Анфиногенов Артем. Мгновение - вечность

   - Дозаправиться, - чеканил Егошин, не зная к нему снисхождения.
   - Истребителей заправляют...
   - Правильно: "ЯКи" прикрывают ферму. Заправитесь во вторую очередь - и три полета по кругу. После всего школяром "пилять по кругу"...
   - Есть, товарищ командир! - ответил Гранищев.
   - Варежку в небе не разевать!
   ("Мессера", с их шакальим нюхом на дармовщинку, могут наведаться из-за Волги, их разящие удары опасны не только одиночкам...)
   - Есть!..
   Сержант, склонив голову, затрусил к своей машине, Егошин деловито, как по необходимости, срочной и обязательной, направился в поле, к посадочному знаку.
   Примеряясь к ветру, к черной мельнице, возвышавшейся в степи, как маяк, Павел звякал нагрудным карабином, не попадавшим в замок, соединявший парашютные лямки. Дым, вскурившийся над мотором, пламя, взрыв, перешибивший змеистое тело колонны... Карабин проскальзывал, не зацеплялся. И снова попалась ему на глаза сигналыцица. Бахарева, вспомнил он, летчица истребительного полка Елена Бахарева. Мягким шагом, как бы в раздумье, шла она на летное поле, где поджидал его майор. "Ну, встреча, ну, майор, - думал Павел. - Устроил товарищ командир знакомство... Постарался..." Он понял наконец, что тычет в замок тыльной стороной карабина. Защелкнул грудную перемычку, устало опустился на пилотское сиденье...
   На "пятачке" начальник разведки, как представитель оперативной службы, предупредил майора Егошина: "Указания получишь на месте, на МТФ. Главное панике не поддаваться, упадочных настроений не допускать... Панику - каленым железом, Михаил Николаевич!" - "Понял".
   "Понял", - сказал майор Егошин, а себе признался, что момента, как следует быть, не схватил. "Настроения... каленым железом" - эти напутствия понял.
   Указаний, обещанных дивизией и вносящих ясность, нет, задача полку не ставится, поддерживать настроение на левом берегу, Егошин чувствует, труднее. Дешевые шуточки не проходят. Не до шуточек... Ему надо было побыть одному. Мысль о волжском боевом рубеже, об уходе за Волгу два месяца назад показалась бы Михаилу Николаевичу кощунственной. "Не видать им красавицы Волги и не пить им из Волги воды", - пела, грозно сдвигая брови, занимая собою экран, чародейка Любовь Орлова, и командир полка Михаил Егошин, летчики полка молча, с гордостью, с сознанием собственной силы вторили ей... Два месяца!.. Два дня назад перебазирование полка за Волгу обсуждению не подлежало, разговоры на эту тему были исключены...
   А сегодня нет за спиной могучей реки. Нет опоры. Есть бескрайняя степь, десяток саманных строений, ветряк с крестом неподвижных крыл...
   Местечко возле брезентового, выложенного буквой "Т" полотнища излюбленный Егошиным пост, где в славные, далекие теперь времена он часами простаивал, руководя тренировочными полетами, выводя свой молодежный, полнокровного состава полк - один из ста намеченных к формированию, только что созданный, - на передовое место в округе, и когда сам Егошин, вернувшийся из Испании, слыл как методист одним из лучших в бригаде... Случались и в жизни передовика "крутящие моменты", не без того... Голубым огнем горел Егошин, когда его летчик в молодецком подпитии угнал "эмку" и, куролеся по ночному городу с подружкой, влетел в кювет. Егошин за него вступился; парень из портовых рабочих, стропаль шестого разряда, хорошо летает, кадр, полезный для авиации. А хозяин "эмки" - прокурор округа, бригвоенюрист! И чем больше Егошин старался перед командиром бригады, через которого просил за парня, тем сильнее вредил себе в глазах начальства, того же командира бригады. Несноровист был, негибок. Идеализм, мешающий корректировать первое решение, - серьезный минус. Поднял бучу, а тут у самого поломка - пустяк, дужку крыла подломил всего лишь, но в принципе поломка, и вот уже самого Егошина требуют на парткомиссию, где все, естественно, берется вкупе: гнилой либерализм, преступная халатность, утрата боевитости... такой букет. Лихачу не помог, сам сел в яму.
