Страница:
- Лично - семнадцать, - ответил Чиркавый с готовностью. - Четыре в группе. Есть неподтвержденные, они не в счет. Убрал - и ладно. - Он помолчал. Двадцать пятого июня гонял одного "юнкерса". Он мне по морде... вот, вывеску поцарапал, я его за это - в Рижский залив. Доложил, зафиксировали, а потом пожалуйста: сбитый не в счет, нет подтверждения. Женская логика... Баба говорит одно, делает другое, как фининспекторша в Калинине. "Не искушайте меня", - лепечет, а у самой ноги, чувствую, обмякли... Теперь под Руссой веселей пойдет: "ЯКи" получаем! Какое сравнение, если взять тот год!.. Я тебе провозной дам. Столик снимем, из инспекторов кого прихватим, - он предвкушал поход, как бы уже давно с дальневосточником обговоренный. - У моей подружка есть, тоже с комбината...
- Точно, что "ЯКи"? - осторожно уточнил Горов, не решившись - да еще в присутствии сержанта - сделать это тотчас по оглашении новости.
- Или "ЛАГГи" возможны? - вопреки предостережению капитана, Житников не удержался от вопроса, мысль об Оружии жила в нем неусыпно. Формула, обдуманная и зашифрованная в четырех по-немецки написанных словах в книжечке, врученной ему на память Алькой, окончательно сложилась, когда выпускник авиашколы сержант Житников прибыл для прохождения службы на должность летчика в молодежный, недавно сформированный полк, - один из ста, которые еще предстояло создать; весь комсомольский призыв сорокового года ушел на пополнение ста полков, стоявших, как и самолеты, за словом "Оружие", и формула Егора, формула поколения, называл он ее, - в окончательно сложившемся, законченном виде читалась так: "Родина вручает Герою Оружие во имя своей великой Истории". А вслух, воображая предстоящие бои, Егор говорил: "Нам добрые кони нужны, жеребцы!" И товарищи повторяли за ним: "Добрые кони нужны, жеребцы!"
- Под Москвой Шульца сняли, кавалера Рыцарского креста. Знаете, сколько наших собрал? - фронтовик, во все посвященный, взирал на темных людей с печалью. - Командующий ВВС издал специальный приказ... Сбивал по три штуки в день. И в основном - "ЛАГГи"... "ЛАГГ" госиспытаний не прошел, - добавил он, с силой сощурив один глаз.
- Быть не может! - воскликнул Горов.
- "Быть не может", - передразнил его Чиркавый. - Слушай, что говорят. Я с Васиными орлами Новый год встречал.
- Где? - Горов не то что не поверил - возможность подобной встречи показалась ему фантастической.
- В Москве, где же еще! - огрызнулся Чиркавый, задетый недоверием.
- Понятно, где же... Ляпнул, не подумав... Горов уже не Генштаб, не Главный штаб ВВС благодарил, а сердобольную хозяйку, милую бабусю, - ей обязан он встречей с фронтовиком, которому все известно и все доступно. Как изобразил Чиркавый прикрытие! Зрелище! А как рассказал о подбитом: "Пляшет на крыле, ура, живой..." Артист! Ничего этого Горов не видел, не знал, не представлял. И так же, как фронтовая жизнь, неведомая дальневосточнику, открыты Чиркавому заоблачные выси инспекции
ВВС.
- ...Встречал Новый год... Он на отца жаловался, дескать, зажимает, не дает генерала... жуть!.. Сказано: "ЛАГГ" госиспытаний не прошел", - значит, не прошел. Данные из первых рук.
- А в производство запущен? - Недоумение, если не вызов прозвучали в словах Горова.
- Что делать, если в нашей истребиловке одни тихоходы? - Чиркавый явно кого-то копировал. - Эталонный образец "ЛАГГа" показал скоростенку, его и поставили на поток. Несколько тысяч наклепали, потом отказались.
- Могут выделить из задела? - Горов смотрел Чиркавому в рот.
- Если командир лопух - запросто, - улыбнулся Чиркавый. - Запросто! повторил он. - А вот такой башка, как мой майор Егошин...
- Михаил Николаевич?.. Вы знаете Егошина?..
- Отец родной!.. "Батя"!
Ах, бабуся, золото, какую встречу им подгадала! Оказывается, не вступись Егошин за своего пилотягу, дурного малого Беретку, на которого напала блажь промчаться с веселой подружкой по городу на подвернувшейся под руку "эмке", не было бы в строю военного летчика Чиркавого и все те "юнкерсы" и "мессеры", что сбиты им лично и в группе, гуляли бы в нашем небе... Велико же было искушение Горова сейчас же рассказать Чиркавому о ритуале посвящения в "Союз старых орлов", проходившем под руководством самого Михаила Николаевича, магистра "Союза". Таинство совершалось при свечах, с чтением стихов (не вполне печатных), с принесением на кинжале клятвы верности орлиному гнезду, орлиному племени. Связанный словом, в присутствии Житникова Алексей лишь с чувством поддакивал Чиркавому: "Душа командир Егошин, сердечный человек... А жена, Клава, - что за женщина!" Мог бы Алексей выложить фронтовику - Герою Чиркавому другую подходящую историю, рассказать, как генерал Хрюкин, тоже Герой, проводя инспекцию, поставил на кон свой портсигар, пообещав его тому из летчиков, кто лучше всех приземлится возле посадочного "Т". Но случай этот, позволивший Алексею отличиться, заслужить похвалу боевого генерала, не очень выгодно представлял самого Егошина, тоже пытавшего счастье; Горов решил, что лучше о нем не вспоминать.
Житникову в таком разговоре хранить молчание было трудно, он спросил Чиркавого:
- Звездочку в Кремле вручали?
- Рассчитывал на Кремль! - эхом отозвался Герой. - Очень рассчитывал... одним бы глазом глянуть! Мы же, слушай, товарищу Сталину письмо писали. Так бы я Героя разве получил? При Веревкине? Да ни в жизнь, что ты! По своим ударили, такой был бенц. "Генерал-пристрелю" на меня с пистолетом, я на него... Дурака-то .потом сняли, а за мной хвост, непочтение к родителям. Командир полка Веревкин такую создал репутацию, дескать, Чиркавый, несмотря что больше всех в полку нащелкал, пьяница незрелый, бригвоенюриста избежал, а с трибуналом встретится... Кто насчет письма мысль кинул, не скажу, но все комэски его подписали. Причем так: фамилия, а в скобках - количество сбитых. Все на голых фактах: за весь год - три ордена в полку. А какие бои, потери, наступление это!.. Майору Веревкину подписывать не дали. Он свою позицию определил: пока, говорит, сам Героя не получу, других Героев в полку не вижу... Подписали - и этому, Поскребышеву. Вот. Чтобы вернее дошло. Так, мол, и так, уважаемый, передайте родному товарищу Сталину, что бьем врага, себя не жалея, а наград никаких не выходит... Месяца полтора, что ли, прошло, я, помню, чуток вздремнул, меня толкают: вставай, Афоня, ведь ты Герой!.. Да, глянуть бы... Не повезло. В приемной Калинина вручали. Оттуда всем кагалом в "Москву", швейцар первый друг... Пойду к Веревкину, - прервал себя Чиркавый. Давно не виделись, да. Не поздно!.. Он что думает, Чиркавый на стрельбы не явится? Упражнение сорвет? И он меня с эскадрильи пинком под зад? А я завтра распушу щиты, разделаю их, как бог черепаху, а потом и скажу: ну-ка, товарищ майор, командир полка, покажи, как стреляешь, продемонстрируй... При всех потребую. Если Чиркавый заслужил, а он считает, что не положено, неужели молчать? Пусть все знают, кто летчик, а кто дерьмо...
