Анфиногенов Артем. Мгновение - вечность

   Был ли посвящен в эту предысторию разжалованный штурман, сказать трудно. Услыхав о приглашенной на торжества летчице, он и ухом не повел. Эка для любимца публики невидаль - гостья... Однако выступить согласился. А когда вышел да запел, так действительно равных ему в концерте не оказалось. Расчувствовался, себя превзошел: о чем не поплачешь, о том не споешь. Как человек искусства, терпящий несправедливость, как тенор, дар которого пользуется общим почитанием, он занял место за столом рядом с гостьей. Меховая армейская шапочка (нестандартного, правда, образца) служила как бы деталью вечернего туалета Лены, да и без этого милого убранства единственная среди веселящихся гвардейцев женщина не была обойдена вниманием - тенор распушил хвост. На его старания подать себя, раскрыть и объяснить гостье окружающие реагировали чутко, но снисходительно: пусть себе поворкует, пусть потешится артист! Однако тихий разговор штурмана и Лены непредвиденно и очень быстро обострился. "Вы пьяны... я не хочу вас слушать... перестаньте!" - все решительней, все громче протестовала Лена. Штурман, закусив удила, не умолкал. Лена возмущенно встала из-за стола и пошла к выходу, поправляя на ходу свою полукубаночку. "Дерьмо твой Дралкин! - грохнул кулаком по столу разошедшийся штурман. - Дерьмо! Испугался взлета по колее, самим же проложенной при посадке! А взлетел бы, никто бы ничего и не знал, все шито-крыто!.." Видя, что оскорбленную летчицу удерживают в дверях и утешают, штурман, обращаясь уже не к Лене, а ко всем, кто топтался у входа, крикнул: "Летчик Дралкин - трус!"
   Ну, тут он и получил свое.
   И за гостью, и за летчика Дралкина, особенно потому, что самого Гриши Дралкина на праздничном ужине по случаю присвоения полку гвардейского звания не было.
   В то время как полк гулял в верховьях Дона, отмечая "гвардию", экипаж младшего лейтенанта Дралкина, оставленный на северо-западе, проводил воздушную разведку в интересах фронта. Вместо тенора, разжалованного в рядовые, Дралкин получил другого штурмана, старшего лейтенанта Степана Кулева. Не совсем обычный создался экипаж: командир - младший лейтенант, штурман - старший лейтенант... Чего на войне не бывает! Летчики - младшие лейтенанты - и майоров имели в своем подчинении; с другой стороны, знаменитый штурман Ленинградского фронта Жора Правосудов в звании старшего лейтенанта командовал экипажем, где летчиком был капитан... Война!..
   Штурман Степан Кулев переведен на повышение из братского полка, где, к слову, всего два человека - он, штурман Кулев, да летчик Анатолий Возничий были удостоены учрежденной недавно медали "За оборону Сталинграда". Толя Возничий, обмыв дорогую награду, погиб в разведке над Резекне, из сталинградского воинства Кулев в полку - единственный. О волжской баталии штурман отзывался скупо, как бы не желая тревожить тяжелых ран. Вспоминал иной раз места, по которым прошел, - хутор Манойлин, Конную, - как носились по степи, собирая битую технику... О боевых вылетах - ни слова: "Кто там был, тот не забудет, кто услышит - не поймет". Так что в дивизии имя Кулева, что называется, на слуху. Мужик не промах, еще на финской отмечен медалью "За отвагу". Силу свою знает. Как-то повезли летчиков на передний край, на рекогносцировку, а перед тем как прибыть авиаторам, весь расчет связистов-наводчиков на КП накрыло прямым попаданием. Кулев сел за рацию, и контуженный начальник смены в иссеченной осколками шинели и в остро пахнущих бинтах лобызал штурмана как родного: в связи Кулев мастак. С того и пошло. Авиаторы, когда фронт стабилен, - домоседы; отработав в воздухе, со своих КП не выбираются, а наш пострел везде поспел: дивизия, решая автономные задачи, привлекает его к радионаводке. Двусторонний обмен ведет образцово, обстановку в воздухе читает как с листа; такое сочетание: штурман в прошлом стрелок-радист... Поработал на переднем крае в интересах танков - получил награду. Тянет его на ВПУ, выносной пункт управления, играет связью. "Без связи, без телефона нет социализма", - учит Владимир Ильич", - ответствует Кулев на похвалы. Умеет быть перед начальством. Не мозолить глаза, не холуйствовать, именно быть. "За что награды?" - спросил его командир