Анфиногенов Артем. Мгновение - вечность

   Не поддался порыву Степан. "Я здесь!" - крикнул он Дусе в трубку.
   "Три ордена у Амета, - сказал он себе. - У меня - два... Пока". Пока не рассмотрен, не утвержден наградной лист, составленный и посланный до ухода Кулева из полка.
   "А если бы еще задержали, оставили в распоряжении командующего?" задавался Степан мечтательным, волнующим вопросом...
   Результаты разведки командующий рассматривал лично.
   Дважды вызывал штурмана в свою натопленную, чистую, с высоким фундаментом избу-шестистенку. Выслушивал его, водя кривым пальцем по своей карте, покрывавшей кухонный стол, с любопытством, неслышно передвигаясь в мягких чесанках, заглядывал в штурманскую замусоленную двухкилометровку. Его слабостью, надо думать, было чтение фотодокумента, дешифровка. Планшет немецкого аэродрома он разглядывал неторопливо и пристально, смакуя каждую деталь. Отложив лупу в сторону, тихо, почти растроганно сказал: "Произведение искусства..."
   Что мог ответить штурман?
   Он следил за генералом и слушал, не сводя с него темных глаз, не мигая, почти не дыша.
   ...Когда в просветах между снеговыми разрядами напоролись они на взлетно-посадочную полосу, - только она, полоса, пробитая авиационными колесами на километр, была перед ними, - Дралкин крикнул: "Штурман, шасси!" "Что?!" - оторопел Кулев. "Шасси!" - взревел тихоня Дралкин, белея глазами, и он, Кулев, ничего не понимая, но повинуясь, быстро перевел кран на выпуск. "Щитки!" - так же непреклонно, вслух подстегнул себя летчик. Послушно исполняя его команды, выпуская шасси, Кулев видел справа и слева от набегавшей посадочной полосы немецкого аэродрома, куда они заходили, "юнкерсы"; они стояли несимметрично, тесно, в два-три ряда... Кровь сошла с его лица. Только в секунды последующего снижения понял он яркое, как молния, ошеломляющей дерзости решение младшего лейтенанта Дралкина, лучшего разведчика части: сымитировать посадку на вражеский аэродром. Будто они переметнулись к врагу, сдаются... и тем парализовать зенитку, заткнуть ей пасть, предотвратить расстрельный залп из всех стволов в упор по беззащитному разведчику, а также пройти цель на минимальной, наилучшей для фотографирования скорости...
   Так был получен фотопланшет, восхитивший генерала. "Произведение искусства, - повторил он, снова беря лупу, не в силах оторваться от склеенной полоски кадров. - Шедевр". Фронтовая судьба впервые оставила Степана наедине с человеком, олицетворявшим собою власть, всегда для штурмана необъяснимо привлекательную, оставила в момент полной к нему расположенности командарма. Член Военного совета, полушубок которого из романовской овцы мелькнул перед окоченевшим стрелком-радистом на льду финского озера, оставил память о себе медалью "За отвагу"; проплывший на походных носилках генерал Еременко сказал ему: "Всем сердцем прошу". Степан сделал, что мог, а Героем стал Кашуба; бритоголовый флаг-штурман едва его не погубил; а пехотный генерал, командарм, вместе с ним, штурманом, вошел в обсуждение профессиональной проблемы... "Цельная, без просветов, панорама, все снимки впритык, - говорил штурман, подбирал необходимые, точные слова, боясь, как бы ровный, тихий голос его не сорвался, не выдал волнения. - Даже с небольшим перекрытием... Вот, осторожно, мизинчиком, показал Кулев, чувствуя настроение генерала; его благоволение экипажу. - И без размывов". - "Но как же вы построили маршрут?" спросил генерал, завороженный деянием экипажа. Пискнул телефон, он снял трубку. "Федор Тарасович? Какими судьбами? - Лицо генерала радостно осветилось, он откинулся на стуле. - Назначен к нам?.. Доклад по телефону не принимаю! Отставить, полковник Раздаев, отставить!.. Прошу представиться и доложиться лично, только так! Непосредственно и как можно скорее. Транспорт есть? Жду!.." - "Полковник Раздаев - мой комдив", - осторожно вставил Кулев. Узнать это генералу было приятно. "Весь Сталинград прошел с Раздаевым", проникновенно добавил Кулев, вспоминая, как шпынял его полковник на КП майора Егошина. - Летчиков не обижал, сам же летал безотказно, весь Сталинград... Очень душевный командир!"
