Анфиногенов Артем. Мгновение - вечность

   "Одно слово невпопад, - думал Кулев, - и все пошло прахом..."
   - Вот здесь, - майор надавил на карту ногтем, - самолет капитана Авдыша... Согласно его рапорту. Будто бы поврежден в бою мотор, произвел посадку на колеса. Такую подал версию. Не знаю... При случае опроси жителей, составь протокол. Авдыша знаешь?
   - Фамилия встречалась... Баянист?
   - Играет... И скрипочку с собой возит...
   - У нас в полку на финском фронте был летчик Авдыш, баянист...
   - Тот еще музыкант!.. Как на задание идти, так фортель. Теперь разнес в дымину исправный "ИЛ". Полковник Раздаев при тебе сформулировал? Будет отвечать согласно приказу двести двадцать семь... Все с Авдышем! Все! Он из себя обиженного строит, так ты данные о нем подсобери... чтобы была картина... В этом районе. - Он постучал по карте ногтем, задумчиво в нее глядя.
   "Одно слово", - сокрушался Кулев.
   - Не вешай носа, лейтенант!.. "Держись за ношу, какую тянешь", - говаривал Василий Михайлович. - Печальная улыбка прошла по лицу Егошина. - И я тебе, товарищ лейтенант, скажу на дорогу: держись за ношу, какую тянешь...
   Старшина Шебельниченко, узнав о предстоящей поездке в степь,заартачился:
   - Только ноги оттуда унесли - и обратно немцу в пасть...
   - Разговорчики, старшина! Вы назначены моим помощником.
   - Кто назначил?
   - Командир полка!
   Педантичность майора техсоставу известна, - не сядет в самолет, прежде чем не пройдется по кабине белой тряпочкой, проверяя, хорошо ли снята пыль... Не раз страдая от майора, Шебельниченко в спорах о нем держал сторону командира и повиновался ему безропотно.
   - Нижне-Чирскую увидим? - спросил старшина.
   - Нет.
   - А Котлубань?
   - Котлубань не исключена.
   На пути к Волге табор егошинского полка свертывал и разбивал свои шатры семь раз, трижды - под бомбежкой. Казенные грузы растрясались, заплечные мешки тощали, Шебельниченко, случалось, исчезал, растворялся в степной пыли, чтобы в каком-нибудь хуторе возникнуть облаченным в неотразимый реглан квартирмейстером или назваться полковым врачом и приступить к медицинскому осмотру молоденьких казачек, пожелавших работать официантками... Спасало старшину умение появляться как из-под земли по первому требованию начальника штаба Василия Михайловича, - с ключиками дефицитных размеров, с набором прокладочек, дюритов, ниппелей... Личное оружие, пистолет "ТТ" в руках механика авиационного, каковым по должности и призванию был старшина, также превращалось в слесарный инструмент: мушкой пистолета механик открывал самолетные замочки типа "дзус", а нарезным каналом ствола - тамбур железнодорожного вагона, если представлялся авиаторам случай ехать железкой... Бензозаправщиков в степи не было. Самолеты заправляли горючим вручную, ведрами и подойниками, и контакт с местным населением, по части которого денно и нощно трудился старшина, был важен.
   Шебельниченко имел основания не спешить на встречу с Котлубанью и, напротив, горячо желать свидания с Нижне-Чирской.
   - Гранат надо взять, - сказал старшина, поразмыслив: сопряженный с опасностью рейд сулил определенные промысловые выгоды. - Запас патронов к карабинам...
   Загрузили "ЗИС".
   Шебельниченко сел за руль рядом с Кулевым, помедлил, чего-то выжидая, припал к баранке, гикнул - рванул машину с места в карьер.
   Приволжская степь, безлюдная и тревожная, лежала под звездами. В кромешной тьме то здесь, то там взлетали ракеты - беззвучные, яркие, призывные прочерки по черному своду. "Как бесы под покровом тьмы", - думал Кулев; зная умение немцев оглушать внезапностью, он ждал подвоха от каждого куста, от каждой балки. На развилках ночной дороги лейтенант оставлял кабину, уходил с картой вперед. Вдыхал, не замечая остроты и свежести, полевые ароматы, вслушивался, не дыша, в ночь, ехал дальше по степи, частично оставленной нашими войсками, но врагом еще не занятой.
