Если же, несмотря на его успокоительные слова, венский двор все-таки будет стремиться вызвать столкновение, он хотел дружески предупредить его и выступить в качестве официального посредника. Он не сомневался, что венский двор не откажется доверить свои интересы и заботу о своем достоинстве монарху, который всегда близко принимал их к сердцу; тому, который, как нам известно, любил выступать в спорах в роли рыцарски-благородного посредника, в роли почетного судьи между нациями, и который гордился тем, что он не столько самодержец могущественного государства, сколько первый рыцарь в Европе. Во всяком случае, он хотел прибегнуть к угрозе только в последней крайности. Он боялся, как бы, уступая слишком скоро и слишком покорно желаниям императора, не поощрить его самого к нападению на Австрию, он считал своим долгом защитить Австрию не только от нее самой, от ее собственных увлечений, но и в особенности от честолюбивых замыслов Наполеона, всегда готового ринуться за новой добычей. Точно так же намерен был он держаться и относительно Пруссии. Без армии, без денег, без границ – Пруссия была бессильна что-либо предпринять. Но уже самый ужас ее положения, в связи с возбуждением умов в Германии, позволял иногда опасаться с ее стороны какой-нибудь отчаянной попытки. Подобно Австрии, Александр не хотел поощрять Пруссию к возмущению. Он намерен был советовать ей систему терпения, но при этом желал относиться к ней внимательно и мягко, давая понять, что никогда не потерпит ее разгрома. Действуя таким образом, он хотел сохранить последние остатки старой Европы; хотел обеспечить за собой право на чувство благодарности обоих государств, к которым он, может быть, обратится в надлежащий момент, когда более благоприятные обстоятельства, которых невозможно предвидеть в настоящее время, доставят ему случай восстановить на континенте равновесие сил и нравственное преобладание России, а до тех пор он останется союзником Наполеона, не отказываясь быть утешителем его врагов.
Эти две стороны его политики начинают обнаруживаться тотчас же по выезде его из Эрфурта. Имея и на возвратном пути в своей свите Коленкура, он обращается к нему при всяком удобном случае с благосклонными и дружескими словами, которые через посланника должны дойти до императора. Он как бы оборачивается к союзнику, с которым только что расстался, и делает ему сочувственные и дружеские жесты. Но, проезжая через Кенигсберг, он проводит два дня с королем и королевой прусскими и оставляет их в том убеждении, что, в известных случаях, Россия может сделаться их опорой и их защитницей. Далее он вспоминает о том французском министре, который в Эрфурте предостерегал его не быть доверчивым, который тайно перешел на его сторону и одобрил его сопротивление Наполеону. Он вознаграждает Талейрана за измену. Остановясь в Митаве, он разрешает брак принцессы Софии-Доротеи Курляндской, будущей графини Дино, с племянником князя Беневентского. В его разговорах часто повторяется имя князя в сопровождении хвалебных эпитетов. “Преклоняются пред вашим блестящим умом и с любовью относятся к вам самим”, – пишет Коленкур Талейрану… “Император благоволит часто осведомляться о вас и удостаивает постоянным вниманием семью, которую он вам дал”.[3] Уплатив долг признательности и насладясь удовольствием делать людей счастливыми, Александр медленно подвигается на Север, не торопясь возвратиться в свою столицу и приняться за государственные дела. Наполеон же возвращается из Эрфурта в Париж, нигде не останавливаясь, и вступает на почву своей империи только для того, чтобы стрелой промчаться по Франции и лететь в Испанию.
II
Эти две стороны его политики начинают обнаруживаться тотчас же по выезде его из Эрфурта. Имея и на возвратном пути в своей свите Коленкура, он обращается к нему при всяком удобном случае с благосклонными и дружескими словами, которые через посланника должны дойти до императора. Он как бы оборачивается к союзнику, с которым только что расстался, и делает ему сочувственные и дружеские жесты. Но, проезжая через Кенигсберг, он проводит два дня с королем и королевой прусскими и оставляет их в том убеждении, что, в известных случаях, Россия может сделаться их опорой и их защитницей. Далее он вспоминает о том французском министре, который в Эрфурте предостерегал его не быть доверчивым, который тайно перешел на его сторону и одобрил его сопротивление Наполеону. Он вознаграждает Талейрана за измену. Остановясь в Митаве, он разрешает брак принцессы Софии-Доротеи Курляндской, будущей графини Дино, с племянником князя Беневентского. В его разговорах часто повторяется имя князя в сопровождении хвалебных эпитетов. “Преклоняются пред вашим блестящим умом и с любовью относятся к вам самим”, – пишет Коленкур Талейрану… “Император благоволит часто осведомляться о вас и удостаивает постоянным вниманием семью, которую он вам дал”.[3] Уплатив долг признательности и насладясь удовольствием делать людей счастливыми, Александр медленно подвигается на Север, не торопясь возвратиться в свою столицу и приняться за государственные дела. Наполеон же возвращается из Эрфурта в Париж, нигде не останавливаясь, и вступает на почву своей империи только для того, чтобы стрелой промчаться по Франции и лететь в Испанию.