   Чутье Кулеву не изменило.
   Представление, сделанное под диктовку командующего и им же подписанное, гласило: штурману - Красное Знамя, летчику - Красную Звезду, стрелку-радисту медаль "За отвагу". "Ты у меня, Дралкин, как за каменной стеной", - сказал он тогда, давая летчику понять, что это он, штурман, его слова, вовремя сказанные, все определили, а не случись его, Кулева, на докладе, сидели бы они с носом... Чьей находчивостью, чьей отвагой получен шедевр воздушного фотографирования, значения не имеет, главное - подать товар лицом. Что и сделано. Поэтому никаких обид. Благодарить и кланяться, кланяться и благодарить.
   ...В приятных воспоминаниях и светлых мыслях коротал Степан дорогу на аэродром.
   Взвод танков, прошедший накануне через луг, спихнул в кювет "гуся", передвижной подъемник. Техники с утра впрягли в "гуся" лошадку, пытаясь выдернуть кран, средст
   во малой механизации, из ямы, залитой вешними водами. Кран, доставленный для ускорения ремонтных работ, не поддавался, заваливался, угрожая придавить спасателей вместе с животиной. "Ну, работнички! - приглядывался к техникам Степан. - Руки - как крюки, простого дела не сделают..."
   Дралкин ждал его возле самолета с прогретыми моторами.
   Вальяжность в лице летчика была непривычной - Григорий будто за ночь подобрел, прибавил в весе.
   - Выспался? - спросил Кулев.
   - На ужин будили - не встал, - улыбнулся летчик. - После ужина опять будили. Витька Горинов, Иван Бахтеев... Серега Муравлев, тот вообще оседлал меня, как мула: "Поехали!"
   - Как мула, - хохотнул Кулев.
   - Я и от него отбился.
   Перечислив отраженные атаки, Григорий объяснил, что же он в конечном счете отстоял:
   - На чистой постели, в трусах, в майке, часов-то десять без просыпу! Худо ли?
   - Да записочка в головах, с нежными словами, - подбросил штурман, продолжая улыбаться. - Не знаю, какую Бахареву приглашал нынче антифашистский комитет в Москву, а только прошлый год, под Сталинградом, я одну Бахареву с вынужденной вытаскивал. Было дело. Припухла - будь здоров... Немец прет, а она постирушку затеяла, голову моет...
   - Голову? Она! - сказал Дралкин. - На Елену Бахареву похоже...
   - С гонором девица: предложил "ЗИС" - отказалась. Тут, я слышал, она космы кое-кому за своего инструктора драла...
   - Не драла...
   - Фигурально. В Москве на трибуну не выпустили, она, значит, здесь с праведной речью выступила... Давно не виделись?
   - Три года. Кулев присвистнул.
   - Письма писала?
   - - Елена?
   "Григорий Сергеевич, - написала Лена в оставленной ему записке, - как я хотела вас повидать, вспомнить нашу пролетевшую молодость и тех, кто ушел на фронт. Все старое помнится ярко. Я почему-то мало кого встретила за эти годы. Из настоящих встреч была одна. Я бы вам рассказала все. Сейчас вы бы поняли меня, не как тогда, на водной станции, когда мы показались друг другу чужими. Ваш уход из аэроклуба я сильно переживала, терялась в догадках. Командир отряда Добролюбов погиб, Володька Сургин получил Героя, воюет под Ржевом. Я очень вас ждала, ведь такие встречи случаются редко, вот и наша не состоялась. Ох и ох. Пишите, я вам сразу отвечу. Е. - Бахарева".