   Вдруг в стекло грузовика ударил сильный свет. Кулев с автоматом в руках кубарем вылетел из кабины.
   - Ложись! - прогремело над ним. - Пристрелю! Он рухнул как подкошенный.
   В тот же миг из кузова дружно ударили автоматы его механиков.
   - Отставить! - взревел голос рядом с Кулевым. - Убьет же... Свои!
   Фары, ослепившие лейтенанта, погасли, механики прекратили пальбу.
   - Стоять! - гремел голос. - Скаты пробью!.. Стрельбу отставить,свои!
   - Бьешь своих да еще грозишься? - надвигался на голос ничего не видящий Кулев.
   - Огня не открывали!
   - Да вас... как диверсантов!
   - Огня не открывали! - твердил создатель инцидента. - Без техники нельзя вертаться, вы это можете понять? - Он хоронился, должно быть, на корточках, в тени своего кузова. - Дайте канистру бензина доехать, чтобы его черти с потрохами кушали, капитана Жерелина, ведь в расход пустит!..
   Кулев при упоминании этой фамилии как-то поостыл. Распорядился нацедить канистру, спросил, хватит ли... Сбивчивые оправдания благодарных бойцов слушал рассеянно. Даже не переспросил, тот ли это Жерелин.
   "Не зацепился", - думал Кулев, снова трясясь в кабине. Напряжение, державшее его с отъезда, после ночного эпизода спало.
   Выдворенный из штаба Егошина, он снова попал в колею капитана Жерелина. Жерелин, Жерелин, дамский угодник, смертельно напуганный июлем сорок первого и умевший внушить начальству необходимость почтительного с ним обращения. Высшая в его устах похвала: "Эрудированный товарищ!" Если появлялось в газете сообщение об официальном обеде, "на котором присутствовали", Жерелин обязательно сопровождал его тонкими рассуждениями о "ножичках и вилочках, в которых запутаешься", случись туда попасть кому-нибудь из его слушателей или самому капитану... Война бросала Жерелина из Прибалтики в Керчь, а оттуда под Харьков. Хлебнул с ним горюшка Кулев, пока дошел до Воронежа. "В сапог загнали!" "Под трибунал!.. Всех под трибунал!.."
   "На каждого бывает свой Жерелин", - скорбно думал Кулев.
   В школьные годы сколько копий в спорах об авиации было Степаном Кулевым поломано! В отличие от сверстников авиация в юные годы не кружила Степану головы. Летчики-герои совершали свои подвиги неведомо где и как, а венчались такой славой, вызывали такой барабанный бой в прессе, что как-то уже неловко становилось допытываться, в чем конкретно заслуга героя, какой поступок он совершил. "Воинский подвиг не может быть анонимным!" - заявлял Кулев, любитель независимых суждений, "Ты сухой рационалист, Степа, с тобой противно спорить!" - отвечали ему. "Не признаю героя, которого объявляют таковым по политическим соображениям!" - Кулев от собственной смелости бледнел. "А если диктует обстановка?" - "Достойного наградить, всенародно не объявлять!.."
   На финскую он попал из ШМАСа стрелком-радистом.
