Роза! Фрэн! И, кому-то другому, тихо: Они еще не вернулись из школы.
Она, должно быть, забыла, что мы с ней играли в прятки. И я сижу здесь, в буфете под лестницей.
Я буду считать до ста, а ты, Дол, иди спрячься!
Она поцеловала меня в макушку и отвернулась. Я слышала, как она прошла в столовую, и тут все стихло. Это было давно, вечность назад. Я следила за шкалой счетчика, ждала, когда снова появится красная полоска. Досчитала докуда знала, а остальное сочинила.
Одиндесять, двадесять, тридесять, сто!
Я думала, она придет и меня найдет.
Она включает свет, и колесико начинает вертеться. Я хочу позвать ее, но слышу мужской голос. Он смягчает окончания, и слова будто тают. У отца такой же голос, когда он бреется или когда выиграл. Но это не отец.
Иди ко мне, говорит мужчина.
Фрэнки вернется с минуты на минуту, отвечает мама. Голос у нее напряженный.
Он смеется. Я пытаюсь разглядеть в щелку, что происходит, но вижу только край маминого платья. Прохладный воздух дует мне в уголок глаза. Они стоят совсем рядом, и она вздыхает – резко, прерывисто, словно уколола палец. Он наваливается телом на буфет, и становится темно. Шепчет что-то – что, я разобрать не могу, – и снова смеется.
Сюда, говорит она, отводя его в сторону. До меня доносится шум – свистящий, шелестящий. Только бы она меня не нашла! Когда мама снова говорит, она почти поет.
Ты разрешишь мне ее увидеть? – говорит она. Разрешишь?
Течет вода. На столе что-то двигают.
В любое время. Как только пожелаешь.
Ты обещал, говорит она.
Мы можем уехать, когда скажешь.
Я не могу.
Она начинает спорить с мужчиной. Шаги по линолеуму, скрежет задвижки.
Тебе решать, говорит он. Все очень просто.
Мама кричит в темноту. Так громко, что ее слышит вся улица.
Я не могу! Ты же знаешь, что я не могу!
Холодно и тихо. Красная полоска на колесике то появляется, то исчезает. Она вряд ли меня найдет. Я выползаю наружу: комната залита светом, пахнет ее духами и еще чем-то незнакомым. На кухонном столе стоит толстяк Тоби, под ним две пятифунтовые бумажки. Мама стоит во дворе, закрыв лицо руками. Будто все еще водит. Я проскальзываю мимо нее, тихонько подымаюсь наверх. Она догадается, где меня искать.
Я сама справлюсь.
Она ставит стаканы на стол: бокал со сколом по краю, три пыльных стакана, липкую от грязи пивную кружку. Селеста подносит бокал к свету.
М-да. Помыть надо.
Сойдет, говорит Роза и скребет его ногтем. Хрусталь. Я его заберу.
Селеста возмущенно фыркает.
Подождала бы хоть, пока остынет тело матери.
От нее и так особого тепла не было, говорит Роза.
Мама сидит у огня, в руке платок, лицо покраснело от слез. Роза не это имела в виду. Всем немного неловко. Настал момент поговорить начистоту.
С тобой она никогда не была холодна. Ты была ее деткой ненаглядной. Тебя они хотели.
Не заводись.
Постарались тебя пристроить получше, разве нет? – Голос у Розы звенел. А мы как же? А Фрэн?
Селеста встает.
Все, Джамбо, пошли.
Не нравится, да? – говорит Роза, моя стакан под краном. Неприятно такое слушать?
Люка кладет руку Селесте на плечо.
Сядь, говорит она миролюбиво. Нам всем не помешает выпить.
Вы этого не видели! – говорит Роза, поворачиваясь к нам. Вы не видели, что он сделал.
Я видела, раздается голос.
Это мой голос. Я разрываюсь надвое: одна половинка здесь, в кухне, а другая – в саду у забора, стоит и смотрит. Это похоже на кукольный театр: Панч колотит Джуди. Роза с Люкой переглядываются – прикидывают, возможно ли такое. Селеста садится.
По их лицам я понимаю, что они не желают сдаваться. Момент, когда все может быть сказано, снова ускользает. Передо мной опять далекие годы: табличка «Не входить! Это и ТЕБЯ касается!», и то, как они были вместе – играли на улице, ходили в школу, и все без меня. Меня до этого не допускали.
Иди наверх, Дол, сложи пазл.
Чтобы я не путалась под ногами у отца. И меня пронзает насквозь, я снова вижу полумрак «Лунного света», слышу тихий голос Мартино: они боялись.
Они и сейчас боятся.
Селеста берется за стаканы: отодвигает Розу и начинает мыть их один за другим. Ставит на сушку.
Куда запропастился Луис? – произносит она растерянно. Ни в чем на него нельзя положиться.
Джамбо достает из кармана часы, словно это заставит брата прийти поскорее. Смотрит, сосредоточенно моргая, на циферблат.