   "О чем я? - удивился своим мыслям Егошии. - Какое сейчас это имеет значение? Лихач, поломанная дужка, парткомиссия - откуда все это нахлынуло?.. Зачем?.."
   Но "Т", посадочный знак, доставленный в заволжскую степь и расстилавшийся в ногах Михаила Николаевича, был толикой прошлого, проросшей в бурой, сухой степи, прошлого, от которого в горький час ему уйти невозможно. Да и нужно ли? Красвоенлеты, пилоты-старшины, поднявшиеся до комбригов и генералов, проходили этот пост. Все, кто поверил мечте, небу в алмазах, готов был служить ей верой и правдой. Егошин - в числе принявших эстафету. Однажды рядом с ним, на шаг впереди, возвышался в поле возле "Т" генерал Хрюкин, глава московской инспекции. В ярко-синем комбинезоне, перехваченном командирским ремнем со звездой, в генеральской фуражке, оттенявшей свежесть молодого лица, Хрюкин был един в двух лицах: и глава инспекции, и судья. Инспектор - по должности, судья - по своему почину: положив на стартовое полотнище портсигар литого серебра, память Мадрида, Хрюкин объявил состязание летчиков на лучшую посадку и выступал как арбитр. Победит тот, кто коснется земли, ни на сантиметр не отклонившись от границ посадочного знака. Портсигар, тускло мерцавший, объединяя, сплачивал всех летавших, разница состояла в том, что Хрюкин завоевал право учреждать свой приз, уделом остальных было его оспаривать. Генерал посматривал на Егошина с выражением: что, командир, выспорят твои орлы мое серебро?.. Егошин, не удержавшись, сам попытал счастья, да метров на пять промахнулся. "За такую посадку, - сказал ему Хрюкин, - надо бы с тебя получить портсигар..." Лучший результат, по мнению компетентного судьи, показал лейтенант Алексей Горов. Глядя на рослого, длинноногого лейтенанта, Хрюкин поинтересовался, не кубанец ли Горов, не земляк ли генерала... "Волжанин, ответил летчик. - Из-под Саратова". - "А произношение чистое, - отметил Хрюкин. - Без "оканья". - "Меня с детдомом увезли в Сибирь..." Хрюкин поощрил лейтенанта устно, пожал руку - генеральская награда никому не досталась, уплыла в Москву. В последний раз Егошин видел, как Хрюкин разыгрывал свое серебро на осенних учениях сорокового года. Лейтенанта Горова командир отметил сам, выдвинув его на должность командира звена...
   Самозванка-регулировщица, ловко семафорившая в пользу "ЯКов", отвлекла Егошина. Задержавшись между "Т" и концом посадочной, она, видимо, решила, куда податься, где встать, чтобы ее не турнули...
   "Не мудри, везде достану..."
   Затея генерала Хрюкина с портсигаром была близка и памятна Михаилу Николаевичу потому, что время самого курсанта Егошина видело первое достоинство пилота в умении произвести посадку. Ритмичную, по строго выверенному профилю, с таким плавным подводом машины, чтобы молнией сверкнул просвет между колесами и землей в тридцать - не более! - сантиметров. Понятие "летчик", разумеется, шире, полнее этого навыка, но после выхода человека в пятый океан стало ясно, что благополучное возвращение на землю следует ценить выше прочих достоинств пилота. "Сколько взлетов вам, столько и посадок". И сам Егошин, схватив однажды нехитрое искусство приземления, раскрепостил себя от ига мифов, которыми окружена посадка, сам уверовал в изречение и другим его внушал: "Есть профиль - летчик в кабине, нет профиля - сундук".