   - Нет, не переписывались... Ей велено было отсюда отбыть с первой группой "ЯКов", она осталась.
   - Любит на своем поставить.
   - День прождала. А вчера за полчаса до нашего прихода полковник Челюскин приказал ее отсюда выгнать.
   - На Ростов?
   - Я понял - да, на Ростов.
   - Свидание переносится в Ростов. В Ростове даже лучше, есть где развернуться... Один момент!
   Из аэродромной сторожки Кулев еще раз позвонил в Р.
   - Палки крутятся, - сказал он Дусе. - Вылетаю...
   - Жду!
   Сладко екнуло сердце Степана.
   - Не задержусь, - заверил он себя и Дусю. - Постараюсь сразу вернуться.
   - Жду!
   "Вот где меня действительно встретят..."
   - Знаешь, кто здесь? - спросила Дуся.
   - Амет?!
   - Амет улетел. - Дуся тихо рассмеялась. - Я же объясняла. Показался, как ясное солнышко, прозвенел бубенцами и скрылся.
   - Тебя не навестил?
   - Откуда ему знать обо мне, Степа? Я же сказала... Другой товарищ, твой знакомый... Вот догадайся!
   - Гадать времени нет.
   - Сдаешься?
   - Сдаюсь...
   - Майор Жерелин, - сказала Дуся. - Ты про него столько рассказывал.
   - Откуда его черт принес? - Степан забыл о прогретых моторах.
   Дуся ответила деловито:
   - Жерелина привез летчик Кашуба. Он не поверил своим ушам.
   - Кашуба?.. Какой... Кашуба?
   - Не знаю. Летчик.
   - Павел Кашуба?
   - Ты как маленький, Степа. Застрял на своем хуторе неизвестно зачем и задаешь смешные вопросы. Почем я знаю - Павел или Петр? Не встречались.
   Вот так сюрприз - Павел Кашуба!
   Как обухом по голове.
   - Такая фамилия...
   - Какая? Я, например, первый раз слышу... Минутку!.. Никто не знает... Жерелин и Кашуба прилетели вместе, играли в городки, потом зашли к нашему командиру. Командир и сказал: это, говорит, майор Жерелин, связист, их тоже перебрасывают, знает вашего Степана...
   - Больше ничего?
   - Ничего. Пошли в летную столовую. Степа, товарищи подсказывают: командир экипажа "ЛИ-два", Герой Советского Союза Кашуба. Возможно, что и Павел...
   - Возможно, что Павел, или точно, что Павел? - Он спросил так, что Дуся примолкла. Что-то уловив, осеклась. Чутье заменяет женщине знание профессиональных тонкостей дела, которым занят близкий человек, друг. Чутье и гибкость.
   - Степа, - без тени только что звучавшего раздражения и недовольства, скорее горделиво пропела Дуся. - Товарищи поздравляют тебя с завершением перелета (он видел, как она поглядывает вокруг себя). Все говорят, что ты вышел на хутор как бог.
   - Даю поправку: как бог, водит один флаг-штурман.
   - Но поскольку флаг-штурман давным-давно отбыл...
   - ...Кулев провел "сибирячку", как апостол. Как сын апостола Петра.
   - Здесь говорят: как бог.
   - Все понятно, кроме сказанного... Обнимаю! Штурман вернулся к самолету.
