Страница:
Зачем было Гаю выдвигать версию, которой наверняка никто бы не поверил? Только для того, чтобы позволить адвокату подать просьбу о вторичном освидетельствовании? Чтобы запутать следствие и заставить Бутлера проверять замки в квартире в Рамат-Гане? Ни то, ни другое смысла не имело. Если Гай вменяем (а он вменяем вполне, и кто в этом сомневается?), то задержка суда не принесет никакой пользы. Утверждение о краже пистолета повисает в воздухе, поскольку ничем не может быть подтверждено. Бреннер, достаточно опытный адвокат, прекрасно это понимает.
По-моему, все эти нелепости имели смысл в одном случае — если Гай на этот раз сказал правду.
Скорее всего, я ошибался. Но в полной темноте — логической и физической — мог я хотя бы мысленно допустить, что Шпринцак говорил правду и что он действительно невиновен?
Итак, некто забрался в отсутствие Гая в его квартиру, взял из ящика пистолет, поехал в Герцлию, убил Гольдфарба, оружие выбросил позади дома, стерев свои следы, если вообще их оставил — может, он «работал» в перчатках? Возможно, этот некто предполагал, что именно полиция обнаружит пистолет и мигом обратит внимание на владельца и его денежные затруднения. Почему он тогда не оставил оружие рядом с трупом? Впрочем, это ясно — наводка выглядела бы слишком очевидной.
Кто же тогда звонил и вызывал Шпринцака на виллу? Неужели случилось такое маловероятное совпадение, и действительно звонил Гольдфарб, вспомнив вдруг о племяннике? А если звонил все же не дядя, а некто-убийца, которому не терпелось, чтобы Гай приехал и оставил дополнительные следы — своего башмака, например?
В четвертом часу ночи я набрал номер комиссара. Должно быть, Роман зачитался Рексом Стаутом — трубку он поднял после первого же звонка.
— Комиссар Бутлер у телефона, бодрым голосом объявил он.
— Полиция никогда не спит, констатировал я очевидный факт и продолжал: — Надеюсь, ты проверил, был ли звонок с виллы Гольдфарба в то время, о котором говорил племянник?
— Проверил, немедленно отозвался Роман, не удивившись вопросу. В «Безеке» утверждают, что звонка с виллы не было. В компании «Селком» говорят то же самое — последний звонок по радиотелефону Гольдфарб сделал вскоре после полудня: звонил в хирургию «Ихилова».
— Значит, с Гаем говорил не дядя, а кто-то с похожим голосом?
— Песах, ты продолжаешь обдумывать эту чепуху?
— А что еще делать в три часа ночи?
— Даже убийцы в это время предпочитают спать.
— Но полицейские комиссары бодрствуют, почему бы и историкам…
— Служба такая, сказал Роман и положил трубку.
Если стать на эту точку зрения, то все расследование нужно опять начинать с нуля и расширить круг подозреваемых до границ Гуш Дана. Не в моих это возможностях, и на Романа рассчитывать тоже не приходится. Все говорило о том, что я зря уперся — подумаешь, личное впечатление. Подумаешь, взгляд затравленного зверя.
Истина в том, что Шпринцак убил дядю, воображая, что получит деньги. Просто как апельсин.
А разговор с Нахмани придумал, потому что испугался. Характер у него такой: делать, а потом пугаться того, что сделал. А о голосе дяди в трубке сказал, потому что испугался еще больше. После чего стал врать без удержу, потому что решил — лучше быть психом, чем осужденным на пожизненное. Знаю я таких людей. Даже собственного адвоката он слушает лишь тогда, когда совет юриста совпадает с его собственным мнением. Логика у таких людей всегда зашибленная. Не был я на вилле, и все. Ах, мою машину видели, и меня в ней? Да, был я там, но не тогда и не потому, пистолет украли, а в моих ботинках был не я… Нормальная реакция труса, и нечего об этом думать.
Я и перестал.
Глава 8
Глава 9
По-моему, все эти нелепости имели смысл в одном случае — если Гай на этот раз сказал правду.
Скорее всего, я ошибался. Но в полной темноте — логической и физической — мог я хотя бы мысленно допустить, что Шпринцак говорил правду и что он действительно невиновен?
Итак, некто забрался в отсутствие Гая в его квартиру, взял из ящика пистолет, поехал в Герцлию, убил Гольдфарба, оружие выбросил позади дома, стерев свои следы, если вообще их оставил — может, он «работал» в перчатках? Возможно, этот некто предполагал, что именно полиция обнаружит пистолет и мигом обратит внимание на владельца и его денежные затруднения. Почему он тогда не оставил оружие рядом с трупом? Впрочем, это ясно — наводка выглядела бы слишком очевидной.
Кто же тогда звонил и вызывал Шпринцака на виллу? Неужели случилось такое маловероятное совпадение, и действительно звонил Гольдфарб, вспомнив вдруг о племяннике? А если звонил все же не дядя, а некто-убийца, которому не терпелось, чтобы Гай приехал и оставил дополнительные следы — своего башмака, например?
В четвертом часу ночи я набрал номер комиссара. Должно быть, Роман зачитался Рексом Стаутом — трубку он поднял после первого же звонка.
— Комиссар Бутлер у телефона, бодрым голосом объявил он.
— Полиция никогда не спит, констатировал я очевидный факт и продолжал: — Надеюсь, ты проверил, был ли звонок с виллы Гольдфарба в то время, о котором говорил племянник?
— Проверил, немедленно отозвался Роман, не удивившись вопросу. В «Безеке» утверждают, что звонка с виллы не было. В компании «Селком» говорят то же самое — последний звонок по радиотелефону Гольдфарб сделал вскоре после полудня: звонил в хирургию «Ихилова».
— Значит, с Гаем говорил не дядя, а кто-то с похожим голосом?
— Песах, ты продолжаешь обдумывать эту чепуху?
— А что еще делать в три часа ночи?
— Даже убийцы в это время предпочитают спать.
— Но полицейские комиссары бодрствуют, почему бы и историкам…
— Служба такая, сказал Роман и положил трубку.
* * *
Кто мог ненавидеть Гольдфарба и его племянника до такой степени, чтобы убить первого и подставить второго? Кто-нибудь из хирургов — коллег убитого? Кто-то из знакомых Гая? Или сотрудники фирмы, владельцем которой был Гольдфарб? Десятки человек, из которых в качестве то ли свидетелей, то ли подозреваемых прошли господа Кантор и Абрамович, имевшие твердые алиби…Если стать на эту точку зрения, то все расследование нужно опять начинать с нуля и расширить круг подозреваемых до границ Гуш Дана. Не в моих это возможностях, и на Романа рассчитывать тоже не приходится. Все говорило о том, что я зря уперся — подумаешь, личное впечатление. Подумаешь, взгляд затравленного зверя.