   ЗАПовский конвейер, в темпе военного времени переоснащавший парк ВВС и готовивший летчиков для фронта, в лице сержанта Гранищева поставил ему "сундука"...
   Сигналыцица-доброходка, приняв решение, направилась в дальний конец полосы.
   - Ко мне! - скомандовал ей Егошин. - Ко мне! - прокричал он, энергичным взмахом рук показывая, что все команды на аэродроме выполняются бегом.
   Она направилась к нему трусцой.
   - Сержант Бахарева! - Лена взяла под козырек.
   - Комендант аэродрома против самозваных действий предупреждал?
   - Я не самозванка...
   Какое это самозванство, если она, единственная в наземном эшелоне летчица, знающая толк в стартовой службе, подъезжая на полуторке к МТФ, еще издалека увидела, что посадочные знаки выкладываются безграмотно? А "ЯКи" с минуты на минуту начнут садиться? Она спрыгнула на ходу и стала все перекраивать.
   - Не самозванка я, товарищ майор, - повторила Лена, приведя для примера, какую околесицу нес комендант, представитель племени колхозных счетоводов: "Не швыряй полотнище! - кричал он. - Полотнищ больше ни одного, "юнкерсы" все измочалили, эти из-за Волги привезены, а ты их как дерюгу по земле волочишь!"
   - Вас комендант отсюда выставил - вы опять здесь!
   - Спасибо лучше бы сказал комендант: старт выложил поперек ветра!
   И добавила, пояснила, что это она развернула, расстелила знаки согласно правилам НПП, а потом выбрала местечко незаметней, чтобы сигналить, куда истребителям рулить. На чужой, незнакомой площадке летчик, стесненный обзором, ориентируется хуже, чем в воздухе...
   "Чем я виновата?" - всем своим видом спрашивала Лена, жаждавшая безотложных действий, как, впрочем, и сам Михаил Николаевич, вдруг оказавшийся в странной тишине и покое левобережья. Но были еще и свои особые причины, побуждавшие Лену хозяйничать на полосе.
   - Или летчики должны садиться поперек ветра? С боковиком? - продолжала она, думая о старшем лейтенанте Баранове, после госпиталя вновь занявшем место в кабине "ЯКа". - Ведь они с задания, товарищ майор. Ветерок меняется, крепчает, могут не учесть - и пожалуйста, предпосылка для поломки, для аварии... - Лично встретить благополучно севший самолет Баранова, может быть, сопроводить его до капонира - вот в чем состояло тайное желание Лены.
   "Ишачок", "ишачок", прикрой хвостик!.." - вспомнил Егошин девичий голосок в эфире.
   - С КП передали, товарищ майор, группа "ЯКов" на подходе...
   - Группе "ЯКов" мы не помеша... - отозвался и не кончил фразы Егошин: сержант Гранищев, домовито прогудев над фермой, приготовился сесть.
   Лена за свой короткий авиационный век уже успела немало повидать диковинного на посадочной полосе, арене славы летчика и его оглушительных крахов. Коленца, какие выбрасывали здесь новички и учлеты, поражали разнообразием, не давала скучать и фронтовая молодежь: в час высшего драматизма природа полосы оставалась неизменной. Гранищев, к примеру, осуществлял приготовление к посадке странным, пугающим образом: он наклонял нос самолета к земле так круто, целил в землю под таким углом, что впору было подумать, не сдурел ли он, не решился ли несчастный покончить счеты с жизнью. Затем его пышущий жаром "ИЛ", переломив опасный угол, прянул к земле плашмя, взметнув опахалом широких крыльев вместе с колючкой и пылью развернутую брезентовую штуку посадочного знака, - Лена едва успела отскочить в сторону.
   - Еще заход! - зло показал летчику рукой Егошин, поднимаясь и отряхиваясь.
   - Постращать захотелось, - сказала Лена, как говаривал начлет Старче, когда на посадочной полосе аэроклуба начинался очередной номер авиационного циркового представления. - Молодые люди любят постращать...