   - Ты у меня, Дралкин, как за каменной стеной, - снова мягко коснулся он выгоды сложившихся между ними отношений, при которых он, Кулев, временный член экипажа, держится сообразно своей штатной должности штурмана эскадрильи. Выгоды, другими словами, вклада, внесенного штурманом в их удачно завершенную, - как бы о ней ни судачили, - работу. Действительно, ночевку, питание, техобеспечение экипажа на северо-западе Степан полностью взял на себя: "Голова командира должна быть свободна от хозяйственных мелочей!"; не говоря уже о том, что все штабные дела - от получения кодовых таблиц до представления обзорных докладов - штурман осуществлял единолично ("Дралкина в штабе никто в глаза не видел!" - рассказывалКулев).
   Григорий в ответ помалкивал, понимая, что завтра Кулев от него уйдет, пересядет в кабину комэска, будет все решать на уровне комэска.
   Но не только это в молчании летчика, однажды прервавшемся...
   Не только это.
   - В Р. будем садиться? - спросил Дралкин. Вот!
   Посадка, порядок действий - прерогатива летчика, командира экипажа, тут ему ничьи советы не нужны.
   - Садиться в Р. - время терять.
   - Кое-что обсудить нелишне...
   - Что? С кем?
   Образ, ритм, музыка перелета на Дон жили в штурмане, выход на точку хутора как бы предопределял успех ростовского отрезка, мысли Кулева, легкие и быстрые, занимала не раскладка маршрута, не расчеты пути, а то, что он жив, молод, у него Дуся и он нужен начальству.
   "Если бы не Кашуба", - думал Степан. Кашуба и Жерелин, вдруг вставшие на его пути, омрачали радость встречи с городком.
   - "Маленькие" в ориентировке! Степан покрутил головой, притворно ужасаясь беспечности "маленьких": - Ни уха, ни рыла. А спеси у них с избытком. Этого хватает. Ну, спесь собьем, не первый год замужем. Как поведем, так и пойдут... "Тенор" меня допекал, - поделился он с летчиком. - "Газует", не уймется, правду ищет, - он пожал плечом: верить "тенору"? Или не обращать внимания?..
   Все известно Кулеву!
   Как посадил младший лейтенант Дралкин "пешку" в поле, как бегал "тенор" выспрашивать название деревни и потом уговаривал летчика "взлететь по следу" и заявиться домой на свой аэродром, как будто ничего не случилось... Взлетать по следу, продавленному колесами "пешки" в снегу, летчик не отважился. "Пуганый он, Дралкин, насмерть пуганный", - стонал "тенор"...
   - Зачем мне его сомнения, - доверительно говорил, был великодушен Кулев. Мне они неинтересны, Бахарева ему правильно выдала.
   "Что привез, что сказал обо мне Кашуба, что посеял в Р. Жерелин?" - думал штурман.
   Один бы Кашуба ничего - прилетел, улетел, но в паре с Жерелиным... Все разыгрывается просто: беседуют с командиром в той же летной столовой, слово за слово. "За что дали Героя?" - "За спасение Еременко..." - "А Кулев, спасатель генерала?" - "Какой Кулев? Первый раз слышу..." Тут-то и покажет себя Жерелин, знающий всю его подноготную. Слава штурмана для Жерелина - нож острый. "Вскрыть" или "скрыть", лейтенант Кулев?" Тут он вскроет, развернется, начнет рыть землю. Сколько, к примеру, у Кулева боевых вылетов? Всего? А после очередной награды? Восемь? Или двадцать восемь? И пошла писать губерния... "Сожительствуя с писарем Гнетьневой, получил доступ к штабной документации, в корыстных целях, присвоив вылеты погибших, подделал цифру, увеличил свой личный счет на двадцать вылетов..." Копыто случая.
   Дралкин однажды под него попал, под копыто. До войны, три года минуло, а все сказывается, по сей день знает и ждет Дралкин: в нем могут усомниться. Вроде бы на хорошем счету, доверяют, а чуть что - припомнят и на корни укажут. Случай-то неясный, необъясненный, в него даже поверить трудно. Мыслимо ли, взлетая, упустить машину так, чтобы она развернулась на сто восемьдесят градусов, поднялась в противоположном направлении?! Дралкин и помалкивает. Дали Красную Звезду - он доволен.
