Анфиногенов Артем. Мгновение - вечность

   Остепенившийся было провожатый снова стал испытывать его терпение, снова зарыскал по курсу.
   "Надо решать", - говорил себе Алексей, все ближе, все теснее поджимаясь к "пешке", все реже оглядываясь назад, на ведомых, внушавших ему тревогу, не понимая этой тревоги, заглушая ее. Свободы флагмана он не стеснял. Был отзывчив, гибок, упреждал его желания. Пропасть, отделявшая тыловика-дальневосточника от боевого экипажа, от героя Чиркавого, затягивалась, закрывалась. Еще не исчезнув, она не тяготила Алексея, как прежде. Главное определилось: не Бахарева, а он задавал тон в голове кавалькады. Сознание внутренней общности, единства с лидером вознаграждало его за страдания...
   Капитан вторил "пешке" во всем, как заговоренный.
   "А в баках-то булькает!" - не себе, им, Горову, флагману, Лене, крикнул Гранишев и снова поработал рулями, чувствуя, как полегчал в полете "ЯК". Он ужаснулся быстроте исчезновения свободы, которую так старательно оберегал после взлета. Все, чем он только что владел, испарилось: свобода, уверенность. Неведомая сила ввергала его в какие-то бездны, и уже неслось ему предостережение: "Поздно!.."
   Набатное "Поздно!" зазвучало прежде, чем он понял, что его ждет...
   - Булькает в баках, - упавшим голосом повторил летчик, перемещаясь влево, откуда легче свернуть на Ростов. Теперь, прозревая, он распознавал истинный смысл манипуляций лидера: вкрадчивый маневр "пешки" выдавал старания экипажа скрыть свою растерянность, а осторожность, половинчатость действий, как и недавние броски из стороны в сторону, могли иметь одно объяснение - своего местонахождения, курса на Ростов лидер не знает. Признаться в провале перед теми, кто полон безмятежной веры в благополучный близкий финиш, он не может, ищет, за что бы ухватиться, восстановить свое место... Да ведь поиск для "маленьких" невозможен! Исключен! У "маленьких" горючего в баках с гулькин нос!
   "Далеко я их от себя отпустил, - думал Павел, пускаясь за группой вдогон и глядя на бензочасы. - Слишком далеко..."
   Дальше всех от него была Лена.
   "Тот изгиб дороги - последний рубеж. Его пересеку - не дотяну до Ростова... Повернуть, увести за собой эскадру, не долетая до изгиба дороги!"
   Косой снежный заряд, налетая, скрывал землю, все впереди исчезало, летчик помнил твердо: слева - Дон, справа - линия фронта - и не выпускал из головы курса на город, на Ростов, и ждал, когда ледок высветит изгиб дороги, обегающей холм или насыпь, - предел его совместного с ослепшим флагманом полета.
   "Я шел по следу, он сбился, сбился, - внушал себе Павел, мчась вдогон, заглушая сомнения, отчаиваясь оттого, что расстояние до Лены, до флагмана не сокращалось... почти не сокращалось. А горючее таяло, как будто в бензобаке образовалась течь. - Он сбился, сбился, - заклинал себя Гранищев. - Но там штурман! Радио на борту. Лучший разведчик части!.."
   Усилие, которым при встрече с "африканцем" Павел удерживал себя, отвращал от "змейки", мнимо спасительной, будто дарующей жизнь, а в действительности обманчивой, ставившей его под нацеленный удар, - это усилие не шло в сравнение с тем, что он должен был проявить, доставая, - кого-то!.. Не всех?.. Но может быть, может быть, - доставая и...
   "Стоп! - сказал себе Павел, несясь вперед. - Сожгу горючее и грохнусь первым, не доходя Ростова. Флагмана не взять, флагмана я упустил. И Лену. Левее, левее... Выцарапывать "маленьких" по одному, начиная с последнего".
   Выцарапать по одному, сколько позволит бензин, и - оторваться, отколоться от строя. Вся тяжесть Сталинграда не перетягивала этого труда и выпавшей ему муки - отколоться от строя. Строй, верность строю - первая заповедь Баранова, он внедрял ее всеми доступными средствами, вплоть до пулеметного огня, когда такие, как Лубок, не понимали русских слов...