   Щелястая кабина в дюралевом хвосте бомбардировщика, где он горбатился над турелью или полулежал, промерзала в зимнем небе, как цистерна. Перед вылетом Степан надевал шерстяные носки, оборачивал их газетой, вправлял ноги в меховые унтята - не помогло: мороз проникал до мозга костей, дня не случалось без обморожений... Они отходили от Териок, когда тембр моторного гудения сбился, машина задрожала, задергалась, связь с летчиком оборвалась... Что стряслось, Кулев не понимал. Морозы стояли лютые, он боялся, что околеет, мысленно торопил командира к земле; вдруг потянуло горелой резиной - опасный запах, признак пожара. Безоглядный в решениях, он запаниковал, готов был сигануть с парашютом за борт... Тут лыжи коснулись снежного наста, через весь аэродром к самолету мчала полуторка, механики стояли в кузове с огнетушителями на изготовку... (Сорок минут тянул летчик на одном моторе, удерживая вытянутой, задубевшей ногой кратчайшее к дому направление, борясь за каждый метр высоты... Перед землей подбитый мотор вспыхнул, командир на пределе возможного сбил пламя, дотянул, сел.) Член Военного совета, наблюдавший их возвращение, оценил летчиков - в тот же день отличившийся экипаж был награжден. Пострадавшие от ожогов командир и штурман получали ордена в госпитале, сержанту Кулеву медаль "За отвагу" вручалась перед строем полка. Невредимый, ничем командиру не подсобивший, балласт на аварийном самолете, Кулев со строгим лицом внимал ораторам: "мужество"... "рискуя жизнью"... "гордимся"... "Начальству виднее, - думал Степан. - Все зависит от начальства..." Первый из ШМАСа удостоенный медали с выбитой на лицевой стороне аттестацией "За отвагу", он ради такого отличия готов был потерпеть. Стоял по стойке "смирно", слушая: "Степан Кулев - отважный воин..." Со временем сам привык к этому и других приучил, не зная в душе, отважный он или не отважный воин. Других приучать проще: народ доверчив. Доверчив, но и чуток, чутье на правду в нем неистребимо. С досадой, удивленно отмечал Кулев, что особняком ему держаться легче, чем сходиться с коллективом. Тоска одиночества, более ощутимая, чем страх смерти, настигающий бойца время от времени, - тоска одиночества поселилась в Кулеве, всегда была с ним. Горечь бытия смягчилась, сладость службы возросла, когда Степана - все за тот же вылет - произвели в младшие лейтенанты. О том, что "анонимный подвиг невозможен", Степан уже не заикался. На курсы штурманов, куда его послали после финской (в штурманах всегда нехватка, вечный дефицит), на курсах штурманов он с пеной у рта, как собственное мнение, отстаивал взгляды, не раздражавшие слуха: "Наш истребитель "И-16", "ишак" (на котором Степан не только не летал, которого близко не видел), превосходит немецкого "мессера". Степана увлекала не истина, а открытость, широковещательность окрашенной патриотическим чувством позиции...
   Осенью сорок первого года их курсы в полном составе были выдвинуты в первую линию Брянского фронта. Кулев, отличный радист-оператор, попал в радиовзвод, то есть на грузовик, в кузове которого была смонтирована учебная самолетная радиостанция РСБ. Где-то под Борщевом повстречались радистам санитарные носилки, продавленные грузным телом круглоголового генерала. Подушкой генералу служила полевая сумка, ноги покрывал плащ, под рукой расстегнутая кобура с пистолетом. Несли генерала солдаты в сопровождении нескольких командиров, отлучаться генерал никому не позволял. Степан вглядывался в поросшее седой щетиной, оплывшее от лежания лицо, когда раненый обратился к нему с вопросом: "Фамилия?" - "Дежурный по РСБ младший лейтенант Кулев!" - "Приказываю, радист, связаться с Москвой!" - "С Москвой не могу, товарищ генерал. Не достану. Мощность не та..." - "Передавай в эфир: "Еременко"... услышат". - "Москва не возьмет... Ближайший аэродром попробую..." - "Зацепи его, Кулев. Всем сердцем прошу, - голос генерала дрогнул. - Вызови, передай открыто: Еременко ранен, невзирая на потерю крови, руководит войсками с носилок... Нужен самолет..."
   Вызов удался.
   Раненого генерала самолетом доставили в Москву...
   Без малого год прослужил Кулев в частях связи под началом капитана Жерелина, прежде чем удалось ему вернуться в авиацию, - только не в бомбардировочный, как значилось в предписании, а в штурмовой авиационный полк, штатами которого штурманы экипажей не предусмотрены. Майор Егошин не замечал ошибки... Или делал вид...