   - Нас в Ростове ждут, нам в Ростове назначено свидание, - улыбнулся штурман.
   ..."Гусь" в кювете просел, безнадежно завалился. Техники выпрягли лошадь и, опустившись на корточки, дымили самосадом.
   "Работнички", - подумал о них Степан досадливо и с превосходством, которые давали ему орден боевого Красного Знамени из рук командарма, безошибочно "взятый" хутор, уверенность перед этапом, страшившим истребителей. Неначатый, "неподнятый" маршрут - в кармане, знал, чувствовал Степан, взлетая над влажным, шелковистым лугом.
   Борозды, взрезанные "тридцатьчетверками", выступали на земле как свежие шрамы. "Работнички, до моего прихода провозитесь", - зыркнул он на техников, пускавших дымки вокруг "гуся". "А ведь его отказ взлететь по следу - зрелое решение", - подумал он о Дралкине и с возможной твердостью в голосе произнес:
   - Садиться в Р. не будем!..
   В кабине "ЯКа", закрывшись колпаком и прослушивая эфир, Горов подстраивался на командную волну. "Договариваться надо на берегу, - думал он. - Буду требовать посадки. Связь, помехи, возможные отклонения - все обсудить..."
   Сквозь треск разрядов он расслышал чей-то голос: "Кого потянем?" "Каких-то лупоглазых". - "Сколько штук?" - "Девять... Или десять. - Ответы давал, как понял Горов, штурман, обремененный заботами. - Пристегнули десятого. - Добавил насмешливо: - По мне, хоть двадцать!" Чем-то расстроен штурман, не в духе. Не получил на праздник, что причиталось: "Одни на гвардию батрачат, а другие поддают с утра до ночи!" Или не обмыл награду, как задумывал: сорок третий год на дворе, награды заведено обмывать. Чтоб не ржавели, чтобы множились, - молодое честолюбие жадное... "Будем садиться?" спросил командир. В каждом экипаже - свой расклад. На лидере, как видно, тон задает штурман. Второй "боевик" из рук командующего, выдвинут на должность штурмана АЭ... Штурмана "почтили" боевиком, а командира? На разведку-то ходили вместе. Командир, похоже, о себе не очень-то печется: пятьдесят боевых вылетов - все младший лейтенант. Деликатный: "Будем садиться?" - "Нет!" категорически отвел встречу штурман. Пустопорожние разговоры. Перевод времени в дугу. Он во встрече не нуждается. "Нет!" - сказал, как отрезал. "Этот себя не забудет", - подумал Алексей о штурмане.
   - Товарищ командир! - кричал вскочивший на крыло Житников. - За вами капитан приехал на КП!
   - Какой капитан?
   - Капитан с телеграммой!.. Телеграмма из Москвы, вас ищут!
   - Поздно, - сказал Горов, приподнимаясь на сиденье и движением руки отстраняя Житникова, чтобы не мешал: с восточной стороны, как его и предупредили, к аэродрому приближалась "пешка" гвардии младшего лейтенанта, лучшего разведчика части. - Поздно, - повторил Алексей Горов, готовый к другому, главному, что ждало его по завершении перелета над сонными плавнями Кубани, не ведающими, свидетелями каких воздушных сражений им суждено стать. Ни страха, ни сожалений о расставании со столицей. Простился с ней по-сыновьи и от кары избавлялся, от московской телеграммы уходил потому, что прав...
   Уходил ли?
   Летчики, при виде лидера кинувшиеся по своим местам, ждали сигнала капитана.
   Присев на борт, Горов всматривался в "пешку".