Ткнулся в стол и уснул мертвецким сном.
- Ну и Чиркавый! - неожиданный финал почему-то развеселил Житникова. Скапустился... готов.
Горов, ни слова не говоря, бережно подхватил странно легкое тело Героя и понес, как ребенка, в постель.
Неторопливо раздел, складывая обмундирование на табурет, покрыл шинелькой синего сукна...
Сержант, молча наблюдавший эту сцену, нахлобучил ушанку, отсалютовал командиру и, как был в одной гимнастерке, припустил через всю деревню в свою избу. "Был Егошин, - думал он о капитане Горове, - потом Баранов, теперь его икона - Чиркавый... "ЯКи" - добрые кони! Воевать пойдем на "ЯКах"!.."
...Трубно ревя в облаках искрящейся на солнце снежной пыли, не признавая над собой ничьей власти, кроме власти вожака, "ЯКи" гуськом продвигались за капитаном Горовым, чтобы с околицы подмосковной деревни стартовать на Южный фронт. Изгибы и неровности рулежной дорожки, прорытой лопатами между слежавшихся за зиму, уже темнеющих сугробов, затрудняли движение маленьких машин. Они покачивались, пружиня на черных колесиках, но строй их не растягивался и не скучивался: эскадрилья, занятая собой, миссией, ею на себя принятой, настойчиво и дружно рулила к стартовой черте.
Горов оглянулся, и невнятный гортанный звук, - передатчик был включен, достиг слуха летчиков. Горов подавил клекот внезапно подступившего волнения: "Я
"Жгут-один", даю настройку..." Прокашлялся, повел отсчет в свойственной ему повелительной манере. Летчики отвечали капитану поднятием рук, покачиванием элеронов, что означало: все в порядке, командир, слышимость хорошая. А также, - читал Горов между строк, - верность уговору...
- Вышколил своих капитан, - сипло проговорил лейтенант Фолин, наблюдая за "ЯКами" и медлительным жестом руки поправляя у виска дужку темных очков. Он был единственным во всей округе владельцем светофильтров. На их золотистых, утолщенных возле стекол дужках, стоял фабричный знак: "Made in USA". Летчик, гонявший самолеты на фронт из Нома и Фербенкса, понял нужду лейтенанта в темных очках и запросил с него крупно. Жаль было Фолину пары неношеных, из овечьей шерсти, унтят, жаль было трофейного компаса к деньгам в придачу, а печальней всего было сознавать, что вынужденный, разорительный обмен подводит черту под его авиационной жизнью. Кожу лица и рук вместе с кровью отдал авиации Фолин, а что получил? Пришел безвестным пилотягой, таким же безвестным с ней и расстался. Списан вчистую, назначен комендантом аэродрома - все!.. Затемно поднимался он и уходил в открытое поле, чтобы весь день дотемна никого и ничего не видеть, кроме ясна солнышка в небе, трактора с волокушей да самолетов. Все происходящее вокруг воспринимал Фолин болезненно. Сделка с перегонщиком отвечала духу непонятных тыловых отношений, и от них ему не уйти, - новые, непривычные, с мукой осознаваемые косметические проблемы вставали перед Фолиным, нуждались в решении. Его реплика: "Вышколил своих капитан" могла означать и похвалу (Горов держал группу в руках) и осуждение (усердие летчиков отдавало школярством), однако голос Фолина оттенков не имел, а полумаска светофильтров, поправляемых незаученным, медлительным жестом, скрывала выражение его глаз.
Боевых подвигов, о которых можно было бы распространяться, он за собой не числил, друзей-приятелей, знавших, как он летал, рядом не находилось. Заглядывал в его аэродромный балок, обогревавшийся "буржуйкой", капитан Чиркавый. Доставал флягу, Фолин нагребал из углей печеной картошки, капитан пускался в рассказы о женщинах. То, что капитан знал, думал и говорил о них, выявляло, сколь глубоки различия между боевым истребителем-фронтовиком и летчиком, вышедшим в тираж.
Как моряк, все потерявший в бурю, ждет на морском берегу каких-то объяснений, откликов судьбы, так и Фолин, угодивший в БАО на снежный, сверкающий наст подмосковного аэродрома, откуда летчики уходят на фронт. А Чиркавый, с трудом осваиваясь с новым своим положением, маялся, не понимая, кого из женщин интересуют его "цацки", как он выражался, а кого - он сам. Не решив непосильной для него проблемы, он три дня назад отбыл с полком на юг. "Вот тебе телефон, - сказал он, забежав к Фолину на прощание, - вот тебе адрес... Хотела удрать со мной под Старую Руссу, а нас, видишь, повернули на юг. У мужа бронь, он за бронь держится, а она с ним жить не хочет... От Москвы до твоего балка ближе, чем до Старой Руссы или до Ростова. Юг красотками не беден, правда? Под Старой Руссой вытерпел, на юге не пропаду... Звони и действуй, комендант!"
Возле стартовых флажков "ЯКи" по примеру вожака замерли, можно бы сказать - примолкли, как обычно делают люди, присаживаясь перед дальней дорогой. Фолин это почувствовал: на фронт уходит, в дело вступает новое пополнение. Как июньским рассветом вступал в него Фолин, как вступали его друзья. Мало кто из них уцелел, дотянул до перелома. Пашка Гранищев, напарник Баранова, прогремел под Сталинградом. Не пришлось ему проститься с Павлом. Баранов пошел с повышением, пара Баранов - Гранищев распалась... А гремела! В Ленинске дивизионный комиссар на глазах Фолина снял со своего поясного ремня красавицу "финку" и вручил ее Гранищеву "как лучшему из молодых напарников Героя". Потом газеты писали об этом, поместили снимок... Самое интересное: дивизионный комиссар укатил, а Баранов и говорит: "Гранищев, дай "финку" посмотреть, больно красивая". - "Нравится, товарищ командир?" - "Да ведь ты, я знаю, не кавказец, это кавказцы за похвалу дарят..." - "Возьмите, товарищ командир! Без вас-то я никто..."