Уже половина четвертого, говорит он удивленно.
Выпьем по рюмочке и пойдем, тут же подхватывает Селеста. Луиса ждать не будем.
Никто не возражает. Люка тянется за спину Джамбо, берет посудное полотенце, засовывает его в стакан, трет, пока стакан не начинает визжать, и, передразнивая Селесту, разглядывает его на свет.
Ну как, ты удовлетворена?
Мы поднимаем стаканы. Селестины губы уже у кромки, но тут я предлагаю тост. Это последняя попытка.
За нас, говорю я. За всех нас, где бы мы ни были.
Не важно, про кого они подумали: про Фрэн, Марину, отца, Сальваторе или даже Джо Медору. Я включаю в список всех. Включаю себя. Я смотрю на сестер: они стоят на кухне, подняв стаканы, и готовы выпить. Застыли неподвижно – как на фото в семейном альбоме. Взять бы ручку из кружки с Тоби и написать у них над головами имена. Я отпираю дверь, через которую можем пройти мы все. Уж это-то они мне должны позволить. Но Селеста решительно захлопывает дверь.
За маму , говорит она твердо.
Ага, радостно смеется Роза. Про нее-то мы точно знаем, где она. Слава Богу.
Я стою во дворе. Перед глазами проплывают быстрые, как золотые рыбки, всполохи света.
Иди в дом, Дол, говорит Люка. На улице сыро.
Она спускается со ступенек и прислоняется к двери сарая. Капли дождя падают мне на лицо. Внутри меня что-то скребется и рвется наружу.
Это все алкоголь, говорит она, когда меня снова рвет. На пустой желудок.
Клетка в углу сада. Разорванная шкурка, мех на языке.
Вряд ли, с трудом выговариваю я.
Тогда я дам тебе одну штуку. Это на травах. Должно помочь.
Люка уже промокла. Капли на ее платке переливаются, как жемчужины. Она смотрит на клетку, виднеющуюся сквозь заросли травы. Ей тут не нравится.
Помнишь кроликов? – спрашиваю я, не давая ей уйти.
Короткое, низкое «нет». Раньше Люка врала куда искуснее.
Быть не может! Их были десятки. Он покупал их в подарок…
Не помню, говорит она и отворачивается. Пойми, Долорес, я не помню ровным счетом ни-че-го.
Дождь, клетка в саду, Люка, отрицающая все. Моя тошнота вырывается криком:
А я помню! Как вы с Розой меня там заперли. Люка, как тебе не стыдно!
Она оборачивается ко мне. В сумерках ее собственная болезнь сияет бриллиантом. Люка закрывает глаза; она устала ничего не помнить.
Дол, мы хотели тебя выпустить , говорит она.
Дождь стучит по крыше – как будто с неба сыпятся камни. Понять это можно, только если ты внутри.
Как-то про меня забыли – я смотрела, как она ходит в освещенном квадрате кухонного окна, и мечтала, чтобы она вышла и забрала меня. Я видела, как она склонялась над раковиной. А иногда стояла, зажав уши ладонями, и смотрела в пустоту. Или включала воду, и я слышала, как она струится по трубам. Вода будет так литься вечно.
Как-то меня наказали – поймали, когда я притаилась за дверью на лестницу и слушала их. Мама кричала. Забери меня с собой, сказала она. Меня тоже забери. Она распахнула дверь и стащила меня вниз – через последнюю широкую ступеньку, а потом был холод плит под ногами, пошатывающаяся доска, переброшенная через лужу. Папе не говори, сказала она шепотом, вонзившимся мне в уши. Не говори ему. И я поняла, что умоляла она не отца, а какого-то другого мужчину.
И был еще один случай – без названия.
Я здесь, потому что я в безопасности. В доме запах убийства, едкий и острый, как запах гари. Слева и справа я вижу высокую траву, дорожку, доску через лужу. Дверь на кухню открыта, свет загораживает тень – я не хочу попадаться ей на глаза! Наверху, в комнате Розы и Селесты, темно. А в Клетушке горит свет. Лампочка посреди потолка похожа на грушу.
Он спускался с холма, шляпа надвинута на глаза, дождь стеной. Он пришел слишком рано – наверное, все проиграл. Я стояла в дозоре. И предупредила бы маму – я уже шла к ней, но, спустившись с лестницы, я увидела мужчину. Он склонился над ней, ее голова на столе, она поворачивается то влево, то вправо, и волосы скользят по скатерти. Прямо за ней стоит кружка с усмехающимся толстяком Тоби. Ее глаза встречаются с моими. Она замирает, и мужчина оборачивается, глядит на меня, усмехается. Улыбка сверкает золотом. Его рука закрывает мамин рот, а то, что я поначалу приняла за кровь, оказывается багровой искрой.