   Она быстро приближалась, позволяя различать антенные стойки, трубку Пито, потом и светлые пятна лиц, летчика, худенького, в глухом комбинезоне, штурмана с ним рядом, чуть позади, плечистого, в кожанке... В том, как все эти детали быстро прояснялись с одновременной готовностью столь же стремительно исчезнуть, было нечто, заставившее Горова подумать отчужденно: "Надвинулся!.." Надвинулся, навалился на него, собственно, широкогрудый гвардии старший лейтенант. Алексей явственно себе его представил, прежде всего почему-то кожан, правый рукав которого, как у всех штурманов-пикировщиков, заметно потерт на высоте плеча, где выступает и при каждом толчке дает знать о себе магазинная часть бортового пулемета, - в кабине "пешки" не разляжешься. А летчик, щуплый, в заношенном комбинезоне, - "пришел"... Алексей, по наитию отделив летчика от штурмана, на него уповал, на командира, на гвардии младшего лейтенанта Дралкина.
   И лидер, склоняясь коротким крылом, приглядывался к "маленьким"; командир экипажа как будто размышлял, взвешивал: не сесть ли ему в Р., не обсудить ли совместно предстоящий маршрут?..
   Гранищев оставил КП, где он толкался, набираясь новостей, когда с хутора протелефонировали о взлете "пешки".
   Через овражек, на бугре, просыхавшем под ветром и солнцем, он увидел Лену; она торопливо шла к своему, с белым пояском на хвосте, самолету, отстранившись, как бывает перед взлетом, от всех мирских забот. Павел понял, что разговор с ней сейчас невозможен. Опять невозможен.
   За время контрнаступления под Сталинградом он повстречал ее только однажды, в Чепурниках. Тогда зимние, залитые солнцем Чепурники - первый перевалочный пункт великой дороги на запад кишели, как муравейник; возле пышущей жаром водомаслогрейки, одной на весь аэродром, не смолкала веселая ругань, летчики, выбравшись из степных, заволжских нор на просторы Придонья, радуясь солнцу и свету, втягивались в ритм солдатского боевого похода.
   Лена из Чепурников уходила, Павел туда прилетел.
   Она, как обычно, спешила (возле самолета, расправив лямки парашюта и потряхивая ими, ее ожидал механик), а главная новость Лены состояла в том, что Обливская освобождена и опросы местных жителей подтвердили ее правоту. Все, что она доложила и написала в докладной о вылете в паре с Венькой Лубком на Обливскую, правда! "Я никогда в жизни никому не врала, - чеканила Лена. - Ни вот на столько!" Говорить об этом посреди отполированного тяжелыми, тупоносыми волокушами, сверкавшего на солнце аэродрома, откуда то и дело взлетали и куда то и дело садились боевые машины, не нуждавшиеся в истребительном прикрытии, где черные фигурки тепло и удобно одетых людей делали свое дело, не думая об угрозе ежеминутного удара "мессеров", было необыкновенно приятно. И говорить и слушать... Лене, возможно, показалось, что она бахвалится, упивается своей правотой. Потом, она спешила... Она переменила тему. Заговорила о другом: о том, как стирает война возрастные грани между мужчиной и женщиной. Это тоже сильно ее занимало. Взять, к примеру, женский авиационный полк. Туда пришли юнцы, мальчишки последнего призыва, моложе летчиц на три, четыре, а то и на пять лет, и начались истории, романы, явные и тайные. И какая наивность, слепота, неготовность мальчиков к требованиям сердца, зову крови! "Детский сад, детский сад..." - причитала Лена, глядя на него с улыбкой, повергавшей Павла в растерянность: о ком она говорит - о мальчишках пополнения? Или же о нем?
   Он углубился в эту загадку, а Лена перешла на Конную, на свой первый день под Сталинградом, на свой первый полк - их общий полк. "Всех помню, все прекрасные ребята!" - И руку ему, на прощание...
   В новых унтах на туго прошитой, незаношенной подошве она подскальзывала по льдистому насту, - пожав протянутую руку, он пошел с ней дальше...