Новое стартующее пополнение - другое. Ничего не видели, ничего не знают, обо всем берутся рассуждать... Егор, дальневосточник, принял "ЯК" прямо с конвейера, пригнал, "ЯК" - игрушка, а Егор недоволен: шершавое покрытие, видите ли. Нет тщательности в отделке. "Ну, скажи, не дуреха ли баба, бригадирша заводских маляров? - сокрушался Егор, отколупнув зашпаклеванный на счастье в тело истребителя и закрашенный, чтоб не бросался в глаза, нательный медный крестик. - Дремучесть российская. Такое покрытие пять километров скорости съест. Если не все десять. Чем тевтон и воспользуется... Эх, деревня, ведь это мое Оружие!" - ив сердцах запустил крестик подальше, чтоб глаза его не видели. Капитан Горов тоже хорош. "Комендант! - орал Горов. - Вся полоса в рытвинах, взлетать опасно!.." Это под чистым небом, под охраной зенитки, за триста верст от переднего края - опасно? Не знает капитан, что такое "опасно"...
Перевели ребята дух, взвыли моторы... Пошли!
Комендант замер. Все попреки, только что просившиеся на язык, вон из головы.
Взлет резервистов захватил его, взял за живое. Обгоревший в бою, разлученный с небом пилотяга как будто сам понесся вместе с "ЯКами" навстречу безжалостной войне.
Он придерживал у висков очки, усмирял тик.
Хороший взлет, компактный. Быстрый сбор.
Молодцы!
Сейчас капитан развернет их вправо, подальше от московских зениток и прощай-прости, первопрестольная...
Темный крестик, закинутый Егором, глянул на Фолина с белого наста аэродрома.
Телефон, в котором больше не нуждался Чиркавый, крестик на удачу - в пятнах заводской шпаклевки, снижающий силу Оружия, - вот чем он будет теперь греться, затемно поднимаясь и уходя в поле, чтобы никого не видеть.
- Левый разворот! - протяжно скомандовал Горов, накреняя свой "ЯК" влево и мельком, как во время выруливания, оглядывая выстроенный им в воздухе боевой порядок "клин", "клин звеньев", - журавлиный клин... Беглого взгляда исподлобья, снизу вверх, ему хватило, чтобы все увидеть, оценить и больше о строе не думать. "Ни звука! - приструнил себя Горов, убирая палец с кнопки передатчика. - Не отвлекаться..." (То, как он невольно хекнул, выбираясь по снежным завалам на взлетную, без внимания не осталось, позже и эту мелочь припомнили...)
"Ни звука!" - он погрузился в чтение, в узнавание Москвы, измененной высотой и скоростью.
Размытые дымами, смутно очерченные приземистые окраины и холмистое возвышение центра открывались летчику одновременно, но речушки, мосточки, пруды, разбросанные справа и слева, ныряли под крыло, а центр, старательно воспроизведенный на листке самодельной карты, прояснялся перед летчиком и укрупнялся. Карту он построил в несколько приемов, наезжая в Москву, чтобы не спеша пройтись по Замоскворечью, Таганке, Абельмановской заставе. Эту старинную часть города, противоположную району ЦА, Горов не знал. Заводские корпуса, рабочие слободки, бывшие купеческие особняки. Представляя себе, как выглядят они сверху, он прокладывал маршрут в обход зенитки - к Кремлю. Наших зенитчиков Чиркавый, например, в расчет не брал: "Мажут безбожно!" - но, между прочим, подчеркивал, что своих снимают с первого залпа. Пролеты над городом вопреки строжайшему запрету случались, пока что ни один фронтовик не пострадал: "Не за тем сюда явились!.." Ноги сами выносили Алексея на Москворецкий мост. То стоя на мосту, то озабоченно куда-то устремляясь, он кружил там часами. Рассматривал Кремль. Без алых звезд на башнях, без золотых крестов на куполах. Звезды демонтированы, купола обшиты темным тесом. Курился поземкой гололобый холм, знакомый по газетам, по репродукциям картин. Окна большого здания на холме оклеены крест-накрест... Искал глазами и не находил домик, о котором мечтал Чиркавый; легковушки, изредка проезжавшие по пустынному двору или с гудками вылетавшие на Красную площадь, заставляли его настораживаться... Неловко хоронясь, отчего фигура высокого военного на мосту производила странное впечатление, он выбирал для себя контрольный створ, входные ворота, тайна замысла согревала его на студеном ветру... Наметил ворота: пространство между трубами электростанции и шпилем английского посольства. Здесь они просвищут. Опорный ориентир - трубы. Конусом вверх, слабо дымящие. Шпиль посольства на Софийской набережной виден плохо. "Триста метров", - определил Горов высоту пролета, для него безопасную, для зениток невыгодную. Зенитка пристреляна на средние и большие высоты. "Дадим шороху, в стеклах звон пойдет, даром что оклеены"...
Другая опасность - аэростаты воздушного заграждения.
Маневрировать в сетях свисавших с неба стальных тросов - безрассудство. Строй рассыплется, управление группой нарушится.
Как быть?
В старом дворе, на площадке, где летом детишки копают песок, он увидел пузатый аэростат со следами колбасных веревок на тугих боках. Он пошел вокруг него, мысленно прикидывая длину тросов на барабанах густо смазанных лебедок. Из темного подъезда, натягивая на ходу рукавички, выскочила ему навстречу солдаточка с винтовкой - охрана. "Тяжела служба?" - посочувствовал ей Горов. "Разговорчики! - гусыней прошипела охранница, делая ударение на последних слогах. - Разговорчики на посту, товарищ капитан!" - "А в подъезде?" - "В подъезде - товарищ младший сержант". - "И куда же бедному крестьянину податься?" - "Некуда", - так отвечая, она шла в обход серебристого дирижабля, принайтовленного к детской площадке. "Местная?" - Горов следовал за ней. "Астраханская..." - "И я волжанин... Достается?" Они вышли на ту сторону, где младший сержант не мог их видеть из подъезда. "Сейчас не так... держат строго, ничего не видим. За всю зиму два раза в кино сводили. Скоро, говорят, вообще из Москвы отправят, так ничего и не увидим..." - "Не отправят..." - "Отправят, отправят... Чего здесь сидеть? Немец на Москву не летает, разве ночью когда. До города все равно не пробьется, вы же первыми его отгоните..." "Стараемся", - сказал Горов...
На других постах картина была сходной: московские аэростаты, честно потрудившись в первый год войны, наступавшей весной сорок третьего года могли отдыхать...
Солнце...
После встречи с "Р-97" яркое солнце в полете вызывало в нем предчувствие беды, он прилагал немалые силы, чтобы не поддаться душевной сумятице. Правильно ли, что он бросился на разведчика в одиночку? Не лучше ли было атаковать звеном? Может быть, при атаке звеном Житников его бы и накрыл? А уж потом бы разобрались, чья победа... Чиркавый говорит, что немцы сбитого в группе записывают на личный, счет каждого участника боя. "Стимулирующий принцип..." Возможно...
Солнце, ослепляя капитана Горова, возбуждало сомнения, которыми делиться он не мог. Рассчитывая маршрут от Москвы до Ростова - как раз на юг, на светило, - Алексей первым условием себе поставил: взлет и выход на маршрут не позже восьми утра...