танковой бригады, видя две солдатские медали и два "боевика" на широкой груди авиатора. "Первый орден трудно получить, товарищ полковник, остальные как блохи скачут!.." Найтись, привлечь внимание старшего начальника, с достоинством подать себя - мастер. На последних сборах предстал Кулев перед штурманом ВВС, одним из столпов воздушной навигации. Молва не связывала с флаг-штурманом геройских подвигов, он был носителем и олицетворением иной ипостаси летного дела - штурманской точности. Столицы многих стран рукоплескали перелетам, в которых он, навигатор, ушедший в революцию из гимназии, неизменно участвовал также и в качестве переводчика. Так вот, вводную метра Кулев парировал в момент: "Путевую скорость определяю методом Майера!" - "Почему Майера?" сверкнул стеклами пенсне флаг-штурман. За столом - вся его свита, небесные Колумбы, творцы и блюстители канонов НШС - наставления по штурманской службе. "Навигационная наука не точная, как говаривал капитан Врунгель!" - браво ответствовал старший лейтенант, зная неотразимость в таких диалогах находчивой шутки. Флаг-штурман, "классицист", как он себя называл в память о гимназии, дававшей навык строгого мышления, арапистых штурманов не жаловал. За труды, положенные им в основание отечественной воздушной навигации, за умение единолично править обширной штурманской епархией, с умом и тактом отстаивая ее интересы во всех инстанциях, вплоть до высших, прозван он был "царем Борисом". И уже готов был высокий судия произнести свое "Нуте-с, милостивый сударь!", с чем обычно приступал к монаршему посрамлению и публичной выучке невежественных душ, когда внимание его привлекла пометка, заблаговременно сделанная в списке против фамилии Кулева: "к.ш.", курсы штурманов, и означавшая, что экзаменуемый - выпускник ШМАСа, в начале войны посланный на курсы штурманов. А курсы детище флаг-штурмана. Он хлопотал о них, добиваясь срочного, вне всякой очереди, создания, с цифрами в руках показывая, что для ста полков одни авиационные училища, только училища, штурманов не наготовят... Но и курсов, в первые месяцы войны посланных на брянский фронт, Кулев толком не окончил, был аттестован по текущим оценкам. Типичный практик военного времени, без сколько-нибудь серьезного фундамента. Нахватался вершков. "Методом Майера..."
   "Спасал Еременко", - шепнул, подкрепляя условную пометку "к.ш.", начальник сборов, знавший Кулева, как и многие, понаслышке. Собственно, спас Еременко, раненного осенью сорок первого года, летчик Павел Кашуба, посадивший свой самолет километрах в семи от фургона с рацией РСБ, где дежурил Степан, так что радист и пилот даже не встречались. За спасательным рейсом, однако, за его перипетиями и последствиями Кулев следил пристально и ревниво. Узнав, что Кашуба на пути к дому восстанавливал ориентировку тринадцатым способом, то есть опросом местных жителей, Степан думал: "Я бы так не оплошал!" Когда дошло до него, что Еременко выхлопотал своему спасителю квартиру в Москве, на Ленинградском шоссе, в одном доме с известным писателем Симоновым, Степан сокрушался: "А мог бы мне!" Сюжет с генералом пользовался у слушателей большим успехом, драматичная история всех увлекала. Он рассказывал ее изредка, к подходящему случаю, совершенствовал, оттачивал детали. Понемногу эпизод под Борщевым в его устах менялся: летчик Кашуба сходил со сцены, а на первое место выдвигался штурман Кулев. И теперь, пол-тора года спустя, в дивизии, говоря о Кулеве, мало кто не добавлял: "Тот, который спас Еременко..." Этот развернутый эпитет, дошедший до армии, и пустил в ход начальник сборов, чтобы поддержать Кулева.
   "Александра Ивановича? - живо отозвался флаг-штурман, слегка склоняясь в сторону инспекторов-полковников: не угодно ли, товарищи, каков орел? - Шумная баталия! И "Красная звезда", помнится, выступала... Послушаем! - предложил инспекторам флаг-штурман. - Александр Иванович специально заходил к командующему, делился впечатлениями..."
   Кулев обмер.
   "Специально заходил... делился..."
   Не о Кулеве же рассказывал Еременко! И флаг-штурман, надо думать, знает, как действовал удостоенный звания Героя летчик, вывозя генерала. "Повинную голову меч не сечет, - решался Кулев на признание. - Бес попутал... сам не пойму..."