   В ЗАПе, просматривая личное дело сержанта, Егошин прочел свежую запись: "Перспективы в истребительной авиации не имеет..." "А в штурмовой?" - спросил Егошин инструктора, автора формулировки. "Летчик строя, - пожал плечами инструктор. - Куда все, туда и он. Сам ориентироваться не может. Третьего дня, пожалуйста, пропер от дома за семьдесят верст... Так и умахал!" - "Один?" "Со мной, я в задней кабине сидел..." - "Вы что, уснули?" - "Дал ему волю, хотел проверить, на что способен?" - "И семьдесят верст хлопали ушами?" Странные объяснения.
   За три дня Гранищев оседлал "ИЛ-2", вылетел с полком под Харьков...
   А теперь этот горе-истребитель бесчинствовал. Вел себя на посадочной разнузданно. Второй его заход, не менее удручающий, на первый, однако, не походил.
   - Сержантская посадка! - клокотал Егошин, повелевая Гранищеву конвейерный взлет.
   - Почему сержантская, товарищ майор? - возразила Лена, задетая за живое. Не все сержанты так...
   - Сержантская посадка, - не желал объясняться с нею майор, вкладывая в сакраментальные слова не уничижительный смысл, как слышалось Лене, а горестное сочувствие юнцам, призванным в РККА "по тревоге", вызванной срочным формированием ста полков, и не сумевшим вместе с сержантскими треугольниками получить добротной подготовки в пилотаже.
   - По танкам ударил! Экипаж потерял!.. Профиль не держит! - отрывисто, бессвязно восклицал Егошин, и Лена понимала: нашла коса на камень.
   При очередном заходе "ИЛ" сержанта взмыл по-галочьи - распластав крылья, покачиваясь, заваливаясь на бок. "Еще!" - погнал его в небо майор, зная, что опасность прямого удара о землю в последний момент самим же сержантом будет снята, что он выхватит и плавно приземлит самолет (и Лена видела это). Сноровка, хватка угадывались в Гранищеве, глаз и самообладание... Но профиль посадки!.. Свет такого не видывал.
   "Действительно, коряво, - думала Лена, не одобряя расходившегося майора, сочувствуя измочаленному летчику, с которого после задания сходит семь потов. - Коряво, да надежно..."
   - Баранова мог зарубить, меня под монастырь подвести! - не унимался Егошин, уже не о профиле посадки думая, а о том, что ждет его полк, его пять уцелевших "ИЛов" на МТФ, скоро ли без Василия Михайловича доберется сюда наземный эшелон, в чем и где искать защиты от "мессеров"... "Передислодрапированный", как съязвил "дед", на левый берег, Егошин был растерян.
   Чем труднее обстановка, тем сильнее неосознанная тяга человека к знакомому, в чем он издавна привык искать и находить опору. Побыть Егошину одному не удалось, но мысли его прояснились. Левый берег, о котором он не смел заикнуться, о котором страшился думать, открывался ему нежданно знакомой стороной. Заблаговременно возведенные, широко раскинутые капониры снимали с него заботу об укрытии, маскировке самолетов. Летчиков ждали добротные, в четыре наката землянки. Впервые за время отступления предстал перед ним комендант аэродрома, радеющий о службе... Микроскопичность этих перемен получала наглядность, стоило Михаилу Николаевичу вспомнить прорезавшие открытую степь танковые колонны, мощь артиллерийского огня и удары по городу с воздуха. И все же усилия по наведению желанного, жизненно важного порядка реальность. Не должен он, командир полка, бросаться, как в донской степи, с обнаженной шашкой на головотяпов, оставивших "ИЛ-вторые" без капли горючего, по стоянкам МТФ с урчанием ползают, взвывают движками пузатые бензозаправщики. И устрашающие посадки Гранищева, по сути, - давние знакомцы майора, привычное дело, за которое он, признанный методист, освобожденный от мелочных забот, ухватился сразу, как только ступил на левый берег. Заняв пост у посадочного "Т", он с головой ушел в то немногое, что он в силах изменить, выправить, на что способен повлиять в интересах горящего Сталинграда, оставленного авиацией. "Еще заход!" - командовал Егошин сержанту и клял немца, высохшую степь, угадывая профессиональные намерения Гранищева прежде, чем они возникали, и лучше, чем сержант, зная способы устранения просчета. "Еще!" - честил он ЗАП, призывая на помощь своего бывшего инструктора-"деда" и тех двоих, что тащатся с наземным эшелоном, и друга-истребителя Михаила Баранова, в предвоенную пору прошедших горнило армейской службы... все силы, всю свою надежду устоять на чахлом выпасе заволжской фермы - последнем, крайнем рубеже полка, вступившего в бой под Харьковом, - вкладывал Егошин в летчика, в профиль его посадки...