От двери доносится крик. Фрэн тоже в дозоре, стоит на улице и делает, что велели, но на сей раз отец ее поймал. Он нас всех поймает. Мы бежим резвым ручейком: мы с Фрэн проскальзываем мимо отца, он тянет руки к нашим шеям, но ухватить не успевает. Джо Медора выскакивает из окна столовой на улицу. Но маму отец настигает. Он сдирает с нее платье, как шкурку с кролика. И теперь она лежит в Клетушке, и над ее головой раскачивается голая лампочка.
Он стоит на заднем крыльце и поджидает Фрэн. Если я хорошенько притаюсь, он меня не найдет.
Все это всплывает в памяти: кролики и их запах совсем рядом со мной, в клетке; влажные куски шкурки; рука отца в тельце кролика, располосованный живот, темнота внутри, горячий удушливый запах. Жара.
Он бы тебя придушил.
А меня, Дол, он вообще хотел распилить на куски – как фокусник.
Я представляю, как мама лежит наверху, на узкой кровати, распиленная пополам. Папа стоит над ней с ножовкой в руке, и из нее, как из лопнувшей трубы, хлещет кровь. Его тень на лестнице – огромная, словно смерть. Может, он уже убил ее. Отсюда я разобрать не могу: в темноте кровь кажется черной.
Фрэн пробирается к задней двери. Я хочу закричать, но он меня опережает. Одним ударом сшибает ее с ног. Она с трудом подымается. Он орет ей:
Руки по швам!
И она это вытерпит. Ремень разрубает воздух, исчезает из вида, взлетает снова. Крик Фрэн совсем рядом – рыдающий, булькающий. Что-то рвется наружу. В углу газетные квадратики, изорванные когтями, крольчиха кружится вокруг своей оси, все быстрее и быстрее, и прерывисто дышит. Из нее вываливается крохотный комочек, потом еще один, еще, еще, они шмякаются как куски мокрой глины, как рубины на солому.
Крольчиха смотрит на меня. Это ее детеныши. Маленькие, пищащие. Мне хочется смеяться. Хочется побежать и рассказать всем.
Смотрите! Детки! Шесть новых деток!
Но они покрыты пунцовой пленкой. Они под ней задохнутся. Отец стоит у окна кухни, в раковину бьется струя воды – смывает с острого язычка ремня улики.
Дол, он бы тебя придушил!
Волна жара. Темнота. Тяжесть его тела.
Одного за другим я беру крольчат в руки, снимаю с их голов пленку. Не дам им задохнуться! Времени на это уходит много. Приходится использовать все подручные средства – солому, бумагу, пальцы, рот.
К утру крольчиха их съела. Все, что осталось, я показала маме. И пыталась ей объяснить.
Я же тебе уже говорила, не надо было вмешиваться, сказала она. А ты никак не могла удержаться, да? Обязательно надо было вмешаться?
Прошло.
Успело стемнеть. Воздух стал синим.
Это всего лишь плохие сны, Дол. Больше ничего. Они каждому снятся.
Она обнимает меня, мы, пошатываясь, как пара пьянчуг, идем по доске. Я не готова возвратиться к остальным. Люкин платок соскальзывает с головы. Она у нее совсем лысая. Люка замечает мой взгляд.
Снова вырастут, говорит она со слабой улыбкой.
Я раньше думала, моя рука тоже вырастет. И все присматривалась. По ночам лежала и велела пальцам тянуться, расти – как распускается цветок в замедленной киносъемке. Так что я знаю, что может вырасти, а что нет, и знаю, когда Люка обманывает.
Роза сидит на кухне одна. В темном окне за ее спиной отражаемся мы с Люкой – мокрые и дрожащие.
Они ушли, говорит Роза и поднимает стакан с виски. Селеста просила с вами попрощаться.
Она делает глоток, втягивает через зубы воздух. Пододвигает бутылку нам.
Скажи Люке, пусть непременно заглянет перед отъездом, передразнивая отрывистый Селестин говорок, произносит Роза. Так и сказала, честно! Роза прижимает ладонь к груди, говорит с напускным надрывом: Для тебя, Дол, ни словечка не нашлось. И для меня. И для Парснипа.
Люка улыбается. Стягивает платок с шеи, наматывает на руку. Вокруг рта размазана помада.
Так что, выпьем за старую стерву? – говорит она.
Роза пододвигает нам два стакана и наливает в каждый по порции виски.
Хоть мы это уже и делали, скрипит она. Но где раз, там и второй.
На сей раз я пью с ними, и мне тепло – от виски и от того, что мы здесь.
Ну, тебе получше? Лучше наружу, чем внутрь, говорит Роза.
Я не доверяю своему голосу, поэтому приходится кивнуть. Люка допивает свой стакан одним махом. Снова туго повязывает платок. Вынимает из сумки салфетку, утирает рот, затем снова подкрашивает губы – быстро, уверенно. Без зеркала. Она смотрит на Розу.
Ты готова?
Они тоже уезжают. Роза вернется к Теренсу, а Люка – в Ванкувер.