   Ни жив ни мертв, со взъерошенным загривком, стоял пунцовый Кулев перед высоким синклитом. "Было дело... как бы это... да...", - бормотал он, потупившись; его седые реснички, создававшие впечатление разноцветных глаз, придавали лицу штурмана жалкое, потерянное выражение, признание с языка Кулева не шло. Экзаменатор, приняв лепет боевого штурмана за смущение скромницы, не утерпел и сам принялся пересказывать инспекторам узнанную от командующего ВВС историю, где героем выступал уже не летчик, тем более не радист, а раненый генерал, руководивший войсками с носилок.
   Контрольного вопроса, который поставил бы все точки над "i", флаг-штурман Кулеву не задал: завтра у штурмана - боевая работа. Улыбкой ободрил старшего лейтенанта. Полковники, держась курса, взятого кормчим, учтиво помалкивали.
   На том и кончился короткий эпизод.
   Перенесенный, однако, в тесный мирок полка, куда сразу после сборов с повышением в должности был назначен Кулев, перенесенный в будни, где "мессера", маршруты, потери перемежаются радостями банного дня, юбилейного боевого вылета, премиальной стопки за уничтоженный паровоз, контакт с высшим среди штурманов должностным лицом, едва не пригвоздившим Кулева к позорному столбу, силой живого воображения штурмана и сложившейся инерции обернулся к его же выгоде. Выделил Степана, главное - придал ему, новому в полку штурману, значительность. Он, конечно, не сидел сложа руки, понимал, как действовать: нюх у Степана развит. За два дня сборов он столько выведал, такого поднабрался и привез, что просто - ах, заслушаешься. Флаг-штурман-то, оказывается, был оклеветан, подведен врагами под монастырь, смещен. Дошло до Сталина. Сталин лично вмешался, восстановил справедливость. Так что теперь первый навигатор на своем посту прочнее прежнего. Отблеск этого могущества словно бы упал и на старшего лейтенанта Кулева. Замечен, как говорится. В экипаж младшего лейтенанта он потому поставлен, что лучший разведчик в полку - Дралкин, а по должности старший лейтенант чуть не на три ступени выше своего командира-тихони... Дралкину в какой-то мере лестно: такой удалец на борту, но чтобы очень Григорий возрадовался, воспылал какими-то надеждами, не сказать. Скорей встревожился. Благословение флаг-штурмана делает старшего лейтенанта неприкасаемым, летчика, напротив, сковывает...
   Но свой урок на северо-западе экипаж Дралкина отработал успешно.
   Со дня на день он должен вернуться в полк.
   Городок Р., задымленный пожарами, с разбитым вокзалом, без железнодорожного моста (опавшие фермы моста темнели над вскрывшейся рекой), производил впечатление островка, вдруг ставшего сборным пунктом авиации, устремившейся на юг России. Ежедневно взамен бывших наземных эшелонов прибывали сюда "дугласы", транспортируя штабы и службы маршевых полков, пополнялся техникой полк ПВО, стоявший в Р., вводились в строй самолеты из местных авиаремонтных мастерских... Если бы гвардейцы, мастера разведки, глянули с птичьего полета на прифронтовой городок, на его улицы, на дороги, они бы сразу установили, что транспорт движется в одном направлении, к передовой, что возле школ и клубов, отданных под госпитали, отсутствует скученность санитарных машин и повозок с ранеными, что нет во дворах походных кухонь, аппетитно дымящихся, когда матушка-пехота совершает марш-бросок и рада на ходу глотнуть чего-нибудь горяченького.
   Короче, "как пахарь, битва отдыхает" - могли бы доложить при виде этой картины разведчики.
   На фронте установилось затишье.
   Весеннее, апрельское затишье в дымке зелени над порубленными садами, с резкими слепящими красками ветреных, выбивающих слезы дней, с ласковым солнышком, под которое хочется выставить сметанно-белые после зимы плечи, с возможностью прогуляться вечерком в одной гимнастерке...
   Гвардейцы отмечали награду, выстраданную в боях за Москву, под Ленинградом, на Северо-Западном фронте, и городок, пробуждаясь к жизни, праздновал "гвардию" вместе с ними.
   Репродукторы на столбах все дни играли марши, горожане, особенно мальчишки, с удовольствием слушали, как репетирует и исполняет давно не звучавшие мелодии музыкальный взвод.
   Всех пленил "Вечер на рейде", занесенный в город освободителями.
