Отче наш…
Да? – раздавался вдруг тоненький голосок, словно идущий с потолка.
Он изумленно поднимал глаза. Это была любимая Розина шуточка. Он каждый раз попадался.
Люка снова пихает меня в бок, и я едва успеваю заметить легкий кивок ее головы. Миссис Рили неумолимо клонит в сон. Веки сами закрываются, голова клонится набок, едва не падает Розе на плечо, но тут миссис Рили вздрагивает, встряхивается и глядит, распахнув глаза и судорожно моргая, на священника. У Розы руки сцеплены на животе, глаза закрыты, брови двумя благочестивыми арками рвутся к небу. Она напоминает мне братца Тука. Грудь ее вздымается под пальто, и мне даже кажется поначалу, что она рыдает; но она открывает глаза, подмигивает нам и снова погружается в благоговейный транс. Священник умолкает, и слышится тихий смешок. Он кидает горсть земли на гроб. Сзади раздается сдавленный вздох. Еще горсть. Отец Томелти размашисто крестится, и Люка делает то же самое, утирая походя перчаткой нос. Она склоняет голову, но смех рвется наружу, трясет ее взрывной волной, сливаясь с приглушенным пофыркиванием Розы, Луиса, моим. И вдруг мы все начинаем хохотать, смущенно и пронзительно – под холодным взглядом священника, под каплями тумана, падающими с неба.
Люка сбегает первой; едва стихает последнее «Аминь», и она уже мчится, пошатываясь на шпильках, по грязи, будто за ней гонится сам Сатана. А это всего лишь Роза, пальто ее надувается колоколом, и она, задыхаясь, пытается поспеть за сестрой.
Лю, погоди минутку! Меня подожди!
Она нагоняет Люку, и они берутся за руки. Их смех несется над покосившимися надгробиями, над заросшими сорняками могилами. Я чувствую себя обойденной. Совсем недолго, но Роза была со мной, а у могилы Люка протянула мне руку, и я решила, что и на нее имею какие-то права. Но теперь они опять друг с дружкой. Селеста семенит передо мной, она пытается умаслить священника; ей хочется отгородиться ото всех нас, даже от собственного сына Луиса. Он держится со мной рядом. Взгляд у него озорной.
А это кто? – спрашивает он.
Люка.
Ой, правда? Я про нее слышал.
Мы стоим на холме, смотрим на проносящиеся внизу машины. Они выглядят как игрушечные, идут двумя ровными рядами, замирают или газуют на светофоре. В воздухе разлита ровная, успокаивающая серость. Луис обозревает панораму.
Это, наверное, сильное потрясение – увидеть всех снова? – спрашивает он.
Я не в силах скрыть разочарование.
Это не все, говорю я. Я бы еще многих увидела.
Например, отца?
Нет. Например, Фрэн.
Можем попытаться, говорит он. Походить, поискать.
Он извиняется за нас обоих.
Мам, мы только заскочим в «Лунный…» …э-ээ… в ресторан. Возьмем джина.
Селеста усаживается на заднее сиденье рядом с Розой и Люкой, с нескрываемым отвращением подбирает полы пальто.
Мы домой, Дол! – кричит в окно Роза. Закусок прихватите, ладно?
Мы глядим им вслед. Миссис Рили улыбается и машет нам с переднего сиденья машины Джамбо. Ну, просто семейная поездка за город. Мы машем в ответ.
Ну, тетя Дол, говорит Луис. Ты готова?
Гляди, показывает он в сторону живой изгороди из шиповника. Можем здесь срезать.
Металлическая дуга, перекинутая над железной дорогой. Это Дьяволов мост. Слева переплетение узеньких улочек, справа – доки, рельсы, скрещивающиеся и расходящиеся, как линии на руке. Прямо под нами вьется змейкой колея. Я никогда не была на мосту, только под ним. Со склада вдалеке доносится лязганье металла.
Мы здесь играли маленькими, говорю я. Луис улыбается мне.
Мы тоже! – говорит он. Здесь теперь живут бродяги. Разумеется, безо всякого разрешения.
Он ведет меня дальше, напрямик, к докам. Мы проходим ряды каких-то захудалых магазинчиков, и Луис показывает на противоположную сторону улицы – там бакалейная лавка, швейная мастерская, зал игровых автоматов – в ярко размалеванной витрине выставлены муляжи призов. Луис выжидающе смотрит на меня.
Что? – спрашиваю я. Что такое?
Я слежу за его взглядом. Он никак не возьмет в толк, что у меня воспоминания пятилетней девочки. Мешанина названий улиц, чьих-то имен. Ничего конкретного. Он показывает на вывеску над дверью: «Тино – овощи и фрукты». Для меня это пустой звук, но что-то меня цепляет. Что-то едва ощутимое. Тусклый свет, запах темноты за дверью.
Я тебе покажу, говорит он, переходит улицу и распахивает дверь. Но я останавливаюсь, делаю вид, что рассматриваю апельсины в ящике. Они, как снегом, припорошены плесенью. У входа, среди коробок и ящиков с овощами разной степени гнилости сидит старик. Луис тихонько разговаривает с этим почти что призраком, а я мнусь на тротуаре и дрожу от холода. Ветер несет мелкие капли дождя. В витрине швейной мастерской стоит покосившийся манекен с пустыми глазами. Голова его уткнулась в раму окна, на щеке следы пальцев. В груди у меня начинается жжение.
Эй! – кричу я Луису. Пошли назад.
Он выглядывает из двери, бросает на меня насмешливый взгляд.
А я думал, ты хотела кое с кем повстречаться, говорит он. И берет за плечо старика, сидящего на перевернутом ящике.
Вы помните Долорес Гаучи, мистер Тино?
Тот протягивает руку. Под ногтями земля, костяшки пальцев грязные, но рука все еще сильная, и ладонь такая же широкая и распахнутая, как в тот день, когда он достал из огня младенца. Он испускает тихий дребезжащий вздох – узнал.
Разумеется, говорит Мартино, и жестом просит меня наклониться пониже. Дай-ка я на тебя посмотрю.
«Бакалейная лавка» – совсем не то, чем кажется. В углу зала узкая лестница, а сверху льется мягкий свет, словно там нет крыши. Мартино снимает с крючка ключ и ведет нас в длинную комнату. Сюда свет поступает только через выходящую на улицу витрину. Ее нижняя часть затянута розовой пленкой, по которой пальцем написано – что именно, я разбираю не сразу.
Лунный сВеТ ОТкрыТ дЛя Вас
Так вот что имела в виду Ева, говоря про «кое-кого». Глаза медленно привыкают к полумраку; Луис и Мартино скользят передо мною тенями, лавируют между разбросанными в проходе круглыми столиками. У стены барная стойка с пластиковой столешницей. На ней поблескивает одинокая бутылка. Мартино выстраивает в ряд три рюмочки.
