. Он падает на край половичка, и тот занимается: появляется струйка дыма, взметается язычок пламени, разгорается синим. Огонь колеблется на сквозняке, переливается, как глазок в стеклянном шарике Фрэн.
Тот же ветер добирается до гостиной, проскальзывает мимо мамы на крыльцо и захлопывает за ней дверь. Мама пятится и с удивлением обнаруживает ее за спиной. Чтобы удержать равновесие, мама складывает на груди руки.
Я остаюсь одна и смотрю. Голубое пламя то гаснет, то разгорается, то гаснет, то разгорается, бежит по кромке половика, зажигая прядь за прядью. Яркий оранжевый клубок растет и ширится, жмется к полированному боку сундука. Это так красиво.
Мартино нагибается подобрать Жестянку, и над его склоненной спиной мама видит в окне напротив Элис Джексон. Та стучит по раме и показывает на маму пальцем. Хочу с вами поговорить, произносит она через стекло.
Мэри, произносит Мартино умоляюще, мы же друзья.
Никакие мы не друзья и быть ими не можем. Ты теперь прихвостень Джо.
Дверь дома номер один распахивается, Элис Джексон выходит на улицу, достает из сточной канавы теннисный мячик. Элис с мрачным видом направляется к маме. Мама не желает ее замечать, отворачивается. Она зажата теперь между Мартино и этой женщиной, которую знать не знает. И, забыв, совсем забыв про меня, она устремляется впереди Мартино по улице. Тот идет сгорбившись – хочет казаться меньше ростом. Он будто сгибается под ветром.
Деньги забрал Фрэнки, Тино, говорит она. Слова падают за ее спину и теряются. Что мне теперь делать?
Мэри знает, что она могла бы сделать. Она могла бы сама пойти к Джо, могла бы умолять его. Но мысль о нем жалит душу, как рой ос. Есть и другой выход.
Элис Джексон стоит, сложив на груди руки, перед нашей дверью. Она прижимает к телу теннисный мячик и смотрит, как мама, раскинув руки, мчится по улице, затем сворачивает в проулок, а за ней семенит огромный мужчина. Элис Джексон улавливает запах гари. Поворачивает голову, принюхивается.
* * *
Фрэнки сидит в «Лунном свете», облокотившись о стойку бара, и помешивает кофе длинной металлической ложкой с таким видом, словно отсюда и не уходил. Сальваторе слышит его слова, но смотреть на отца у него нет сил. Он усердно скребет тупым ножом плиту, от которой отскакивают обуглившиеся кусочки сыра. Сальваторе молча дожидается, когда отец закончит свой печальный монолог, и выпрямляется.Ну ладно, ты поставил на лошадь и проиграл. Что же дальше? Ты идешь домой? Не-ет! Фрэнк у нас такой чувствительный. Фрэнки домой не хочет. Фрэнки только выигрывать хочет, так ведь, а?
Сальваторе говорит и продолжает скрести, сбрызгивает плиту мыльной водой, истово возит ножом по эмали. К волоскам на запястье прилепились радужные пузырьки. Он останавливается, показывает ножом в потолок:
Джо Медора тебя видеть не желает – и я тебя видеть не желаю,
а потом машет ножом перед лицом Фрэнки.
Убирайся отсюда куда подальше.
Потому что отец пришел попрошайничать. Клянчить у Сальваторе денег взаймы, у Джо клянчить отсрочки платы за квартиру. Он не произносит ни слова, ждет, когда Сальваторе угомонится, и слушает, как дождь стучит по мостовой. Дорожка была слишком твердая, думает он, снова проигрывая в памяти забег. Картинка получается пестрая: скаковой круг зеленый, лошади все гнедые, жокеи в разноцветных костюмах. Он выключает картинку как раз перед тем, как Придворный Шут сходит на пятом круге с дистанции.
Фрэнки сует руку в карман брюк, вытаскивает расписку от Лена Букмекера и бросает ее на стойку. Он выворачивает подкладку наружу, вываливает содержимое на ладонь и складывает кучкой около смятой квитанции. Из пыли и табачных крошек выкатывается полкроны.
Иди домой, приятель, говорит Сальваторе, услышав позвякивание одинокой монеты. Он возвращает деньги отцу и вытирает стойку краем фартука.
Дело было верное, Сал, говорит Фрэнки, убирая в карман полкроны.
Да верное, верное. Чао, Фрэнки.
Фрэнки пристально глядит на Сальваторе, разворачивается и медленно идет прочь из бара.
Фрэнки – иль капелло! кричит Сальваторе, показывая на шляпу на стойке. Фрэнки его не слушает. Он петляет между кабинками, но не к выходу, а к узкой двери с табличкой «Служебное помещение», за которой лестница в его старый дом, старую жизнь, – там теперь кабинет Джо Медоры. Он хочет лично убедиться, что Джо не желает его видеть. Сальваторе поглаживает мягкий фетр шляпы и взглядом следит по потолку за шагами Фрэнки.