   "На каждого бывает свой Жерелин, - думал Кулев. - Или Егошин... Тот меня за одну букву поедом ел, этот за одно слово кинул к черту на рога..."
   Безлюдные хутора на пути грузовика - как вымершие.
   "Юнкерсы" волнами, в образцовых порядках проходя на Сталинград, возвращались на свои базы вольготно, безбоязненно... Жесткокрылые "мессеры", сверкая чужеземной раскраской, гуляли над землей, пружинисто огибая наклоненные стволы колодезных журавлей, срывая струями солому с крыш, разнося ее по ветру. Это молодечество от избытка сил служило целям морального подавления противника. Утюжке подвергалось все: хутора, повозки, запряженные волами, толпы беженцев, прежде чем немецкая армия нанесет завершающий удар, противостоящая ей нация должна быть деморализована, обессилена, должна видеть в капитуляции неизбежность и спасение.
   "ИЛ", высмотренный Кулевым в пшеничном поле, занесли на личный счет лейтенанта и благополучно отбуксировали. Почин был сделан. "Быстренько, быстренько!" - - поторапливал свою команду Кулев. Их вынесло в район, очерченный ногтем Егошина. Оставив машину в овраге, Кулев с Шебельниченко вскарабкались по крутому склону наверх, к выгону небольшого хутора, где, по словам капитана Авдыша, он посадил свой самолет. Взобрались, тяжело дыша, и увидели целехонький, на колесах, должно быть, невредимый "ИЛ"... только они к нему опоздали: "ИЛ" уже был облюбован "мессером". Двух своих соперников немец тотчас уложил на землю. Чтобы не рыпались. Прикрыв голову руками, Кулев из-под локтя наблюдал за фашистом. Выгон служил ему полигоном, а "ИЛ" - учебной целью на нем. Макетом натуральных размеров, хорошо освещенным, вполне безопасным. "Мессер" прошивал его по спине, сбоку, под ракурсом три четверти. С виража, переворота, длинными очередями, короткими. Набивая руку, глаз, проводя интенсивный, что называется в охотку, тренаж по воздушной стрельбе. Двух человечков, уложенных ничком, он приберег на закуску. Размявшись как следует, разгоревшись, войдя во вкус, немец обрушился на спасателей "ИЛа". Оглушая моторным ревом, вдавливал в землю, не стрелял, отдаляя момент, когда до русских дойдет, что их просто-напросто стращают, поскольку весь боекомплект уложен в "горбатого"... Долго приходила в себя команда Кулева.
   - Накормил нас фриц землицей...
   - Еще накормит... из Россоши подрывали, начопер первым в автомобиль скок: "Вперед, на запад!.." В хуторе Манойлине вроде как задержались, а он уже опять в кабине, опять: "Вперед, на запад!" Командир остановится - и солдат упрется.
   - Англичане договор-то подписали, а техники ихней что-то не видно.
   - Башмаки пришлют, тем все и кончится.
   - Башмаки бы сейчас - хорошо...
   - Страх гонит нашего брата... Свой своего не убьет, верно? А немец убьет...
   - А я скажу: благодушия много!.. Пока гром не грянет... Я из госпиталя когда, в конце июля? Ну да, двадцать девятого числа комиссовали, тем же часом справочку в зубы, сухой паек на руки - и пошел я из Сталинграда на Гумрак. Думаю, попутный аэроплан в Гумраке поймаю, улечу к своим. Иду под вечер по окраине. Как деревня на закате, правда. Патефон играет, домишки все в зелени, садочки ухожены. Тишь, гладь, божья благодать. В одном дворе хозяева чаи гоняют, в другом рождение празднуют или свадьбу... Благолепие. Как будто война от них за тысячу верст...
   - Последний анекдот хотите? - спросил Кулев. - "Говорят, Черчилль в Москву приезжает". "Ну и Хелл! с ним..."{1}.