II
Покидая императора, Александр оставил при нем своего министра иностранных дел, графа Румянцева – государственного человека, который, после Сперанского наиболее пользовался его доверием и наиболее был близок ему по мыслям. Румянцев должен был на некоторое время поселиться в Париже, дабы отсюда, совместно с нашим министром иностранных дел Шампаньи, следить за мирными переговорами с Англией, начать которые предложили Англии Франция и Россия. Он приехал в Париж раньше нового русского посланника, князя Куракина, назначенного заместителем графа Толстого, который вернулся к своему призванию, военному делу. До прибытия Куракина Румянцев был представителем царя в Париже, исполняя в то же время и свои министерские обязанности.
Наполеон видел в нем не столько посредника в переговорах с англичанами, сколько соединительное звено с Россией. Он спрашивает себя: если бы ему удалось обольстить Румянцева и завладеть его думами, мог бы он с его помощью управлять союзом и придать ему жизнь и силу? Он приказывает сделать все, чтобы пребывание временно поселившегося в Париже министра было полно удовольствий, чтобы ему ни в чем не было отказа, чтобы льстили всем его склонностям. Наполеону известно, что Румянцев увлекается искусствами и литературой, что он человек ученый и любитель редкостей. Поэтому предписывается, чтобы наши музеи, наши коллекции, наши ученые учреждения настежь открыли пред ним свои двери; чтобы подробно посвятили его во все, что есть наилучшего в наших ученых и художественных учреждениях, и познакомили с их устройствам, чтобы всякий предмет, на который он обратил внимание, был ему любезно предложен. У Румянцева страсть к книгам; пусть составят ему библиотеку из редких сочинений. Император желает, чтобы ему понравилось в Париже, чтобы он чувствовал себя совсем, как дома и добровольно продлил свою миссию. Он сам заботится о том, чтобы устроить его, поручает его своим министрам, приказывает заботиться о нем. Затем, бросив быстрый взгляд на внутреннее состояние империи, спешит принять за Пиренеями начальство над своими армиями и ввести их в дело.
В Испании он остается победителем всюду, где встречает неприятеля и может его атаковать; каждая остановка – выигранное сражение. Против ста тысяч регулярных войск, выставленных против него восставшими, он повторяет в больших размерах аустерлицкий маневр. Предоставив неприятелю надвигаться на наши фланги и ослаблять себя, растягивая свою операционную линию, он нападает на его центр и опрокидывает его в Бургос; затем обрушивается на левое крыло, приказывает маршалу Ланну изрубить его при Тудела, тогда как Сульт ударяет на правое крыло и рассеивает его в битве при Эспиноза. Вскоре после того стремительная кавалерийская атака при Сомо-Сиерра открывает ему дорогу в Мадрид. 4 декабря император делается хозяином столицы Испании, но не удостаивает войти в нее и ограничивается тем, что восстанавливает власть своего брата. Война была бы окончена, если бы имели дело только с правительством и если бы народ не продолжал борьбы во всех провинциях. Регулярные испанские войска были разбиты и рассеянны, но из их остатков нарождаются новые армии, и сопротивление идет своим порядком, захватывая все новые районы. Наполеон надеется употребить время, которое ему остается пр[4]обыть на полуострове, для нанесения жестокого удара английской армии, вышедшей из Португалии и дерзнувшей проникнуть в Кастилию. Искусно сочетанными концентрическими обходами он готовится окружить ее и захватить в плен. К несчастью, судьба, теперь менее, чем обыкновенно, благосклонная к нему, не доставляет ему случая для решительных успехов, и, что особенно важно, не позволяет ему доводить до конца его побед. Быстро отступив, армия генерала Мура ускользает из его сетей и спасается от разгрома. Наполеон тотчас же бросается по ее следам, преследует ее по пятам в горах Галиции, захватывает ее отсталых, обоз, магазины и яростно теснит ее к берегу, где надеется уничтожить ее, прежде чем английские корабли успеют подобрать ее остатки. Но разве может он долго блуждать в этой отдаленной части полуострова, лишенной правильных сообщений с Францией, отсутствуя, так сказать, из Европы? Однажды вечером, во время стоянки, его нагнали проскользнувшие через тысячи опасностей курьеры. При свете бивачных огней он читает присланные ему депеши, и тотчас же на лице его отражается сильная озабоченность.[5] Важные известия призывают его обратно. В различных частях Европы события пошли вперед: Англия, Восток, в особенности Австрия, наконец, Россия– требуют его внимания и могут потребовать от него неотложных решений. Тогда он обрывает преследование англичан, возлагает на Сульта заботу довершить их поражение и возвращается в Беневент, а затем в Вальядолид. В этом городе, где он “может получать эстафеты из Парижа через пять дней”, он останавливается, устраивается на жительство, и, отвернувшись от Испании, обращается лицом к Европе.
Известия, которые он получил в дороге, и те, которые дошли до него уже в Вальядолиде, заключались в том, что англичане для открытия переговоров ставили такие условия, которые не отвечали его честолюбивым замыслам и оскорбляли его гордость. Они требовали, чтобы восставшая Испания – в лице ее совета – была допущена к переговорам на правах самостоятельного государства.[6] Что же касается Австрии, то она, по-видимому, все сильнее склонялась к тому, чтобы объявить себя на стороне англичан; со всех сторон получались известия о ее возбужденном состоянии и о передвижениях ее войск.