* * *
Калитка в наш двор заперта, и, чтобы добраться до задней двери, надо перелезть через ограду и спрыгнуть вниз. Те, кто в курсе, используют в качестве упора крышу сарая. Ставишь ногу на перекладину, хватаешься одной рукой за подбой крыши, потом другой и прыгаешь вниз. У Фрэн есть другой способ: она раздвигает доски забора на задах дома номер четыре и перекидывает ногу через низкую проволочную ограду между нашим задним двором и домом Рили. Фрэн видит дым, выползающий из-под двери кухни, и в изумлении замирает.На улице суета и крики. Мальчики Джексоны по приказу матери прыгают с крыши нашего сарая. Они сталкивают Фрэн с дорожки. Мартино ныряет за ними, царапает ладони об обломанный край шифера и с грохотом приземляется на колени. Он отталкивает мальчиков и напирает плечом на горячую дверь кухни.
Мама с улицы слышит, как горит в огне ее дитя.
В кухне густая завеса дыма. От внезапного притока воздуха пожар разгорается еще пуще. Пламя вьется огненной рекой по полу; оно пожирает клеенку, стол, лижет одеяла в моей колыбели. Мальчики, зажав лица руками, судорожно мечутся, натыкаются на стулья и визжат, как чертенята, изгнанные из ада. Все горит, горит, горит – и тут огромная рука Мартино поднимает меня и вытаскивает на свет божий.
Когда приезжают пожарники, мы все уже в переулке, калитка во двор распахнута, и мальчики Джексоны чувствуют себя героями дня. Они треплют друг друга по плечу, стряхивают с одежды пепел, бурно размахивают руками и рассказывают друзьям, каково было там, в огне, показывают на языки пламени, рвущиеся из окна. Мартино, обхватив руками колени, прерывисто дышит. Поглядывает из-под закрывающей поллица челки на маму. Она стоит под проливным дождем, устремив взгляд к небесам; на меня даже не смотрит. Просто держит меня, обгорелый комочек, будто я свалилась ей на руки с неба. Мама убеждена, что я мертва. Когда подходит санитар, она бросает меня в его красное одеяло, как охапку дров.
Позже, раздевая Фрэн в гостевой спальне Карлотты, мама находит у нее два окурка и пустой спичечный коробок. И ее душу заливает черная горечь.
трут
С моей правой рукой все нормально. Она пострадала мало, пальцы в полном порядке – в том смысле, что они на месте, шевелятся, сгибаются и могут показать что-то случайным незнакомцам, которые останавливают машину и, опустив стекло, спрашивают дорогу.
А вот левая… Те, кто меня не знает, изумленно пялятся, увидев ее. Отводят взгляд, а потом смотрят искоса на мое лицо – ищут следы и на нем. На лице тоже есть шрамы: их можно разглядеть, если приблизиться. Только немногим удается это сделать: моя вытянутая левая рука их останавливает.
Пальцы я потеряла. У месячного младенца ручка крохотная, но она – само совершенство. Умеет сжиматься в кулак, умеет растопыриться, а когда горит, ее нежная кожа вспыхивает мгновенно, как бензин, а кости – трут, легкая добыча пламени.
Мне она кажется произведением искусства: белым бутоном тюльпана под дождем, мраморной статуэткой святого, церковной свечой, чьи слезы стекают на подсвечник запястья.
Я возвращаюсь в прошлое и пытаюсь воссоздать всю картину. Наверняка в этом был некий Промысел. Вот Лен-Букмекер и его Синдикат (скоро, очень скоро мой кулак станет подобием его). А вот мама под дождем, опустошенная и потерянная; за ней – Мартино, вцепившийся в Жестянку, как Валтасар в драгоценный сосуд. И я думаю об отце, который стоит в этот миг в какой-то комнате на другом конце города: он ничего не знает. Он забыл обо всем: отец всегда ставит больше, чем может заплатить.
три
В комнате над «Лунным светом» сидит за своим столом Джо Медора. Он занят и пропускает мимо ушей глухие удары шагов по ступенькам. Но Илья Поляк, стоящий у окна за спиной Джо, вздрагивает и прислушивается. Фрэнки стучит в дверь, приоткрывает ее, просовывает в щель голову. Он собирается заговорить, но, увидев склоненную голову Джо, услышав поскрипывание пера, заметив дымок, вьющийся кольцами от его сигары, отступает. Фрэнки смотрит на Илью и растерянно замирает в дверном проеме. Левая рука на латунной ручке, правая упирается в косяк, и та и другая вспотели. Он втайне надеется, что Сальваторе пошел за ним следом, но снизу лишь доносится приглушенная музыка, да рука Джо ползет по листу бумаги. Фрэнки оглушает его собственное дыхание.Он отпускает ручку двери, и тишину прорезает скрип пружины. Фрэнки входит. Джо Медора подымает голову и снова утыкается в бумаги на столе. Хорошо хоть не велел Фрэнки убираться, не дал Илье Поляку знак выдворить его из кабинета. Фрэнки оценивает ситуацию и решает ждать.
Дождь стучит по стеклу. Ставень на ветру бьется о стену. Глухой удар – тишина – снова удар. Где-то далеко в городе низко подвывает пожарная машина. Если бы Фрэнки прислушался, он бы ее услышал, но Фрэнки смотрит во все глаза на свою старую берлогу, превратившуюся во владение Медоры.