   Как ни потрошил "мессер" авдышевский самолет, как над ним ни измывался, "ИЛ" уцелел. Стали осторожно заводить измочаленный хвост в открытый кузов грузовика. Не спорилась работа. Успеют отбуксировать находку? А успеют, погрузят на платформу, - дойдет ли самолет до мастерских?.. Успеют и дойдет что изменится?
   Опустили, приторочили продырявленный хвост - вдруг в облаках пыли, на взмыленных конях, - заградотряд. Впереди - моряк, каурая кобылка под ним пляшет, бескозырка с лентой "Тихоокеанский флот" надвинута на бровь, тельняшка на боку распорота, у пояса - палаш и гранаты. Позади моряка капитан в нагрудных ремнях кавалериста и при шпорах. Судя по обмундировке, все рода войск представлены в заградотряде, только авиатора нет.
   - Документы, - выдвинулся вперед капитан. Ремешок фуражки опущен под острый, в темной щетине, подбородок, взгляд недоверчивый и усталый.
   - Документы, документы, - эхом подстегнул Кулева моряк. При гвардейской стати он и голос имел выразительный, сочный баритон.
   - Подбираем брошенную технику, - начал Кулев, пытаясь потянуть время. Давно ли сам Степан гонял немилосердно, взыскивал с других? Требовал ответа, внушал почтение и страх?.. Да, жизнь на фронте такова: все меняется в мгновение ока. Опять Кулев внизу, опять над ним другие...
   Моряк раскусил его.
   - Четверо! - сказал он капитану, двигая на Кулева кобылу. - Документы!
   Увертываясь от жаркой лошадиной морды, Кулев схватил рукой уздечку.
   - Не тронь... шкура... мать-перемать! - вздыбил коня моряк. - Вчетвером автомобиль угнали, теперь самолет ладите?
   - Кто ладит? - встал перед моряком Шебельниченко. - Короб этот, дура?.. Решето?.. Верхами на нем поскачем, как вас тут носит!
   - В Эльтоне "юнкерсы" эшелон накрыли, две тысячи моряков с ТОФа... Где истребители были?! - кричал моряк.
   - Мы не истребители!
   - Авиация все едино!
   Мрачный капитан ждал документов.
   - Подбираем битую технику, - объяснял Кулев. - После чего возвращаемся в часть...
   - "После чего"... - процедил капитан. - Людей на переднем крае нет, фронт прогибается. Любую половину группы - в Малую Россошку, на сборный пункт...
   - А самолеты грузить? Крылья расстыковывать?
   - Приказ командующего!
   - И у меня приказ!
   - Всех способных носить оружие - из степи в Россошку!
   - Не пойду и не дам!
   - Возьму, не спрашивая!
   - Воздух! - раздался чей-то истошный вопль: слоясь в струях дневного марева, удваиваясь, утраиваясь в числе, над ковылем беззвучно неслись "мессера", их узкие, острые носы метили в табун заградотряда. - Воздух! повторил моряк не своим голосом.
   - Рас-сыпайсь! - Капитан вздыбил жеребца. - Ве-е-ром... Три креста!..
   Кулев, бросившись в кабину, крикнул старшине: "Газу!"
   ...Четыре "ИЛа" были свезены на железнодорожный разъезд.
   Четыре горемыки, без живого места в теле.
   И летчики, штурмовавшие, падавшие на них, - тоже горемыки. Кто раскроет их последние, без свидетелей, драмы? Кто расскажет о них?.. Егошин помянул насчет протоколов...
   Да вот они, немые, железные свидетельства упорства и воли: перебитые тяги, продырявленные радиаторы, окровавленные кабины. Ни один летчик не остался на месте падения. Раненые, контуженые, оглушенные, все уходили на восток, гонимые ужасом немецкого плена.
   "Тот Авдыш, конечно, тот, однополчанин по финской, - думал Кулев. Встретимся - штрафник меня потопит... А может, и не встретимся, - отъезд неожиданно оборачивался выгодной стороной. - Может, и не встретимся", ободрял себя лейтенант.