Бортовые часы показывали восемь часов десять минут, и он во главе эскадрильи, сплоченной единым замыслом, мчал над восточной окраиной столицы, где наши самолеты не появлялись ни в одиночку, ни в боевых строях. Солнце за его спиной, освещая фасады и торцы домов, вспыхивало в рассыпанных по городу стеклах, не мешая летчику, напротив: свеча Ивана Великого засияла ему издали. "Пройдем, пройдем, пройдем", - радость стучала в летчике при виде поднявшегося во весь свой рост Ивана.
Это еще не фронтовая вольная жизнь, его ожидавшая, но, не попав на ЦА, один, без Егошина, с недосягаемым Барановым в мечтах, Алексей Горов принял решение, отвечавшее желанию его восьми побратимов. Больше того, он чувствовал, что их складный прощальный пролет на малой высоте, задуманный запретам вопреки, созвучен помыслам сотен и тысяч других бойцов, уходящих на фронт не только из-под Москвы. И сам Алексей видел себя Чкаловым и Серовым во главе парадных пятерок, радующих столицу.
Дымящие трубы электростанции, темный проем звонницы Ивана Великого... Загодя, в согласии с произведенной на мосту прикидкой, плавно и глубоко переложил он машину с крыла на крыло - сделал традиционный знак крыльями. Ему одному доверено было передать сыновний поклон столице в торжественном сопровождении товарищей, державших на него равнение и шедших чуть поотстав, чтобы не помешать... Мелькнули сегменты правительственных зданий, освещенный солнцем, по-утреннему, увы, пустынный кремлевский двор...
Где-то на окраине, за Калужской заставой, вдогон дальневосточникам ударила зенитка; ее разрывы в небе были как салют в честь эскадрильи капитана Горова...
Лейтенант Павел Гранищев, вызванный на сборы командиров звеньев, ждать себя не заставил и явился к месту их проведения в небольшой поселок на окраине Ростова в лучший час фронтового дня - под ужин. Ранний, на рассвете, завтрак, как говорится, в глотку летчику не идет, обед привозят, когда оглушенный вылетом истребитель томится ожиданием нового сигнала к бою, и лишь далекий вечер за пределами аэродрома обещает ему какие-то земные блага... Замечено: и сердечные дела, когда они серьезны, люди склонны относить поближе к ночи.
В сумраке барака, принимавшего командиров звеньев, стоял гомон, какой бывает при встрече бойцов только что отгремевшей баталии. Вход оглашался вскриками приветствий, тут и там затевалась щенячья возня, раздавались крепкие, с чувством, шлепки по спинам - звучало молодое эхо свирепой карусели, просверкавшей в мартовском небе Ростова. "Веня, Лубок, друг ситный, куда же ты запропастился? Куда нырнул?" - "Фоккер" срубил колпак кабины, - отвечал Венька. - По загривку жахнул. Был колпак над головой, и нету. Как бритвой срезал..." - "Ну?" - "Сижу как шиш. Гарь и масло из кабины прямо в морду, дышать нечем", - лоб Веньки скорбно морщился, в глазах - укор, как будто все вокруг повинны в его невзгодах. "Высота?" - "Тысячи полторы..." - "Хватило?" "Как выбросился - не помню. Динамический удар и - тишина. Завис под куполом. Ну, думаю, сейчас начнет меня расстреливать... Ты-то куда исчез?" - "С командиром!.. С ним, ни на шаг, а как же? Мы одного бомбера поимели, земля прислала подтверждение!.." - "А я как был весь в масле, так к морячкам и опустился. Негритосом. Они мне тельняшку дали. И коня. Кобылу! Я в полк верхами на кобыле въехал", - без улыбки, мрачно заканчивает свой рассказ Венька. Сочувствия, сострадания от окружающих он не ждет. Все глубже пропасть, отделяющая его от тех, кто бесчувствен к ужасам войны. Теперь-то эту пропасть не заровнять...
Удар немецкой авиации приняли в небе Ростова и отразили в основном истребители-гвардейцы, они и были героями дня. Но в отличие от курсантской поры, когда тон всему задавал инструктор, судьбы авиаторов-фронтовиков вершил бой... а завтра боя не будет. Страсти кипели, но уже витало в бараке предвкушение какой-то паузы, отрады железного, так мало ценимого прежде военного распорядка, когда часы академических занятий перемежаются с часами приема пищи, "окна" самоподготовки - со временем досуга. Этот последний, досуг, требует изощренного самодеятельного обеспечения. Тут каждый кузнец своего счастья. Веньку могла бы устроить "пулечка", организованная под маркой легального "кинга", но в сомнениях Венька, в затруднении: кого пригласить? Кого пригласить, чтобы не напороться на отказ, не получить: "Трусы в карты не играют"? Любители танцев преют, ожесточаясь, над проблемой баяниста, а успевшие заручиться согласием зенитчиц - помалкивают: загад не бывает богат...
Жаркий отзвук боев, в котором имена погибших, сбитых, обгоревших повторялись чаще, чем имена удачливых, - боль сильнее задевает сердце, возбуждал и тревожил Гранищева прежде всего потому, что он не знал, чем все кончилось для Лены. После госпиталя и долечивания Лена Бахарева попала в другой полк, виделись они редко, и Лена всегда спешила. "Жизнь диктует, оправдывал ее Павел. - Одна среди мужиков... С одним побольше поговорила, задержалась, остальные недовольны, косятся. Самое умное - быть ничьей... так держаться..." Их встреча в освобожденных Чепурниках, на зимнем, сиявшем под солнцем аэродроме, в царстве покоя, широко и полно разлившегося там, где восемь месяцев гремела битва и где сейчас люди передвигались не спеша, степенно, а связные "ПО-2", утицами переваливаясь на заледеневших сугробах, среди бела дня безбоязненно взбирались в небо, на высоту, оставляя под собой прямые дымки из печных труб, - та встреча в Чепурниках была единственной за время сталинградского контрнаступления. Лена, разумеется, спешила. Быстрая ходьба разогрела ее лицо, оттенив легкий, неяркий обычно румянец и белизну подбородка: да, морозец был ей к лицу...
А в поднебесье их дорожки скрестились только теперь, когда немецкая авиация, отброшенная от Волги, завязала опустошительные воздушные бои на нижнем Дону. Не скрестились, а, точнее, сошлись. Еще правильнее сказать, сблизились в распавшемся и вечно живом клубке сражения; только под вечер, отъезжая с аэродрома, остывая и погружаясь во все пронесшееся перед глазами. Павел из роя машин выделил один "ЯК", выделил уверенно, враз. Белый опознавательный поясок на фюзеляже был отличительным знаком, им были отмечены все машины полка, где служила Лена, но этот "ЯК" принадлежал, бесспорно, ей, так сказало ему чувство. Он знал о ней, конечно, больше, чем она о нем. Все, что писала о ней армейская печать, доносил "солдатский телеграф", он жадно схватывал, вызнавал, на все отзывался с тайной радостью, надеждой и болью. Как летчик Лена утвердилась, была в активе, недавно получила звено. В доли секунды, сблизившие борта их машин над Ростовом, он не успел ни обрадоваться, ни испугаться. Он лишь сощурился, как если бы испытал боль, сверкнул белками глаз в ту сторону, где исчезла Лена и где, схватываясь с "мессерами", увязала и билась, не сдавая своего, гвардия. "Не оставлять!.. Махнуть за нею следом!" - успел он подумать, проносясь мимо. Венька Лубок задымил, оголяя левый фланг, Лена, стало быть, в тот момент оказалась без защиты...