   После встречи в Чепурниках оба они, находясь на разных аэродромах, пережили потрясение, вызванное гибелью Михаила Баранова. Не было на свете человека, более близкого и нужного ему в те дни, чем Лена, все его помыслы были обращены к ней; и он, наверно, был ей нужен.
   С той горькой поры, порознь пережитой и, хотел он думать, сблизившей их (вместе с командиром навсегда похоронил Павел открытую, доверенную ему исповедь Баранова о поездке в Эльтон), они не виделись.
   Как ни странно адресовать письма в соседний, теми же дорогами идущий на запад полк, он несколько раз принимался ей писать. Откладывал, откладывал... Не собрался. Не потому, что недосуг или не знал, что сказать, а потому, что боялся, боялся получить в ответ слова, которых она вслух ему не говорила.
   Вид торопливо идущей, погруженной в свои заботы Лены означал, что не сейчас, не здесь, в Р., прозвучит ее приговор. Что все отодвигается, куда-то переносится, в этой оттяжке - его надежда. Должно пройти время. Ему надо выждать. "Сейчас нам лучше разминуться..."
   Почувствовав, должно быть, на себе его взгляд, Лена оглянулась.
   Полукубанка армейского фасона - с красной звездочкой, освеженная от руки мехом, очень ей шла, но, кажется, была маловата; вскинув голову, Лена придержала шапочку нестандартного изготовления, чтобы она не съехала с макушки, и улыбнулась.
   - Откуда? - прокричал Павел, оставаясь на месте, понимая, что она через овражек к нему не пойдет. Ее ждет машина, близкий старт.
   - Из Москвы!
   - Я тебя искал! Отдыхала?
   - Командировка!.. Женская конференция против фашизма!.. Лечу в Ростов!..
   "Я тоже!" - хотел отозваться Павел, но это могло прозвучать навязчиво, могло ей не понравиться.
   - Меня отправляли с Чиркавым, да я опоздала...
   - Идешь одна?!
   Не в том смысле, не в том, спохватился он снова: "одна" - в условиях запрета, вот что он уточнял. В компаньоны он не напрашивался.
   - С инструктором! - просияла Лена. - С моим аэроклубовским инструктором!.. С Дралкиным! - И вопреки ожиданию направились через овражек к нему. "Все объяснит, успокоит..." - понял замерзший Павел.
   - Лидер на подходе! - громко прокричал оперативный со стороны КП.
   Она остановилась, махнула досадливо рукой и побежала назад, к своей машине, на ходу снимая отороченную мехом полукубаночку и ловко упрятывая прибранные светлой лентой волосы под шлемофон...
   - Я тоже иду в Ростов! - крикнул ей Павел вдогон.
   Она не оглянулась.
   И зимние Чепурники, посреди которых с отлетом Лены он почувствовал себя последним из несчастных, заиграли, засверкали белыми снегами, и он благодарил их за сияние и тепло.
   Непредвиденные события, будучи реконструированными, всегда дают повод сказать: "Если бы..." Так и мизансцена: капитан Горов, присевший на борт своего "ЯКа", и гвардии младший лейтенант Дралкин, накренивший над ним "ПЕ-2"...
   "Ждать не буду!" - по-своему сказала "пешка"-сибирячка, показывая капитану побитый осколками пятнистый бок, круто выворачивая остекленный нос на юг, в направлении Ростова. Воздушное пространство над базой бомбардировщик просекал по касательной, от него веяло силой и холодом; бросить истребителей, если замешкают, - плевое для него дело. "Сделал круг, они не взлетели!" - вот весь сказ, все его объяснения, если потребует начальство...
   Горов, поднявшись в рост, чтобы все его видели, вращал над головой кистью руки. Это было похоже на прощание с "пешкой", но жест капитана означал другое: "Запускай моторы!" С опозданием он встал, поднялся на ноги, с опозданием давал знак. Дорогие секунды вложил Алексей в ожидание посадки лидера: верил в нее, в благоразумие летчика, гвардии младшего лейтенанта, лучшего разведчика части...