Истина в том, что Шпринцак убил дядю, воображая, что получит деньги. Просто как апельсин.
А разговор с Нахмани придумал, потому что испугался. Характер у него такой: делать, а потом пугаться того, что сделал. А о голосе дяди в трубке сказал, потому что испугался еще больше. После чего стал врать без удержу, потому что решил — лучше быть психом, чем осужденным на пожизненное. Знаю я таких людей. Даже собственного адвоката он слушает лишь тогда, когда совет юриста совпадает с его собственным мнением. Логика у таких людей всегда зашибленная. Не был я на вилле, и все. Ах, мою машину видели, и меня в ней? Да, был я там, но не тогда и не потому, пистолет украли, а в моих ботинках был не я… Нормальная реакция труса, и нечего об этом думать.
Я и перестал.
Глава 8
Дело закончено?
Еще недели через три Роман Бутлер сообщил, что вторая экспертиза согласилась с мнением первой о том, что подсудимый полностью вменяем.
— Естественно, я пожал плечами, наши генералы всегда отличались здравомыслием, а Рабин все же был одним из лучших.
— Ты это о чем, Песах? — спросил Роман, подозрительно оглядывая меня с головы до ног.
— О руководителях операции «Возмездие», естественно! Я все еще занимаюсь этим периодом, и знаешь, нашел уникальные документы, которые совсем не согласуются с мнением Ури Мильштейна…
— Песах, невежливо перебил меня Роман, «Возмездие» — это история, а я говорю о подсудимом Гае Шпринцаке.
— Ах, это…
Признаться, дело об убийстве Гольдфарба не являлось мне во сне уже вторую неделю. Оно мне не нравилось, и потому о нем следовало забыть.
— Значит, скоро суд? — спросил я.
— Да, примерно через месяц, подтвердил комиссар.
Мы пили с ним не кофе, а вино, потому что Роману исполнилось сорок, и это следовало отметить. Официальное торжество Роман устраивал в воскресенье, пригласив нас с Риной в ресторан «Рециталь». Я вовсе не был уверен в том, что мне хочется сидеть за столиком и под громкую музыку, которую я не выносил, слушать стандартные тосты «до ста двадцати» и по команде отпивать из рюмки. Иное дело — выпить дома, когда вино я выбираю сам, легкое, полусухое, с виноградников «Кармель», и беседа идет неспешная, приятная — об убийстве, например…
— Кстати, оживился я, что показала финансовая ревизия фирмы Гольдфарба?
— Полный порядок. Процветающая компания, Гольдфарб был хорошим хозяином. Ты не читал вчера в «Едиот ахронот»? Как это они изящно выразились: «у него были золотые руки хирурга и золотая голова администратора»… Никаких претензий ни к Абрамовичу, ни к Кантору. Ты не поверишь, но эти господа ни разу даже не попытались обмануть хозяина.
— Почему я должен не поверить? Честные служащие — большая редкость?
— Возможно, и нет. Но я-то по долгу службы имею дело информацию только о нечестных, вот и кажется, что все такие.
— А кому досталось реальное золото? Я имею в виду наследство.
Роман неопределенно покачал головой.
— Боюсь, нахмурился он, что деньги и контрольный пакет акций будут разделены между десятками дальних родственников, поскольку бывшая жена и племянник лишены наследства согласно завещанию. На делах компании это вряд ли скажется благотворным образом.
— А если бы владельцем стал-таки Гай Шпринцак, — пробормотал я, это сказалось бы на делах положительно?
— Твое здоровье, поднял бокал Роман, не желая, видимо, говорить о личности убийцы-племянника.
Мы выпили, а потом и плотно закусили жареной индейкой — Рина удивительно готовит это блюдо; каждый раз, когда я его ем, мне кажется, что на блюде лежит не бедная ощипанная птица, а гребень бронтозавра, прожаренный в сочном соусе болота юрского периода. Отщипнув кусочек, я следил за тем, как Роман мужественно расправляется с крылышком, издали напоминавшим жертву лесного пожара. Зубы он, однако, не сломал и, покончив с едой, заявил:
— Рина, ты замечательно готовишь. Я завидую Песаху, моя жена на такое неспособна.
Я представил себе, чем питается комиссар, и, мысленно его пожалев, спросил:
— А что, этот Шпринцак признал свою вину?
— Нет, вздрогнув то ли от куска мяса, попавшего, наконец, в желудок, то ли от воспоминания о бедняге-заключенном, сказал Бутлер.
— Значит, обвинительное заключение будет построено только на косвенных доказательствах?
— Их более чем достаточно, сказал Роман. Признание обвиняемого для вынесения приговора вовсе не обязательно.
— Прокурор будет просить пожизненное?
— Конечно, но я думаю, что приговор будет более мягким. Тут ты прав — доказательства косвенные, а признания нет. Адвокат настаивает на случайном убийстве в состоянии аффекта. Десять лет максимум.
— Для убийцы мало, сказал я. А для невиновного в самый раз.
Роман сделал вид, что не расслышал.
Когда славный вечер закончился (к нам присоединилась и жена Романа, мы пили вино и пели «Золотой Иерусалим»), я спросил, знает ли комиссар номер телефона адвоката, который будет защищать Шпринцака.
— Адвоката, который вынужден будет защищать Шпринцака, поправил Роман. Ты разве не знаешь, что Бреннер отказался от защиты — у Гая просто не оказалось денег на оплату услуг, а Бреннер за красивые глаза не работает. Шпринцаку назначен государственный защитник. Пинхас Баркан, неплохой человек, но…
Бутлер выразительно дернул головой, показывая, чего стоит некий Баркан в качестве защитника.
Я записал номер телефона в записную книжку, недоумевая, зачем он, собственно, мне понадобился. Тяжелая еда с выпивкой сказывается на серых клеточках — недаром Пуаро был трезвенником и вегетарианцем… Или Холмс? Впрочем, неважно, никто из них наверняка не пробовал жареной индейки а ля Рина.