- Точно, что "ЯКи"? - осторожно уточнил Горов, не решившись - да еще в присутствии сержанта - сделать это тотчас по оглашении новости.
- Или "ЛАГГи" возможны? - вопреки предостережению капитана, Житников не удержался от вопроса, мысль об Оружии жила в нем неусыпно. Формула, обдуманная и зашифрованная в четырех по-немецки написанных словах в книжечке, врученной ему на память Алькой, окончательно сложилась, когда выпускник авиашколы сержант Житников прибыл для прохождения службы на должность летчика в молодежный, недавно сформированный полк, - один из ста, которые еще предстояло создать; весь комсомольский призыв сорокового года ушел на пополнение ста полков, стоявших, как и самолеты, за словом "Оружие", и формула Егора, формула поколения, называл он ее, - в окончательно сложившемся, законченном виде читалась так: "Родина вручает Герою Оружие во имя своей великой Истории". А вслух, воображая предстоящие бои, Егор говорил: "Нам добрые кони нужны, жеребцы!" И товарищи повторяли за ним: "Добрые кони нужны, жеребцы!"
- Под Москвой Шульца сняли, кавалера Рыцарского креста. Знаете, сколько наших собрал? - фронтовик, во все посвященный, взирал на темных людей с печалью. - Командующий ВВС издал специальный приказ... Сбивал по три штуки в день. И в основном - "ЛАГГи"... "ЛАГГ" госиспытаний не прошел, - добавил он, с силой сощурив один глаз.
- Быть не может! - воскликнул Горов.
- "Быть не может", - передразнил его Чиркавый. - Слушай, что говорят. Я с Васиными орлами Новый год встречал.
- Где? - Горов не то что не поверил - возможность подобной встречи показалась ему фантастической.
- В Москве, где же еще! - огрызнулся Чиркавый, задетый недоверием.
- Понятно, где же... Ляпнул, не подумав... Горов уже не Генштаб, не Главный штаб ВВС благодарил, а сердобольную хозяйку, милую бабусю, - ей обязан он встречей с фронтовиком, которому все известно и все доступно. Как изобразил Чиркавый прикрытие! Зрелище! А как рассказал о подбитом: "Пляшет на крыле, ура, живой..." Артист! Ничего этого Горов не видел, не знал, не представлял. И так же, как фронтовая жизнь, неведомая дальневосточнику, открыты Чиркавому заоблачные выси инспекции
ВВС.
- ...Встречал Новый год... Он на отца жаловался, дескать, зажимает, не дает генерала... жуть!.. Сказано: "ЛАГГ" госиспытаний не прошел", - значит, не прошел. Данные из первых рук.
- А в производство запущен? - Недоумение, если не вызов прозвучали в словах Горова.
- Что делать, если в нашей истребиловке одни тихоходы? - Чиркавый явно кого-то копировал. - Эталонный образец "ЛАГГа" показал скоростенку, его и поставили на поток. Несколько тысяч наклепали, потом отказались.
- Могут выделить из задела? - Горов смотрел Чиркавому в рот.
- Если командир лопух - запросто, - улыбнулся Чиркавый. - Запросто! повторил он. - А вот такой башка, как мой майор Егошин...
- Михаил Николаевич?.. Вы знаете Егошина?..
- Отец родной!.. "Батя"!
Ах, бабуся, золото, какую встречу им подгадала! Оказывается, не вступись Егошин за своего пилотягу, дурного малого Беретку, на которого напала блажь промчаться с веселой подружкой по городу на подвернувшейся под руку "эмке", не было бы в строю военного летчика Чиркавого и все те "юнкерсы" и "мессеры", что сбиты им лично и в группе, гуляли бы в нашем небе... Велико же было искушение Горова сейчас же рассказать Чиркавому о ритуале посвящения в "Союз старых орлов", проходившем под руководством самого Михаила Николаевича, магистра "Союза". Таинство совершалось при свечах, с чтением стихов (не вполне печатных), с принесением на кинжале клятвы верности орлиному гнезду, орлиному племени. Связанный словом, в присутствии Житникова Алексей лишь с чувством поддакивал Чиркавому: "Душа командир Егошин, сердечный человек... А жена, Клава, - что за женщина!" Мог бы Алексей выложить фронтовику - Герою Чиркавому другую подходящую историю, рассказать, как генерал Хрюкин, тоже Герой, проводя инспекцию, поставил на кон свой портсигар, пообещав его тому из летчиков, кто лучше всех приземлится возле посадочного "Т". Но случай этот, позволивший Алексею отличиться, заслужить похвалу боевого генерала, не очень выгодно представлял самого Егошина, тоже пытавшего счастье; Горов решил, что лучше о нем не вспоминать.
Житникову в таком разговоре хранить молчание было трудно, он спросил Чиркавого:
- Звездочку в Кремле вручали?
- Рассчитывал на Кремль! - эхом отозвался Герой. - Очень рассчитывал... одним бы глазом глянуть! Мы же, слушай, товарищу Сталину письмо писали. Так бы я Героя разве получил? При Веревкине? Да ни в жизнь, что ты! По своим ударили, такой был бенц. "Генерал-пристрелю" на меня с пистолетом, я на него... Дурака-то .потом сняли, а за мной хвост, непочтение к родителям. Командир полка Веревкин такую создал репутацию, дескать, Чиркавый, несмотря что больше всех в полку нащелкал, пьяница незрелый, бригвоенюриста избежал, а с трибуналом встретится... Кто насчет письма мысль кинул, не скажу, но все комэски его подписали. Причем так: фамилия, а в скобках - количество сбитых. Все на голых фактах: за весь год - три ордена в полку. А какие бои, потери, наступление это!.. Майору Веревкину подписывать не дали. Он свою позицию определил: пока, говорит, сам Героя не получу, других Героев в полку не вижу... Подписали - и этому, Поскребышеву. Вот. Чтобы вернее дошло. Так, мол, и так, уважаемый, передайте родному товарищу Сталину, что бьем врага, себя не жалея, а наград никаких не выходит... Месяца полтора, что ли, прошло, я, помню, чуток вздремнул, меня толкают: вставай, Афоня, ведь ты Герой!.. Да, глянуть бы... Не повезло. В приемной Калинина вручали. Оттуда всем кагалом в "Москву", швейцар первый друг... Пойду к Веревкину, - прервал себя Чиркавый. Давно не виделись, да. Не поздно!.. Он что думает, Чиркавый на стрельбы не явится? Упражнение сорвет? И он меня с эскадрильи пинком под зад? А я завтра распушу щиты, разделаю их, как бог черепаху, а потом и скажу: ну-ка, товарищ майор, командир полка, покажи, как стреляешь, продемонстрируй... При всех потребую. Если Чиркавый заслужил, а он считает, что не положено, неужели молчать? Пусть все знают, кто летчик, а кто дерьмо...