   Песню заучивали с голоса, ловили в репродукторах, переписывали. Она как нельзя лучше отвечала общему настроению: авиаторы, прибывшие в Р., тоже были на рейде; нацеленные на юг, на Ростов и дальше, они тоже готовились в путь. Гвардейцы, правда, не знали, проследуют ли они в общем порядке или будут направлены в сторону курского выступа, но и гвардия ждала на рейде, и щемящий припев "Прощай, любимый город" находил отзыв и в гвардейских сердцах. На третьем году войны впервые прорвалась в мелодии и словах боль кровавой битвы... Господи, с каким самозабвением, с какой жалостью к себе и беспощадностью выпевались слова "уходим завтра...". Песня ли тому причиной, или весна, или поднимавшийся из пепла городок, или все вместе взятое, но казалось, что передышка после Сталинграда, первая за два отчаянных года, охватывала весь фронт, от полуострова Рыбачьего до черноморского селения Мысхако.
   Хуторок в сорока километрах от Р. с появлением в нем летчиков-бомбардировщиков заметно оживился, границы его раздвинулись за счет аэродромных балков и сторожек, наскоро сколоченных из досок, которыми обшивали самолеты, поступавшие на фронт по железной дороге.
   В один из таких домиков, где размещался узел связи, штурман Кулев, только что с маршрута, не вошел, а вломился, распахнув входную дверцу на слабых петельках, с нетерпеливым вопросом: "Как связь?" Не зная телефонных позывных, расписания дежурств, он был уверен, что Дуся в Р., на месте, ждет его.
   И точно. Дуся из штаба не отлучалась, слышимость была отличной.
   - Я здесь! - выпалил Степан, оглушая ее известием.
   - Я знаю! - в тон ему откликнулась Дуся. Она следила за перелетом экипажа, знала о посадке Дралкина в своем полку, на хуторе.
   Сюрприза ни с той, ни с другой стороны не вышло, их обоих это обрадовало.
   - Долетел, не упал, - говорил Степан, крепко прижимая трубку, вслушиваясь в ее голос, дыхание, по-своему толкуя междометия и паузы. Вдруг что-то щелкнуло, Дуся исчезла. Степан стал усиленно дуть в мембрану.
   - Я тут, я тут! - знакомо, радостно объявилась Дуся.
   - Что в хозяйстве? - спрашивал он о дивизии, о новостях, которыми живут полки: кто не вернулся, кто отличился, какие веяния "в верхах"? Дуся, зная интересы Степана, раздобывала для него информацию через машинистку штаба, неговорливую девицу с претензиями.
   - Я соскучилась, - пискнула Дуся.
   Он живо представил, как, склоняясь к аппарату, спиной к штабным, произносит она слова, которые могут все услышать.
   - Понял, - улыбнулся Степан. - Нет проезда. Развезло. Послали за горючим трактора, и трактора завязли, - личных объяснений по телефону он избегал.
   - Сорок километров в авиации не расстояние...
   - В авиации - да, - подхватил, согласился Степан. В первое время после его ухода из полка им добрую службу сослужил приятель, летчик эскадрильи связи: вечером, когда снималась готовность, он увозил Степана к Дусе, а на рассвете доставлял его обратно - всего-то двенадцать километров, только взлетел, и сразу садись. Высаживал штурмана прямо возле "пешки", иногда на задания Степан уходил без завтрака, но полным сил, голова работала ясно.
   - Не расстояние, - укорила его Дуся. И во второй раз, не остерегаясь, повторила: - Очень соскучилась.
   - Какие новости еще? - уходил Степан от объяснений.
   - Все празднуют, звание отмечают.
   Снова что-то затрещало в трубке, снова голос Дуси пропал.
   - Але, але! - взывал Степан.
   - Я тут, я тут!
   - Кабы тут... Это я - тут, а ты вон где...
   - Так в чем же дело?
   - Трактора завязли, трактора не идут... Я говорю, и мы отметим!
   - Не знаю.
   - Отметим. Отметим, как подобает.
   Дни рождения, награды, другие выпадавшие им светлые денечки они отмечали вдвоем. Степан говорил: мне никто не нужен, только ты. Хорошо отмечали.
   - Некоторые у вас до того допраздновались, что пришлось вызывать патруль. - Дуся в двух словах передала чепе со штурманом-солистом. - Твоего Дралкина ругает... сказать не могу как. Последними словами.
   - На ушко расскажешь!.. Обнимаю!..