Так, наш посланник в Вене, генерал Андреосси, главным образом, обращал наше внимание на упорное недоброжелательство Австрии и на ее военные приготовления. Между тем, как кабинет по-прежнему уклоняется от признания короля Жозефа и не желает дать нам этого доказательства добрых отношений, резервы и войска, созванные под предлогом учений и маневров, не распускаются, и все силы монархии остаются под ружьем. Андреосси пока еще не говорит, что характер этих мероприятий наступательный, но утверждает, что усиление и распространение в обществе враждебных течений – факт бесспорный, что повсюду раздаются злобные голоса, которые делаются все смелее, и что салоны объявили ему войну. Он говорит, что они всегда относились к нему подозрительно, теперь же обращаются с ним, как с врагом. Министры избегают его, что касается императора, то он обращается к нему только с короткими и сухими фразами, постоянно одними и теми же, на которые посланник отвечает в таком же тоне. Так, от 13 декабря Андреосси пишет: “Его Величество, по своему обыкновению, спросил меня: “Что поделывает ваш Император?” – Ответ: “Я имею о нем сведения только из газет, но я думаю, что он по пятам преследует неприятеля”. Далее этого разговор не шел”.[7]
Правда, венский двор только что вернул в Париж своего посланника, графа Меттерниха, уехавшего оттуда еще летом. Шампаньи пишет, что, как и прежде, Меттерних льстит и говорит туманно, что он по-прежнему рассыпается в миролюбивых уверениях, но, что, как только ставится вопрос ребром, как только высказывается желание, чтобы он представил доказательство своих слов, так сейчас же он попадает в затруднительное положение. Чтобы позондировать его, Шампаньи спросил, привез ли он акты о признании новых королей: “Меттерних молчит. Но он чувствовал, что нужно же приступить к единственному делу, которое только и существует теперь между обоими правительствами, и, после минутного размышления, он, с крайне смущенным видом, начал фразу и не кончил. Он пытался начать другую, но также не кончил, затем третью, четвертую, и, после целого ряда слов без всякого смысла, он еле пробормотал мне: Но… но… генерал Андреосси объявил, что эта форма неприемлема. Я понял, что он хотел оправдать отказ или запоздание признания… Я должен сказать Вашему Величеству, что мне никогда не случалось видеть, чтобы Меттерних, у которого обыкновенно такой непринужденный и уверенный тон, так сконфузился и так путался в словах”.[8]
Из этого разговора французский министр выносит убеждение, что венский двор ждет “только момента, чтобы дерзнуть”. Но, – говорит далее Шампаньи, – не будет ли он, “как свойственно трусам”, ожидать этого момента до тех пор, пока не пропустит его? Министр очень надеется на это. Но его уверенность в недостатке у противника энергии опровергается донесениями из других источников. Шпионы, помещенные на границах Австрии – наши агенты в Триэсте, в Баварии и Саксонии – доносят о лихорадочных, спешных вооружениях в пограничных провинциях и о приготовлениях к выступлению в поход. Уже повсюду в Европе венская дипломатия сбрасывает маску, действует открыто заодно с англичанами, и это единение в интригах доказывает, что австрийский дом поступил на жалованье к нашим врагам и скоро сделает в их пользу новую диверсию.
Чтобы подготовиться к угрожающей опасности и надлежащим образом встретить весьма вероятное нападение, император посылает из Вальядолида приказание произвести набор и сделать необходимые передвижения войск. Он приказывает усилить оставленные в Германии корпуса и передвинуть один из них ближе к Дунаю; посылает принцу Евгению план защиты Италии, приглашает государей Рейнского союза пополнить состав их войск, не формируя пока армий; наконец, он готовится к отъезду, приказывает нескольким отрядам своей гвардии двинуться к Пиренеям и объявляет о своем возвращении в Париж.[9]
Правда, все эти меры предписаны только в видах предосторожности. Если Австрия успокоится, они будут отменены. Император пока не решается двинуть обратно к северу все войска, предназначенные для окончательного покорения Испании и для непосредственных операций против Англии. Всегдашней надеждой, которую он таит в глубине души, его излюбленной мечтой по-прежнему остается непосредственное нападение на англичан. Став вполоборота к Австрии, он не отрывает взора от стран, где можно напасть на Англию и где она не может защититься. Благодаря этому, его внимание раздваивается. С одной стороны, он следит за линией Рейна и Альпами, где ему нужно занять оборонительное положение, с другой – за Испанией, где он торопит с осадой Сарагоссы и организует экспедицию против Андалузии, затем идут Средиземное море и Восток, куда его влекут дерзкие поползновения к нападению. Прибавим, что Восток снова призывает его, сам давая повод к вмешательству. Курьеры, доставившие известия об угрожающих намерениях Австрии, вместе с тем привезли донесения и о новой революции в Константинополе. Визирь Байрактар, который в продолжение нескольких месяцев пользовался властью и олицетворял ее в глазах турок, только что погиб во время бунта под развалинами своего пылающего дворца. Законом в Константинополе сделалась воля солдат, и этот новый шаг на пути к анархии, по-видимому, приближает для Турции роковой час крушения. Bвиду того, что катастрофа казалась очень близкой, в уме Наполеона сам собой возникает вопрос: не наступило ли время обеспечить за собой и, следовательно, теперь же занять известные позиции, представляющие огромную выгоду для конечной борьбы с Англией? Поэтому, одновременно с воззванием к государям Конфедерации, Наполеон подписывает приказ собраться морским силам в Тулоне. Он приказывает, чтобы к 1-му марта в этом порту была эскадра из семидесяти пяти судов, готовая перевезти “в любой пункт Средиземного моря” тридцать две тысячи человек, экипированных и снабженных для дальней экспедиции.