Садитесь, говорит он. Садитесь, пожалуйста.
Луис пододвигает к стойке высокий табурет, я взбираюсь на него.
Сегодня у тебя печальный день, Долорес, говорит Мартино и наполняет рюмки. Пахнет анисом. Он барабанит пальцами по пластику, что-то ищет глазами.
А-а! восклицает он, ныряет под стойку, достает лимон. Режет его на четвертинки, выжимает в каждую рюмку.
Мы поднимаем бокалы. Напиток прохладный и мутный, с резким, обжигающим вкусом.
Долорес интересуется прошлым, говорит Луис.
Лицо его, когда он глядит на Мартино, сияет. Слишком уж вдохновенно он выглядит, и это меня пугает. Я вижу в Луисе своего отца, вижу, как он спешит по улице, помахивая шляпой, каждый жест говорит об успехе, он рвется наружу песней. Конечно же Луис бывал здесь. Слышал рассказы Мартино. Но меня не интересует прошлое. Мне хочется узнать, как случилось, что семью разметало, как она разлетелась во все стороны, как рисинки из горсти. Я хочу знать про Марину, отца, Фрэн; про то, что это такое – сгореть.
Ты, разумеется, хочешь услышать про пожар, говорит Мартино, читая мои мысли.
Да. Я хочу знать всё.
Он пристально смотрит на меня поверх очков слезящимися глазами – от старости или от выпитого белки желтые, с красными прожилками, но ресницы длинные и черные: будто ненастоящие.
Всё, эхом отзывается он и закрывает глаза.
Пожимает плечами, снова улыбается.
Долорес, говорит он, всего я не знаю.
Голос его в полумраке «Лунного света» кажется шершавым. Он облокачивается на стойку и рассказывает мне всё, что знает .
Мартино надо только забрать долг. С тех пор, как его корабль причалил в Тигровой бухте, он кем только не работал – портовым грузчиком, швейцаром в гостинице, уборщиком, барменом, – и нигде не обходилось без неприятностей. А эта последняя работа – здесь не нужно стоять за стойкой, отмывать губную помаду со стаканов, разливать выпивку. Время от времени его вызывают вниз выгнать пьяницу или заставить кого-то заплатить за ром, но по большей части он просто стоит у бара бок о бок с Ильей Поляком, который ему никакой не друг и чей запах ему не нравится.
За стойкой «Лунного света» свободного пространства немного: плита у стены оставляет узкий проход, здесь могут разойтись двое, но щуплых. В смену Сальваторе вообще не помещается никто другой; он приходит в ярость от любой попытки занять его территорию. А теперь тут Мартино с Ильей, и оба борются за каждый лишний дюйм. Они глядят поверх пустых кабинок то на входную дверь, то на граненые стопки, которые держат в руках, ждут, как верные псы, возвращения хозяина.
Им необязательно стоять рядом; один из них вполне бы мог обойти стойку и сесть на табурет – тогда места хватило бы обоим. Но Мартино и Илья в таком случае окажутся лицом друг к другу: один будет спиной к двери, а второму останется только приглядывать за липкими бутылками под стойкой. Ни один не хочет уступать ни пяди. Мартино выше и шире, его пиджак, когда он тянется через стойку, впивается в плечи. Он глядит на дверь, щурится, услышав на улице шаги, болтает в стакане бренди. Ему скучно до тоски.
Проходит вечность, прежде чем появляется Джо Медора. Он сует руку во внутренний карман пиджака, достает тоненький блокнот, бросает его на стойку.
Сбор средств, Мартино. Ты пойдешь.
Это что-то новенькое. Обычно сборами занимается Илья. Он хвастается, как угрожает одному, уговаривает другого, со смехом рассказывает о некоторых женщинах – заплатить им нечем, но они готовы быть с ним нежными, а он просто переносит сумму за эту неделю на следующую. Одной из них стала Мэри Гаучи.
Сладкая бабенка, говорит Илья, целуя кончики пальцев. Сладкая.
Мартино ее знает; хорошенькая, замотанная, с кучей детей; одевается скромно, ходит, склонив голову набок. Последний раз он видел ее несколько недель назад. Это была его первая работа для Джо – выселить семейство Гаучи из комнат над «Лунным светом». Мэри стояла в окружении набитых бумажных мешков и наполовину заполненных ящиков. Один ребенок сидел у нее на бедре, а остальные носились взад-вперед с какими-то вещами и всё кричали: Мам, а мы это берем? мам, а это наше? Детей столько, что и не сосчитать, и все такие одинаковые. Фрэнки не было. Мартино, желая помочь, поднял первое, что увидел – тяжеленный матросский сундук. Из его глубин послышалось сдавленное мяуканье.
Там младенец, сказала Мэри, отводя прядь волос со лба. Поосторожнее.
Он потом все носил аккуратно, словно в каждом предмете мебели мог оказаться ребенок.
С тех пор он ее не видел, но Фрэнки появляется по-прежнему; ходит в хорошем костюме, ставит выпивку приятелям в «Топ-кафе» Тони, делает вид, что ничего не изменилось. Мартино думает, что приятно будет увидеть Мэри снова. Илья явно считает так же.
Это мое дело, босс, говорит он, хватая блокнот.
Джо Медора смотрит на него искоса.
Я тебе говорил, оставь Мэри Гаучи в покое. Так нет же. Ну вот, теперь у тебя другая работа.
Он забирает у Ильи блокнот и отдает Мартино.
Она должна за квартиру. Пойди получи.
До Ходжес-роу Мартино добирается к вечеру. До этого момента день был доходный. То ли потому, что человек новый, то ли потому, что он такой огромный, но люди, к которым он приходил, на минуту скрывались в доме и выходили со сложенными купюрами, или с часами, или с кольцом. Мартино берет все, что предлагают, делает пометки в блокноте, что дал ему Джо. Карманы топорщатся от квартплаты, процентов, золота.
А теперь перед ним стоит Мэри, прижимает к груди пустую жестянку из-под печенья. На крыле носа угольная пыль. Она говорит так быстро, что он не успевает разобрать слов, но по глазам понимает, что денег у нее нет. Она смотрит за его спину, на дом напротив. Тихонько выругавшись, поворачивается, чтобы снова войти в дом.
Входите скорее, говорит она.
Только дверь оказывается запертой. Она толкает ее, снова ругается. Мэри ведет его по улице, сгибается под порывами ветра.