Не пропадайте, говорит Люка, и мы все смеемся. Знаем, что пропадем.
список
У меня дорожная сумка, старые деревянные кости и четки. Сундук я тоже заберу. Он мне служил кроваткой, когда я была маленькой. Пережил пожар. Еще есть фотография, где я пока целая, рядом со мной сердитая Люка, хмурится из-под копны огненных волос, и еще одна – где мы все сидим на диване, Фрэн обнимает меня за плечи, рот у нее открыт – она собирается сказать что-то. Нет ничего, что я могла бы взять в память о Марине. Ни намека на то, какой она была, даже фотографии нет. Но можно ли тосковать о том, чего никогда не имел? это лишь фантомная боль.
Я шла по улице с двумя сестрами. Пес Розы бежал впереди, Люкин умный чемодан на колесиках катился сзади. На углу, где была когда-то лавка Эвансов, мы вызвали такси из автомата. На улице мы не встретили никого, ни единого человека.
Ты как одна-то останешься, Дол? – говорит Люка. Может, с нами на вокзал?
Я сказала ей, что мне нужно кое-что привести в порядок. Я поеду ночным поездом.
Как думаете, они Парснипа возьмут? – спросила Роза. Не то мне придется в город пешком переться.
Но таксист улыбнулся и погладил пса по голове.
Тесновато будет, сказал он. Только на сиденье его не пускайте.
На этот раз на нем была ковбойская шляпа. Дотронувшись до ее полей, он кивнул мне.
Ну как, нашли маму? – спросил он.
В том числе, подумала я, но не сказала ничего.
Так, девушки, куда вы меня везете? – спросил таксист, и они помахали мне на прощанье.
А потом я это сделала. Передвинула кровать в угол комнаты, а стол к окну. Как всегда было. Принесла с кухни стул. Отдернула занавески, чтобы в темноте проще было представить, что в доме Джексонов живут, там куча чумазых ребятишек и собака на крыльце. Я села там, где сидела с мамой, когда та занималась глажкой, а потом читала «Криминальные новости» и прятала их. Я вынула фотографию, которую дала мне Ева, и на обороте составила список.
Если бы мама не вышла из дома, я бы не обгорела
Если бы она не была должна Джо Медоре за квартиру
Если бы Фрэнки не проиграл те деньги
Если бы у нас все еще было кафе
Если бы Фрэнки не проиграл его
Если бы я была мальчиком
Если бы Фрэнки не проиграл меня
Места мне не хватило, но оставалось добавить только одно: обида может плясать, как пламя на ветру; пылать и пылать. Спросите Фрэн.
Я беру список и кладу в сумку. Мама не кричит мне вдогонку, что и как делать. Я не иду в лавочку взять чего-то в кредит, я иду на такси, которое увезет меня отсюда. На холме двое – шагают один за другим. Тени их в свете фонарей то длинные, то короткие. Первый – Луис, он мчится ко мне, улыбается – довольно и чуть смущенно. Я рада его видеть.
А я как раз собиралась вызвать такси, говорю ему я. И узнаю ее. Она плетется по дороге за ним следом, толкает перед собой тележку с какими-то мешками и похожа на беженку из зоны военных действий. Закутана в невероятное количество платьев, пальто, шалей, пряди волос закрывают лицо. Грязно-бурые волосы. Двигает тележку в сточную канаву и идет ко мне, вытянув руки перед собой – словно ждет, что наденут наручники. Она что-то мне показывает.
Я правильно сделал, тетя Дол? – спрашивает Луис.
У меня нет ответа. Ее лицо такое живое, рот открыт – будто она собирается что-то сказать. Руки желтые, в синяках, но в свете фонаря я вижу на грязной коже поблекшее распятье и чернильные буквы: «ФРЭН».
Она, должно быть, забыла, что мы с ней играли в прятки. И я сижу здесь, в буфете под лестницей.
Я буду считать до ста, а ты, Дол, иди спрячься!
Она поцеловала меня в макушку и отвернулась. Я слышала, как она прошла в столовую, и тут все стихло. Это было давно, вечность назад. Я следила за шкалой счетчика, ждала, когда снова появится красная полоска. Досчитала докуда знала, а остальное сочинила.
Одиндесять, двадесять, тридесять, сто!
Я думала, она придет и меня найдет.
Она включает свет, и колесико начинает вертеться. Я хочу позвать ее, но слышу мужской голос. Он смягчает окончания, и слова будто тают. У отца такой же голос, когда он бреется или когда выиграл. Но это не отец.
Иди ко мне, говорит мужчина.
Фрэнки вернется с минуты на минуту, отвечает мама. Голос у нее напряженный.
Он смеется. Я пытаюсь разглядеть в щелку, что происходит, но вижу только край маминого платья. Прохладный воздух дует мне в уголок глаза. Они стоят совсем рядом, и она вздыхает – резко, прерывисто, словно уколола палец. Он наваливается телом на буфет, и становится темно. Шепчет что-то – что, я разобрать не могу, – и снова смеется.