   В Р. пристанищем и местом обитания летчиков служила землянка-гостиница, метров сорока в длину, с двумя дымоходами, известная под названием "Золотой клоп". Лошадиная подкова, вкось прибитая над ее входом, как на собственной шкуре проверил Афанасий Чиркавый, житья в ночлежке не скрашивала, и дальневосточники, шедшие на юг по той же трассе, в Р. - Афанасия уже не застали - улетел. Алексей же Горов пребывал в возбужденно-сосредоточенном состоянии духа: нехоженая трасса к фронту ему по силам, по плечу. Старт взят удачно, треть пути пройдена, финиш близок. На жилищно-бытовые неудобства он внимания не обращал. Какое они имеют значение! Когда капитан спустился в землянку, глаза его разбежались: справа и слева вдоль прохода, на первом и втором этажах крепко поставленных нар металлом боевых наград сияли гимнастерки. Двигаясь по проходу, глядя перед собой, Алексей чутким боковым зрением тыловика отмечал сияние вожделенных "боевиков", орденов боевого Красного Знамени; в некоторых случаях они монтировались по два, по три в ряд, к ним примыкали другие подвески. "В чешуе, как жар, горя, тридцать три богатыря! - восхитился Житников, забрасывая наверх свою куртку. - Какое общество... Какой народ!.." - "Обыкновенный народ, русский, - заметил гвардеец-старшина, скучавший на нарах. - Ты, парень, на бляхи-то не зарься, добавил он дружелюбно. - Ты лучше спроси, найдется ли тут кто, чья дорожка была бы без колдобин. Вон Георгий Павлович, портянки сушит у огня, мой командир..." Назидательная струнка, как всякому старшине, была ему свойственна, а история Георгия Павловича, тут же и сообщенная, имела такие зигзаги: в отпуске перед войной Георгий Павлович женился, прикатил в свой полк с молодухой, донской казачкой, а тут ему приказ в зубы: весь командный состав переведен на казарменное положение, извольте расписаться. Лейтенант туда-сюда, поимейте жалость, молодая жена... Категорически - в казарму: приказ наркома. Ах, так... Лейтенант заявление, поданное было о приеме в партию, - назад. Продемонстрировал. А штурман его экипажа - комсорг, он своего командира-лейтенанта, как проявившего незрелость, на комсомольское собрание. Что спасло молодожена, так это орден, полученный за финскую... Майор он теперь, командир эскадрильи. Бомбил Берлин и Кенигсберг. "Герой Советского Союза, - говорил старшина, довольный произведенным впечатлением. - С тем своим штурманом, понятное дело, расстался. Год воюет, не меняя экипажа. И штурмана вывел в Герои..." Такой пример новичкам. Такой повод подумать о контрастах жизни.
   Долго ворочались на верхотуре дальневосточники, переговариваясь между собой; сон, их сморивший, был глубок и крепок.
   Алексею Горову снилось, будто он летит над тайгой, вдруг нить маршрута теряется, он не понимает, где он, ждет таежного кряжа, но ответ капитану дают не горы, а летчики-фронтовики. Они приходят ему на помощь, великодушные и знающие. "Откуда "ЯКи"?" - удивляются фронтовики, собравшись на бесснежном ростовском аэродроме. "С Дальнего Востока..." - "Смотри-ка... И кто же их в такую непогодь привел?" - "Капитан Горов!" - "Как справились с маршрутом, капитан?" - спрашивает Горова моложавый генерал. "Что же, минутка за минуткой, так и притопали..." - "Минутка за минуткой!" - смеется генерал, предлагая ему закурить, чиркая спичку за спичкой. "Спички ростовской фабрики, - весело говорит генерал. - Фабрика сгорела, спички остались..."
   Ранним утром Горова известили, что на Ростов никого не выпускают.
   На Ростов объявлен запрет.
   Алексей подумал, что гвардейское веселье захватило диспетчерскую службу, служба тоже загуляла.
   Он был слишком занят собой и не искушен, чтобы почувствовать опасность разлитого в воздухе покоя, уловить тревогу, насторожиться, призвать себя к ответным действиям.
   Помнить о том, что покой преходящ, обманчив, что за песнями и плясками вызревает угроза, спутница затишья, всегда вероломная, что на угрозу надо отвечать решением, безошибочным и быстрым, Горов не привык.
   О том, как податливы старые трещины на такие удары, он вообще не думал.
   ...Подслеповатая землянка оперативного дежурного аэродрома Р. встревоженно гудела.
   - Какой запрет? Откуда? Нас с завода по тревоге гнали, метлой, чтоб духу нашего не было! Вам, говорят, зеленая улица, через сутки быть на месте!