Тино, он забрал деньги! И что мне прикажешь делать? – кричит она, вертит головой раз, другой поэтому, когда они доходят до проулка, Мартино становится совершенно ясно, что ей прикажешь делать. Как Илья сказал про Мэри? Сладкая . Но не для Мартино – для Мартино она отчаявшаяся женщина. Она берет его руки, прижимает ладони к своему лицу, ведет их вниз – по телу. Мартино хватает ее за запястье – пытается остановить. Он не примет плату в таком виде. Она заглядывает ему в глаза, умоляет, злится, а потом он решает, что спасен: из-за угла доносится женский крик, потом еще один – еще настойчивее. Ребенок, которого он почти что узнает, выбегает со стороны Площади, прыгает птичкой в кусты и исчезает. Другой ребенок, поменьше, смотрит на змейку голубого пламени.
В рассказе Мартино что-то не так. Он сидит с открытым ртом, уставившись в рюмку, пытается нащупать нить. Шевелит губами – репетирует.
Это чудо, что тебя нашли – он тычет в меня пальцем. Не забывай этого. Просто повезло.
Он кладет ладонь на стойку, показывает мне линии жизни и вторую, параллельную. Две линии жизни.
Вам повезло? – спрашиваю я. Эта демонстрация меня не убедила. Но он не закончил рассказ. Мне просто нужно запомнить его слова – на потом. Когда узнаю остальное.
Он кладет жестянку из-под печенья на стойку. При электрическом свете жесть превращается в серебро. Шляпа Фрэнки лежит на стойке слева, и Мартино понимает, что он у Джо. Он проверяет деньги, которые собрал, раскладывает на отдельные кучки банкноты, монеты, золото, составляет подробный перечень, а руки всё дрожат. Он пытается придумать, как сказать Фрэнки про пожар. Он уже прикидывает варианты: это сделал Илья – назло, или Джо, или тот, кого он не знает, или вообще никто. Мартино не жалко Фрэнки. После того как он понял, что приходится делать Мэри, ему хочется его убить. Он наливает стакан, опрокидывает залпом, наливает еще. И вдруг замечает, что манжеты рубашки дюйма на два не достают до запястья и все в копоти, волосы на руке черные и слипшиеся. Похоже на шубу той женщины – как ее зовут? Ева! Ему еще так хотелось шубу потрогать. Вспомнив об этом, он глядит на ладонь и замечает царапину, облизывает ранку – на языке-то бренди.
Ему ждать еще целый месяц, прежде чем Ева сама его отыщет.
Они все вверх дном перевернут, говорит она. Кто-то должен за ними приглядеть.
Она сидит в кабинке, пьет вторую порцию рома, натягивает подол юбки на колени. Но всякий раз, когда наклоняется, юбка все равно ползет вверх. Запах ее духов ему нравится. Его молчание манит ближе. Придвинься ко мне, говорит тишина.
Вы ведь друг семьи?
Мартино не отвечает. Он ощущает себя таковым. Он понижает голос, чтобы их не подслушали.
Жена Сальваторе туда ходит. Она за ними присматривает.
Эта Карлотта? Еще одна психическая, говорит Ева. Они если не возьмутся за ум, детей потеряют. Там такое творится!
Ева отказывается выпить еще, но, встав, оборачивается и касается его руки.
До скорого, говорит она.
Мартино нанесет семейству Гаучи визит.
Что там такое творится? Он стучит, но никто не отвечает, поэтому Мартино заходит за угол и направляется к высаженной двери в кухню. Во дворе валяются доски – по большей части обгоревшие. Он видит большую ножовку на скамье, горку блестящих гвоздей в газете. Когда он был здесь в последний раз, на этом месте стояла Мэри с ребенком на руках и выла, глядя в небеса. А теперь тут Фрэнки – без рубашки, на теле, несмотря на холод, поблескивают капли пота. Он сооружает клетку.
Это для чего? – спрашивает Мартино.
Для кроликов.
Великовата, говорит Мартино недоверчиво.
Для кроликов, упорствует Фрэнки.
Он ходит туда-сюда по тропинке, лавирует между досками и быстро говорит на родном языке. Мартино знает мальтийский, но не успевает разобрать поток слов, льющийся из глотки Фрэнки. Он глядит, как тот приколачивает доски одну над другой. Получается довольно беспорядочно. Руки у Фрэнки в ссадинах от молотка. Наконец остов принимает некую форму: спереди Фрэнки сделал продолговатый дверной проем, который заставил железной решеткой. Вверху выпирают острые концы прутьев. Фрэнки загибает их ладонью.
Как Мэри? – спрашивает Мартино. Как младенец?
Фрэнки поджимает губы. И выплевывает на родном диалекте:
Иль демоне , Мартино. Синистра. Синистра. Ла дьявола.
В доме Мартино находит Розу, Фрэн и Люку – они до сих пор в ночнушках. Сидят одна за другой на лестнице, как часовые. Люка на нижней ступеньке. Она обнимает руками колени и, моргая, смотрит на него.
Вам сюда нельзя, говорит Роза, и голос ее журчит ручейком. Это место проклято.
От них волной идет страх. Фрэн начинает выть.
Мы никого не можем пустить, мистер, говорит она. Мы прокляты! На нас порчу наслали!
Мартино замолкает, тяжело вздыхает. Это рассказ не про пожар.
Вот здесь… говорит он, пытаясь объяснить. Твоя кожа…
Он подносит раскрытую ладонь к моему лицу, но не дотрагивается до него.
Тут был пузырь – полный воды. Мартино поднимает рюмку; на стойке сверкает мокрый кружок. Он размыкает пальцем круг и ведет в мою сторону мокрую дорожку. Словно карту рисует.
Глаза закрыты, волосы обгорели.
Луис смотрит на меня. Теперь рассказ не нравится и ему, но мы застряли в «Лунном свете», в истории Мартино.
Тут было понятно, что заживет, что будет лучше. А это…
Он снова умолкает; остальное он может только показать. Мартино скрючивает руку, гнет ее к груди. Как Роза вчера утром.
Такое увидишь…
Пальцы выкручены, согнуты в клешню, тело невольно повторяет те же движения. Как будто нечто корчится в огне. Отчаянная попытка защититься.
Вот какая ты была. Фрэнки решил – Мартино распрямляет ладонь, – что в его дом пришел дьявол.
Он опорожняет рюмку, аккуратно ставит на стойку. Свет вокруг него матовый.
Они боялись, говорит он.
И тогда я понимаю.
Боялись меня.
Долорес, он был человек суеверный. Он был глупый человек.
Рассказ закончен. Я хочу спросить еще, но во рту у меня вязко, во рту у меня грязь. Я тянусь к рюмке, но она пуста. Не помню, как я все выпила. Луис резко спрыгивает с табурета.
Извините, мистер Тино, нам пора. Пойдем, Дол, говорит он, не глядя мне в глаза. Они нас заждались.