Сюда, говорит она, отводя его в сторону. До меня доносится шум – свистящий, шелестящий. Только бы она меня не нашла! Когда мама снова говорит, она почти поет.
Ты разрешишь мне ее увидеть? – говорит она. Разрешишь?
Течет вода. На столе что-то двигают.
В любое время. Как только пожелаешь.
Ты обещал, говорит она.
Мы можем уехать, когда скажешь.
Я не могу.
Она начинает спорить с мужчиной. Шаги по линолеуму, скрежет задвижки.
Тебе решать, говорит он. Все очень просто.
Мама кричит в темноту. Так громко, что ее слышит вся улица.
Я не могу! Ты же знаешь, что я не могу!
Холодно и тихо. Красная полоска на колесике то появляется, то исчезает. Она вряд ли меня найдет. Я выползаю наружу: комната залита светом, пахнет ее духами и еще чем-то незнакомым. На кухонном столе стоит толстяк Тоби, под ним две пятифунтовые бумажки. Мама стоит во дворе, закрыв лицо руками. Будто все еще водит. Я проскальзываю мимо нее, тихонько подымаюсь наверх. Она догадается, где меня искать.
* * *
Дол, отойди, дай я их достану, тихо говорит за моей спиной Роза.Я сама справлюсь.
Она ставит стаканы на стол: бокал со сколом по краю, три пыльных стакана, липкую от грязи пивную кружку. Селеста подносит бокал к свету.
М-да. Помыть надо.
Сойдет, говорит Роза и скребет его ногтем. Хрусталь. Я его заберу.
Селеста возмущенно фыркает.
Подождала бы хоть, пока остынет тело матери.
От нее и так особого тепла не было, говорит Роза.
Мама сидит у огня, в руке платок, лицо покраснело от слез. Роза не это имела в виду. Всем немного неловко. Настал момент поговорить начистоту.
С тобой она никогда не была холодна. Ты была ее деткой ненаглядной. Тебя они хотели.
Не заводись.
Постарались тебя пристроить получше, разве нет? – Голос у Розы звенел. А мы как же? А Фрэн?
Селеста встает.
Все, Джамбо, пошли.
Не нравится, да? – говорит Роза, моя стакан под краном. Неприятно такое слушать?
Люка кладет руку Селесте на плечо.
Сядь, говорит она миролюбиво. Нам всем не помешает выпить.
Вы этого не видели! – говорит Роза, поворачиваясь к нам. Вы не видели, что он сделал.
Я видела, раздается голос.
Это мой голос. Я разрываюсь надвое: одна половинка здесь, в кухне, а другая – в саду у забора, стоит и смотрит. Это похоже на кукольный театр: Панч колотит Джуди. Роза с Люкой переглядываются – прикидывают, возможно ли такое. Селеста садится.
По их лицам я понимаю, что они не желают сдаваться. Момент, когда все может быть сказано, снова ускользает. Передо мной опять далекие годы: табличка «Не входить! Это и ТЕБЯ касается!», и то, как они были вместе – играли на улице, ходили в школу, и все без меня. Меня до этого не допускали.
Иди наверх, Дол, сложи пазл.
Чтобы я не путалась под ногами у отца. И меня пронзает насквозь, я снова вижу полумрак «Лунного света», слышу тихий голос Мартино: они боялись.
Они и сейчас боятся.
Селеста берется за стаканы: отодвигает Розу и начинает мыть их один за другим. Ставит на сушку.
Куда запропастился Луис? – произносит она растерянно. Ни в чем на него нельзя положиться.
Джамбо достает из кармана часы, словно это заставит брата прийти поскорее. Смотрит, сосредоточенно моргая, на циферблат.
Уже половина четвертого, говорит он удивленно.
Выпьем по рюмочке и пойдем, тут же подхватывает Селеста. Луиса ждать не будем.
Никто не возражает. Люка тянется за спину Джамбо, берет посудное полотенце, засовывает его в стакан, трет, пока стакан не начинает визжать, и, передразнивая Селесту, разглядывает его на свет.
Ну как, ты удовлетворена?
Мы поднимаем стаканы. Селестины губы уже у кромки, но тут я предлагаю тост. Это последняя попытка.
За нас, говорю я. За всех нас, где бы мы ни были.
Не важно, про кого они подумали: про Фрэн, Марину, отца, Сальваторе или даже Джо Медору. Я включаю в список всех. Включаю себя. Я смотрю на сестер: они стоят на кухне, подняв стаканы, и готовы выпить. Застыли неподвижно – как на фото в семейном альбоме. Взять бы ручку из кружки с Тоби и написать у них над головами имена. Я отпираю дверь, через которую можем пройти мы все. Уж это-то они мне должны позволить. Но Селеста решительно захлопывает дверь.
За маму , говорит она твердо.