   В просветах поземки мелькнул изгиб дороги - рубеж! Павел смотрел на скифский холм, какой-то частью своего "я" отдавая должное искусству топографа, воссоздавшего на карте холм и облегающую его подкову, и тем же внутренним чувством уверяясь в гибельности слепого движения группы. "Брать влево, идти на Ростов!" - должен был приказать себе Солдат, а вместо этого думал о Лене:
   "Доверилась, забылась, земли не видит. Инструктор, ненаглядный Дралкин, ослепил Орлицу. Все лучше Гранищева: Баранов лучше, Дралкин лучше... Ты судья, Лена, твое слово - закон: лучше. Одно мне нужно, одного хочу: чтобы сейчас, только сейчас, когда сомнения жгут душу, ты поверила мне, только сейчас пошла за мной..."
   Лена, будто в насмешку над ним, теснее придвинулась к флагману.
   Укатали сивку крутые горки. Не ведают, что творят. Выломиться из строя, бросить своих... Впервые услышал летчик, как в небе - громче мотора - стучит его сердце.
   Он поравнялся с "ЯКом", мотавшимся у "пешки" в хвосте. До Лены - три таких расстояния... "Поздно!"
   Павел качнул крылом влево, в сторону Ростова. "ЯК", колыхнувшись, сейчас же ему ответил. Павел глубже опустил крыло: "Готов ли ты изменить курс?"
   "Готов!" - ответил "ЯК". Солнце высветило меловой росчерк на его хвосте... "Семерка", Егор, повелитель птиц! Минувшей ночью в потемках, придерживая Павла, чтобы не шевелился, не дышал, Егор одними губами произнес "Ди нахтигаль!" и сделал легкий дирижерский знак. Птаха защелкала! Сияющими во тьме глазами Егор призвал: "Смотри, смотри!" - и он увидел, как на голой, незацветшей ветке трясет хвостиком маленький певец. "Что снилось?" - спросил его чародей утром. "Я сны редко вижу..." - "Представились мне лыжи, - делился с ним Житников, то ли озадаченный, то ли ото сна не отошедший. - Нас с такой скоростью отправляли в училище, что я лыжи на базу не сдал. И вот они мне явились. Стоят себе в холодном чулане, просмоленные, на распорочках, а мама кому-то рассказывает: "Летом он любил плавать, а зимой бегал на лыжах за свой десятый "А" класс..." Голос - мамы, а лица - нет". - "И я десятый прихватил, сказал Павел, довольный, что оба они дотянули до десятого, вкусили сладкого плода, да повестки из военкоматов прилетели раньше, чем приглашения на выпускной бал. - А снов не люблю, - веско заметил Павел. - Ну их. Днем кошмаров насмотришься, да еще ночью...." Фронтовая жизнь, встававшая за его словами, была сержанту неведома, он отвечал откровенностью. "У меня лучше идет, - говорил Егор застенчиво, - когда я немного взвинчен. Возбужден, что ли..."
   Егор, подстраиваясь к нему на "семерке", привлек жестами еще один "ЯК".
   Не поздно...
   Бог троицу любит.
   "Вперед!" - показал Павел развернутой ладонью, как Баранов при возвращении с завода. Баранов повторял в воздухе это движение руки, подобное ходу шатунного механизма, отсылая их домой, чтобы одному покончить с делом, которого они, по нехватке ли горючего или по другой причине, не могли завершить. Но жест лейтенанта, перетянувшего на свою сторону два "ЯКа" из группы, по сути, был противоположен барановскому: Гранищев не отсылал от себя, а, напротив, призывал товарищей вместе, втроем образумить капитана, а вслед за ним и Лену.
   При оставшихся крохах горючего форсирование мотора ускоряло опустошение баков, но не сделать последней, с риском собственного падения попытки Павел не мог.
   - Семь градусов влево, - сказал Кулев, прерывая воцарившееся в кабине молчание.