Мартино идет за нами через зал. У двери он наклоняет голову, и она касается моей.
Прости меня, говорит он, крепко меня обнимает и отпускает.
Он тебя расстроил, тетя Дол? Ты уж извини.
И весь съежился от огорчения.
Он просто рассказал историю, Луис, говорю я. Забудь об этом. Есть вещи и похуже.
Мы глядим на бухту. Восточный док прекрасен, простор неба рассечен надвое полосой желтого камня. Вдалеке мерцают огни гавани. Они похожи на маленькие солнца. По небу проносится птица.
Я еще тебе помогу, тетя Дол, говорит он.
Хватит поисков, Луис. Идем домой.
Он согласно кивает, но глядит загадочно, лукаво.
Конечно, говорит он. Только сначала я должен сделать кое-какие дела. Кое-что проверить. Я сам туда приду, ладно? Луис идет быстро, словно ему не терпится убраться отсюда; кажется, он похож на свою мать больше, чем думает.
Где ты пропадала? Мы ждем – она глядит через мое плечо на улицу. А где Луис?
Я была в порту, говорю я. И видела Мартино…
Она не дает мне договорить. Выставляет между нами руку – как нож. Рубит ей воздух. Селеста не впустит меня, пока не скажет свою реплику.
Я тебе говорила, Долорес, я этого не допущу. Думаешь, можешь раскопать здесь все, что захочешь, и снова уплывешь? Нам-то здесь жить!
Только я решаю, что ее тирада закончена, как она хватает меня за рукав пальто и тащит в столовую. Зубы у нее стиснуты; она с наслаждением впилась бы в меня.
Я не шучу, заявляет она. Вечера воспоминаний не будет.
И она отворачивается, улыбается пустой, заученной улыбкой. Старшая сестра. Безукоризненная хозяйка.
Ну, наконец-то, говорит она собравшимся. Явилась, пропащая душа.
Душная кухня. Люка заняла место у раковины, где прежде всегда стояла Ева, и делает она то же самое – повернув запястье, стряхивает пепел в слив. На ней по-прежнему туго повязанный черный платок, темные очки подняты на лоб – словно запасная пара глаз. Люка выглядит вблизи устало. У нее нет ресниц, веки дряблые и морщинистые, двумя коричневыми росчерками сделаны брови. Губы она запечатала узкой темно-красной линией – словно боится, что через рот утекут мысли. Это семейство умеет сделать макияж.
Когда я появляюсь в дверях, она громко хохочет.
Ты бедняжку ненавидела, говорит она Розе. Мучительница!
и я решаю, что это обо мне.
Не мучила я ее! – говорит Роза. Эта собака Джексонов всех доставала. Вонючая, и вечно скулила. Я-то животных люблю. Вот Парснипа спросите!
Пес Розы пристроил морду у Джамбо на коленях; тот пытается его отпихнуть, но пес упорен. Джамбо пялится в чашку, ему жарко и неудобно. Пес, услышав свое имя, произнесенное так громко, ныряет под стол.
Я впитываю все – удушающую жару, слабый запах взволнованных тел, окна в капельках влаги. Места мало. Роза с Люкой, Селеста, Джамбо. А теперь еще я. Нам всем здесь никак не разместиться. Я наблюдаю за их разговором: рты открываются и закрываются. Роза смеется, Люка наклоняется и шепчет что-то ей на ухо, у Селесты – она злится, но вслух этого не высказывает – глаза-щелочки. Она барабанит по столу розовыми наманикюренными ноготками.
Изо дня в день мама возилась с нами на этой кухне. Каково это было – всех шестерых надо было накормить, одеть, за всеми приглядеть. А еще – ждать Фрэнки, составлять списки, писать записки кредиторам.
Я тоже отлично умею составлять списки; мне всегда хочется все расставить по местам…
Такие мы и есть, скажи, Дол?
Какие? – пытаюсь сообразить я.
Дикари и невежи, отвечает Роза.
Говори за себя! – мрачно бросает Селеста.
Она сдергивает с блюда с сандвичами посудное полотенце, подозрительно принюхивается, после чего протягивает блюдо мне.
Бедная миссис Рили! А что до отца Томелти…
Это все то же красное полотенце миссис Рили. Я ничего не говорю. Беру сандвич, он так густо намазан маслом, что оба треугольника хлеба сползают с куска ветчины. Убедившись, что никто на меня не смотрит, я скармливаю сандвич псу. Селеста вешает посудное полотенце на стул Джамбо.
Рили, наши соседи. Лю, помнишь их?
Она надувает щеки, смотрит хмуро и сосредоточенно, и голос ее звучит потрясающе точно: «Делла! Где это треклятое „Эхо“?» Джамбо смотрит на нее озадаченно.
Они им задницу вытирали. Не надо на меня так пялиться – мы все так делали. Даже наша леди Изыск, говорит Роза, кивая на Селесту. Селеста берет сандвич и откусывает крохотный кусочек.
Роза, ты не могла бы хотя бы за едой вести себя прилично?
Теперь уже поздно рассказывать про посудное полотенце.
Они резали бумагу на четвертушки, говорю я, стараясь не смотреть в мрачное лицо Селесты. Все глядят на меня. Роза от удивления раскрывает рот.
А ты откуда знаешь? – спрашивает она.
Мама иногда перелезала через забор и воровала у них из сортира. Говорила, пригодится кроликам в клетку. Для тепла.
Молчание. Сама не знаю, откуда всплыло это воспоминание. Селеста пристально разглядывает сандвич. Люка закуривает очередную сигарету. Роза берет бутылку виски, отвинчивает крышку.
Дол, где я видела стаканы? – говорит она, оглядываясь по сторонам.
Они в буфете под лестницей. Я протискиваюсь между коробками и мешками, дотягиваюсь до полочки, на которой стоят пыльные разрозненные стаканы. И зову Розу.
Подойди-ка, я тебе их передам.
В углу помигивает счетчик. Раньше была круговая шкала: колесико с красной зарубкой крутилось то быстро, то, когда в доме было темно и тихо, медленно-медленно. Красная кайма полотенца, которым миссис Рили подвязывала маме подбородок; язык Евы, слизывающий крем с губ; расколотый рубин. И – еще ярче и краснее – кровавые жемчужины, капающие мне в ладонь. Я пытаюсь все расставить по местам.
Мама стоит у буфета и кричит наверх:
Да? – раздавался вдруг тоненький голосок, словно идущий с потолка.
Он изумленно поднимал глаза. Это была любимая Розина шуточка. Он каждый раз попадался.