Статья получилась хорошей (еще бы, я потратил на нее два месяца!), и я представлял себе, что скажут в мой адрес профессор Бар-Леви, и доктор Радзиевский, и сам декан Сандлер. Все они хвалили статью, мне приятно было слышать их воображаемые голоса, и потому я не сразу обратил внимание на заметку, опубликованную на той же странице.
«Завтра начнется суд над Гаем Шпринцаком, убившим два месяца назад своего дядю, известного хирурга и бизнесмена Иосифа Гольдфарба. Обвиняемый так и не признал своей вины, хотя следствие располагает всеми изобличающими уликами. Обвинитель будет требовать пожизненного заключения, в то время как адвокат предполагает, что, учтя все факторы, суд приговорит Шпринцака к десяти годам.» Я смотрел на газетные строчки и вспоминал, как мы с Романом осматривали место трагедии, и как мы допрашивали Гая Шпринцака, а он смотрел на меня странным взглядом перетрусившего звереныша. Вспомнились мне ночи, когда я лежал, глядя в темноту, и пытался самостоятельно разобраться в этой проблеме. Удивительное ощущение: я уверен был, что давно все понял, что знаю истинного убийцу, но знание это сидело глубоко в подсознании, и извлечь его оттуда могло лишь какое-то ключевое слово. Или действие. Нечто, промелькнувшее и почти не оставившее следа. Забытое сразу же, как забывается сон…
По ассоциации мне и вспомнился кошмар, преследовавший меня однажды под утро — Отелло, гнавшийся за Дездемоной с воплями о платке, выпачканном кровью. Я еще подумал тогда, что…
Я аккуратно сложил газету, стараясь шелестом страниц не спугнуть мысль, наконец-то вернувшуюся домой после долгого отсутствия.
Идиот, сказал я вслух, имея в виду то ли комиссара Бутлера, то ли инспектора Соломона, а скорее — себя самого.
Где, черт возьми, записан у меня номер телефона адвоката Баркана? Или — лучше позвонить Роману? Нет, дело уже передано из полиции в суд, от комиссара Бутлера сейчас ничего не зависит.
Где же я записал этот проклятый номер?
— Естественно, я пожал плечами, наши генералы всегда отличались здравомыслием, а Рабин все же был одним из лучших.
— Ты это о чем, Песах? — спросил Роман, подозрительно оглядывая меня с головы до ног.
— О руководителях операции «Возмездие», естественно! Я все еще занимаюсь этим периодом, и знаешь, нашел уникальные документы, которые совсем не согласуются с мнением Ури Мильштейна…
— Песах, невежливо перебил меня Роман, «Возмездие» — это история, а я говорю о подсудимом Гае Шпринцаке.
— Ах, это…
Признаться, дело об убийстве Гольдфарба не являлось мне во сне уже вторую неделю. Оно мне не нравилось, и потому о нем следовало забыть.
— Значит, скоро суд? — спросил я.
— Да, примерно через месяц, подтвердил комиссар.
Мы пили с ним не кофе, а вино, потому что Роману исполнилось сорок, и это следовало отметить. Официальное торжество Роман устраивал в воскресенье, пригласив нас с Риной в ресторан «Рециталь». Я вовсе не был уверен в том, что мне хочется сидеть за столиком и под громкую музыку, которую я не выносил, слушать стандартные тосты «до ста двадцати» и по команде отпивать из рюмки. Иное дело — выпить дома, когда вино я выбираю сам, легкое, полусухое, с виноградников «Кармель», и беседа идет неспешная, приятная — об убийстве, например…
— Кстати, оживился я, что показала финансовая ревизия фирмы Гольдфарба?
— Полный порядок. Процветающая компания, Гольдфарб был хорошим хозяином. Ты не читал вчера в «Едиот ахронот»? Как это они изящно выразились: «у него были золотые руки хирурга и золотая голова администратора»… Никаких претензий ни к Абрамовичу, ни к Кантору. Ты не поверишь, но эти господа ни разу даже не попытались обмануть хозяина.
— Почему я должен не поверить? Честные служащие — большая редкость?
— Возможно, и нет. Но я-то по долгу службы имею дело информацию только о нечестных, вот и кажется, что все такие.
— А кому досталось реальное золото? Я имею в виду наследство.
Роман неопределенно покачал головой.
— Боюсь, нахмурился он, что деньги и контрольный пакет акций будут разделены между десятками дальних родственников, поскольку бывшая жена и племянник лишены наследства согласно завещанию. На делах компании это вряд ли скажется благотворным образом.
— А если бы владельцем стал-таки Гай Шпринцак, — пробормотал я, это сказалось бы на делах положительно?
— Твое здоровье, поднял бокал Роман, не желая, видимо, говорить о личности убийцы-племянника.
Мы выпили, а потом и плотно закусили жареной индейкой — Рина удивительно готовит это блюдо; каждый раз, когда я его ем, мне кажется, что на блюде лежит не бедная ощипанная птица, а гребень бронтозавра, прожаренный в сочном соусе болота юрского периода. Отщипнув кусочек, я следил за тем, как Роман мужественно расправляется с крылышком, издали напоминавшим жертву лесного пожара. Зубы он, однако, не сломал и, покончив с едой, заявил:
— Рина, ты замечательно готовишь. Я завидую Песаху, моя жена на такое неспособна.
Я представил себе, чем питается комиссар, и, мысленно его пожалев, спросил:
— А что, этот Шпринцак признал свою вину?
— Нет, вздрогнув то ли от куска мяса, попавшего, наконец, в желудок, то ли от воспоминания о бедняге-заключенном, сказал Бутлер.
— Значит, обвинительное заключение будет построено только на косвенных доказательствах?
— Их более чем достаточно, сказал Роман. Признание обвиняемого для вынесения приговора вовсе не обязательно.
— Прокурор будет просить пожизненное?
— Конечно, но я думаю, что приговор будет более мягким. Тут ты прав — доказательства косвенные, а признания нет. Адвокат настаивает на случайном убийстве в состоянии аффекта. Десять лет максимум.
— Для убийцы мало, сказал я. А для невиновного в самый раз.
Роман сделал вид, что не расслышал.
Когда славный вечер закончился (к нам присоединилась и жена Романа, мы пили вино и пели «Золотой Иерусалим»), я спросил, знает ли комиссар номер телефона адвоката, который будет защищать Шпринцака.
— Адвоката, который вынужден будет защищать Шпринцака, поправил Роман. Ты разве не знаешь, что Бреннер отказался от защиты — у Гая просто не оказалось денег на оплату услуг, а Бреннер за красивые глаза не работает. Шпринцаку назначен государственный защитник. Пинхас Баркан, неплохой человек, но…
Бутлер выразительно дернул головой, показывая, чего стоит некий Баркан в качестве защитника.