   - Где идем? - спросил Дралкин, доворачивая.
   - Минутку...
   - Место дай, - летчик щурился, вглядываясь в левую от себя сторону. Место!
   - Все разлилось, видишь...
   - Вижу, места не знаю. - Светлые глаза под темными бровями настороженно мерцали.
   - Потоп... Уцепиться не за что...
   Собственно Дона, русла реки, осевой опоры маршрута, Кулев давно не различал и уже не пытался его выделить, понимая, что открывшаяся перед ним, сверкавшая на солнце и слепившая его акватория есть не что иное, как весенний Дон, преображенный разливом. Из этого он исходил, ведя расчеты, счислял путь. Что-то чрезмерное, не речное выступало в мощи талых вод. Их спокойствие деиствовало гнетуще. Ростов словно бы канул в пучину, ни одного дымка впереди. Опустился на дно, как град Китеж. Бред.
   Если не бред, то где город?
   - Семь градусов влево, - вякнул он, чтобы не молчать, продолжая рыскать. Не будь за хвостом "маленьких", встал бы в круг. Не веря в него, не признавая круг как способ восстановления ориентировки. Только бы оттянуть время.
   "Своего места не знаю", - сказал себе Кулев, косясь на младшего лейтенанта. Летчик, которым он повелевал, безропотный Дралкин внушал ему страх...
   "Сейчас, сейчас", - отдалял Кулев признание вслух, ожидая какого-то озарения, чуда на водах. Время неслось стремительно. "Места не знаю", подстегивал себя и медлил Кулев, поводя вокруг невидящими, ничего не узнающими глазами, ожидая и страшась Дралкина, его свирепого, как тогда, над немецким аэродромом, рыка: "Дай место!" Нет, подумал Кулев, он не рыка боится. Дралкин понял, раскусил его и заявит об этом прежде, чем штурман раскроет рот, скажет, как приговорит, шансов на спасение не оставит. В жизни мало кто понимал Степана Кулева. Что, впрочем, ему не вредило, он от этого не страдал. "Я пошел!" - объявил однажды Степан командиру, сидевшему, как Дралкин, рядом, чуть впереди, за штурвалом, и выбросился с парашютом; три или пять минут перед тем глотничал он, внушая летчику, что линия фронта пройдена, что внизу - наши, а летчик ему не верил, летчик его не понимал, тянул, тянул подбитую, терявшую управление "пешку", только бы застраховать себя от посадки на стороне врага, от плена: в ста метрах от земли, на глазах спускавшегося на парашюте Кулева, не совладал с машиной командир...
   "Я пошел!" - готов был прокричать Кулев, пригвожденный к креслу надвигавшейся катастрофой, необходимостью иной отчаянной команды: "Кто знает курс и время - выходи вперед!" Предстать перед всеми в чем мать родила. Самому, по доброй воле, отречься от доверенной ему миссии лидера, передать колонну в другие руки... Легче Кулеву ринуться в омут головой, как на митинге в Сталинграде, когда с появлением в полку сбитого "мессерами" капитана Авдыша над штабником-самозванцем нависла угроза разоблачения, - легче Степану броситься в пекло, под пули, чем признаться в собственной несостоятельности, неправоте, заявить: "Кто знает курс и время - выходи вперед!" Поступить так значит потерять все, что набрал он за войну, прервать восхождение. Штурман эскадрильи - должность так себе, не ахти. Штурман эскадрильи - батрак, пашет от зари до зари, дотянуть ему до конца трудно. Штурман полка - вот должность. Вот кто сам себе хозяин. Поставил задачу, проверил готовность, провел разбор и пошел сражаться в городки... А кого ставят, кого выдвигают, если посмотреть?
   Степан оглянулся.
   Два истребителя слева верны себе: неразлучная, приросшая к лидеру, во всем ему послушная пара. Она Кулева не интересовала. За слепую верность плата одна - равнодушие. Еще на старте в Р. привлек Кулева "ЯК" в хвосте. Строптивый, в строю как бы автономный, на полпути притих, а теперь снова машет крылами... Собрал, сколотил троицу "ЯКов", куда-то их тянет.