[10]Приготовлениям придается вид, как будто они направлены против Сицилии, но император доверяет морскому министру, что он предназначает флоту “более важную роль”;[11] что он целит в Сицилию, а выстрелит в другое место. Не соблазняет ли его Алжир, или, быть может, Египет, тот самый Египет, завладеть которым он столько раз мечтал, и, владея которым, он мог бы изгнать англичан из восточной части Средиземного моря, вытеснить их влияние в Азии и угрожать им в Индии? Не выдавая пока тайны своих намерений, он позволяет провидеть обширные проекты. “Эта средиземная эскадра, – пишет он Декре, – интересует меня гораздо больше, чем вы можете думать”.[12] По его планам, две выведенные в прошлом году из Германии дивизии – дивизии Буде и Молитора – должны послужить, если не понадобится перебросить их на север, для сформирования экспедиционного корпуса. Пока же не обрисуется положение, Наполеон удерживает их около Лиона, откуда они могут двинуться или вниз по Рейну, или направиться на юг, к морю. И только в последней крайности, в случае безусловной необходимости, думает он оторваться от своей дуэли с Англией, чтобы “сражаться без всякого смысла”[13]с Австрией. Видя, как приближается новая война в центре Европы, готовясь к ней, он не мирится еще с мыслью, что не в силах помешать ей. Он не отказывается от мысли – с помощью России сдержать и парализовать Австрию. Но теперь он все более убеждается, что Австрия совершенно исключает из своих соображений гипотезу о существовании между двумя императорами нефиктивного союза. Нам известно, что расчеты Австрии были ошибочны, так как Александр дал в Эрфурте положительные обязательства, он обещал, что, в случае нападения на нас, он окажет нам помощь. Но так как царь не объявил Австрии об этом в достаточно определенных выражениях, то заблуждение, в котором пребывали в Вене, было вполне понятно, в замалчиваниях царя там усматривали поощрение. В этом-то неисправимом заблуждении венского двора относительно поведения России в решительную минуту Наполеон и видел тайную причину австрийской дерзости.
Переписка с Веной давала на этот счет положительные указания и доказательства. Правда, Андреосси, равно как и император, не мог знать главных побудительных причин, на которых основывалась уверенность Австрии, он не знал ни о словах, сказанных Александром в Эрфурте, ни о предательских тайных сношениях с ним Талейрана. Но и помимо этого у Австрии были данные, на основании которых она могла быть спокойна за Россию, и они-то ни для кого не были секретом. Между глубоко враждебным Франции петербургским высшим обществом, ожесточенно стремившимся разрушить дело тильзитского свидания, и венской аристократией было много общего в нескрываемых симпатиях, в предмете общей ненависти, в общих надеждах, – наконец, в общем желании интриговать; поэтому в Вене могли думать, что за коалицией салонов последует и коалиция правительств.
Если у царя в Австрии были представители, то и великосветская и оппозиционная Россия точно так же имела там своих представителей, которые занимали в Вене выдающееся положение. Это были стоящие на виду высокопоставленные русские деятели и дамы высшего круга, которым пришлось уехать из Петербурга из-за слишком резко выражаемой неприязни к французской политике Александра и которые принесли с собой на берега Дуная страсти и речи, присущие эмигрантам. Во главе этой группы добровольных изгнанников, служившей соединительным звеном между двумя столицами, был граф Андрей Разумовский, “самый высокий и самый пустой человек”.[14] Разумовский, состоя посланником царя в Австрии до 1807 г., был главным деятелем и двигателем коалиций. Замененный после Тильзита другим лицом, он упорно хранил в себе чувство ненависти к Наполеону, от которого его государь как будто отказался. Он старался в Вене, и здесь, благодаря своему прочно установившемуся влиятельному положению, организовал и блестяще вел свою личную войну против Франции. Салоны его соотечественников, где он царил и задавал тон, были открыты исключительно нашим врагам. Аристократия и представители высшей администрации Австрии собирались там всякий вечер и запасались мужеством. Вместо того, чтобы успокаивать воинственный задор Австрии, члены русской колонии с особым удовольствием подливали масла в огонь, обещая в близком будущем поворот в политике России. По их словам, в Петербурге подготавливались важные события. Они говорили, что, придерживаясь системы, осужденной общественным мнением и заветами старины, Александр I в высокой степени подвергает себя опасностям, которые во все времена угрожают власти и даже жизни государей. Теперь, говорили они, терпение недовольных истощается, и дворцовый переворот неизбежен. Некоторые, с претензиями на пророчество, говорили, что всегда предсказывали такой конец; что они, на основании получаемых известий и характерных признаков, давно предвидели его, и при этом припоминали слова, написанные в начале царствования одной московской дамой своей приятельнице в Вене: “Я только что присутствовала при короновании императора Александра. Я видела, как впереди государя шли убийцы его деда, подле него убийцы его отца, а за ним – его собственные”.[15]