   И сержант, опрометчиво взятый им в ЗАПе, становился ему ближе...
   Лена, единственная летчица, заброшенная на МТФ с передовой командой, не слушая попреков усача-коменданта ("Не верти полотнища, не дергай!.."), разругавшись с ним, осталась на полосе с флажками, чтобы встретить своих летчиков, а главное, сопроводить старшего лейтенанта Баранова на приготовленное ему местечко. Выкрик вошедшего в раж майора "Мог зарубить Баранова!" ужаснул ее и просветлил, как бывает, когда события, гнетущие душу, неожиданно находят новое, желанное для человека освещение. Впечатление от победы Баранова в Конной было так глубоко и сильно, что возможность обелить старшего лейтенанта в собственных глазах Лена восприняла с радостью. Снять с него некую вину за жалкое существование, уготованное ей после Обливской... Вот кто срубил барановский "ЯК" - сержант! Вот кто, по сути, оставил ее без машины... Она переносила вину на сержанта, которого гоняет - и правильно делает - командир полка. Она переменилась к сержанту. Понимая, что через полчаса, через час он пойдет на задание, она становилась на сторону майора и с чувством некоторого превосходства над сержантом склонялась к мысли, что при такой выучке ему, для его же собственного блага, необходима серьезная шлифовка... На ходу, между вылетами, когда же?
   - Я так рада, что вас вижу, товарищ майор, - неожиданно, очень серьезно проговорила Бахарева. - Мы вас при штурмовке Обливской прикрывали, - добавила она несмело.
   - На Обливскую не летал!
   - Вас... не сбили?
   - Представьте, нет!
   - Я не в том смысле, товарищ майор!.. Господи!.. Меня так мариновали, не пускали и не пускали. Не знаю, как я их уговорила... Я с вынужденной самолет пригналя! - спешила она объяснить, от торопливости и волнения забавно, как первоклашка, смягчая глагол (и больше Егошин уже не сомневался в том, кто призывал в эфире "ишачка" на помощь). - Сама меняла в поле дюрит, сама его драила... И у меня его отняли!.. Но если бы вы видели, как все произошло, вы бы тоже сказали, что я не виновата, и мне бы дали самолет!
   - Не надо горячиться, Бахарева. Не надо пороть горячки...
   - А чего ждать? - в упор спросила Лена. - Вы можете ответить, товарищ майор: чего сейчас ждать?!
   ...Ее пытались урезонить и раньше, еще в аэроклубе. "Бахарева, куда ты рвешься?" - спросил ее однажды инструктор как бы по-свойски, а вместе и неодобрительно.
   В дни полетов курсанты аэроклуба получали булочку из сеяной муки и стакан молока, "ворошиловский завтрак". Климент Ефремович Ворошилов перед войной во главе Красной Армии не стоял, наркомом обороны не являлся, но ребята, метко бившие из мелкокалиберки по стандартным мишеням типа "фашист", носили нагрудный знак "Ворошиловский стрелок", и завтраки, введенные его известным в летной среде приказом, назывались "ворошиловскими". Завтраки были бесплатными и как нельзя лучше отвечали зову вечной студенческой голодухи.