Я записал номер телефона в записную книжку, недоумевая, зачем он, собственно, мне понадобился. Тяжелая еда с выпивкой сказывается на серых клеточках — недаром Пуаро был трезвенником и вегетарианцем… Или Холмс? Впрочем, неважно, никто из них наверняка не пробовал жареной индейки а ля Рина.
* * *
Статью, связавшую итоги двух операций — «Возмездие» и «Гроздья гнева», я закончил в срок, и утром того знаменательного дня держал в руках свежий номер «Гаарец» с собственным опусом на третьей полосе. Читать я предпочитаю «Едиот ахронот», но пишу всегда в «Гаарец». Согласитесь, что читать и писать — принципиально разные сферы деятельности, и лучше их не смешивать. Впрочем, причина была вполне прозаической — в «Гаарец» платили больше.Статья получилась хорошей (еще бы, я потратил на нее два месяца!), и я представлял себе, что скажут в мой адрес профессор Бар-Леви, и доктор Радзиевский, и сам декан Сандлер. Все они хвалили статью, мне приятно было слышать их воображаемые голоса, и потому я не сразу обратил внимание на заметку, опубликованную на той же странице.
«Завтра начнется суд над Гаем Шпринцаком, убившим два месяца назад своего дядю, известного хирурга и бизнесмена Иосифа Гольдфарба. Обвиняемый так и не признал своей вины, хотя следствие располагает всеми изобличающими уликами. Обвинитель будет требовать пожизненного заключения, в то время как адвокат предполагает, что, учтя все факторы, суд приговорит Шпринцака к десяти годам.» Я смотрел на газетные строчки и вспоминал, как мы с Романом осматривали место трагедии, и как мы допрашивали Гая Шпринцака, а он смотрел на меня странным взглядом перетрусившего звереныша. Вспомнились мне ночи, когда я лежал, глядя в темноту, и пытался самостоятельно разобраться в этой проблеме. Удивительное ощущение: я уверен был, что давно все понял, что знаю истинного убийцу, но знание это сидело глубоко в подсознании, и извлечь его оттуда могло лишь какое-то ключевое слово. Или действие. Нечто, промелькнувшее и почти не оставившее следа. Забытое сразу же, как забывается сон…
По ассоциации мне и вспомнился кошмар, преследовавший меня однажды под утро — Отелло, гнавшийся за Дездемоной с воплями о платке, выпачканном кровью. Я еще подумал тогда, что…
Я аккуратно сложил газету, стараясь шелестом страниц не спугнуть мысль, наконец-то вернувшуюся домой после долгого отсутствия.
Идиот, сказал я вслух, имея в виду то ли комиссара Бутлера, то ли инспектора Соломона, а скорее — себя самого.
Где, черт возьми, записан у меня номер телефона адвоката Баркана? Или — лучше позвонить Роману? Нет, дело уже передано из полиции в суд, от комиссара Бутлера сейчас ничего не зависит.
Где же я записал этот проклятый номер?
Глава 9
Несколько капель крови
Выйдя из тюрьмы, Гай Шпринцак созвал друзей и всю ночь пил с ними, каждые полчаса поднимая тост за то, чтобы Иосиф Гольдфарб никогда не попал в рай. Говорят еще, что Гай Шпринцак явился на кладбище в Кирьят-Ювель, где на могиле Гольдфарба уже стоял мраморный памятник, и положил на плиту огромный камень — то ли в память о дяде, лишившем племянника законного наследства, то ли для того, чтобы душа Гольдфарба не могла подняться в высшие сфирот и соединиться с Творцом. Что ж, поступок, достойный иудея — зуб, как говорится, за зуб…
— Видишь ли, — сказал я в тот же вечер Роману, явившемуся без приглашения и в неурочный час выпить чашку гнусного растворимого кофе, видишь ли, когда мы с тобой стояли в кабинете Гольдфарба, а твой инспектор надиктовывал для протокола описание места преступления, я обратил внимание на одно странное обстоятельство. Но был настолько взволнован, что сразу же упустил мысль, а потом не мог поймать. Собственно, даже и вспомнить не мог, что такая мысль была. Потом она явилась мне во сне, и я опять не понял намека… Ну хорошо, я дилетант, но ты-то и твои люди куда смотрели?
Роман ответил не сразу, кому хочется признавать свои промахи?
— Такая мелочь, сказал он наконец. Смотри, в девяти случаях из десятка мы имеем дело с убийствами грубыми и, в принципе, ясными. Привыкаешь не вглядываться в такие тонкости, если в целом картина ясна…
— Ну так вот, я не стал развивать дальше тему недостаточной компетентности полицейских экспертов и роли серых клеточек в мыслительной деятельности дилетантов-историков. Ну так вот, когда я послушался совета Отелло и обратил, наконец, внимание на пресловутый платок Дездемоны, выпачканный кровью, все детали этого дела заняли нужные места…
— При чем здесь Отелло? — раздраженно сказал Роман. Он задушил жену, а не стрелял в нее из пистолета.
— Платок! — воскликнул я.
— На платке Дездемоны не было крови, что ты несешь, Песах?
— При чем здесь Дездемона? — раздраженно сказал я. Речь идет о платке Гольдфарба.
— Ты помнишь, продолжал я, что, подняв с пола платок, инспектор Соломон сказал так: «несколько капель крови и след от туфли. Гольдфарб наступил на него.» — Именно так написал и эксперт, подтвердил Роман.
— Но он не написал: «несколько пятнышек крови на обеих сторонах»!
— Эксперт не мог этого написать, потому что изучал уже развернутый платок. Он не знал, что платок был сложен вдвое, когда Соломон поднимал его с пола.
— Вот именно. И написал просто о нескольких капельках крови. Что же было на самом деле? Капли оказались на обеих сторонах платка: той, что прилегала к полу, и той, что была сверху. И нужно было только понять значение этого факта, а потом цепочка выстраивалась уже автоматически… Еще кофе?
— Налей вина, сказал Роман. От твоего кофе у меня наступает депрессия.