   - Вчера без ужина, сегодня без завтрака... Ничего себе дыра!
   - Я веду группу с Дальнего Востока, - веско, перекрывая других, подал голос Горов.
   - Все претензии полковнику Челюскину! - отражал нападки летчиков оперативный дежурный, ОД, левой рукой отставляя полетные листы, поданные ему для получения визы на вылет.
   - Кто такой?.. Не знаем Челюскина!.. Где воевал?.. Не слыхали!
   - Полковник Челюскин - начальник гарнизона...
   - На кой мне ляд этот гарнизон? Мне Тихорецкая предписана, меня в Тихорецкой ждут!
   - И в Краснодаре!
   - К Челюскину! - повторял ОД.
   К полковнику, естественно, никто не шел, хотя бы потому, что где он неизвестно, а оперативный, в стеганом ватнике защитного цвета и шлеме на рыжем меху, своим полуштатским видом оставлял какие-то шансы на "добро"; было такое впечатление, что с оперативным можно договориться.
   - Я веду группу с Дальнего Востока, - повторил Горов так, будто долгий путь от Тихого океана до верховий Дона он прошел воздухом и негоже задерживать столь опытного ведущего, когда до Ростова - рукой подать...
   - Кто был первым летчиком? - спросил капитана ОД.
   - Икар, - ответил начитанный авиатор Горов.
   - А первым штурманом? Капитан молчал.
   - Матрос Железняк был первым штурманом, - кротко разъяснил ему дежурный.
   - Почему Железняк?
   Этого вопроса только и ждал полуштатского вида ОД. Роль просветителя он исполнил с большим, нескрываемым удовольствием.
   - Он шел на Одессу, а вышел к Херсону, вот почему! Одни проглотили пилюлю, другие возмутились - гомон в землянке возрос.
   В разгар спора к столу дежурного молча, достаточно ловко и деликатно продвинулись три летчика, с головы до пят одетые в кожу. Мягкую, черепичного отлива, скрипящую на сгибах кожу, рассеченную никелем застежек-"молний". Такой комплект союзнической амуниции, как на каждом из вошедших, можно было видеть разве что на полковнике, на генерале в чине командира дивизии и выше... Все трое были в расцвете молодых лет и чем-то неуловимо между собой схожи. Пожалуй, больше, чем заграничная обмундировка, сближало их выражение радушия и умиротворенности на молодых, разгоряченных ходьбою лицах; всем троим как будто передался покой, разлитый в чистом воздухе верхнего Придонья, внесенный ими в землянку, и этим редким по военной поре чарам должен был теперь противостоять оперативный...
   Тут надо пояснить, что дружная в тот год весна превратила все аэродромы южного участка трассы (сплошь грунтовые, других площадок не было) в месиво. Р. являлся последним пригодным для авиации городком. Истребители, нацеленные на Ростов, оказались перед необходимостью беспосадочного прыжка - высокой навигационной точности, снайперского прыжка. Не только необходимого, но и безотложного, поскольку немецкое командование противостояло нашим действиям на юге оперативно и находчиво. Именно здесь пытал свое счастье противник, надеясь взять реванш за Сталинград, вводя в бой авиасоединения с крымского и украинского плацдармов. Замысел врага сводился к тому, чтобы завязать и выиграть весеннюю битву в воздухе, знаменитое кубанское воздушное сражение, как о нем заговорили уже в конце апреля. Серьезный урок Харькова, в феврале освобожденного, а в марте вновь сданного захватчикам, побуждал Ставку к энергичным мерам по усилению нашей авиации, особенно истребительной, на юге.
   Летчики, застрявшие в Р., скорее чувствовали это, чем знали.
   В голове воздушного эшелона, призванного изменить соотношение сил на важном участке фронта, оказалась эскадрилья капитана Афанасия Чиркавого, которому в Р. не сиделось, которому маяться здесь без всякого дела было тошно. Протяженность незнакомого маршрута равна предельности дальности "ЯКа"? Тем лучше! Чиркавый поднял своих истребителей и ринулся вперед напропалую. "Он шел на Одессу, а вышел к Херсону"! - намекнул дежурный на результат его броска. Даже небольшое уклонение от маршрута делало выход на Ростов невозможным, горючего, чтобы исправить ошибку, встать на истинный курс, в баках истребителей не оставалось. "ЯКи" падали в степи, плюхались на живот.
   Вместо притока свежих сил, ожидаемых фронтом, - небоевые потери, чепе...
   Все пролеты на Ростов закрыли.