Ага, радостно смеется Роза. Про нее-то мы точно знаем, где она. Слава Богу.
* * *
Я не умею пить днем. Может, всё из-за этого. Или, может, из-за того, что я думаю о Сальваторе, увязшем в густом иле на дне дока. Как же отвратительно, когда тебя тащат на свет божий. Розина рука в стакане, скрип полотенца о стенки, лампочка, просвечивающая через стакан, чайки, взмывающие то вверх, то вниз. Что-то рвется наружу.Я стою во дворе. Перед глазами проплывают быстрые, как золотые рыбки, всполохи света.
Иди в дом, Дол, говорит Люка. На улице сыро.
Она спускается со ступенек и прислоняется к двери сарая. Капли дождя падают мне на лицо. Внутри меня что-то скребется и рвется наружу.
Это все алкоголь, говорит она, когда меня снова рвет. На пустой желудок.
Клетка в углу сада. Разорванная шкурка, мех на языке.
Вряд ли, с трудом выговариваю я.
Тогда я дам тебе одну штуку. Это на травах. Должно помочь.
Люка уже промокла. Капли на ее платке переливаются, как жемчужины. Она смотрит на клетку, виднеющуюся сквозь заросли травы. Ей тут не нравится.
Помнишь кроликов? – спрашиваю я, не давая ей уйти.
Короткое, низкое «нет». Раньше Люка врала куда искуснее.
Быть не может! Их были десятки. Он покупал их в подарок…
Не помню, говорит она и отворачивается. Пойми, Долорес, я не помню ровным счетом ни-че-го.
Дождь, клетка в саду, Люка, отрицающая все. Моя тошнота вырывается криком:
А я помню! Как вы с Розой меня там заперли. Люка, как тебе не стыдно!
Она оборачивается ко мне. В сумерках ее собственная болезнь сияет бриллиантом. Люка закрывает глаза; она устала ничего не помнить.
Дол, мы хотели тебя выпустить , говорит она.
* * *
Луис склонился над парапетом Дьяволова моста, руки для упора расставлены в стороны. Издали это похоже на распятье. Сколько он себя помнит, в арках всегда кто-нибудь жил. У некоторых до сих пор висят шторы, а там, где сохранились двери, появились новые висячие замки. Анто и Дениз Луис знает по именам, остальных – только в лицо. Луис успевает увидеть каморку Анто, перед тем как поскальзывается на жидкой грязи. Он проглядывает все арки и замечает над одной рождественскую гирлянду. Лампочки разноцветные – зеленые, и красные, синие, желтые, какие-то разбиты, каких-то вообще нет. Провод от гирлянды висит, болтаясь, и никуда не подключен. Луис понимает, что сильно опаздывает, но ему плевать. У него важное дело. Он проходит под лампочками, приподнимает те, которые свесились совсем низко. Гирлянда напоминает ему о ресторане и о ярких всполохах огней. Теперь ему ясно, что не стоило называть это место «Лунным светом» – в этом нет ни блеска, ни роскоши. Надо сказать об этом Джамбо. Луис заглядывает внутрь. Он ищет тележку из супермаркета, в которой сложены мешки. И надеется, что не ошибся.* * *
Все проржавело. Вместо крыши лист гофрированного железа, в углублениях посверкивают ручейки воды. Я ловлю ладонью каплю, она – как запотевшая звездочка. У дверцы растут сорняки, перекладины обвил плющ. Я отдираю одну ветку, мокрицы, живущие под ней, разбегаются во все стороны. Решетка вся в ржавчине. Я почти надеюсь увидеть внутри кролика или стайку пищащих бело-розовых крольчат с закрытыми глазками. Но внутри ничего, кроме темноты.Дождь стучит по крыше – как будто с неба сыпятся камни. Понять это можно, только если ты внутри.
Как-то про меня забыли – я смотрела, как она ходит в освещенном квадрате кухонного окна, и мечтала, чтобы она вышла и забрала меня. Я видела, как она склонялась над раковиной. А иногда стояла, зажав уши ладонями, и смотрела в пустоту. Или включала воду, и я слышала, как она струится по трубам. Вода будет так литься вечно.
Как-то меня наказали – поймали, когда я притаилась за дверью на лестницу и слушала их. Мама кричала. Забери меня с собой, сказала она. Меня тоже забери. Она распахнула дверь и стащила меня вниз – через последнюю широкую ступеньку, а потом был холод плит под ногами, пошатывающаяся доска, переброшенная через лужу. Папе не говори, сказала она шепотом, вонзившимся мне в уши. Не говори ему. И я поняла, что умоляла она не отца, а какого-то другого мужчину.
И был еще один случай – без названия.
Я здесь, потому что я в безопасности. В доме запах убийства, едкий и острый, как запах гари. Слева и справа я вижу высокую траву, дорожку, доску через лужу. Дверь на кухню открыта, свет загораживает тень – я не хочу попадаться ей на глаза! Наверху, в комнате Розы и Селесты, темно. А в Клетушке горит свет. Лампочка посреди потолка похожа на грушу.