   Сидя в опустевшем бараке за одним столом с инструктором Дралкиным, Лена, сдерживая свой аппетит и несколько церемонно отставляя в сторону пальчик, - но и крошки при этом не обронив, - расправлялась с булочкой, осененной именем маршала, и тут Дралкин задал ей свой неожиданный вопрос: "Куда ты рвешься?.."
   - Летать, - легко, не задумываясь, ответила Лена.
   С инструктором ей повезло.
   Она поняла это, когда поутихли среди курсантов страсти, поднятые первой встречей с небом. Что творилось! Что за гвалт стоял в этих же стенах! Не снимая тяжелых комбинезонов, красуясь в них посреди столовой или подпирая стены в углах, новобранцы аэроклуба изливали друг другу переполнявшие их чувства: "Ка-ак инструктор крен заложит, у меня сопли из носу!.. Он смеется, тычет крагой вниз:
   "Школу видишь?" Какое!.. Где небо, где земля - все бело... "Вижу, - кричу, - вижу!" - "А мой: высоту набрал, стучит по ручке, дескать, бери управление, веди самолет... Я обеими руками - хвать! "Не зажимай, медведь!" - "Я к начлету попал, к Старче. Ну, думаю, звезданет он мне сейчас по кумполу..." Лена, слушая товарищей, помалкивала: в воздухе у нее заслезились глаза. Приборная доска плыла, шкальные показания двоились. Очки, опущенные на глаза, запотели, без очков наворачивались и все затуманивали слезы... Судя по разговорам, никто из парней ничего подобного не испытывал. Или помалкивали? Расспрашивать их она, единственная в летном отряде девушка, не смела. Это было бы с ее стороны риском, неоправданным риском. Она струхнула и расстроилась, ей уже мерещился приказ по личному составу с убийственным словом "отчислить"...
   После волнений первого знакомства наступили будни, - каждодневные тренировки в воздухе, бесцеремонные разборы на земле.
   Теперь курсанты, облаченные в меха амуниции, уже не отыскивали в себе украдкой сходства с кем-то из прославленных героев пятого океана. Жизнь, сбрасывая наружные одежки, выявляла годность или негодность учлетов к заманчивой профессии. Роль верховных судей принадлежала инструкторам, и она была им всласть. Одни, чиня громовые разборы, упивались своим могуществом, другие выказывали проницательность и такт... Нелишне заметить, что среди авиационных инструкторов находились подлинные таланты, достойные благодарной памяти не меньше, чем, скажем, французские мастера рапиры, обучавшие фехтованию королевских мушкетеров, - хотя бы по вкладу, внесенному корпусом инструкторов в оборону страны...
   Григорий Дралкин только начинал, и была заметна в нем одна странность, молодости, вообще-то говоря, несвойственная, - склонность к предостережениям. К толкованию неясного. "Главное в том, - изрек он запальчиво на первом же разборе, - чтобы правильно распорядиться временем, остающимся для принятия решения!" Курсанты, доверчиво ему внимавшие, не вполне поняли инструктора... Он запнулся, примолк, уставился в свой замызганный талмуд... "Курсант Бахарева!" - отступил он от занимавшей его темы. Лена сидела ни жива ни мертва, щеки ее горели. "Бахаревой я сегодня ставлю "пять"!" - заявил Дралкин, продолжая разбор, призывая "братцев-кроликов", то есть мужскую часть летной группы, следовать примеру Лены, лучше всех себя показавшей. Он как бы сразу взял ее сторону. "Братцы-кролики" скисли. Не за тем пошли они в аэроклуб, чтобы выслушивать похвалы какой-то медичке. Авиация, аэроклуб влекли каждого надеждой на личный успех.