— Твое здоровье, сказал я и продолжил рассуждения, не дожидаясь, когда Роман опустошит свою рюмку. Что же получается? На полу уже была цепочка кровавых следов, когда платок выпал из чьей-то руки. Так капельки отпечатались на нижней стороне платка. Потом на платок наступил Гольдфарб, и капельки крови упали на верхнюю сторону. Это могло означать только одно: на самом деле на полу была не одна цепочка следов крови, а две. Поскольку тело убитого было обнаружено посреди комнаты, это означало, что Гольдфарб получил пулю не тогда, когда стоял у окна, как сказано в экспертом заключении. Нет, в него стреляли, когда он находился посреди комнаты. Смертельно раненый, он сделал несколько шагов к окну, а потом вернулся обратно, уронив платок и наступив на него ногой. Упал и умер.
Возникает вопрос: зачем он ходил по комнате?
— Господи, сказал Роман, раненый человек, за минуту до смерти… Он мог бегать по комнате, пока не потерял сознание. Мог броситься к окну, чтобы позвать на помощь, но окно было закрыто, а за домом стройка, крик никто бы не услышал… Он бросился к двери и упал. Хочешь еще варианты?
— Согласен. Странность с платком остается всего лишь зарубкой в памяти, если не связать ее с показаниями Гая. Ты не верил ни одному его слову, и никто не верил, даже его адвокат. Вы считали, что он отпирается весьма неправдоподобно… А он говорил правду.
Он действительно явился на виллу потому, что его вызвал дядя. Сказано было, что речь пойдет о наследстве, мог ли Гай не явиться? Он приехал, наследил у входа, но войти не смог, у него уже год не было ключа. Обойдя виллу, он обнаружил свой пистолет под окном кабинета. И увидел тело убитого дяди — сквозь стекло. Будучи трусом по натуре, он, естественно, в панике сбежал. В общем, он сам сделал все, чтобы засадить себя за решетку. Следуя чужому сценарию, конечно, но разве он об этом догадывался? Если бы не платок, запачканный с обеих сторон, сейчас бедняга Гай сидел бы в Абу-Кабире…
— Послушай, Отелло, поморщился Роман, научись излагать мысли связно.
— Почему я должен излагать их связно, возмутился я, если они мне самому являлись хаотически? Хорошо, продолжаю. Что представлялось тебе нелогичным и просто нелепым в рассказе Шпринцака? То обстоятельство, что, по словам Гая, убийца не нашел ничего лучшего, как бросить пистолет около виллы, для чего ему нужно было обогнуть дом. Пистолет лежал так, что его могли выбросить из окна кабинета. Если бы, конечно, окно было открыто… Но оно было заперто изнутри на защелку. Может, убийца открыл окно, выбросил пистолет, закрыл окно и только после этого покинул место преступления? В принципе, возможно и это, хотя логики в таком действии еще меньше. Но тогда убийца должен был наступить на кровавый след — ведь ему нужно было подойти к окну хотя бы для того, чтобы открыть его и потом закрыть. Или только закрыть, если окно было открыто…
— Если все-таки принять эту надуманную версию, продолжал я, то остается совершенно непонятным, зачем дядя звал племянника к себе. Ведь мы договорились верить Шпринцаку! Разговор о наследстве — чепуха, Гольдфарб и не думал изменять завещание. Он ненавидел собственного племянника и даже как-то сказал: «сам убивал бы таких». Кстати, ты выяснил, наконец, откуда был звонок?
— Это невозможно, заявил Роман. Скорее всего, разговор велся из автомата на перекрестке Шошан. Это ближайший к вилле телефон-автомат…
— Ну неважно… Короче, все эти неувязки приобретают смысл в одном случае, который на первый взгляд кажется невероятным, нелепым и бессмысленным. Если Гольдфарб вызвал Шпринцака на виллу, зная, что никакого разговора о наследстве быть не может, то цель могла быть лишь одна — навлечь на Гая подозрения. В чем — в убийстве? Как мог Гольдфарб знать о нем заранее? Еще одна неувязка, которая приобретает смысл лишь в единственном случае…
— Если Гольдфарб стрелял в себя сам, сказал Роман.
— Но тогда, продолжал я, возникает главный вопрос, который ни разу не был поставлен ни в ходе следствия, ни во время подготовки к процессу. Он и не мог быть поставлен, потому что истина никому не приходила в голову. Но достаточно было мне к этому вопросу подойти, и ответ оказалось получить легко, легче даже, чем я ожидал. Адвокат Баркан при мне позвонил в «Ихилов» и нашел врача, у которого последнее время лечился Гольдфарб. Ну, и тогда все окончательно встало на место: и мотив, и способ, и улики, и все прочие обстоятельства. Изложить?
— Если ты собираешься повторить речь Баркана, пробурчал Роман, то не стоит. Его канцеляризмы кого угодно сведут с ума. Как это он изящно выразился: «С целью сфабрикования следственных улик, процессуально однозначных и адекватно описывающих причинно-следственные связи, убитый произвел действия, приведшие к осуществлению…» Э-э… Дальше забыл.
— Да, он не Цицерон, признал я, и даже не Биби Нетаньягу. Я бы так не сумел.
— Поэтому давай своими словами.
— Слушаюсь, комиссар… Итак, год назад Гольдфарб послал племянника подальше, а потом лишил всех прав на наследство и даже не удосужился ему об этом сообщить. Человек, точный и надежный во всех делах, Гольдфарб терпеть не мог людей такого типа, как Гай. Шпринцак олицетворял все то, что хирург и бизнесмен ненавидел в людях.
Разумеется, будучи человеком здравого и холодного ума, Гольдфарб не убил бы Шпринцака. К чему? «Убивать таких» — это просто фигура речи. Но еще несколько месяцев спустя во время очередного обследования, которому регулярно подвергают медицинский персонал больниц, Гольдфарб узнал страшную новость: он неизлечимо болен. Саркома костного мозга. Никакого спасения. Операция не дает даже отсрочки. Кстати, Гольдфарб первым и поставил себе диагноз, когда получил данные анализов. Распространяться он об этом не стал, да это и запрещено инструкцией, но для себя решение принял. Он не собирался ждать, когда начнутся боли, и он ослабнет настолько, что начнет ходить под себя… Помнишь генерала Моту Гура, который при аналогичных обстоятельствах пустил себе пулю в лоб? Сначала, видимо, и Гольдфарб намеревался поступить так же. Но потом, наверное, после долгих размышлений, решил совместить две цели…
— Ты очень поэтично выражаешься, Песах, вставил Роман, но слишком пространно…
— Тогда сам и рассказывай, рассердился я, в духе полицейского протокола.