   Четыре "ИЛа" были отбуксированы, ранним утром на третий день поисков микродесант гнал за пятым.
   Затишье в степи, краткая пауза. Чем она обернется, кому послужит? Наученные "котлом" под Верхне-Бузиновкой, немцы производили перегруппировку сил. "Написать и отправить донесение", - думал Кулев, радуясь рейду, его результатам, не вполне понимая, зачем и куда отправлять донесение, - давали знать о себе уроки капитана Жерелина. Так, на всякий случай. "Учитывая заслуги... спасение боевой техники, подтвержденное документами..." Бумажка и на войне имеет силу. С другой стороны, "фронт прогибается... возьму, не спрашивая...". Железнодорожная ветка забита, под Котлубанью "юнкерсы" разнесли эшелон с беженцами, разъезд Конная в огне...
   Как горцы-долгожители по тончайшим, только им ведомым признакам предсказывают землетрясение, так и Кулев, долгожитель фронтовых дорог, предчувствовал близость грозного часа, девятого вала нашествия...
   - Пора уходить. Что могли - сделали. Подцепим пятый "ИЛ" - и домой, подстегивал он водителя. Странный нервический, как прежде говаривали, жест сопровождал его обращения к старшине. Кулев вдруг вскидывал, вздымал обе руки, задерживал их на весу, медленно опускал, прихлопывая кожу горбатого сиденья.
   - Знаю я эти степи, - понимающе отзывался Шебельниченко. - В Средней Азии пожил, знаю... Басмачи нашего схватят, голову отрубят, а труп через стену в крепость забросят... Потом наши так же... Лейтенант, что за сруб?
   Крестовидный выступ на базу, в тени амбара, был едва различим под ворохом тальника, но перышко трехлопастного винта, высмотренное рысьим глазом старшины, выдавало усилия маскировки.
   - Истребитель "ЯК-1", - всмотрелся Кулев в силуэт машины. - Где притулился... И в голову не придет искать в таком месте...
   - Мой, - улыбнулся водитель. - Моя находка, я обнаружил. - Видя, что Кулев колеблется, добавил: - Он же маленький, "ЯК", против "ИЛа" ничего не весит. Берем играю чись...
   - До него не доберешься. Еще застрянем... "Не нужен нам этот "ЯК", - думал Кулев. - Все пути на север перекрыты, разъезд Конная горит..."
   - Цепляем с ходу, в два счета!
   Кулев колебался.
   - Майор Егошин нас похвалит. - Шебельниченко выкручивал баранку в сторону база. - И здесь, скажет, сработали за "маленьких"!
   ...Выпрыгнув из кабины, Кулев рысцой спешил к истребителю, подгонял товарищей: "Быстренько, быстренько... сто двадцать шагов в минуту!"
   При торопливом осмотре истребителя мнения высказывались различные.
   - Хорош гусь хозяин, натаскал хворосту - и деру...
   - В какую сторону?
   - Пробоин нет, бензобак булькает.
   - "ЯК" надраен, как медный котелок... Приготовил к сдаче?
   - Как он его сюда загнал, вопрос... Грузовик не подберется.
   - Камешки из-под колес вынуть, он своим ходом скатится. Внизу его зацепим.
   - Быстренько, быстренько!
   - Товарищ лейтенант! - донесся из амбара сдавленный голос. - Вы голову промыть дадите?
   Возглас излился, несомненно, из женской груди; старшина, вслушавшись, авторитетно заявил, что в амбаре моет голову не кто иная, как Глафира Кожемякина.
   - И здесь знакомая, - отметил лейтенант. Шебельниченко, мимикой открестившись от знакомства, шепотком пояснил:
   - Ее из бани по тревоге выкурили, так она за свою недомытую голову начальнику штаба плешь проела. Потом ее перевели.
   - Кожемякина! - почему-то нараспев обратился в сторону амбара Кулев.
   - Не Кожемякина. И не Глафира, - ответил ему неприязненно женский голос, делая ударение на "не". - А самолет заминирован, учтите, я предупредила...