   Запрещая себе смотреть на бензочасы, не глядя в сторону Лены, Павел устремился за капитаном, сжигая последние литры, твердо зная истинный курс. Он обратит в свою веру, повернет на Ростов "маленьких", если его увидит, если его поймет, если за ним последует капитан. Он выходил на траверс Горова "ноздря в ноздрю", - но левее, много левее, начав загодя ему сигналить, раскачивать самолет, перекладывая его с крыла на крыло, бензин в баках, должно быть, плескался... Ему показалось, что Горов медленно - размышляя? - оборотил в его сторону голову. Дрогнул самолет Горова, и дрогнуло сердце Солдата: сбросил капитан, отвел от себя черные чары, прозрел...
   Все, с чем вышел Павел в полет и что его покинуло, - свобода, уверенность в себе, - все вернулось к нему, и Лена, далекая, близкая Лена... Дрогнул "ЯК" капитана, приподнял короткое, в солнечных бликах крыло, пятна света сошли с него, оно потемнело... прикрылся? Отстранил от себя возможность иного, не лидером проложенного пути?
   "Идя к цели дальше... остаются одни..." - вспомнил Павел. - Поразительной точности фраза! Сказано Егошиным на все времена: "Идя к цели дальше... остаются одни". Я иду к цели, я иду на Ростов, я не хочу оставаться один..."
   - Лена! - крикнул Павел, выворачивая на живший в нем ростовский курс, расцвечивая небо веером трассирующих очередей, своей последней надеждой, может быть, барановский исцеляющий огонь привлечет ее и образумит!..
   Минуту спустя Павел уже с трудом различал неизменившийся строй уходящих машин. Он их пересчитал: один "ПЕ-2", пять "ЯКов"...
   "Собрав троицу... отдаляется... Уверенно отходит, - следил Кулев за находчивым "маленьким", не потерявшим на маршруте своего лица. - Уверенно!" признал он, видя в смелом отходе "ЯКов" призыв, не понимая его, не находя в себе сил на него отозваться, как не смог перед тем решиться на посадку в Р., чтобы обговорить сигналы. Вот он, особый случай, подоспел, ждать себя не заставил, изволь, объяснись с "ЯКами"! Все пустил мимо носа, только бы избежать Кашубы, не расхлебывать каши...
   Самоотверженность побуждается долгом и любовью. Она может подспудно зреть, чтобы вспыхнуть в звездный час, даря радость безоглядного риска, личного мужества во имя добра, и сохранить в человеке человека. Суетность, своекорыстие подтачивают эту готовность, глушат, вытравляют, - что открывается так же внезапно, в судный час...
   С окаменевшим лицом проводил Степан скрывшуюся тройку.
   - Штурман, место!
   Неторопливо и понуро, не отвечая Дралкину, он слева направо оглядывал расстилавшиеся перед ним океанские воды, и это нарочито замедленное, хладнокровное - бессмысленно хладнокровное, с тупым кому-то вызовом движение, благодаря, должно быть, спокойствию, возобладавшему надо всем, открыло ему... залив!
   Что-то двинулось у него в глазах, как после карусели, взгляд на землю переменился, и он увидел, по-штурмански прочел береговую линию Таганрогского залива, ошибочно принятого им за устье разлившегося Дона...
   Лена Бахарева не была бы летчиком-истребителем, если бы не заметила пулеметно-пушечной трассы, - в стороне от нее, не прицельной, конечно, пущенной в белый свет, как в копеечку. "Что за выходки, что за мальчишество, подумала Лена. - Гранищев, кто же еще... У всех на виду, перед посадкой (горючее кончается), предупреждает Дралкина..." В том смысле примерно: на чужой каравай рот не разевай. Не с вашей улицы девчонка. "Слишком много Паша на себя берет".
   И в ответ быстрым, ловким движением, как сделала однажды в аэроклубе в день первого своего самостоятельного вылета, она сдернула с головы шлемофон. Чтобы инструктор Дралкин наконец-то разглядел ее, признал и все понял.