Роман покачал головой, и я продолжил:
— Итак, целей было две. Первая: достойно уйти из жизни. Вторая: наказать племянника. И тогда Гольдфарб сконструировал сцену собственного убийства. Сценарий был таким. В свое время Гольдфарб отобрал ключи от виллы у бывшей жены и племянника. Но ключ от квартиры Гая, куда дядя в прежние времена изредка наведывался, оставался у Гольдфарба. И он знал, где Гай хранит оружие. Морально подготовившись к смерти, Гольдфарб отправился в Рамат-Ган и, дождавшись ухода племянника, поднялся в квартиру, взял пистолет и вернулся на виллу. Ближе к вечеру он позвонил приятелю Гая, где, как Гольдфарб прекрасно знал, друзья обычно играют в шеш-беш, и вызвал племянника к себе. Звонил, естественно, из общественного телефона.
За несколько минут до приезда Шпринцака начался второй акт. Открыв окно в кабинете, Гольдфарб взял пистолет и, стоя посреди комнаты, выстрелил себе в бок. Он был замечательным хирургом, не раз оперировал колотые и огнестрельные раны, прекрасно знал, куда нужно выстрелить с таким расчетом, чтобы потерять сознание не сразу, а через минуту-другую. Для завершения второго акта ему было достаточно тридцати секунд.
Выстрелив, он быстро сделал несколько шагов к окну и выбросил пистолет. Затем закрыл окно на задвижку, вернулся на середину комнаты, и силы оставили его именно тогда, когда он этого хотел… Он знал наверняка, что Гай приедет, не сумеет войти, будет звонить, и, не получив ответа, попытается заглянуть в окна. Значит, он найдет свой пистолет, непременно перепугается до смерти и заберет оружие с собой. Дядя знал племянника… Да еще следы — Гольдфарб включил полив специально для того, чтобы земля около виллы стала мокрой. Да еще машина Гая — племянник ведь и не собирался скрываться, он приехал разговаривать, а не убивать… Улик было достаточно, и вы попались.
— Мы попались, поправил Роман. Ты был не умнее.
— Мои серые клеточки, сказал я, еще тогда уловили неувязку…
— Оставь свои клеточки в покое, поморщился Роман. Они так бы и молчали, если бы не случайные ассоциации с платком Дездемоны.
— Да, платок… — пробормотал я. Гольдфарб не мог учесть того, что у него нехватит сил выбросить платок вместе с пистолетом. Он обернул платком рукоятку, чтобы не оставить следов своих пальцев. Бросив оружие, он инстинктивно продолжал сжимать в ладони платок и уронил его, возвращаясь на середину комнаты. Платок упал на пол — на каплю крови. Гольдфарб наступил на платок, и еще несколько капель крови упали сверху…
— Зачем он все это проделывал? — сказал Роман. Стрелял бы, стоя у окна… Меньше бы мучился.
— Нет, нет. Смотри: у открытого окна он был как на ладони. Разве он мог знать наверняка, что на стройке позади виллы не будет ни одного свидетеля? Он вынужден был находиться в момент выстрела в глубине комнаты, чтобы его никто не видел, а звук выстрела был приглушен. Согласен?
— Пожалуй…
— Вот и все, заключил я. Если бы не противоречие с платком, сидеть бы Шпринцаку с уголовниками всю жизнь… Хорошая месть, как ты считаешь? Это даже посильнее, чем «око за око»…
— Было и еще одно противоречие, сказал Роман. Гольдфарб должен был учитывать, что патологоанатом при вскрытии тела обнаружит болезнь, и тогда версия самоубийства перестанет быть такой уж нелепой.
— Ты это говоришь, чтобы проверить, знаю ли я медицину? Медицину я не знаю, но эксперт при мне объяснял адвокату, что вскрытие не могло обнаружить саркому, тем более на относительно ранней стадии. Нужны специальные исследования, а кому бы пришло в голову их назначать?
— А полотна? — спросил Роман. Или в твоей картине работам других художников делать нечего?
— Еще одна идея Гольдфарба. Он не хотел, чтобы племянник стал первым же подозреваемым. Слишком быстрый успех расследования может навести на размышления. Чисто психологически — первая версия чаще всего уводит в сторону… Значит, первая версия должна была уводить от племянника, а не приближать к нему. Но и перебарщивать не следовало. Полиция ведь могла бы искать картины до явления Мессии, если бы Гольдфарб их просто уничтожил или кому-то продал. А так, психологический эффект сработал: вы повозились с картинами, обнаружили, что ход никуда не ведет, быстро отработали версию о сотрудниках фирмы, и вот — перед вами замаячила, наконец, истина: убил племянник. Мотив, возможность — все, что нужно… Стоп, господа, расследование успешно завершилось. Разве нет? Вспомни свое состояние в то утро…
— М-м… — протянул Роман и поморщился, будто у него заболел зуб.
Зубы у комиссара были здоровыми, и я воспринял его мычание как признак душевных сомнений и усиленную работу серых клеточек. Когда вспоминаешь о собственной глупости, всегда начинает болеть зуб. Я имею в виду комиссара, у меня-то зубы не болят никогда. Наверное потому, что и глупостей я не делаю.
— Видишь ли, — сказал я в тот же вечер Роману, явившемуся без приглашения и в неурочный час выпить чашку гнусного растворимого кофе, видишь ли, когда мы с тобой стояли в кабинете Гольдфарба, а твой инспектор надиктовывал для протокола описание места преступления, я обратил внимание на одно странное обстоятельство. Но был настолько взволнован, что сразу же упустил мысль, а потом не мог поймать. Собственно, даже и вспомнить не мог, что такая мысль была. Потом она явилась мне во сне, и я опять не понял намека… Ну хорошо, я дилетант, но ты-то и твои люди куда смотрели?
Роман ответил не сразу, кому хочется признавать свои промахи?
— Такая мелочь, сказал он наконец. Смотри, в девяти случаях из десятка мы имеем дело с убийствами грубыми и, в принципе, ясными. Привыкаешь не вглядываться в такие тонкости, если в целом картина ясна…
— Ну так вот, я не стал развивать дальше тему недостаточной компетентности полицейских экспертов и роли серых клеточек в мыслительной деятельности дилетантов-историков. Ну так вот, когда я послушался совета Отелло и обратил, наконец, внимание на пресловутый платок Дездемоны, выпачканный кровью, все детали этого дела заняли нужные места…
— При чем здесь Отелло? — раздраженно сказал Роман. Он задушил жену, а не стрелял в нее из пистолета.