По словам самых умеренных из русских, проживавших в Вене, вряд ли потребуется прибегнуть к крайним мерам, к “азиатскому средству”,[16] так как их правительство само собой вступит в свою естественную колею. Императору Александру, говорили они, опротивел французский союз; глаза его открылись, и достаточно самого легкого усилия, чтобы снова и уже окончательно привлечь его на сторону правого дела. Многие факты как будто оправдывали эти предсказания: так, в салонах Вены члены русского посольства, не двинув бровью, без всяких возражений, выслушивали самые резкие выходки против Франции. После свидания в Эрфурте граф Толстой, бывший посланник в Париже, отправляясь в Дунайскую армию, ехал через Вену. В Вене, где антифранцузские чувства были хорошо известны, он был блестяще принят и сделался на некоторое время героем дня. С непоколебимой уверенностью он ручался за благосклонность своего правительства, и его слова, озаренные блеском его ранга, его недавним положением, его известными связями с интимным кружком царя, имели характер почти официальный.[17] Группируя эти многочисленные симптомы, сопоставляя их с эпизодами, которые имели место во время и после свидания в Эрфурте, австрийский кабинет чем дальше, тем больше отказывался отнестись серьезно к франко-русскому союзу. Он видел в нем только бессильное пугало, призрак, который исчезнет при первом же прикосновении. Мало того, существующее положение казалось венскому кабинету настолько благоприятным, что он намеревался вступить с Александром в непосредственные объяснения. Один из наиболее видных представителей австрийской аристократии, князь Карл Шварценберг, только что получил назначение отправиться в качестве посланника в Петербург, где у императора Франца в продолжение нескольких месяцев был только поверенный в делах. Князь готовился к отъезду. Его миссии предсказывали большой успех и надеялись, что его мощное красноречие рассеет последние колебания Александра и довершит уже далеко подвинувшийся в нем поворот к прежнему. По мнению Наполеона, чтобы прекратить эти происки и сразу же отнять у Австрии всякую надежду, достаточно было, чтобы Александр, если он действительно хотел сдержать свои обязательства, высказался во всеуслышание определенно, тоном, не допускающим никаких возражений и никаких разговоров, чтобы его энергичное, не допускающее неправильных толкований слово заставило замолчать австрийцев и русских, – всех, кто осмеливался предвидеть его вероломство; чтобы он, немедля же, объявил, что только он может распоряжаться в России, что он готов властно вмешаться в дела Европы, что он подавит попытки нарушить мир на континенте и не оставит их безнаказанными. Итак, Наполеон возвращался к идее, которую тщетно пытался осуществить в Эрфурте; заставить Александра обратиться с угрозой к Австрии. Теперь, для того, чтобы убедить царя, он располагал более многочисленными и более сильными доводами, которые обстоятельства предоставили в его распоряжение. Во время свидания Австрия не обнаружила еще бесспорными признаками своего желания воевать; можно было вполне законно сомневаться относительно ее планов. Но то, что происходило в Вене после Эрфурта непрерывные военные приготовления, тон, принятый обществом, кабинетом, одним словом, все – не доказывало ли это очередности твердого и заранее обдуманного намерения вести войну? Текущие события доставили Наполеону доводы против сомнений Александра, и при условии, что царь был искренен, трудно было допустить, чтобы он и в настоящее время отказался от действий, пользу которых он еще недавно оспаривал.
Наполеон видел в нем не столько посредника в переговорах с англичанами, сколько соединительное звено с Россией. Он спрашивает себя: если бы ему удалось обольстить Румянцева и завладеть его думами, мог бы он с его помощью управлять союзом и придать ему жизнь и силу? Он приказывает сделать все, чтобы пребывание временно поселившегося в Париже министра было полно удовольствий, чтобы ему ни в чем не было отказа, чтобы льстили всем его склонностям. Наполеону известно, что Румянцев увлекается искусствами и литературой, что он человек ученый и любитель редкостей. Поэтому предписывается, чтобы наши музеи, наши коллекции, наши ученые учреждения настежь открыли пред ним свои двери; чтобы подробно посвятили его во все, что есть наилучшего в наших ученых и художественных учреждениях, и познакомили с их устройствам, чтобы всякий предмет, на который он обратил внимание, был ему любезно предложен. У Румянцева страсть к книгам; пусть составят ему библиотеку из редких сочинений. Император желает, чтобы ему понравилось в Париже, чтобы он чувствовал себя совсем, как дома и добровольно продлил свою миссию. Он сам заботится о том, чтобы устроить его, поручает его своим министрам, приказывает заботиться о нем. Затем, бросив быстрый взгляд на внутреннее состояние империи, спешит принять за Пиренеями начальство над своими армиями и ввести их в дело.