   Но не Дралкин, а сидевший справа от него, ближе к Лене штурман Кулев увидел возникшее в кабине "ЯКа" женское лицо. Он вспомнил Лену быстрой, подспудной, безотказной памятью страха, хотя в лице ее сейчас не было замкнутости, затаенной силы, поразившей его в момент бегства на грузовике с хутора, напротив, в нем светилась дружественность, какое-то несмелое, стыдливое ожидание...
   Внизу, под крылом "ЯКа", прояснялся Таганрог, занятый врагом, Леной еще не опознанный.
   - Уходим, - выдавил из себя Кулев, поворачиваясь к Лене широкой спиной, загораживая Дралкина от нее, больше всего боясь пробуждения в командире бестрепетной решимости, как при заходе на забитый "юнкерсами" зимний вражеский аэродром, когда Дралкин крикнул ему: "Шасси!.."
   - Уходим, - одними губами повторил Кулев, поворотившись на круглом сиденье так, чтобы командир не увидел, не узнал Бахареву и чтобы, главное, вновь не прогремела его непреклонно-отчаянная команда: "Шасси!" - как будто можно куда-то уйти, скрыться от доверчивой улыбки на открытом, утомленном лице летчицы, не ведавшей, где и почему она брошена.
   Конфузливо чихая сизым дымком и замедляя бег, невесомый "ЯК" Гранищева остановился посреди черного поля ростовского аэродрома - бензин в его баках кончился.
   Обессилевший Павел, не шевелясь, озирался по сторонам.
   Он с трудом узнавал бараки-времянки, казавшиеся ему нежилыми, как и коробки разбитых зданий; сам аэродром расстилался перед ним, будто впервые увиденный, чужой. Все вокруг словно бы уменьшилось, просело в зловещем молчании, а по горизонту, лениво клубясь, вставали черные дымы. Тоска тяжелого предчувствия сдавила Павлу душу.
   По самолетику, застрявшему в поле, боец-стартер открыл пальбу из ракетницы: не мешай взлету других, убирайся!
   "Лидер на подходе", - понял лейтенант, удивляясь проворству флагмана, быстро определился, вышел на город, - боясь думать о "маленьких", о Лене, зная, что до Ростова им не дотянуть, не хватит бензина. Будут падать. "Однажды она уже падала..." - вспомнил Павел посадку Лены в открытой степи и взлет у .немцев из-под носа. "Пронесет, пронесет..."
   - Вылазь! - кричал ему запыхавшийся РП, руководитель полетов, расставляя подоспевших мотористов, чтобы убрать с поля "ЯК", мешавший взлету "горбатых". - Уснул, что ли? Вылазь! - кричал РП.
   Павел полез из кабины, ноги плохо его слушались. Скатившись на землю, он спросил виновато:
   - "Пешка" на подходе?
   РП не понял, о чем сипит, о чем бормочет пилотяга. В Ростове не ждали ни этого истребителя, ни тем более "пешку": ведь флагман стартовал не из Р. Приводная радиостанция для экипажа флагмана не заказывалась, сам он в эфир не выходил...
   Держась за крыло, под возгласы РП, спешившего освободить взлетную для самолетов, уходивших на Краснодар, Павел плелся за "ЯКом" в тот конец аэродрома, куда укатили оба его собрата по несчастью. "Упала, упала, упала", стучало у него в висках, он не понимал, почему он так спокоен, бездеятелен, покорно тащится, слушая крики суетливого РП, когда Лена где-то одна, быть может, зовет его, истекает кровью...
   От "семерки" отделился ему навстречу незнакомый летчик.
   - Где Егор? - Павел искал глазами славного парня, который тоже прихватил десятый класс.
   - С капитаном! - блеснул зубами летчик, утираясь, как платком, белым подшлемником. Его светлые волосы были темны от пота. - Спарились!.. Где капитан, там и Егор, он капитана не бросит!
   - А на "семерке"? - Павлу нужен был тот парень - повелитель соловья, чтобы с ним посоветоваться, вместе что-то решить.