— Платок! — воскликнул я.
— На платке Дездемоны не было крови, что ты несешь, Песах?
— При чем здесь Дездемона? — раздраженно сказал я. Речь идет о платке Гольдфарба.
— Ты помнишь, продолжал я, что, подняв с пола платок, инспектор Соломон сказал так: «несколько капель крови и след от туфли. Гольдфарб наступил на него.» — Именно так написал и эксперт, подтвердил Роман.
— Но он не написал: «несколько пятнышек крови на обеих сторонах»!
— Эксперт не мог этого написать, потому что изучал уже развернутый платок. Он не знал, что платок был сложен вдвое, когда Соломон поднимал его с пола.
— Вот именно. И написал просто о нескольких капельках крови. Что же было на самом деле? Капли оказались на обеих сторонах платка: той, что прилегала к полу, и той, что была сверху. И нужно было только понять значение этого факта, а потом цепочка выстраивалась уже автоматически… Еще кофе?
— Налей вина, сказал Роман. От твоего кофе у меня наступает депрессия.
— Твое здоровье, сказал я и продолжил рассуждения, не дожидаясь, когда Роман опустошит свою рюмку. Что же получается? На полу уже была цепочка кровавых следов, когда платок выпал из чьей-то руки. Так капельки отпечатались на нижней стороне платка. Потом на платок наступил Гольдфарб, и капельки крови упали на верхнюю сторону. Это могло означать только одно: на самом деле на полу была не одна цепочка следов крови, а две. Поскольку тело убитого было обнаружено посреди комнаты, это означало, что Гольдфарб получил пулю не тогда, когда стоял у окна, как сказано в экспертом заключении. Нет, в него стреляли, когда он находился посреди комнаты. Смертельно раненый, он сделал несколько шагов к окну, а потом вернулся обратно, уронив платок и наступив на него ногой. Упал и умер.
Возникает вопрос: зачем он ходил по комнате?
— Господи, сказал Роман, раненый человек, за минуту до смерти… Он мог бегать по комнате, пока не потерял сознание. Мог броситься к окну, чтобы позвать на помощь, но окно было закрыто, а за домом стройка, крик никто бы не услышал… Он бросился к двери и упал. Хочешь еще варианты?
— Согласен. Странность с платком остается всего лишь зарубкой в памяти, если не связать ее с показаниями Гая. Ты не верил ни одному его слову, и никто не верил, даже его адвокат. Вы считали, что он отпирается весьма неправдоподобно… А он говорил правду.
Он действительно явился на виллу потому, что его вызвал дядя. Сказано было, что речь пойдет о наследстве, мог ли Гай не явиться? Он приехал, наследил у входа, но войти не смог, у него уже год не было ключа. Обойдя виллу, он обнаружил свой пистолет под окном кабинета. И увидел тело убитого дяди — сквозь стекло. Будучи трусом по натуре, он, естественно, в панике сбежал. В общем, он сам сделал все, чтобы засадить себя за решетку. Следуя чужому сценарию, конечно, но разве он об этом догадывался? Если бы не платок, запачканный с обеих сторон, сейчас бедняга Гай сидел бы в Абу-Кабире…
— Послушай, Отелло, поморщился Роман, научись излагать мысли связно.
— Почему я должен излагать их связно, возмутился я, если они мне самому являлись хаотически? Хорошо, продолжаю. Что представлялось тебе нелогичным и просто нелепым в рассказе Шпринцака? То обстоятельство, что, по словам Гая, убийца не нашел ничего лучшего, как бросить пистолет около виллы, для чего ему нужно было обогнуть дом. Пистолет лежал так, что его могли выбросить из окна кабинета. Если бы, конечно, окно было открыто… Но оно было заперто изнутри на защелку. Может, убийца открыл окно, выбросил пистолет, закрыл окно и только после этого покинул место преступления? В принципе, возможно и это, хотя логики в таком действии еще меньше. Но тогда убийца должен был наступить на кровавый след — ведь ему нужно было подойти к окну хотя бы для того, чтобы открыть его и потом закрыть. Или только закрыть, если окно было открыто…
— Если все-таки принять эту надуманную версию, продолжал я, то остается совершенно непонятным, зачем дядя звал племянника к себе. Ведь мы договорились верить Шпринцаку! Разговор о наследстве — чепуха, Гольдфарб и не думал изменять завещание. Он ненавидел собственного племянника и даже как-то сказал: «сам убивал бы таких». Кстати, ты выяснил, наконец, откуда был звонок?
— Это невозможно, заявил Роман. Скорее всего, разговор велся из автомата на перекрестке Шошан. Это ближайший к вилле телефон-автомат…
— Ну неважно… Короче, все эти неувязки приобретают смысл в одном случае, который на первый взгляд кажется невероятным, нелепым и бессмысленным. Если Гольдфарб вызвал Шпринцака на виллу, зная, что никакого разговора о наследстве быть не может, то цель могла быть лишь одна — навлечь на Гая подозрения. В чем — в убийстве? Как мог Гольдфарб знать о нем заранее? Еще одна неувязка, которая приобретает смысл лишь в единственном случае…
— Если Гольдфарб стрелял в себя сам, сказал Роман.
— Но тогда, продолжал я, возникает главный вопрос, который ни разу не был поставлен ни в ходе следствия, ни во время подготовки к процессу. Он и не мог быть поставлен, потому что истина никому не приходила в голову. Но достаточно было мне к этому вопросу подойти, и ответ оказалось получить легко, легче даже, чем я ожидал. Адвокат Баркан при мне позвонил в «Ихилов» и нашел врача, у которого последнее время лечился Гольдфарб. Ну, и тогда все окончательно встало на место: и мотив, и способ, и улики, и все прочие обстоятельства. Изложить?
— Если ты собираешься повторить речь Баркана, пробурчал Роман, то не стоит. Его канцеляризмы кого угодно сведут с ума. Как это он изящно выразился: «С целью сфабрикования следственных улик, процессуально однозначных и адекватно описывающих причинно-следственные связи, убитый произвел действия, приведшие к осуществлению…» Э-э… Дальше забыл.
— Да, он не Цицерон, признал я, и даже не Биби Нетаньягу. Я бы так не сумел.
— Поэтому давай своими словами.