Ткнулся в стол и уснул мертвецким сном.
- Ну и Чиркавый! - неожиданный финал почему-то развеселил Житникова. Скапустился... готов.
Горов, ни слова не говоря, бережно подхватил странно легкое тело Героя и понес, как ребенка, в постель.
Неторопливо раздел, складывая обмундирование на табурет, покрыл шинелькой синего сукна...
Сержант, молча наблюдавший эту сцену, нахлобучил ушанку, отсалютовал командиру и, как был в одной гимнастерке, припустил через всю деревню в свою избу. "Был Егошин, - думал он о капитане Горове, - потом Баранов, теперь его икона - Чиркавый... "ЯКи" - добрые кони! Воевать пойдем на "ЯКах"!.."
...Трубно ревя в облаках искрящейся на солнце снежной пыли, не признавая над собой ничьей власти, кроме власти вожака, "ЯКи" гуськом продвигались за капитаном Горовым, чтобы с околицы подмосковной деревни стартовать на Южный фронт. Изгибы и неровности рулежной дорожки, прорытой лопатами между слежавшихся за зиму, уже темнеющих сугробов, затрудняли движение маленьких машин. Они покачивались, пружиня на черных колесиках, но строй их не растягивался и не скучивался: эскадрилья, занятая собой, миссией, ею на себя принятой, настойчиво и дружно рулила к стартовой черте.
Горов оглянулся, и невнятный гортанный звук, - передатчик был включен, достиг слуха летчиков. Горов подавил клекот внезапно подступившего волнения: "Я
"Жгут-один", даю настройку..." Прокашлялся, повел отсчет в свойственной ему повелительной манере. Летчики отвечали капитану поднятием рук, покачиванием элеронов, что означало: все в порядке, командир, слышимость хорошая. А также, - читал Горов между строк, - верность уговору...
- Вышколил своих капитан, - сипло проговорил лейтенант Фолин, наблюдая за "ЯКами" и медлительным жестом руки поправляя у виска дужку темных очков. Он был единственным во всей округе владельцем светофильтров. На их золотистых, утолщенных возле стекол дужках, стоял фабричный знак: "Made in USA". Летчик, гонявший самолеты на фронт из Нома и Фербенкса, понял нужду лейтенанта в темных очках и запросил с него крупно. Жаль было Фолину пары неношеных, из овечьей шерсти, унтят, жаль было трофейного компаса к деньгам в придачу, а печальней всего было сознавать, что вынужденный, разорительный обмен подводит черту под его авиационной жизнью. Кожу лица и рук вместе с кровью отдал авиации Фолин, а что получил? Пришел безвестным пилотягой, таким же безвестным с ней и расстался. Списан вчистую, назначен комендантом аэродрома - все!.. Затемно поднимался он и уходил в открытое поле, чтобы весь день дотемна никого и ничего не видеть, кроме ясна солнышка в небе, трактора с волокушей да самолетов. Все происходящее вокруг воспринимал Фолин болезненно. Сделка с перегонщиком отвечала духу непонятных тыловых отношений, и от них ему не уйти, - новые, непривычные, с мукой осознаваемые косметические проблемы вставали перед Фолиным, нуждались в решении. Его реплика: "Вышколил своих капитан" могла означать и похвалу (Горов держал группу в руках) и осуждение (усердие летчиков отдавало школярством), однако голос Фолина оттенков не имел, а полумаска светофильтров, поправляемых незаученным, медлительным жестом, скрывала выражение его глаз.
Боевых подвигов, о которых можно было бы распространяться, он за собой не числил, друзей-приятелей, знавших, как он летал, рядом не находилось. Заглядывал в его аэродромный балок, обогревавшийся "буржуйкой", капитан Чиркавый. Доставал флягу, Фолин нагребал из углей печеной картошки, капитан пускался в рассказы о женщинах. То, что капитан знал, думал и говорил о них, выявляло, сколь глубоки различия между боевым истребителем-фронтовиком и летчиком, вышедшим в тираж.
Как моряк, все потерявший в бурю, ждет на морском берегу каких-то объяснений, откликов судьбы, так и Фолин, угодивший в БАО на снежный, сверкающий наст подмосковного аэродрома, откуда летчики уходят на фронт. А Чиркавый, с трудом осваиваясь с новым своим положением, маялся, не понимая, кого из женщин интересуют его "цацки", как он выражался, а кого - он сам. Не решив непосильной для него проблемы, он три дня назад отбыл с полком на юг. "Вот тебе телефон, - сказал он, забежав к Фолину на прощание, - вот тебе адрес... Хотела удрать со мной под Старую Руссу, а нас, видишь, повернули на юг. У мужа бронь, он за бронь держится, а она с ним жить не хочет... От Москвы до твоего балка ближе, чем до Старой Руссы или до Ростова. Юг красотками не беден, правда? Под Старой Руссой вытерпел, на юге не пропаду... Звони и действуй, комендант!"
Возле стартовых флажков "ЯКи" по примеру вожака замерли, можно бы сказать - примолкли, как обычно делают люди, присаживаясь перед дальней дорогой. Фолин это почувствовал: на фронт уходит, в дело вступает новое пополнение. Как июньским рассветом вступал в него Фолин, как вступали его друзья. Мало кто из них уцелел, дотянул до перелома. Пашка Гранищев, напарник Баранова, прогремел под Сталинградом. Не пришлось ему проститься с Павлом. Баранов пошел с повышением, пара Баранов - Гранищев распалась... А гремела! В Ленинске дивизионный комиссар на глазах Фолина снял со своего поясного ремня красавицу "финку" и вручил ее Гранищеву "как лучшему из молодых напарников Героя". Потом газеты писали об этом, поместили снимок... Самое интересное: дивизионный комиссар укатил, а Баранов и говорит: "Гранищев, дай "финку" посмотреть, больно красивая". - "Нравится, товарищ командир?" - "Да ведь ты, я знаю, не кавказец, это кавказцы за похвалу дарят..." - "Возьмите, товарищ командир! Без вас-то я никто..."
Новое стартующее пополнение - другое. Ничего не видели, ничего не знают, обо всем берутся рассуждать... Егор, дальневосточник, принял "ЯК" прямо с конвейера, пригнал, "ЯК" - игрушка, а Егор недоволен: шершавое покрытие, видите ли. Нет тщательности в отделке. "Ну, скажи, не дуреха ли баба, бригадирша заводских маляров? - сокрушался Егор, отколупнув зашпаклеванный на счастье в тело истребителя и закрашенный, чтоб не бросался в глаза, нательный медный крестик. - Дремучесть российская. Такое покрытие пять километров скорости съест. Если не все десять. Чем тевтон и воспользуется... Эх, деревня, ведь это мое Оружие!" - ив сердцах запустил крестик подальше, чтоб глаза его не видели. Капитан Горов тоже хорош. "Комендант! - орал Горов. - Вся полоса в рытвинах, взлетать опасно!.." Это под чистым небом, под охраной зенитки, за триста верст от переднего края - опасно? Не знает капитан, что такое "опасно"...