   Страдали самолюбия, рушились планы, разгорались мечты. Женька Гарт, знаток всесоюзных и мировых авиационных рекордов, штабов ВВС и самолетных парков всех европейских стран, в воздухе соображал не так хорошо и, когда над ним нависла угроза отчисления, плакал. Курсант соседней группы Володька Сургин, преуспевая, бронзовел. Однажды Дралкин снял с него шлем, подвернутый Володькой на особый манер, "чепчиком", как делал это Чкалов, распустил его, расправил и, нахлобучив на голову Сургина, сказал: "Носи, как все, понял?" - не зло, но с чувством сказал, чтобы помнил. Кожаного пальто в отличие от других Дралкин не имел, летал в куртке. Бахаревой иногда выговаривал, бывал недоволен ею, сердит, но никогда ее не ругал. И Лена понимала, что с инструктором ей повезло.
   В бараке-времянке, где она чинно уминала булочку, на доске объявлений белел под кнопкой обрывок "молнии", известившей недавно личный состав аэроклуба о том, что "курсант В. Сургин, отлично успевая в школе, первым закончил программу по НПГП с оценкой "пять".
   В академических успехах Володьки Лена позволила себе усомниться. Она им просто не поверила. Чтобы на выпуске из десятого класса, да занимаясь четыре раза в неделю в аэроклубе, иметь кругом "пять"? Пусть не рассказывает сказки... Бахвал он порядочный, Володька. "Первым даже в очереди на трамвай стоять приятно!" - откровенничал Сургин. Когда же трамвай трогался, отъезжал с остановки, не взяв и половины возвращавшихся домой курсантов, тот же Володька останавливал его, оттягивая контактную дугу, - только бы показать себя, отличиться. А взлеты и посадки Сургина, как говорит инструктор, "в норме". Не более того. И у нее - "в норме". Так что прославленный "молнией" Сургин перед ней, собственно, ничем не взял. Глаза, напугавшие Лену, теперь не слезятся, она на этот счет спокойна, а Володьку, как он сам ей признался, в первый день полетов рвало. Выпил вечером дома воды - и его стошнило... То и другое - с непривычки, так что и здесь они равны.
   А на пороге такого важного события, как самостоятельный вылет, неожиданное обращение к ней Дралкина, вопрос, за которым что-то стоит... Что?
   - Летать, - повторила Лена, настораживаясь.
   - А зачем?
   - Интересно. Нравится, - сказала она, стараясь уловить, откуда дует ветер. Неприятностей можно было ждать, во-первых, от тетки, родной сестры матери, у которой она квартировала, оправдывая свое местечко на сундуке стиркой и уборкой. Если тетка узнает про аэроклуб да сообщит об этом маме, быть скандалу. Хорошо бы еще в том духе, что, дескать, небо девке ни к чему... Тетка, медалистка Всесоюзной сельхозвыставки, с боем вышла из колхоза и всюду, где могла, поносила без удержу и председателя и колхоз... А потом за нее отвечай. Во-вторых, неприятностей можно было ждать от начлета аэроклуба Старче. Сутулый, краснолицый начлет с венчиком жестких седых волос, по ходу разносов воинственно встававших, знал, что курсанты его боятся, и тешился этим. "Лопату в руки, - гнал он нерадивых, - и на "оборонный объект"!" В военной игре, проходившей с участием городского партийного и комсомольского актива, аэроклуб, экономя бензин, участвовал как пехотное подразделение, и ему было указано на плохое состояние подъездных путей; поэтому строящуюся к городу дорогу начлет называл "оборонным объектом". "Бегом! - кричал он, приседая от натуги. - Все команды на аэродроме выполняются бегом..." "Только бы не Старче", - думала Лена.
   - Что нравится? Можешь сказать вразумительно?
   Григорий Дралкин, повторяем, был молод, его натура законченного склада еще не получила. Белесые глаза под темными бровями, сильно разросшимися, то оживляли лицо инструктора со следами первых жизненных невзгод, то западали, гасли. Бесплатный завтрак в дни полетов не доставлял ему, как другим, удовольствия, потому что к мягкой булочке и стакану молока легко могли примешаться воспоминания о помянутом уже приказе наркома, направленном на борьбу с аварийностью, о новейших мерах по усилению этой борьбы - о том, что привело к увольнению Дралкина из рядов РККА.