В Испании он остается победителем всюду, где встречает неприятеля и может его атаковать; каждая остановка – выигранное сражение. Против ста тысяч регулярных войск, выставленных против него восставшими, он повторяет в больших размерах аустерлицкий маневр. Предоставив неприятелю надвигаться на наши фланги и ослаблять себя, растягивая свою операционную линию, он нападает на его центр и опрокидывает его в Бургос; затем обрушивается на левое крыло, приказывает маршалу Ланну изрубить его при Тудела, тогда как Сульт ударяет на правое крыло и рассеивает его в битве при Эспиноза. Вскоре после того стремительная кавалерийская атака при Сомо-Сиерра открывает ему дорогу в Мадрид. 4 декабря император делается хозяином столицы Испании, но не удостаивает войти в нее и ограничивается тем, что восстанавливает власть своего брата. Война была бы окончена, если бы имели дело только с правительством и если бы народ не продолжал борьбы во всех провинциях. Регулярные испанские войска были разбиты и рассеянны, но из их остатков нарождаются новые армии, и сопротивление идет своим порядком, захватывая все новые районы. Наполеон надеется употребить время, которое ему остается пр[4]обыть на полуострове, для нанесения жестокого удара английской армии, вышедшей из Португалии и дерзнувшей проникнуть в Кастилию. Искусно сочетанными концентрическими обходами он готовится окружить ее и захватить в плен. К несчастью, судьба, теперь менее, чем обыкновенно, благосклонная к нему, не доставляет ему случая для решительных успехов, и, что особенно важно, не позволяет ему доводить до конца его побед. Быстро отступив, армия генерала Мура ускользает из его сетей и спасается от разгрома. Наполеон тотчас же бросается по ее следам, преследует ее по пятам в горах Галиции, захватывает ее отсталых, обоз, магазины и яростно теснит ее к берегу, где надеется уничтожить ее, прежде чем английские корабли успеют подобрать ее остатки. Но разве может он долго блуждать в этой отдаленной части полуострова, лишенной правильных сообщений с Францией, отсутствуя, так сказать, из Европы? Однажды вечером, во время стоянки, его нагнали проскользнувшие через тысячи опасностей курьеры. При свете бивачных огней он читает присланные ему депеши, и тотчас же на лице его отражается сильная озабоченность.[5] Важные известия призывают его обратно. В различных частях Европы события пошли вперед: Англия, Восток, в особенности Австрия, наконец, Россия– требуют его внимания и могут потребовать от него неотложных решений. Тогда он обрывает преследование англичан, возлагает на Сульта заботу довершить их поражение и возвращается в Беневент, а затем в Вальядолид. В этом городе, где он “может получать эстафеты из Парижа через пять дней”, он останавливается, устраивается на жительство, и, отвернувшись от Испании, обращается лицом к Европе.
Известия, которые он получил в дороге, и те, которые дошли до него уже в Вальядолиде, заключались в том, что англичане для открытия переговоров ставили такие условия, которые не отвечали его честолюбивым замыслам и оскорбляли его гордость. Они требовали, чтобы восставшая Испания – в лице ее совета – была допущена к переговорам на правах самостоятельного государства.[6] Что же касается Австрии, то она, по-видимому, все сильнее склонялась к тому, чтобы объявить себя на стороне англичан; со всех сторон получались известия о ее возбужденном состоянии и о передвижениях ее войск.
Так, наш посланник в Вене, генерал Андреосси, главным образом, обращал наше внимание на упорное недоброжелательство Австрии и на ее военные приготовления. Между тем, как кабинет по-прежнему уклоняется от признания короля Жозефа и не желает дать нам этого доказательства добрых отношений, резервы и войска, созванные под предлогом учений и маневров, не распускаются, и все силы монархии остаются под ружьем. Андреосси пока еще не говорит, что характер этих мероприятий наступательный, но утверждает, что усиление и распространение в обществе враждебных течений – факт бесспорный, что повсюду раздаются злобные голоса, которые делаются все смелее, и что салоны объявили ему войну. Он говорит, что они всегда относились к нему подозрительно, теперь же обращаются с ним, как с врагом. Министры избегают его, что касается императора, то он обращается к нему только с короткими и сухими фразами, постоянно одними и теми же, на которые посланник отвечает в таком же тоне. Так, от 13 декабря Андреосси пишет: “Его Величество, по своему обыкновению, спросил меня: “Что поделывает ваш Император?” – Ответ: “Я имею о нем сведения только из газет, но я думаю, что он по пятам преследует неприятеля”. Далее этого разговор не шел”.[7]
Правда, венский двор только что вернул в Париж своего посланника, графа Меттерниха, уехавшего оттуда еще летом. Шампаньи пишет, что, как и прежде, Меттерних льстит и говорит туманно, что он по-прежнему рассыпается в миролюбивых уверениях, но, что, как только ставится вопрос ребром, как только высказывается желание, чтобы он представил доказательство своих слов, так сейчас же он попадает в затруднительное положение. Чтобы позондировать его, Шампаньи спросил, привез ли он акты о признании новых королей: “Меттерних молчит. Но он чувствовал, что нужно же приступить к единственному делу, которое только и существует теперь между обоими правительствами, и, после минутного размышления, он, с крайне смущенным видом, начал фразу и не кончил. Он пытался начать другую, но также не кончил, затем третью, четвертую, и, после целого ряда слов без всякого смысла, он еле пробормотал мне: Но… но… генерал Андреосси объявил, что эта форма неприемлема. Я понял, что он хотел оправдать отказ или запоздание признания… Я должен сказать Вашему Величеству, что мне никогда не случалось видеть, чтобы Меттерних, у которого обыкновенно такой непринужденный и уверенный тон, так сконфузился и так путался в словах”.[8]
Из этого разговора французский министр выносит убеждение, что венский двор ждет “только момента, чтобы дерзнуть”. Но, – говорит далее Шампаньи, – не будет ли он, “как свойственно трусам”, ожидать этого момента до тех пор, пока не пропустит его? Министр очень надеется на это. Но его уверенность в недостатке у противника энергии опровергается донесениями из других источников. Шпионы, помещенные на границах Австрии – наши агенты в Триэсте, в Баварии и Саксонии – доносят о лихорадочных, спешных вооружениях в пограничных провинциях и о приготовлениях к выступлению в поход. Уже повсюду в Европе венская дипломатия сбрасывает маску, действует открыто заодно с англичанами, и это единение в интригах доказывает, что австрийский дом поступил на жалованье к нашим врагам и скоро сделает в их пользу новую диверсию.