Люка снова пихает меня в бок, и я едва успеваю заметить легкий кивок ее головы. Миссис Рили неумолимо клонит в сон. Веки сами закрываются, голова клонится набок, едва не падает Розе на плечо, но тут миссис Рили вздрагивает, встряхивается и глядит, распахнув глаза и судорожно моргая, на священника. У Розы руки сцеплены на животе, глаза закрыты, брови двумя благочестивыми арками рвутся к небу. Она напоминает мне братца Тука. Грудь ее вздымается под пальто, и мне даже кажется поначалу, что она рыдает; но она открывает глаза, подмигивает нам и снова погружается в благоговейный транс. Священник умолкает, и слышится тихий смешок. Он кидает горсть земли на гроб. Сзади раздается сдавленный вздох. Еще горсть. Отец Томелти размашисто крестится, и Люка делает то же самое, утирая походя перчаткой нос. Она склоняет голову, но смех рвется наружу, трясет ее взрывной волной, сливаясь с приглушенным пофыркиванием Розы, Луиса, моим. И вдруг мы все начинаем хохотать, смущенно и пронзительно – под холодным взглядом священника, под каплями тумана, падающими с неба.
Люка сбегает первой; едва стихает последнее «Аминь», и она уже мчится, пошатываясь на шпильках, по грязи, будто за ней гонится сам Сатана. А это всего лишь Роза, пальто ее надувается колоколом, и она, задыхаясь, пытается поспеть за сестрой.
Лю, погоди минутку! Меня подожди!
Она нагоняет Люку, и они берутся за руки. Их смех несется над покосившимися надгробиями, над заросшими сорняками могилами. Я чувствую себя обойденной. Совсем недолго, но Роза была со мной, а у могилы Люка протянула мне руку, и я решила, что и на нее имею какие-то права. Но теперь они опять друг с дружкой. Селеста семенит передо мной, она пытается умаслить священника; ей хочется отгородиться ото всех нас, даже от собственного сына Луиса. Он держится со мной рядом. Взгляд у него озорной.
А это кто? – спрашивает он.
Люка.
Ой, правда? Я про нее слышал.
Мы стоим на холме, смотрим на проносящиеся внизу машины. Они выглядят как игрушечные, идут двумя ровными рядами, замирают или газуют на светофоре. В воздухе разлита ровная, успокаивающая серость. Луис обозревает панораму.
Это, наверное, сильное потрясение – увидеть всех снова? – спрашивает он.
Я не в силах скрыть разочарование.
Это не все, говорю я. Я бы еще многих увидела.
Например, отца?
Нет. Например, Фрэн.
Можем попытаться, говорит он. Походить, поискать.
Он извиняется за нас обоих.
Мам, мы только заскочим в «Лунный…» …э-ээ… в ресторан. Возьмем джина.
Селеста усаживается на заднее сиденье рядом с Розой и Люкой, с нескрываемым отвращением подбирает полы пальто.
Мы домой, Дол! – кричит в окно Роза. Закусок прихватите, ладно?
Мы глядим им вслед. Миссис Рили улыбается и машет нам с переднего сиденья машины Джамбо. Ну, просто семейная поездка за город. Мы машем в ответ.
Ну, тетя Дол, говорит Луис. Ты готова?
* * *
Он поражен тем, что я не знаю, где мы. Для Луиса город менялся постепенно, годами прокладывались новые дороги, сносили старые районы, работали экскаваторы, в воздухе пахло горячим асфальтом. А для меня все новое и все одинаковое. Ряды одинаковых кирпичных домов, из распахнутых дверей которых выкатывают коляски, вывозят велосипеды, доносятся запахи еды. Жестяная улица, Цинковая, Серебряный переулок. Я думаю о драгоценных металлах – потому что мы сворачиваем на Платиновую площадь. Здесь Луис останавливается.Гляди, показывает он в сторону живой изгороди из шиповника. Можем здесь срезать.
Металлическая дуга, перекинутая над железной дорогой. Это Дьяволов мост. Слева переплетение узеньких улочек, справа – доки, рельсы, скрещивающиеся и расходящиеся, как линии на руке. Прямо под нами вьется змейкой колея. Я никогда не была на мосту, только под ним. Со склада вдалеке доносится лязганье металла.
Мы здесь играли маленькими, говорю я. Луис улыбается мне.
Мы тоже! – говорит он. Здесь теперь живут бродяги. Разумеется, безо всякого разрешения.
Он ведет меня дальше, напрямик, к докам. Мы проходим ряды каких-то захудалых магазинчиков, и Луис показывает на противоположную сторону улицы – там бакалейная лавка, швейная мастерская, зал игровых автоматов – в ярко размалеванной витрине выставлены муляжи призов. Луис выжидающе смотрит на меня.
Что? – спрашиваю я. Что такое?
Я слежу за его взглядом. Он никак не возьмет в толк, что у меня воспоминания пятилетней девочки. Мешанина названий улиц, чьих-то имен. Ничего конкретного. Он показывает на вывеску над дверью: «Тино – овощи и фрукты». Для меня это пустой звук, но что-то меня цепляет. Что-то едва ощутимое. Тусклый свет, запах темноты за дверью.
Я тебе покажу, говорит он, переходит улицу и распахивает дверь. Но я останавливаюсь, делаю вид, что рассматриваю апельсины в ящике. Они, как снегом, припорошены плесенью. У входа, среди коробок и ящиков с овощами разной степени гнилости сидит старик. Луис тихонько разговаривает с этим почти что призраком, а я мнусь на тротуаре и дрожу от холода. Ветер несет мелкие капли дождя. В витрине швейной мастерской стоит покосившийся манекен с пустыми глазами. Голова его уткнулась в раму окна, на щеке следы пальцев. В груди у меня начинается жжение.
Эй! – кричу я Луису. Пошли назад.
Он выглядывает из двери, бросает на меня насмешливый взгляд.
А я думал, ты хотела кое с кем повстречаться, говорит он. И берет за плечо старика, сидящего на перевернутом ящике.
Вы помните Долорес Гаучи, мистер Тино?
Тот протягивает руку. Под ногтями земля, костяшки пальцев грязные, но рука все еще сильная, и ладонь такая же широкая и распахнутая, как в тот день, когда он достал из огня младенца. Он испускает тихий дребезжащий вздох – узнал.
Разумеется, говорит Мартино, и жестом просит меня наклониться пониже. Дай-ка я на тебя посмотрю.
«Бакалейная лавка» – совсем не то, чем кажется. В углу зала узкая лестница, а сверху льется мягкий свет, словно там нет крыши. Мартино снимает с крючка ключ и ведет нас в длинную комнату. Сюда свет поступает только через выходящую на улицу витрину. Ее нижняя часть затянута розовой пленкой, по которой пальцем написано – что именно, я разбираю не сразу.