— Слушаюсь, комиссар… Итак, год назад Гольдфарб послал племянника подальше, а потом лишил всех прав на наследство и даже не удосужился ему об этом сообщить. Человек, точный и надежный во всех делах, Гольдфарб терпеть не мог людей такого типа, как Гай. Шпринцак олицетворял все то, что хирург и бизнесмен ненавидел в людях.
Разумеется, будучи человеком здравого и холодного ума, Гольдфарб не убил бы Шпринцака. К чему? «Убивать таких» — это просто фигура речи. Но еще несколько месяцев спустя во время очередного обследования, которому регулярно подвергают медицинский персонал больниц, Гольдфарб узнал страшную новость: он неизлечимо болен. Саркома костного мозга. Никакого спасения. Операция не дает даже отсрочки. Кстати, Гольдфарб первым и поставил себе диагноз, когда получил данные анализов. Распространяться он об этом не стал, да это и запрещено инструкцией, но для себя решение принял. Он не собирался ждать, когда начнутся боли, и он ослабнет настолько, что начнет ходить под себя… Помнишь генерала Моту Гура, который при аналогичных обстоятельствах пустил себе пулю в лоб? Сначала, видимо, и Гольдфарб намеревался поступить так же. Но потом, наверное, после долгих размышлений, решил совместить две цели…
— Ты очень поэтично выражаешься, Песах, вставил Роман, но слишком пространно…
— Тогда сам и рассказывай, рассердился я, в духе полицейского протокола.
Роман покачал головой, и я продолжил:
— Итак, целей было две. Первая: достойно уйти из жизни. Вторая: наказать племянника. И тогда Гольдфарб сконструировал сцену собственного убийства. Сценарий был таким. В свое время Гольдфарб отобрал ключи от виллы у бывшей жены и племянника. Но ключ от квартиры Гая, куда дядя в прежние времена изредка наведывался, оставался у Гольдфарба. И он знал, где Гай хранит оружие. Морально подготовившись к смерти, Гольдфарб отправился в Рамат-Ган и, дождавшись ухода племянника, поднялся в квартиру, взял пистолет и вернулся на виллу. Ближе к вечеру он позвонил приятелю Гая, где, как Гольдфарб прекрасно знал, друзья обычно играют в шеш-беш, и вызвал племянника к себе. Звонил, естественно, из общественного телефона.
За несколько минут до приезда Шпринцака начался второй акт. Открыв окно в кабинете, Гольдфарб взял пистолет и, стоя посреди комнаты, выстрелил себе в бок. Он был замечательным хирургом, не раз оперировал колотые и огнестрельные раны, прекрасно знал, куда нужно выстрелить с таким расчетом, чтобы потерять сознание не сразу, а через минуту-другую. Для завершения второго акта ему было достаточно тридцати секунд.
Выстрелив, он быстро сделал несколько шагов к окну и выбросил пистолет. Затем закрыл окно на задвижку, вернулся на середину комнаты, и силы оставили его именно тогда, когда он этого хотел… Он знал наверняка, что Гай приедет, не сумеет войти, будет звонить, и, не получив ответа, попытается заглянуть в окна. Значит, он найдет свой пистолет, непременно перепугается до смерти и заберет оружие с собой. Дядя знал племянника… Да еще следы — Гольдфарб включил полив специально для того, чтобы земля около виллы стала мокрой. Да еще машина Гая — племянник ведь и не собирался скрываться, он приехал разговаривать, а не убивать… Улик было достаточно, и вы попались.
— Мы попались, поправил Роман. Ты был не умнее.
— Мои серые клеточки, сказал я, еще тогда уловили неувязку…
— Оставь свои клеточки в покое, поморщился Роман. Они так бы и молчали, если бы не случайные ассоциации с платком Дездемоны.
— Да, платок… — пробормотал я. Гольдфарб не мог учесть того, что у него нехватит сил выбросить платок вместе с пистолетом. Он обернул платком рукоятку, чтобы не оставить следов своих пальцев. Бросив оружие, он инстинктивно продолжал сжимать в ладони платок и уронил его, возвращаясь на середину комнаты. Платок упал на пол — на каплю крови. Гольдфарб наступил на платок, и еще несколько капель крови упали сверху…
— Зачем он все это проделывал? — сказал Роман. Стрелял бы, стоя у окна… Меньше бы мучился.
— Нет, нет. Смотри: у открытого окна он был как на ладони. Разве он мог знать наверняка, что на стройке позади виллы не будет ни одного свидетеля? Он вынужден был находиться в момент выстрела в глубине комнаты, чтобы его никто не видел, а звук выстрела был приглушен. Согласен?
— Пожалуй…
— Вот и все, заключил я. Если бы не противоречие с платком, сидеть бы Шпринцаку с уголовниками всю жизнь… Хорошая месть, как ты считаешь? Это даже посильнее, чем «око за око»…
— Было и еще одно противоречие, сказал Роман. Гольдфарб должен был учитывать, что патологоанатом при вскрытии тела обнаружит болезнь, и тогда версия самоубийства перестанет быть такой уж нелепой.
— Ты это говоришь, чтобы проверить, знаю ли я медицину? Медицину я не знаю, но эксперт при мне объяснял адвокату, что вскрытие не могло обнаружить саркому, тем более на относительно ранней стадии. Нужны специальные исследования, а кому бы пришло в голову их назначать?
— А полотна? — спросил Роман. Или в твоей картине работам других художников делать нечего?
— Еще одна идея Гольдфарба. Он не хотел, чтобы племянник стал первым же подозреваемым. Слишком быстрый успех расследования может навести на размышления. Чисто психологически — первая версия чаще всего уводит в сторону… Значит, первая версия должна была уводить от племянника, а не приближать к нему. Но и перебарщивать не следовало. Полиция ведь могла бы искать картины до явления Мессии, если бы Гольдфарб их просто уничтожил или кому-то продал. А так, психологический эффект сработал: вы повозились с картинами, обнаружили, что ход никуда не ведет, быстро отработали версию о сотрудниках фирмы, и вот — перед вами замаячила, наконец, истина: убил племянник. Мотив, возможность — все, что нужно… Стоп, господа, расследование успешно завершилось. Разве нет? Вспомни свое состояние в то утро…
— М-м… — протянул Роман и поморщился, будто у него заболел зуб.
Зубы у комиссара были здоровыми, и я воспринял его мычание как признак душевных сомнений и усиленную работу серых клеточек. Когда вспоминаешь о собственной глупости, всегда начинает болеть зуб. Я имею в виду комиссара, у меня-то зубы не болят никогда. Наверное потому, что и глупостей я не делаю.