Чтобы подготовиться к угрожающей опасности и надлежащим образом встретить весьма вероятное нападение, император посылает из Вальядолида приказание произвести набор и сделать необходимые передвижения войск. Он приказывает усилить оставленные в Германии корпуса и передвинуть один из них ближе к Дунаю; посылает принцу Евгению план защиты Италии, приглашает государей Рейнского союза пополнить состав их войск, не формируя пока армий; наконец, он готовится к отъезду, приказывает нескольким отрядам своей гвардии двинуться к Пиренеям и объявляет о своем возвращении в Париж.[9]
Правда, все эти меры предписаны только в видах предосторожности. Если Австрия успокоится, они будут отменены. Император пока не решается двинуть обратно к северу все войска, предназначенные для окончательного покорения Испании и для непосредственных операций против Англии. Всегдашней надеждой, которую он таит в глубине души, его излюбленной мечтой по-прежнему остается непосредственное нападение на англичан. Став вполоборота к Австрии, он не отрывает взора от стран, где можно напасть на Англию и где она не может защититься. Благодаря этому, его внимание раздваивается. С одной стороны, он следит за линией Рейна и Альпами, где ему нужно занять оборонительное положение, с другой – за Испанией, где он торопит с осадой Сарагоссы и организует экспедицию против Андалузии, затем идут Средиземное море и Восток, куда его влекут дерзкие поползновения к нападению. Прибавим, что Восток снова призывает его, сам давая повод к вмешательству. Курьеры, доставившие известия об угрожающих намерениях Австрии, вместе с тем привезли донесения и о новой революции в Константинополе. Визирь Байрактар, который в продолжение нескольких месяцев пользовался властью и олицетворял ее в глазах турок, только что погиб во время бунта под развалинами своего пылающего дворца. Законом в Константинополе сделалась воля солдат, и этот новый шаг на пути к анархии, по-видимому, приближает для Турции роковой час крушения. Bвиду того, что катастрофа казалась очень близкой, в уме Наполеона сам собой возникает вопрос: не наступило ли время обеспечить за собой и, следовательно, теперь же занять известные позиции, представляющие огромную выгоду для конечной борьбы с Англией? Поэтому, одновременно с воззванием к государям Конфедерации, Наполеон подписывает приказ собраться морским силам в Тулоне. Он приказывает, чтобы к 1-му марта в этом порту была эскадра из семидесяти пяти судов, готовая перевезти “в любой пункт Средиземного моря” тридцать две тысячи человек, экипированных и снабженных для дальней экспедиции.[10]Приготовлениям придается вид, как будто они направлены против Сицилии, но император доверяет морскому министру, что он предназначает флоту “более важную роль”;[11] что он целит в Сицилию, а выстрелит в другое место. Не соблазняет ли его Алжир, или, быть может, Египет, тот самый Египет, завладеть которым он столько раз мечтал, и, владея которым, он мог бы изгнать англичан из восточной части Средиземного моря, вытеснить их влияние в Азии и угрожать им в Индии? Не выдавая пока тайны своих намерений, он позволяет провидеть обширные проекты. “Эта средиземная эскадра, – пишет он Декре, – интересует меня гораздо больше, чем вы можете думать”.[12] По его планам, две выведенные в прошлом году из Германии дивизии – дивизии Буде и Молитора – должны послужить, если не понадобится перебросить их на север, для сформирования экспедиционного корпуса. Пока же не обрисуется положение, Наполеон удерживает их около Лиона, откуда они могут двинуться или вниз по Рейну, или направиться на юг, к морю. И только в последней крайности, в случае безусловной необходимости, думает он оторваться от своей дуэли с Англией, чтобы “сражаться без всякого смысла”[13]с Австрией. Видя, как приближается новая война в центре Европы, готовясь к ней, он не мирится еще с мыслью, что не в силах помешать ей. Он не отказывается от мысли – с помощью России сдержать и парализовать Австрию. Но теперь он все более убеждается, что Австрия совершенно исключает из своих соображений гипотезу о существовании между двумя императорами нефиктивного союза. Нам известно, что расчеты Австрии были ошибочны, так как Александр дал в Эрфурте положительные обязательства, он обещал, что, в случае нападения на нас, он окажет нам помощь. Но так как царь не объявил Австрии об этом в достаточно определенных выражениях, то заблуждение, в котором пребывали в Вене, было вполне понятно, в замалчиваниях царя там усматривали поощрение. В этом-то неисправимом заблуждении венского двора относительно поведения России в решительную минуту Наполеон и видел тайную причину австрийской дерзости.
Переписка с Веной давала на этот счет положительные указания и доказательства. Правда, Андреосси, равно как и император, не мог знать главных побудительных причин, на которых основывалась уверенность Австрии, он не знал ни о словах, сказанных Александром в Эрфурте, ни о предательских тайных сношениях с ним Талейрана. Но и помимо этого у Австрии были данные, на основании которых она могла быть спокойна за Россию, и они-то ни для кого не были секретом. Между глубоко враждебным Франции петербургским высшим обществом, ожесточенно стремившимся разрушить дело тильзитского свидания, и венской аристократией было много общего в нескрываемых симпатиях, в предмете общей ненависти, в общих надеждах, – наконец, в общем желании интриговать; поэтому в Вене могли думать, что за коалицией салонов последует и коалиция правительств.