Лунный сВеТ ОТкрыТ дЛя Вас
Так вот что имела в виду Ева, говоря про «кое-кого». Глаза медленно привыкают к полумраку; Луис и Мартино скользят передо мною тенями, лавируют между разбросанными в проходе круглыми столиками. У стены барная стойка с пластиковой столешницей. На ней поблескивает одинокая бутылка. Мартино выстраивает в ряд три рюмочки.
Садитесь, говорит он. Садитесь, пожалуйста.
Луис пододвигает к стойке высокий табурет, я взбираюсь на него.
Сегодня у тебя печальный день, Долорес, говорит Мартино и наполняет рюмки. Пахнет анисом. Он барабанит пальцами по пластику, что-то ищет глазами.
А-а! восклицает он, ныряет под стойку, достает лимон. Режет его на четвертинки, выжимает в каждую рюмку.
Мы поднимаем бокалы. Напиток прохладный и мутный, с резким, обжигающим вкусом.
Долорес интересуется прошлым, говорит Луис.
Лицо его, когда он глядит на Мартино, сияет. Слишком уж вдохновенно он выглядит, и это меня пугает. Я вижу в Луисе своего отца, вижу, как он спешит по улице, помахивая шляпой, каждый жест говорит об успехе, он рвется наружу песней. Конечно же Луис бывал здесь. Слышал рассказы Мартино. Но меня не интересует прошлое. Мне хочется узнать, как случилось, что семью разметало, как она разлетелась во все стороны, как рисинки из горсти. Я хочу знать про Марину, отца, Фрэн; про то, что это такое – сгореть.
Ты, разумеется, хочешь услышать про пожар, говорит Мартино, читая мои мысли.
Да. Я хочу знать всё.
Он пристально смотрит на меня поверх очков слезящимися глазами – от старости или от выпитого белки желтые, с красными прожилками, но ресницы длинные и черные: будто ненастоящие.
Всё, эхом отзывается он и закрывает глаза.
Пожимает плечами, снова улыбается.
Долорес, говорит он, всего я не знаю.
Голос его в полумраке «Лунного света» кажется шершавым. Он облокачивается на стойку и рассказывает мне всё, что знает .
Мартино надо только забрать долг. С тех пор, как его корабль причалил в Тигровой бухте, он кем только не работал – портовым грузчиком, швейцаром в гостинице, уборщиком, барменом, – и нигде не обходилось без неприятностей. А эта последняя работа – здесь не нужно стоять за стойкой, отмывать губную помаду со стаканов, разливать выпивку. Время от времени его вызывают вниз выгнать пьяницу или заставить кого-то заплатить за ром, но по большей части он просто стоит у бара бок о бок с Ильей Поляком, который ему никакой не друг и чей запах ему не нравится.
За стойкой «Лунного света» свободного пространства немного: плита у стены оставляет узкий проход, здесь могут разойтись двое, но щуплых. В смену Сальваторе вообще не помещается никто другой; он приходит в ярость от любой попытки занять его территорию. А теперь тут Мартино с Ильей, и оба борются за каждый лишний дюйм. Они глядят поверх пустых кабинок то на входную дверь, то на граненые стопки, которые держат в руках, ждут, как верные псы, возвращения хозяина.
Им необязательно стоять рядом; один из них вполне бы мог обойти стойку и сесть на табурет – тогда места хватило бы обоим. Но Мартино и Илья в таком случае окажутся лицом друг к другу: один будет спиной к двери, а второму останется только приглядывать за липкими бутылками под стойкой. Ни один не хочет уступать ни пяди. Мартино выше и шире, его пиджак, когда он тянется через стойку, впивается в плечи. Он глядит на дверь, щурится, услышав на улице шаги, болтает в стакане бренди. Ему скучно до тоски.
Проходит вечность, прежде чем появляется Джо Медора. Он сует руку во внутренний карман пиджака, достает тоненький блокнот, бросает его на стойку.
Сбор средств, Мартино. Ты пойдешь.
Это что-то новенькое. Обычно сборами занимается Илья. Он хвастается, как угрожает одному, уговаривает другого, со смехом рассказывает о некоторых женщинах – заплатить им нечем, но они готовы быть с ним нежными, а он просто переносит сумму за эту неделю на следующую. Одной из них стала Мэри Гаучи.
Сладкая бабенка, говорит Илья, целуя кончики пальцев. Сладкая.
Мартино ее знает; хорошенькая, замотанная, с кучей детей; одевается скромно, ходит, склонив голову набок. Последний раз он видел ее несколько недель назад. Это была его первая работа для Джо – выселить семейство Гаучи из комнат над «Лунным светом». Мэри стояла в окружении набитых бумажных мешков и наполовину заполненных ящиков. Один ребенок сидел у нее на бедре, а остальные носились взад-вперед с какими-то вещами и всё кричали: Мам, а мы это берем? мам, а это наше? Детей столько, что и не сосчитать, и все такие одинаковые. Фрэнки не было. Мартино, желая помочь, поднял первое, что увидел – тяжеленный матросский сундук. Из его глубин послышалось сдавленное мяуканье.
Там младенец, сказала Мэри, отводя прядь волос со лба. Поосторожнее.
Он потом все носил аккуратно, словно в каждом предмете мебели мог оказаться ребенок.
С тех пор он ее не видел, но Фрэнки появляется по-прежнему; ходит в хорошем костюме, ставит выпивку приятелям в «Топ-кафе» Тони, делает вид, что ничего не изменилось. Мартино думает, что приятно будет увидеть Мэри снова. Илья явно считает так же.
Это мое дело, босс, говорит он, хватая блокнот.
Джо Медора смотрит на него искоса.
Я тебе говорил, оставь Мэри Гаучи в покое. Так нет же. Ну вот, теперь у тебя другая работа.
Он забирает у Ильи блокнот и отдает Мартино.
Она должна за квартиру. Пойди получи.
До Ходжес-роу Мартино добирается к вечеру. До этого момента день был доходный. То ли потому, что человек новый, то ли потому, что он такой огромный, но люди, к которым он приходил, на минуту скрывались в доме и выходили со сложенными купюрами, или с часами, или с кольцом. Мартино берет все, что предлагают, делает пометки в блокноте, что дал ему Джо. Карманы топорщатся от квартплаты, процентов, золота.
А теперь перед ним стоит Мэри, прижимает к груди пустую жестянку из-под печенья. На крыле носа угольная пыль. Она говорит так быстро, что он не успевает разобрать слов, но по глазам понимает, что денег у нее нет. Она смотрит за его спину, на дом напротив. Тихонько выругавшись, поворачивается, чтобы снова войти в дом.
Входите скорее, говорит она.
Только дверь оказывается запертой. Она толкает ее, снова ругается. Мэри ведет его по улице, сгибается под порывами ветра.