Он спускался с холма, шляпа надвинута на глаза, дождь стеной. Он пришел слишком рано – наверное, все проиграл. Я стояла в дозоре. И предупредила бы маму – я уже шла к ней, но, спустившись с лестницы, я увидела мужчину. Он склонился над ней, ее голова на столе, она поворачивается то влево, то вправо, и волосы скользят по скатерти. Прямо за ней стоит кружка с усмехающимся толстяком Тоби. Ее глаза встречаются с моими. Она замирает, и мужчина оборачивается, глядит на меня, усмехается. Улыбка сверкает золотом. Его рука закрывает мамин рот, а то, что я поначалу приняла за кровь, оказывается багровой искрой.
От двери доносится крик. Фрэн тоже в дозоре, стоит на улице и делает, что велели, но на сей раз отец ее поймал. Он нас всех поймает. Мы бежим резвым ручейком: мы с Фрэн проскальзываем мимо отца, он тянет руки к нашим шеям, но ухватить не успевает. Джо Медора выскакивает из окна столовой на улицу. Но маму отец настигает. Он сдирает с нее платье, как шкурку с кролика. И теперь она лежит в Клетушке, и над ее головой раскачивается голая лампочка.
Он стоит на заднем крыльце и поджидает Фрэн. Если я хорошенько притаюсь, он меня не найдет.
Все это всплывает в памяти: кролики и их запах совсем рядом со мной, в клетке; влажные куски шкурки; рука отца в тельце кролика, располосованный живот, темнота внутри, горячий удушливый запах. Жара.
Он бы тебя придушил.
А меня, Дол, он вообще хотел распилить на куски – как фокусник.
Я представляю, как мама лежит наверху, на узкой кровати, распиленная пополам. Папа стоит над ней с ножовкой в руке, и из нее, как из лопнувшей трубы, хлещет кровь. Его тень на лестнице – огромная, словно смерть. Может, он уже убил ее. Отсюда я разобрать не могу: в темноте кровь кажется черной.
Фрэн пробирается к задней двери. Я хочу закричать, но он меня опережает. Одним ударом сшибает ее с ног. Она с трудом подымается. Он орет ей:
Руки по швам!
И она это вытерпит. Ремень разрубает воздух, исчезает из вида, взлетает снова. Крик Фрэн совсем рядом – рыдающий, булькающий. Что-то рвется наружу. В углу газетные квадратики, изорванные когтями, крольчиха кружится вокруг своей оси, все быстрее и быстрее, и прерывисто дышит. Из нее вываливается крохотный комочек, потом еще один, еще, еще, они шмякаются как куски мокрой глины, как рубины на солому.
Крольчиха смотрит на меня. Это ее детеныши. Маленькие, пищащие. Мне хочется смеяться. Хочется побежать и рассказать всем.
Смотрите! Детки! Шесть новых деток!
Но они покрыты пунцовой пленкой. Они под ней задохнутся. Отец стоит у окна кухни, в раковину бьется струя воды – смывает с острого язычка ремня улики.
Дол, он бы тебя придушил!
Волна жара. Темнота. Тяжесть его тела.
Одного за другим я беру крольчат в руки, снимаю с их голов пленку. Не дам им задохнуться! Времени на это уходит много. Приходится использовать все подручные средства – солому, бумагу, пальцы, рот.
К утру крольчиха их съела. Все, что осталось, я показала маме. И пыталась ей объяснить.
Я же тебе уже говорила, не надо было вмешиваться, сказала она. А ты никак не могла удержаться, да? Обязательно надо было вмешаться?
* * *
Мы с Люкой стоим на коленях в густой траве. Давно ли, не знаю. Она убрала волосы с моего лица, губы ее у моего уха. Она шепчет: Ну, вот и всё. Всё прошло.Прошло.
Успело стемнеть. Воздух стал синим.
Это всего лишь плохие сны, Дол. Больше ничего. Они каждому снятся.
Она обнимает меня, мы, пошатываясь, как пара пьянчуг, идем по доске. Я не готова возвратиться к остальным. Люкин платок соскальзывает с головы. Она у нее совсем лысая. Люка замечает мой взгляд.
Снова вырастут, говорит она со слабой улыбкой.
Я раньше думала, моя рука тоже вырастет. И все присматривалась. По ночам лежала и велела пальцам тянуться, расти – как распускается цветок в замедленной киносъемке. Так что я знаю, что может вырасти, а что нет, и знаю, когда Люка обманывает.
Роза сидит на кухне одна. В темном окне за ее спиной отражаемся мы с Люкой – мокрые и дрожащие.
Они ушли, говорит Роза и поднимает стакан с виски. Селеста просила с вами попрощаться.
Она делает глоток, втягивает через зубы воздух. Пододвигает бутылку нам.