   - Я, - ответил летчик, радуясь твердой земле под ногами. - Трое здесь, остальные неизвестно! - счастливый тем, что он в Ростове, летчик не скрывал своего торжества и желания знать, чем же все обернется для тех, кто пренебрег их примером.
   - Десятиклассник? - спросил его Павел, не отдавая себе отчета в неуместности своего вопроса.
   - Студент, - протянул летчик, как говорят о чем-то давно забытом. - Один идет! - Он вскинул руку в небо.
   Потупив игравший бликами нос, к Ростову торопился лидер.
   Справа от него, где два часа трудилась Лена, зияла пустота. Слева, где всю дорогу терпели двое, Горов и Житников, зияла пустота. За хвостом, где страдали "маленькие", не внявшие призыву Павла, зияла пустота. Сиротливый, в считанные минуты все растерявший флагман вид имел зловещий.
   - А ребята?! - Радость счастливого возвращения еще не сошла с лица летчика, промокавшего шею подшлемником.
   - Нет ребят. - Гранищев старался говорить твердо, губы его плохо слушались.
   Он готов был сопровождать пару Дралкин - Лена, держась. в сторонке, ничем себя не выдавая, в молчаливом, горьком созерцании чужого единения, - готов был следовать за нею всю жизнь, только бы Лена, жива и здорова, появилась в Ростове.
   ...В слухах из штаба, куда, ни с кем не заговаривая, со штурманом Кулевым во главе проследовал экипаж флагмана, первым было слово "Таганрог". Звучало оно неправдоподобно, и Таганрог отметали. Но подробности, просачивающиеся из штаба, были связаны с Таганрогом, занятым немцами, с таганрогским аэродромом, с его посадочной, с зениткой, охраняющей город, и слух, казавшийся невероятным, постепенно представал как правда, как трагическая реальность не знающей успокоения войны: экипаж "ПЕ-2" вместо Ростова вывел "маленьких" - с опустевшими бензобаками, не способных более держаться в воздухе - на таганрогский аэродром... В последний момент, поняв свою ошибку, лидер, ускользнув от зенитного огня, взял курс на Ростов и через несколько минут был на месте, судьба же "ЯКов" в деталях пока неизвестна: кто-то сел, кто-то упал, кого-то расстреляла в воздухе зенитка...
   Павел слушал это, сидя на завалинке штаба, перекладывая в руках и подставляя ветру влажный шлемофон, неловко привалившись к стене барака. Его опавшее, в щетине, лицо щипало, широко раскрытые глаза блуждали. В самых мрачных своих предчувствиях не ожидал Гранищев такой развязки. Оккупированный город, "ЯКи" над ним без капли горючего...
   Взад и вперед, мельтеша, проходили перед лейтенантом какие-то люди, пересказывая, уточняя, додумывая подробности... Пойти в штаб? Потребовать встречи с экипажем Дралкина?.. Он может точно указать, в какой момент ошибся штурман, приняв село без церкви за районный центр. Или раньше, на подходе к Р., когда удачливый штурман, куражась, принялся, непогрешимый, муштровать "маленьких", учить их уму-разуму... Еще раньше: когда поднялся в воздух экипаж с миной замедленного действия на борту - внутренним разладом.
   Разберутся с экипажем.
   Разберутся.
   Он свое получит.
   Но Лена?!
   Капитан, Егор - повелитель птиц! Остальные ребята?
   Противоречивые слухи, освещая частности, обостряли сомнения, рождали надежды. Отводя сомнения, внемля надеждам, Павел ничего на веру не принимал. В душе до конца он не мог, не хотел смиряться с тем, что вокруг говорилось, желание во всем удостовериться лично несло в себе нечто врачующее. Чем больше вдумывался он в свое спасение, тем жестче терзал его ужас расплаты за слепое доверие, тем отчетливей понимал летчик, вышедший на Ростов во главе троицы, как мало он сделал...
   Народ возле штаба прибывал; в лице, в глазах Гранищева было что-то удерживающее любопытных от расспросов.