Если у царя в Австрии были представители, то и великосветская и оппозиционная Россия точно так же имела там своих представителей, которые занимали в Вене выдающееся положение. Это были стоящие на виду высокопоставленные русские деятели и дамы высшего круга, которым пришлось уехать из Петербурга из-за слишком резко выражаемой неприязни к французской политике Александра и которые принесли с собой на берега Дуная страсти и речи, присущие эмигрантам. Во главе этой группы добровольных изгнанников, служившей соединительным звеном между двумя столицами, был граф Андрей Разумовский, “самый высокий и самый пустой человек”.[14] Разумовский, состоя посланником царя в Австрии до 1807 г., был главным деятелем и двигателем коалиций. Замененный после Тильзита другим лицом, он упорно хранил в себе чувство ненависти к Наполеону, от которого его государь как будто отказался. Он старался в Вене, и здесь, благодаря своему прочно установившемуся влиятельному положению, организовал и блестяще вел свою личную войну против Франции. Салоны его соотечественников, где он царил и задавал тон, были открыты исключительно нашим врагам. Аристократия и представители высшей администрации Австрии собирались там всякий вечер и запасались мужеством. Вместо того, чтобы успокаивать воинственный задор Австрии, члены русской колонии с особым удовольствием подливали масла в огонь, обещая в близком будущем поворот в политике России. По их словам, в Петербурге подготавливались важные события. Они говорили, что, придерживаясь системы, осужденной общественным мнением и заветами старины, Александр I в высокой степени подвергает себя опасностям, которые во все времена угрожают власти и даже жизни государей. Теперь, говорили они, терпение недовольных истощается, и дворцовый переворот неизбежен. Некоторые, с претензиями на пророчество, говорили, что всегда предсказывали такой конец; что они, на основании получаемых известий и характерных признаков, давно предвидели его, и при этом припоминали слова, написанные в начале царствования одной московской дамой своей приятельнице в Вене: “Я только что присутствовала при короновании императора Александра. Я видела, как впереди государя шли убийцы его деда, подле него убийцы его отца, а за ним – его собственные”.[15]
По словам самых умеренных из русских, проживавших в Вене, вряд ли потребуется прибегнуть к крайним мерам, к “азиатскому средству”,[16] так как их правительство само собой вступит в свою естественную колею. Императору Александру, говорили они, опротивел французский союз; глаза его открылись, и достаточно самого легкого усилия, чтобы снова и уже окончательно привлечь его на сторону правого дела. Многие факты как будто оправдывали эти предсказания: так, в салонах Вены члены русского посольства, не двинув бровью, без всяких возражений, выслушивали самые резкие выходки против Франции. После свидания в Эрфурте граф Толстой, бывший посланник в Париже, отправляясь в Дунайскую армию, ехал через Вену. В Вене, где антифранцузские чувства были хорошо известны, он был блестяще принят и сделался на некоторое время героем дня. С непоколебимой уверенностью он ручался за благосклонность своего правительства, и его слова, озаренные блеском его ранга, его недавним положением, его известными связями с интимным кружком царя, имели характер почти официальный.[17] Группируя эти многочисленные симптомы, сопоставляя их с эпизодами, которые имели место во время и после свидания в Эрфурте, австрийский кабинет чем дальше, тем больше отказывался отнестись серьезно к франко-русскому союзу. Он видел в нем только бессильное пугало, призрак, который исчезнет при первом же прикосновении. Мало того, существующее положение казалось венскому кабинету настолько благоприятным, что он намеревался вступить с Александром в непосредственные объяснения. Один из наиболее видных представителей австрийской аристократии, князь Карл Шварценберг, только что получил назначение отправиться в качестве посланника в Петербург, где у императора Франца в продолжение нескольких месяцев был только поверенный в делах. Князь готовился к отъезду. Его миссии предсказывали большой успех и надеялись, что его мощное красноречие рассеет последние колебания Александра и довершит уже далеко подвинувшийся в нем поворот к прежнему. По мнению Наполеона, чтобы прекратить эти происки и сразу же отнять у Австрии всякую надежду, достаточно было, чтобы Александр, если он действительно хотел сдержать свои обязательства, высказался во всеуслышание определенно, тоном, не допускающим никаких возражений и никаких разговоров, чтобы его энергичное, не допускающее неправильных толкований слово заставило замолчать австрийцев и русских, – всех, кто осмеливался предвидеть его вероломство; чтобы он, немедля же, объявил, что только он может распоряжаться в России, что он готов властно вмешаться в дела Европы, что он подавит попытки нарушить мир на континенте и не оставит их безнаказанными. Итак, Наполеон возвращался к идее, которую тщетно пытался осуществить в Эрфурте; заставить Александра обратиться с угрозой к Австрии. Теперь, для того, чтобы убедить царя, он располагал более многочисленными и более сильными доводами, которые обстоятельства предоставили в его распоряжение. Во время свидания Австрия не обнаружила еще бесспорными признаками своего желания воевать; можно было вполне законно сомневаться относительно ее планов. Но то, что происходило в Вене после Эрфурта непрерывные военные приготовления, тон, принятый обществом, кабинетом, одним словом, все – не доказывало ли это очередности твердого и заранее обдуманного намерения вести войну? Текущие события доставили Наполеону доводы против сомнений Александра, и при условии, что царь был искренен, трудно было допустить, чтобы он и в настоящее время отказался от действий, пользу которых он еще недавно оспаривал.