   Мужчины, как по команде отступив от "ЯКа", воззрились на бревенчатую стену хуторского строения.
   - Бабы, когда голову моют, о другом думают, - заявил Шебельниченко. Лейтенант, ну его, "ЯК"... К своему "ИЛу" не поспеем.
   Он отрекался от своей находки. Предлагал отходную.
   Кулев, гонимый беспокойством, перестал спешить. Мытье женской головы многотрудное занятие. Мама приступала к нему после длительных приготовлений, в особом расположении духа и как бы что-то загадав. Священнодействие с кувшином, мыльным раствором, просушкой и укладкой волос предполагало отрешенность от всех прочих дел, и тайное желание мамы сводилось, видимо, к тому, чтобы никто из соседей по коммунальной квартире не помешал ей исполнить важный замысел; обычно она приступала к ответственной процедуре ночью, когда квартира отходила ко сну... А степь, этот хутор с часу на час превратятся в арену боя...
   Кулев быстрым шагом обогнул амбар, тронул массивную дверь на кованых петлях.
   Гулко брякнула щеколда.
   - Не подглядывать! - взвизгнул женский голос. "Скушали? - мимикой спросил его Шебельниченко.
   Что я говорил?"
   Кулев пристыженно слушал сердитое плескание в тазике.
   Раз и два шумно сливалась вода.
   - Банно-прачечный трест, - сказал он, чтобы не молчать. - Нашли чем заниматься.
   - Дюрит лопнул! - в сердцах отозвалась моющаяся. Он представил, как она стряхивает мыльную пену с рук и осуждающе смотрит в его сторону, на запертую дверь. - Масло из системы выбило, на черта стала похожа... Да еще машину драила.
   "Женское пополнение! - осенило Кулева. - Женское пополнение, о котором столько разговоров на КП Егошина",
   - Из хозяйства Дарьюшкина, что ли? - спросил он примирительно. - Из Песковатки?
   - Колхоз Кирова.
   - Колхоз Кирова! - Теперь пришла очередь Кулева мерить взглядом старшину: "Глафира Кожемякина..." - Мы в колхозе Кирова берем прикрытие, а рядом "мессера", подкарауливают наших...
   - И не ваших... И в Нижне-Чирской - тоже.
   - В Нижне-Чирской?! - усомнился старшина. - Отставить панику!
   - В Нижне-Чирской нас обстреляла зенитка и тут же прихватили "мессера"... Как по нотам.
   - Когда?
   - Я сама против паники. Вчера... В восемь десять - восемь пятнадцать утра примерно... Шумный сброс воды - и тишина. Молчание.
   Наконец она открыла дверь. Чистое, промытое лицо без свекольного оттенка. Скорее оно было бледно.
   - Я не прохлаждаюсь, товарищ лейтенант, - с опозданием, сдержанно пояснила летчица. - Я здесь приземлилась и отсюда взлечу. Сержант Бахарева, - и подобралась, свела каблуки брезентовых, в потеках масла сапожек, как образцовый строевик, отработавший курс молодого бойца. Румянец постепенно приливал к ее щекам.
   - А если немец двинет?
   - Сижу без масла, - сказала она веско. - Дюрит заменен. Доставят масло, я заправлюсь и - домой.
   - Кто доставит? Откуда?
   - Из Малой Россошки...
   Кулев вспомнил взмыленных коней заградотряда.
   - Сержант Бахарева! - Он по-командирски приосанился. - Берем "ЯК" на прицеп, и сей же момент - ходу.
   Она отрицательно покачала головой.
   Не мина с секреткой, бог весть куда подложенная (подложенная ли?), ограждала ее самолет, но румянец к лицу, строчка свежего подворотничка и, конечно, грубоватой ткани светлая лента в волосах... Кулев не ошибся, предложив серьезную заботу о прическе. Лента в волосах, старательно промытых и слегка на висках пушившихся, вместе с твердым отказом покинуть хутор как-то разом возвысили летчицу в его глазах. Опрятный, не глаженный после стирки, сильной рукой выжатый комбинезон был также на ней хорош.