Скажи Люке, пусть непременно заглянет перед отъездом, передразнивая отрывистый Селестин говорок, произносит Роза. Так и сказала, честно! Роза прижимает ладонь к груди, говорит с напускным надрывом: Для тебя, Дол, ни словечка не нашлось. И для меня. И для Парснипа.
Люка улыбается. Стягивает платок с шеи, наматывает на руку. Вокруг рта размазана помада.
Так что, выпьем за старую стерву? – говорит она.
Роза пододвигает нам два стакана и наливает в каждый по порции виски.
Хоть мы это уже и делали, скрипит она. Но где раз, там и второй.
На сей раз я пью с ними, и мне тепло – от виски и от того, что мы здесь.
Ну, тебе получше? Лучше наружу, чем внутрь, говорит Роза.
Я не доверяю своему голосу, поэтому приходится кивнуть. Люка допивает свой стакан одним махом. Снова туго повязывает платок. Вынимает из сумки салфетку, утирает рот, затем снова подкрашивает губы – быстро, уверенно. Без зеркала. Она смотрит на Розу.
Ты готова?
Они тоже уезжают. Роза вернется к Теренсу, а Люка – в Ванкувер.
Не пропадайте, говорит Люка, и мы все смеемся. Знаем, что пропадем.
список
У меня дорожная сумка, старые деревянные кости и четки. Сундук я тоже заберу. Он мне служил кроваткой, когда я была маленькой. Пережил пожар. Еще есть фотография, где я пока целая, рядом со мной сердитая Люка, хмурится из-под копны огненных волос, и еще одна – где мы все сидим на диване, Фрэн обнимает меня за плечи, рот у нее открыт – она собирается сказать что-то. Нет ничего, что я могла бы взять в память о Марине. Ни намека на то, какой она была, даже фотографии нет. Но можно ли тосковать о том, чего никогда не имел? это лишь фантомная боль.
Я шла по улице с двумя сестрами. Пес Розы бежал впереди, Люкин умный чемодан на колесиках катился сзади. На углу, где была когда-то лавка Эвансов, мы вызвали такси из автомата. На улице мы не встретили никого, ни единого человека.
Ты как одна-то останешься, Дол? – говорит Люка. Может, с нами на вокзал?
Я сказала ей, что мне нужно кое-что привести в порядок. Я поеду ночным поездом.
Как думаете, они Парснипа возьмут? – спросила Роза. Не то мне придется в город пешком переться.
Но таксист улыбнулся и погладил пса по голове.
Тесновато будет, сказал он. Только на сиденье его не пускайте.
На этот раз на нем была ковбойская шляпа. Дотронувшись до ее полей, он кивнул мне.
Ну как, нашли маму? – спросил он.
В том числе, подумала я, но не сказала ничего.
Так, девушки, куда вы меня везете? – спросил таксист, и они помахали мне на прощанье.
А потом я это сделала. Передвинула кровать в угол комнаты, а стол к окну. Как всегда было. Принесла с кухни стул. Отдернула занавески, чтобы в темноте проще было представить, что в доме Джексонов живут, там куча чумазых ребятишек и собака на крыльце. Я села там, где сидела с мамой, когда та занималась глажкой, а потом читала «Криминальные новости» и прятала их. Я вынула фотографию, которую дала мне Ева, и на обороте составила список.
Если бы мама не вышла из дома, я бы не обгорела
Если бы она не была должна Джо Медоре за квартиру
Если бы Фрэнки не проиграл те деньги
Если бы у нас все еще было кафе
Если бы Фрэнки не проиграл его
Если бы я была мальчиком
Если бы Фрэнки не проиграл меня
Места мне не хватило, но оставалось добавить только одно: обида может плясать, как пламя на ветру; пылать и пылать. Спросите Фрэн.
Я беру список и кладу в сумку. Мама не кричит мне вдогонку, что и как делать. Я не иду в лавочку взять чего-то в кредит, я иду на такси, которое увезет меня отсюда. На холме двое – шагают один за другим. Тени их в свете фонарей то длинные, то короткие. Первый – Луис, он мчится ко мне, улыбается – довольно и чуть смущенно. Я рада его видеть.
А я как раз собиралась вызвать такси, говорю ему я. И узнаю ее. Она плетется по дороге за ним следом, толкает перед собой тележку с какими-то мешками и похожа на беженку из зоны военных действий. Закутана в невероятное количество платьев, пальто, шалей, пряди волос закрывают лицо. Грязно-бурые волосы. Двигает тележку в сточную канаву и идет ко мне, вытянув руки перед собой – словно ждет, что наденут наручники. Она что-то мне показывает.
Я правильно сделал, тетя Дол? – спрашивает Луис.
У меня нет ответа. Ее лицо такое живое, рот открыт – будто она собирается что-то сказать. Руки желтые, в синяках, но в свете фонаря я вижу на грязной коже поблекшее распятье и чернильные буквы: «ФРЭН».