Перевели ребята дух, взвыли моторы... Пошли!
Комендант замер. Все попреки, только что просившиеся на язык, вон из головы.
Взлет резервистов захватил его, взял за живое. Обгоревший в бою, разлученный с небом пилотяга как будто сам понесся вместе с "ЯКами" навстречу безжалостной войне.
Он придерживал у висков очки, усмирял тик.
Хороший взлет, компактный. Быстрый сбор.
Молодцы!
Сейчас капитан развернет их вправо, подальше от московских зениток и прощай-прости, первопрестольная...
Темный крестик, закинутый Егором, глянул на Фолина с белого наста аэродрома.
Телефон, в котором больше не нуждался Чиркавый, крестик на удачу - в пятнах заводской шпаклевки, снижающий силу Оружия, - вот чем он будет теперь греться, затемно поднимаясь и уходя в поле, чтобы никого не видеть.
- Левый разворот! - протяжно скомандовал Горов, накреняя свой "ЯК" влево и мельком, как во время выруливания, оглядывая выстроенный им в воздухе боевой порядок "клин", "клин звеньев", - журавлиный клин... Беглого взгляда исподлобья, снизу вверх, ему хватило, чтобы все увидеть, оценить и больше о строе не думать. "Ни звука! - приструнил себя Горов, убирая палец с кнопки передатчика. - Не отвлекаться..." (То, как он невольно хекнул, выбираясь по снежным завалам на взлетную, без внимания не осталось, позже и эту мелочь припомнили...)
"Ни звука!" - он погрузился в чтение, в узнавание Москвы, измененной высотой и скоростью.
Размытые дымами, смутно очерченные приземистые окраины и холмистое возвышение центра открывались летчику одновременно, но речушки, мосточки, пруды, разбросанные справа и слева, ныряли под крыло, а центр, старательно воспроизведенный на листке самодельной карты, прояснялся перед летчиком и укрупнялся. Карту он построил в несколько приемов, наезжая в Москву, чтобы не спеша пройтись по Замоскворечью, Таганке, Абельмановской заставе. Эту старинную часть города, противоположную району ЦА, Горов не знал. Заводские корпуса, рабочие слободки, бывшие купеческие особняки. Представляя себе, как выглядят они сверху, он прокладывал маршрут в обход зенитки - к Кремлю. Наших зенитчиков Чиркавый, например, в расчет не брал: "Мажут безбожно!" - но, между прочим, подчеркивал, что своих снимают с первого залпа. Пролеты над городом вопреки строжайшему запрету случались, пока что ни один фронтовик не пострадал: "Не за тем сюда явились!.." Ноги сами выносили Алексея на Москворецкий мост. То стоя на мосту, то озабоченно куда-то устремляясь, он кружил там часами. Рассматривал Кремль. Без алых звезд на башнях, без золотых крестов на куполах. Звезды демонтированы, купола обшиты темным тесом. Курился поземкой гололобый холм, знакомый по газетам, по репродукциям картин. Окна большого здания на холме оклеены крест-накрест... Искал глазами и не находил домик, о котором мечтал Чиркавый; легковушки, изредка проезжавшие по пустынному двору или с гудками вылетавшие на Красную площадь, заставляли его настораживаться... Неловко хоронясь, отчего фигура высокого военного на мосту производила странное впечатление, он выбирал для себя контрольный створ, входные ворота, тайна замысла согревала его на студеном ветру... Наметил ворота: пространство между трубами электростанции и шпилем английского посольства. Здесь они просвищут. Опорный ориентир - трубы. Конусом вверх, слабо дымящие. Шпиль посольства на Софийской набережной виден плохо. "Триста метров", - определил Горов высоту пролета, для него безопасную, для зениток невыгодную. Зенитка пристреляна на средние и большие высоты. "Дадим шороху, в стеклах звон пойдет, даром что оклеены"...
Другая опасность - аэростаты воздушного заграждения.
Маневрировать в сетях свисавших с неба стальных тросов - безрассудство. Строй рассыплется, управление группой нарушится.
Как быть?
В старом дворе, на площадке, где летом детишки копают песок, он увидел пузатый аэростат со следами колбасных веревок на тугих боках. Он пошел вокруг него, мысленно прикидывая длину тросов на барабанах густо смазанных лебедок. Из темного подъезда, натягивая на ходу рукавички, выскочила ему навстречу солдаточка с винтовкой - охрана. "Тяжела служба?" - посочувствовал ей Горов. "Разговорчики! - гусыней прошипела охранница, делая ударение на последних слогах. - Разговорчики на посту, товарищ капитан!" - "А в подъезде?" - "В подъезде - товарищ младший сержант". - "И куда же бедному крестьянину податься?" - "Некуда", - так отвечая, она шла в обход серебристого дирижабля, принайтовленного к детской площадке. "Местная?" - Горов следовал за ней. "Астраханская..." - "И я волжанин... Достается?" Они вышли на ту сторону, где младший сержант не мог их видеть из подъезда. "Сейчас не так... держат строго, ничего не видим. За всю зиму два раза в кино сводили. Скоро, говорят, вообще из Москвы отправят, так ничего и не увидим..." - "Не отправят..." - "Отправят, отправят... Чего здесь сидеть? Немец на Москву не летает, разве ночью когда. До города все равно не пробьется, вы же первыми его отгоните..." "Стараемся", - сказал Горов...
На других постах картина была сходной: московские аэростаты, честно потрудившись в первый год войны, наступавшей весной сорок третьего года могли отдыхать...
Солнце...
После встречи с "Р-97" яркое солнце в полете вызывало в нем предчувствие беды, он прилагал немалые силы, чтобы не поддаться душевной сумятице. Правильно ли, что он бросился на разведчика в одиночку? Не лучше ли было атаковать звеном? Может быть, при атаке звеном Житников его бы и накрыл? А уж потом бы разобрались, чья победа... Чиркавый говорит, что немцы сбитого в группе записывают на личный, счет каждого участника боя. "Стимулирующий принцип..." Возможно...
Солнце, ослепляя капитана Горова, возбуждало сомнения, которыми делиться он не мог. Рассчитывая маршрут от Москвы до Ростова - как раз на юг, на светило, - Алексей первым условием себе поставил: взлет и выход на маршрут не позже восьми утра...
Бортовые часы показывали восемь часов десять минут, и он во главе эскадрильи, сплоченной единым замыслом, мчал над восточной окраиной столицы, где наши самолеты не появлялись ни в одиночку, ни в боевых строях. Солнце за его спиной, освещая фасады и торцы домов, вспыхивало в рассыпанных по городу стеклах, не мешая летчику, напротив: свеча Ивана Великого засияла ему издали. "Пройдем, пройдем, пройдем", - радость стучала в летчике при виде поднявшегося во весь свой рост Ивана.