   Говорить он ни с кем не хотел и не мог.
   Прирос к завалинке, немощный, как Илья Муромец на печи...
   - Должны помнить, товарищ генерал, - повторил Егошин, получив задание нанести удар по немецкому аэродрому и вместо сбора группы и проработки боевого приказа продолжая стоять, переминаясь с ноги на ногу, перед Хрюкиным. Старания Михаила Николаевича вызнать подробности чепе ничего не дали, а слухи между тем один невероятнее другого росли как снежный ком. Одна из догадок: якобы на "ПЕ-2" оказался экипаж, сбитый прошлым летом над Россошью нашим же молоденьким, только из училища истребителем (Егошин тот случай знал доподлинно; поборник единства авиационных рядов, он и "деда", не тем будь помянут, "строгал" за превратное его толкование, и блудного сына Гранищева). Так вот, якобы этот экипаж, оказавшись в роли лидера, в отместку за пережитые страдания завел эскадрилью истребителей на Таганрог... По другой версии, флагман перелета будто бы изо всех сил тянул "маленьких" в Ростов и будто бы Горов флагману вопреки отколол, отбил от него своих летчиков и увлек их в Таганрог - сдаваться... И так далее. Истинных же обстоятельств Михаил Николаевич не знал: для их заполучения не было у него ни источников, ни времени. С таким сумбуром в голове он предстал перед Хрюкиным, выслушал задание. "Горова - знаешь?" - неприязненно, как ему показалось, спросил Хрюкин. Жизнь учила Егошина: в делах человеческих солдатская прямота, рыцарская безоглядность иной раз слишком дорого стоят. Иной раз выгодней промолчать. Тем более война - и какие только коленца она не откалывает!.. Выждать. Расспросить по возвращении с задания троицу, пришедшую в Ростов. Особенно командира троицы, он-то все видел, по ходу дела разобрался, что к чему... Когда будут собраны факты, предстанет картина. Не спешить... Как выжидал он, тянул, не проявляя своего отношения, в случае с Авдышем. Да. А потом решил, как все тогда решали... Вспомнив Авдыша, его непредвиденное возвращение в полк на запропастившейся "спарке", краской стыда залившись при воспоминании о тогда же состоявшемся между ними разговоре - слава богу, состоявшемся, - вспомнив геройскую гибель капитана в бою, отмеченную отдельным приказом Хрюкина, - Михаил Николаевич после короткого колебания ответил: "Знаю". Выжидать не стал, первого душевного намерения не скорректировал... "Знаю". Подтвердив знакомство с Горовым, Михаил Николаевич, к собственному удивлению, осмелел. Не посвященный в детали таганрогского чепе, он, как никто другой в Ростове, знал Горова. И только на это, на одно это, ни на что больше не опирался. "Вот они, резервы... сырые, не прошедшие огня резервы", - болью и недоумением отзывалось ожидание, жившее в Егошине. Не так, может быть, напористо, не так пылко, как хотелось, но неуступчиво и твердо Михаил Николаевич докладывал генералу свое личное мнение об Алексее Горове, чье поведение мучительно обдумывалось и обсуждалось в этот час всеми. Тот факт, что Хрюкин однажды видел Горова и как летчика его отметил, очень ободрял Михаила Николаевича.
   - Портсигар разыгрывали, - напомнил он.
   - Да, да, да, - машинально отозвался Тимофей Тимофеевич.
   - Во время инспекции, - наводил Михаил Николаевич командарма на памятный случай, освещавший фигуру Алексея. - Вы еще пригрозили, дескать, за такую посадку, как у меня, надо бы с меня получить портсигар...
   - А потому, что сел плохо, с промазом... Горов - длинноногий? Детдомовец?
   - Он!
   Вспомнив летчика, его строгое лицо с кротким, доверчивым выражением и чистую, без характерного волжского "оканья" речь, Тимофей Тимофеевич, тяготившийся усердием мнительных сослуживцев, отвел дошедшие до него предположения: а не по злому ли умыслу оказался капитан в Таганроге? Версию предательства он исключил.