Тино, он забрал деньги! И что мне прикажешь делать? – кричит она, вертит головой раз, другой поэтому, когда они доходят до проулка, Мартино становится совершенно ясно, что ей прикажешь делать. Как Илья сказал про Мэри? Сладкая . Но не для Мартино – для Мартино она отчаявшаяся женщина. Она берет его руки, прижимает ладони к своему лицу, ведет их вниз – по телу. Мартино хватает ее за запястье – пытается остановить. Он не примет плату в таком виде. Она заглядывает ему в глаза, умоляет, злится, а потом он решает, что спасен: из-за угла доносится женский крик, потом еще один – еще настойчивее. Ребенок, которого он почти что узнает, выбегает со стороны Площади, прыгает птичкой в кусты и исчезает. Другой ребенок, поменьше, смотрит на змейку голубого пламени.
В рассказе Мартино что-то не так. Он сидит с открытым ртом, уставившись в рюмку, пытается нащупать нить. Шевелит губами – репетирует.
Это чудо, что тебя нашли – он тычет в меня пальцем. Не забывай этого. Просто повезло.
Он кладет ладонь на стойку, показывает мне линии жизни и вторую, параллельную. Две линии жизни.
Вам повезло? – спрашиваю я. Эта демонстрация меня не убедила. Но он не закончил рассказ. Мне просто нужно запомнить его слова – на потом. Когда узнаю остальное.
Он кладет жестянку из-под печенья на стойку. При электрическом свете жесть превращается в серебро. Шляпа Фрэнки лежит на стойке слева, и Мартино понимает, что он у Джо. Он проверяет деньги, которые собрал, раскладывает на отдельные кучки банкноты, монеты, золото, составляет подробный перечень, а руки всё дрожат. Он пытается придумать, как сказать Фрэнки про пожар. Он уже прикидывает варианты: это сделал Илья – назло, или Джо, или тот, кого он не знает, или вообще никто. Мартино не жалко Фрэнки. После того как он понял, что приходится делать Мэри, ему хочется его убить. Он наливает стакан, опрокидывает залпом, наливает еще. И вдруг замечает, что манжеты рубашки дюйма на два не достают до запястья и все в копоти, волосы на руке черные и слипшиеся. Похоже на шубу той женщины – как ее зовут? Ева! Ему еще так хотелось шубу потрогать. Вспомнив об этом, он глядит на ладонь и замечает царапину, облизывает ранку – на языке-то бренди.
Ему ждать еще целый месяц, прежде чем Ева сама его отыщет.
Они все вверх дном перевернут, говорит она. Кто-то должен за ними приглядеть.
Она сидит в кабинке, пьет вторую порцию рома, натягивает подол юбки на колени. Но всякий раз, когда наклоняется, юбка все равно ползет вверх. Запах ее духов ему нравится. Его молчание манит ближе. Придвинься ко мне, говорит тишина.
Вы ведь друг семьи?
Мартино не отвечает. Он ощущает себя таковым. Он понижает голос, чтобы их не подслушали.
Жена Сальваторе туда ходит. Она за ними присматривает.
Эта Карлотта? Еще одна психическая, говорит Ева. Они если не возьмутся за ум, детей потеряют. Там такое творится!
Ева отказывается выпить еще, но, встав, оборачивается и касается его руки.
До скорого, говорит она.
Мартино нанесет семейству Гаучи визит.
Что там такое творится? Он стучит, но никто не отвечает, поэтому Мартино заходит за угол и направляется к высаженной двери в кухню. Во дворе валяются доски – по большей части обгоревшие. Он видит большую ножовку на скамье, горку блестящих гвоздей в газете. Когда он был здесь в последний раз, на этом месте стояла Мэри с ребенком на руках и выла, глядя в небеса. А теперь тут Фрэнки – без рубашки, на теле, несмотря на холод, поблескивают капли пота. Он сооружает клетку.
Это для чего? – спрашивает Мартино.
Для кроликов.
Великовата, говорит Мартино недоверчиво.
Для кроликов, упорствует Фрэнки.
Он ходит туда-сюда по тропинке, лавирует между досками и быстро говорит на родном языке. Мартино знает мальтийский, но не успевает разобрать поток слов, льющийся из глотки Фрэнки. Он глядит, как тот приколачивает доски одну над другой. Получается довольно беспорядочно. Руки у Фрэнки в ссадинах от молотка. Наконец остов принимает некую форму: спереди Фрэнки сделал продолговатый дверной проем, который заставил железной решеткой. Вверху выпирают острые концы прутьев. Фрэнки загибает их ладонью.
Как Мэри? – спрашивает Мартино. Как младенец?
Фрэнки поджимает губы. И выплевывает на родном диалекте:
Иль демоне , Мартино. Синистра. Синистра. Ла дьявола.
В доме Мартино находит Розу, Фрэн и Люку – они до сих пор в ночнушках. Сидят одна за другой на лестнице, как часовые. Люка на нижней ступеньке. Она обнимает руками колени и, моргая, смотрит на него.
Вам сюда нельзя, говорит Роза, и голос ее журчит ручейком. Это место проклято.
От них волной идет страх. Фрэн начинает выть.
Мы никого не можем пустить, мистер, говорит она. Мы прокляты! На нас порчу наслали!
Мартино замолкает, тяжело вздыхает. Это рассказ не про пожар.
Вот здесь… говорит он, пытаясь объяснить. Твоя кожа…
Он подносит раскрытую ладонь к моему лицу, но не дотрагивается до него.
Тут был пузырь – полный воды. Мартино поднимает рюмку; на стойке сверкает мокрый кружок. Он размыкает пальцем круг и ведет в мою сторону мокрую дорожку. Словно карту рисует.
Глаза закрыты, волосы обгорели.
Луис смотрит на меня. Теперь рассказ не нравится и ему, но мы застряли в «Лунном свете», в истории Мартино.
Тут было понятно, что заживет, что будет лучше. А это…
Он снова умолкает; остальное он может только показать. Мартино скрючивает руку, гнет ее к груди. Как Роза вчера утром.
Такое увидишь…
Пальцы выкручены, согнуты в клешню, тело невольно повторяет те же движения. Как будто нечто корчится в огне. Отчаянная попытка защититься.
Вот какая ты была. Фрэнки решил – Мартино распрямляет ладонь, – что в его дом пришел дьявол.
Он опорожняет рюмку, аккуратно ставит на стойку. Свет вокруг него матовый.
Они боялись, говорит он.
И тогда я понимаю.
Боялись меня.
Долорес, он был человек суеверный. Он был глупый человек.
Рассказ закончен. Я хочу спросить еще, но во рту у меня вязко, во рту у меня грязь. Я тянусь к рюмке, но она пуста. Не помню, как я все выпила. Луис резко спрыгивает с табурета.