Это еще не фронтовая вольная жизнь, его ожидавшая, но, не попав на ЦА, один, без Егошина, с недосягаемым Барановым в мечтах, Алексей Горов принял решение, отвечавшее желанию его восьми побратимов. Больше того, он чувствовал, что их складный прощальный пролет на малой высоте, задуманный запретам вопреки, созвучен помыслам сотен и тысяч других бойцов, уходящих на фронт не только из-под Москвы. И сам Алексей видел себя Чкаловым и Серовым во главе парадных пятерок, радующих столицу.
Дымящие трубы электростанции, темный проем звонницы Ивана Великого... Загодя, в согласии с произведенной на мосту прикидкой, плавно и глубоко переложил он машину с крыла на крыло - сделал традиционный знак крыльями. Ему одному доверено было передать сыновний поклон столице в торжественном сопровождении товарищей, державших на него равнение и шедших чуть поотстав, чтобы не помешать... Мелькнули сегменты правительственных зданий, освещенный солнцем, по-утреннему, увы, пустынный кремлевский двор...
Где-то на окраине, за Калужской заставой, вдогон дальневосточникам ударила зенитка; ее разрывы в небе были как салют в честь эскадрильи капитана Горова...
Лейтенант Павел Гранищев, вызванный на сборы командиров звеньев, ждать себя не заставил и явился к месту их проведения в небольшой поселок на окраине Ростова в лучший час фронтового дня - под ужин. Ранний, на рассвете, завтрак, как говорится, в глотку летчику не идет, обед привозят, когда оглушенный вылетом истребитель томится ожиданием нового сигнала к бою, и лишь далекий вечер за пределами аэродрома обещает ему какие-то земные блага... Замечено: и сердечные дела, когда они серьезны, люди склонны относить поближе к ночи.
В сумраке барака, принимавшего командиров звеньев, стоял гомон, какой бывает при встрече бойцов только что отгремевшей баталии. Вход оглашался вскриками приветствий, тут и там затевалась щенячья возня, раздавались крепкие, с чувством, шлепки по спинам - звучало молодое эхо свирепой карусели, просверкавшей в мартовском небе Ростова. "Веня, Лубок, друг ситный, куда же ты запропастился? Куда нырнул?" - "Фоккер" срубил колпак кабины, - отвечал Венька. - По загривку жахнул. Был колпак над головой, и нету. Как бритвой срезал..." - "Ну?" - "Сижу как шиш. Гарь и масло из кабины прямо в морду, дышать нечем", - лоб Веньки скорбно морщился, в глазах - укор, как будто все вокруг повинны в его невзгодах. "Высота?" - "Тысячи полторы..." - "Хватило?" "Как выбросился - не помню. Динамический удар и - тишина. Завис под куполом. Ну, думаю, сейчас начнет меня расстреливать... Ты-то куда исчез?" - "С командиром!.. С ним, ни на шаг, а как же? Мы одного бомбера поимели, земля прислала подтверждение!.." - "А я как был весь в масле, так к морячкам и опустился. Негритосом. Они мне тельняшку дали. И коня. Кобылу! Я в полк верхами на кобыле въехал", - без улыбки, мрачно заканчивает свой рассказ Венька. Сочувствия, сострадания от окружающих он не ждет. Все глубже пропасть, отделяющая его от тех, кто бесчувствен к ужасам войны. Теперь-то эту пропасть не заровнять...
Удар немецкой авиации приняли в небе Ростова и отразили в основном истребители-гвардейцы, они и были героями дня. Но в отличие от курсантской поры, когда тон всему задавал инструктор, судьбы авиаторов-фронтовиков вершил бой... а завтра боя не будет. Страсти кипели, но уже витало в бараке предвкушение какой-то паузы, отрады железного, так мало ценимого прежде военного распорядка, когда часы академических занятий перемежаются с часами приема пищи, "окна" самоподготовки - со временем досуга. Этот последний, досуг, требует изощренного самодеятельного обеспечения. Тут каждый кузнец своего счастья. Веньку могла бы устроить "пулечка", организованная под маркой легального "кинга", но в сомнениях Венька, в затруднении: кого пригласить? Кого пригласить, чтобы не напороться на отказ, не получить: "Трусы в карты не играют"? Любители танцев преют, ожесточаясь, над проблемой баяниста, а успевшие заручиться согласием зенитчиц - помалкивают: загад не бывает богат...
Жаркий отзвук боев, в котором имена погибших, сбитых, обгоревших повторялись чаще, чем имена удачливых, - боль сильнее задевает сердце, возбуждал и тревожил Гранищева прежде всего потому, что он не знал, чем все кончилось для Лены. После госпиталя и долечивания Лена Бахарева попала в другой полк, виделись они редко, и Лена всегда спешила. "Жизнь диктует, оправдывал ее Павел. - Одна среди мужиков... С одним побольше поговорила, задержалась, остальные недовольны, косятся. Самое умное - быть ничьей... так держаться..." Их встреча в освобожденных Чепурниках, на зимнем, сиявшем под солнцем аэродроме, в царстве покоя, широко и полно разлившегося там, где восемь месяцев гремела битва и где сейчас люди передвигались не спеша, степенно, а связные "ПО-2", утицами переваливаясь на заледеневших сугробах, среди бела дня безбоязненно взбирались в небо, на высоту, оставляя под собой прямые дымки из печных труб, - та встреча в Чепурниках была единственной за время сталинградского контрнаступления. Лена, разумеется, спешила. Быстрая ходьба разогрела ее лицо, оттенив легкий, неяркий обычно румянец и белизну подбородка: да, морозец был ей к лицу...
А в поднебесье их дорожки скрестились только теперь, когда немецкая авиация, отброшенная от Волги, завязала опустошительные воздушные бои на нижнем Дону. Не скрестились, а, точнее, сошлись. Еще правильнее сказать, сблизились в распавшемся и вечно живом клубке сражения; только под вечер, отъезжая с аэродрома, остывая и погружаясь во все пронесшееся перед глазами. Павел из роя машин выделил один "ЯК", выделил уверенно, враз. Белый опознавательный поясок на фюзеляже был отличительным знаком, им были отмечены все машины полка, где служила Лена, но этот "ЯК" принадлежал, бесспорно, ей, так сказало ему чувство. Он знал о ней, конечно, больше, чем она о нем. Все, что писала о ней армейская печать, доносил "солдатский телеграф", он жадно схватывал, вызнавал, на все отзывался с тайной радостью, надеждой и болью. Как летчик Лена утвердилась, была в активе, недавно получила звено. В доли секунды, сблизившие борта их машин над Ростовом, он не успел ни обрадоваться, ни испугаться. Он лишь сощурился, как если бы испытал боль, сверкнул белками глаз в ту сторону, где исчезла Лена и где, схватываясь с "мессерами", увязала и билась, не сдавая своего, гвардия. "Не оставлять!.. Махнуть за нею следом!" - успел он подумать, проносясь мимо. Венька Лубок задымил, оголяя левый фланг, Лена, стало быть, в тот момент оказалась без защиты...