Извините, мистер Тино, нам пора. Пойдем, Дол, говорит он, не глядя мне в глаза. Они нас заждались.
Мартино идет за нами через зал. У двери он наклоняет голову, и она касается моей.
Прости меня, говорит он, крепко меня обнимает и отпускает.
* * *
Луис ведет меня к внутренней гавани. Он обхватывает себя руками – будто замерз, но на улице теплее, чем в «Лунном свете». По воде бежит мелкая рябь. Луис подпирает щеку кулаком.Он тебя расстроил, тетя Дол? Ты уж извини.
И весь съежился от огорчения.
Он просто рассказал историю, Луис, говорю я. Забудь об этом. Есть вещи и похуже.
Мы глядим на бухту. Восточный док прекрасен, простор неба рассечен надвое полосой желтого камня. Вдалеке мерцают огни гавани. Они похожи на маленькие солнца. По небу проносится птица.
Я еще тебе помогу, тетя Дол, говорит он.
Хватит поисков, Луис. Идем домой.
Он согласно кивает, но глядит загадочно, лукаво.
Конечно, говорит он. Только сначала я должен сделать кое-какие дела. Кое-что проверить. Я сам туда приду, ладно? Луис идет быстро, словно ему не терпится убраться отсюда; кажется, он похож на свою мать больше, чем думает.
девятнадцать
Селеста возмущенно кричит:Где ты пропадала? Мы ждем – она глядит через мое плечо на улицу. А где Луис?
Я была в порту, говорю я. И видела Мартино…
Она не дает мне договорить. Выставляет между нами руку – как нож. Рубит ей воздух. Селеста не впустит меня, пока не скажет свою реплику.
Я тебе говорила, Долорес, я этого не допущу. Думаешь, можешь раскопать здесь все, что захочешь, и снова уплывешь? Нам-то здесь жить!
Только я решаю, что ее тирада закончена, как она хватает меня за рукав пальто и тащит в столовую. Зубы у нее стиснуты; она с наслаждением впилась бы в меня.
Я не шучу, заявляет она. Вечера воспоминаний не будет.
И она отворачивается, улыбается пустой, заученной улыбкой. Старшая сестра. Безукоризненная хозяйка.
Ну, наконец-то, говорит она собравшимся. Явилась, пропащая душа.
Душная кухня. Люка заняла место у раковины, где прежде всегда стояла Ева, и делает она то же самое – повернув запястье, стряхивает пепел в слив. На ней по-прежнему туго повязанный черный платок, темные очки подняты на лоб – словно запасная пара глаз. Люка выглядит вблизи устало. У нее нет ресниц, веки дряблые и морщинистые, двумя коричневыми росчерками сделаны брови. Губы она запечатала узкой темно-красной линией – словно боится, что через рот утекут мысли. Это семейство умеет сделать макияж.
Когда я появляюсь в дверях, она громко хохочет.
Ты бедняжку ненавидела, говорит она Розе. Мучительница!
и я решаю, что это обо мне.
Не мучила я ее! – говорит Роза. Эта собака Джексонов всех доставала. Вонючая, и вечно скулила. Я-то животных люблю. Вот Парснипа спросите!
Пес Розы пристроил морду у Джамбо на коленях; тот пытается его отпихнуть, но пес упорен. Джамбо пялится в чашку, ему жарко и неудобно. Пес, услышав свое имя, произнесенное так громко, ныряет под стол.
Я впитываю все – удушающую жару, слабый запах взволнованных тел, окна в капельках влаги. Места мало. Роза с Люкой, Селеста, Джамбо. А теперь еще я. Нам всем здесь никак не разместиться. Я наблюдаю за их разговором: рты открываются и закрываются. Роза смеется, Люка наклоняется и шепчет что-то ей на ухо, у Селесты – она злится, но вслух этого не высказывает – глаза-щелочки. Она барабанит по столу розовыми наманикюренными ноготками.
Изо дня в день мама возилась с нами на этой кухне. Каково это было – всех шестерых надо было накормить, одеть, за всеми приглядеть. А еще – ждать Фрэнки, составлять списки, писать записки кредиторам.
Я тоже отлично умею составлять списки; мне всегда хочется все расставить по местам…
Такие мы и есть, скажи, Дол?
Какие? – пытаюсь сообразить я.
Дикари и невежи, отвечает Роза.
Говори за себя! – мрачно бросает Селеста.
Она сдергивает с блюда с сандвичами посудное полотенце, подозрительно принюхивается, после чего протягивает блюдо мне.
Бедная миссис Рили! А что до отца Томелти…
Это все то же красное полотенце миссис Рили. Я ничего не говорю. Беру сандвич, он так густо намазан маслом, что оба треугольника хлеба сползают с куска ветчины. Убедившись, что никто на меня не смотрит, я скармливаю сандвич псу. Селеста вешает посудное полотенце на стул Джамбо.
Рили, наши соседи. Лю, помнишь их?
Она надувает щеки, смотрит хмуро и сосредоточенно, и голос ее звучит потрясающе точно: «Делла! Где это треклятое „Эхо“?» Джамбо смотрит на нее озадаченно.
Они им задницу вытирали. Не надо на меня так пялиться – мы все так делали. Даже наша леди Изыск, говорит Роза, кивая на Селесту. Селеста берет сандвич и откусывает крохотный кусочек.
Роза, ты не могла бы хотя бы за едой вести себя прилично?
Теперь уже поздно рассказывать про посудное полотенце.
Они резали бумагу на четвертушки, говорю я, стараясь не смотреть в мрачное лицо Селесты. Все глядят на меня. Роза от удивления раскрывает рот.
А ты откуда знаешь? – спрашивает она.
Мама иногда перелезала через забор и воровала у них из сортира. Говорила, пригодится кроликам в клетку. Для тепла.
Молчание. Сама не знаю, откуда всплыло это воспоминание. Селеста пристально разглядывает сандвич. Люка закуривает очередную сигарету. Роза берет бутылку виски, отвинчивает крышку.
Дол, где я видела стаканы? – говорит она, оглядываясь по сторонам.
Они в буфете под лестницей. Я протискиваюсь между коробками и мешками, дотягиваюсь до полочки, на которой стоят пыльные разрозненные стаканы. И зову Розу.
Подойди-ка, я тебе их передам.
В углу помигивает счетчик. Раньше была круговая шкала: колесико с красной зарубкой крутилось то быстро, то, когда в доме было темно и тихо, медленно-медленно. Красная кайма полотенца, которым миссис Рили подвязывала маме подбородок; язык Евы, слизывающий крем с губ; расколотый рубин. И – еще ярче и краснее – кровавые жемчужины, капающие мне в ладонь. Я пытаюсь все расставить по местам.
Мама стоит у буфета и кричит наверх: