Страница:
Утром наблюдатели осмотрелись. По обеим сторонам дороги лежало перед ними скошенное поле. На дальнем его краю виднелись стога. Мимо этих стогов дивизион проезжал ночью на свою первую позицию. Николаев тщательно осмотрел в бинокль всю местность. В степи было тихо. Ничто не напоминало о войне. За ночь улеглась на дороге пыль. Блестела роса. Утренние птицы спешили вдоволь нащебетаться до наступления жары. Заяц-русак, задрав куцый хвост, пересекал поле. Николаев следил за его бегом. Зверёк спешил преодолеть открытое пространство и юркнуть за ближайший стог. Но, не добежав нескольких метров до своей цели, заяц остановился и вдруг помчался в обратном направлении, будто за ним гналась стая собак. Что его могло испугать? Николаев стал присматриваться. «Черт возьми, ведь этого стога у самой дороги ночью не было. Да и вообще стогов было меньше!» Теперь он не выпускал из поля бинокля стог, испугавший зайца. Там что-то еле заметно пошевелилось. Другой стог сам собой двинулся вперёд и снова замер.
Николаев больше не сомневался. Расчёты заняли несколько секунд. Получив радиограмму, Арсеньев немедленно открыл огонь. С наблюдательного пункта было хорошо видно, как разлетелось сено, маскировавшее танки. Два танка загорелись, остальные повернули обратно. Через некоторое время они появились снова, и снова Арсеньев заставил их отойти. Так повторялось несколько раз.
Вероятно, ночные залпы по станице причинили немало ущерба врагу. На дивизион наступало гораздо меньше машин, чем можно было ожидать, но немецкие танкисты изменили тактику. Они начали охватывать дивизион с флангов. Николаев разгадал этот манёвр и сообщил о нем Арсеньеву. Отходить было невозможно. Это понимали все — от Арсеньева и Яновского до любого из матросов. Прекрати дивизион огонь, повернись он спиной к врагу, и танки тут же перейдут в атаку, засыпят снарядами, догонят и уничтожат. Тут-то и пригодилась одна батарея, оставленная Арсеньевым в резерве. Она выскочила вперёд и приняла на себя загибающийся правый фланг танков. Только одному танку удалось прорваться вперёд. Времени на перезарядку не было. Командир огневого взвода Баканов и двое матросов с гранатами в руках поползли навстречу танку. Пулемётная очередь хлестнула над их головами, прижав людей к земле. Казалось, нет силы, способной оторвать их от колючей стерни.
Баканов смотрел на приближающийся танк. Это длилось несколько секунд, а может быть всего одну секунду. За спиной у троих моряков была батарея. Там, на первой боевой машине, тщательно завёрнутый в брезент, лежал бело-голубой Флаг миноносца. В кратчайший промежуток времени, не измеряемый никакими секундомерами, Баканов представил себе этот флаг, развевающийся на кургане под Ростовом, среди засыпанной снегом московской площади, на гафеле лидера «Ростов», которого Баканов никогда не видел. Он вскочил и, пригибаясь, побежал вперёд. Над головой лейтенанта прошуршал танковый снаряд. Баканов оступился, упал, мелькнула мысль, что это конец. Танк с лязгом пронёсся мимо него. В этот момент раздался взрыв противотанковой гранаты. Её бросил матрос Ефимов, который бежал вслед за Бакановым. Танк с грохотом завертелся на перебитой гусенице, стреляя куда попало. Ни один из троих, ни Баканов, ни матросы не видели, что на батарею движутся ещё два танка. Их видел Шацкий. Его боевая машина ещё не стреляла, но бывший кочегар уже успел со своими бойцами подрыть землю под передними колёсами. После ростовского боя он взял себе за правило всегда быть готовым к стрельбе прямой наводкой.
Не ожидая ничьей команды, Шацкий выпустил восемь снарядов по приближающимся танкам.
Арсеньев вскочил на крыло одной из машин и направил её в брешь, образовавшуюся после залпа Шацкого. Прямо по стерне машины вырвались на дорогу. Последней отошла третья батарея. Она задержала своим залпом танки, наступавшие с фронта. Яновский был здесь. Он ещё раз осмотрел всю огневую позицию. Несколько танков догорали среди поля, и уже занималась сухая, как порох, стерня. Яновский наклонился над телом убитого матроса. Вынул из его кармана комсомольский билет. Его окликнули с автоматического орудия Омелина. Эта машина уходила самой последней. Комиссар встал на подножку.
Дивизион уходил по узкой степной дороге на северо-восток. Было уже около трех часов дня. На боевых машинах не оставалось ни одного снаряда, но Арсеньев верил, что ему удастся вывести свою часть. Встречный бой с танками, завершившийся победой моряков, дал возможность оторваться от врага, но уже появился новый противник. Бойцы задирали головы, стараясь различить среди слепящего солнечного света ненавистные очертания «юнкерсов». Но бомбардировщики пролетели стороной, не заметив дивизиона.
Полтора десятка машин, из которых две пришлось тащить на буксире, продолжали свой путь на северо-восток. Они остановились часа два спустя на перекрёстке дорог, у сожжённого хутора. Нужно было дать хотя бы краткий отдых людям, долить воду в радиаторы, перевязать раненых.
Арсеньев пошёл вдоль колонны. Он встретил Яновского и комбата Пономарёва.
— По этой дороге должен был возвратиться Земсков с боезапасом, — сказал Арсеньев. — Будем ждать.
Ехать дальше было рискованно, но и стоять на месте представлялось не менее опасным. Моряки заняли круговую оборону. У них ведь ещё оставались винтовки, гранаты, противотанковые ружья и несколько десятков бронебойных снарядов на орудии Омелина.
Только когда начало смеркаться, Арсеньев решил двинуться. Он обошёл свой «степной корабль», приказал подготовить боевые машины к взрыву на случай, если снова встретятся танки.
Из-под вечернего облака выплыла пара «мессершмиттов»-охотников. Они летели медленно, выискивая добычу для завершения дня.
Матросы залегли в канавах у дороги и в воронках от авиабомб. Вокруг этого хутора их было немало. Орудие Омелина изготовилось к бою.
Не долетев до дивизиона, «мессершмитты» что-то заметили с восточной стороны бугра. Они скользнули туда, и за бугром застучала короткая очередь автоматической пушки. В небо протянулись трассы зенитных снарядов. До этого орудия было не более километра. Арсеньев приказал Бодрову разузнать, что там происходит.
Когда Бодров перебрался через высотку, он увидел у самой дороги гружёные «зисы» с белыми якорями на кабинах. Отогнанные зенитным огнём, самолёты улетели. У орудия стоял лейтенант в морской фуражке. Это был Андрей Земсков.
6. МОРЯКИ И КАЗАКИ
ГЛАВА VII
1. ДО ДЕВЯТИ ЧАСОВ УТРА…
Отступление наших войск продолжалось. Отходила с боями и оперативная группа генерала Назаренко. Танковые клинья врага все глубже вонзались в степи, тянулись к Кубани. Теперь генералу было ещё труднее руководить своими частями. Иногда полки и дивизионы на несколько суток теряли связь со штабом группы и действовали самостоятельно, стремясь как можно дольше задерживать продвижение немцев.
Морской дивизион хорошо знали по всему фронту. Он, пожалуй, стоил полка. Отходя от станицы к станице, возвращаясь назад, двигаясь параллельно танковым колоннам, Арсеньев вступал в бой по нескольку раз в день и каким-то чудом выводил свою часть из-под удара, когда казалось, что спасения не будет. Потери дивизиона по сравнению с другими частями были не велики, но все-таки людей не хватало. Многим рядовым краснофлотцам приходилось выполнять обязанности младших командиров, а некоторые сержанты и старшины командовали взводами. Среди них был и Сомин. После того как из трех зенитно-противотанковых орудий осталось два, а пулемётную машину окончательно закрепили за разведкой, батарея превратилась во взвод. Его командиром назначили Сомина. Он все ещё ходил с забинтованной рукой, забегая в свободную минуту на перевязку в санчасть. Обычно его перевязывала Людмила. Теперь они были друзьями, и хотя девушка не говорила Сомину ничего такого, что не могла бы сказать каждому, она всегда заканчивала словами:
— Ты, Володька, понимаешь меня лучше всех, а главное, не читаешь мораль.
Вторым её другом был Горич. В начале совместной службы он, конечно, попытался за ней поухаживать. Старший лейтенант медслужбы никогда не мог пожаловаться на равнодушие женщин. Здесь он, по-видимому, успеха не имел. Что происходило в санитарном автобусе, осталось тайной, однако бойцы видели, как однажды ночью Юра выскочил из машины в одних трусах. Из двери высунулась растрёпанная Людмила с Юриным пистолетом в руках.
Потом было не до ухаживаний. Но когда начались непрерывные бои и марш-манёвры на сотни километров, старший лейтенант медслужбы не раз говорил, что лучшей помощницы и желать нечего. Она командовала санинструкторами батарей, как когда-то зенитчиками, не давала спуску никому, в том числе и Горичу, но и себя не жалела тоже. Когда в штабе внезапно вспомнили о старом решении отчислить Шубину из части, Горич заявил:
— Пусть отчисляют вместе со мной. А лучше — пусть пошлют вдвоём в батарею. Меня — командиром взвода, а Людмилу санинструктором.
Их всегда видели вместе. Жили они оба в санитарном автобусе, когда там не лежали раненые. Многие считали, что это одна из тех крепких фронтовых пар, которая пронесёт, не в пример прочим, свою спокойную привязанность до самого конца войны, а потом будет её нести и дальше. Горич только посмеивался, слыша такие разговоры. Он-то знал лучше всех, что Людмила вообще не принимает его в расчёт как мужчину. Со свойственной ей бесцеремонностью она переодевалась при нем, а когда он начинал возмущённо фыркать, то получал ещё и нагоняй в придачу:
Николаев больше не сомневался. Расчёты заняли несколько секунд. Получив радиограмму, Арсеньев немедленно открыл огонь. С наблюдательного пункта было хорошо видно, как разлетелось сено, маскировавшее танки. Два танка загорелись, остальные повернули обратно. Через некоторое время они появились снова, и снова Арсеньев заставил их отойти. Так повторялось несколько раз.
Вероятно, ночные залпы по станице причинили немало ущерба врагу. На дивизион наступало гораздо меньше машин, чем можно было ожидать, но немецкие танкисты изменили тактику. Они начали охватывать дивизион с флангов. Николаев разгадал этот манёвр и сообщил о нем Арсеньеву. Отходить было невозможно. Это понимали все — от Арсеньева и Яновского до любого из матросов. Прекрати дивизион огонь, повернись он спиной к врагу, и танки тут же перейдут в атаку, засыпят снарядами, догонят и уничтожат. Тут-то и пригодилась одна батарея, оставленная Арсеньевым в резерве. Она выскочила вперёд и приняла на себя загибающийся правый фланг танков. Только одному танку удалось прорваться вперёд. Времени на перезарядку не было. Командир огневого взвода Баканов и двое матросов с гранатами в руках поползли навстречу танку. Пулемётная очередь хлестнула над их головами, прижав людей к земле. Казалось, нет силы, способной оторвать их от колючей стерни.
Баканов смотрел на приближающийся танк. Это длилось несколько секунд, а может быть всего одну секунду. За спиной у троих моряков была батарея. Там, на первой боевой машине, тщательно завёрнутый в брезент, лежал бело-голубой Флаг миноносца. В кратчайший промежуток времени, не измеряемый никакими секундомерами, Баканов представил себе этот флаг, развевающийся на кургане под Ростовом, среди засыпанной снегом московской площади, на гафеле лидера «Ростов», которого Баканов никогда не видел. Он вскочил и, пригибаясь, побежал вперёд. Над головой лейтенанта прошуршал танковый снаряд. Баканов оступился, упал, мелькнула мысль, что это конец. Танк с лязгом пронёсся мимо него. В этот момент раздался взрыв противотанковой гранаты. Её бросил матрос Ефимов, который бежал вслед за Бакановым. Танк с грохотом завертелся на перебитой гусенице, стреляя куда попало. Ни один из троих, ни Баканов, ни матросы не видели, что на батарею движутся ещё два танка. Их видел Шацкий. Его боевая машина ещё не стреляла, но бывший кочегар уже успел со своими бойцами подрыть землю под передними колёсами. После ростовского боя он взял себе за правило всегда быть готовым к стрельбе прямой наводкой.
Не ожидая ничьей команды, Шацкий выпустил восемь снарядов по приближающимся танкам.
Арсеньев вскочил на крыло одной из машин и направил её в брешь, образовавшуюся после залпа Шацкого. Прямо по стерне машины вырвались на дорогу. Последней отошла третья батарея. Она задержала своим залпом танки, наступавшие с фронта. Яновский был здесь. Он ещё раз осмотрел всю огневую позицию. Несколько танков догорали среди поля, и уже занималась сухая, как порох, стерня. Яновский наклонился над телом убитого матроса. Вынул из его кармана комсомольский билет. Его окликнули с автоматического орудия Омелина. Эта машина уходила самой последней. Комиссар встал на подножку.
Дивизион уходил по узкой степной дороге на северо-восток. Было уже около трех часов дня. На боевых машинах не оставалось ни одного снаряда, но Арсеньев верил, что ему удастся вывести свою часть. Встречный бой с танками, завершившийся победой моряков, дал возможность оторваться от врага, но уже появился новый противник. Бойцы задирали головы, стараясь различить среди слепящего солнечного света ненавистные очертания «юнкерсов». Но бомбардировщики пролетели стороной, не заметив дивизиона.
Полтора десятка машин, из которых две пришлось тащить на буксире, продолжали свой путь на северо-восток. Они остановились часа два спустя на перекрёстке дорог, у сожжённого хутора. Нужно было дать хотя бы краткий отдых людям, долить воду в радиаторы, перевязать раненых.
Арсеньев пошёл вдоль колонны. Он встретил Яновского и комбата Пономарёва.
— По этой дороге должен был возвратиться Земсков с боезапасом, — сказал Арсеньев. — Будем ждать.
Ехать дальше было рискованно, но и стоять на месте представлялось не менее опасным. Моряки заняли круговую оборону. У них ведь ещё оставались винтовки, гранаты, противотанковые ружья и несколько десятков бронебойных снарядов на орудии Омелина.
Только когда начало смеркаться, Арсеньев решил двинуться. Он обошёл свой «степной корабль», приказал подготовить боевые машины к взрыву на случай, если снова встретятся танки.
Из-под вечернего облака выплыла пара «мессершмиттов»-охотников. Они летели медленно, выискивая добычу для завершения дня.
Матросы залегли в канавах у дороги и в воронках от авиабомб. Вокруг этого хутора их было немало. Орудие Омелина изготовилось к бою.
Не долетев до дивизиона, «мессершмитты» что-то заметили с восточной стороны бугра. Они скользнули туда, и за бугром застучала короткая очередь автоматической пушки. В небо протянулись трассы зенитных снарядов. До этого орудия было не более километра. Арсеньев приказал Бодрову разузнать, что там происходит.
Когда Бодров перебрался через высотку, он увидел у самой дороги гружёные «зисы» с белыми якорями на кабинах. Отогнанные зенитным огнём, самолёты улетели. У орудия стоял лейтенант в морской фуражке. Это был Андрей Земсков.
6. МОРЯКИ И КАЗАКИ
Доклад Арсеньева генералу Назаренко был краток:
— Провели встречный бой с танками, уничтожили двенадцать машин, затем, получив снаряды, двигались всю ночь. На рассвете снова вступили в бой, рассеяли до батальона мотопехоты, подавили гаубичную батарею и вот пришли сюда, в Михайловское. Убитых — двадцать один, раненых восемнадцать, потери боевой техники — одно автоматическое орудие.
Если бы Арсеньев захотел рассказывать все подробно, то это заняло бы несколько часов, но у генерала не было времени, а сам Арсеньев едва держался на ногах от усталости.
— Вот что, Сергей Петрович, — сказал генерал. — Как нам ни трудно сейчас, твоим людям надо отдохнуть. Веди дивизион в Ладовскую балку. Даю двое суток на отдых. И про наградные листы не забудь. Дело вы сделали большое. По сведениям армейской разведки, в Егорлыкской уничтожен вашими залпами штаб дивизии СС, склад горючего и много техники. Кстати, вчера командир этой самой дивизии, как стало известно, был убит вместе с представителем ставки. Кто-то бросил гранату в их машину.
— А где это случилось, товарищ генерал?
— В Песчанокопской. Ты что-нибудь слышал об этом?
— Слыхал, товарищ генерал! Машину взорвал наш разведчик из группы Земскова, которую я посылал за снарядами в Развильное.
Назаренко даже присвистнул от удивления:
— Ну и моряки! — Он повернулся к окружавшим их командирам из других частей — комната была полна народу. — Вы понимаете, товарищи, в чем главная ценность рейда дивизиона моряков? Они доказали нам всем, что при теперешней ситуации можно и нужно действовать на территории, охваченной немецкими танковыми клиньями. Немцы идут вперёд, сбивают наши заслоны, жгут станицы, но контролировать всю захваченную территорию до подхода пехоты мотомехчасти не в состоянии!
Арсеньева засыпали вопросами. Один интересовался стрельбой прямой наводкой по танкам, другой спрашивал о связи, третий о движении колонны по территории, захваченной врагом. Все это были боевые командиры-артиллеристы, которым за последний месяц десятки раз приходилось отражать атаки танков. Многие по праву могли гордиться не менее дерзкими операциями, чем та, которую осуществил стоявший перед ними хмурый моряк. Но вряд ли кому-нибудь из них пришлось за одни сутки совершить подобный манёвр среди вражеских войск, уничтожив ядро танковой дивизии вместе с её командованием.
Ещё больше расспросов было в самом дивизионе, когда боевые машины пришли в Ладовскую балку. Здесь уже сутки находились дивизионные тылы — штабной фургон, походная ремонтная мастерская-летучка, машины вещевого снабжения, продсклад, бензоцистерна, аккумуляторная станция. Для людей, которые обслуживали эти машины, сразу нашлось много работы. В штабе составляли боевые донесения, подсчитывали расход боезапаса, писали наградные листы. Слесаря и механики приводили в порядок машины. Целая очередь выстроилась в каптёрку. Шацкий требовал новую шинель, но в небольшом запасе, которым располагал дивизионный баталёр, не нашлось шинели, способной вместить широкие плечи кочегара. Пришлось выдать ему бушлат. Сомин потерял свою пилотку на подсолнечном поле во время налёта «мессеров». Теперь он уходил со склада в новенькой чёрной фуражке — мичманке, какие носят на флоте старшины.
Всюду, куда ни посмотришь, — клеили, чинили, ремонтировали. Но нельзя было ни склеить, ни починить, ни отремонтировать никого из тех, кто ещё вчера стоял рядом, подавал снаряд, просил или сам предлагал закурить, а сегодня уже вычеркнут из списков подразделений и вписан в другую книгу, называемую на штабном языке «Список безвозвратных потерь».
На опушке рощицы в Ладовской балке появился холмик с латунным якорем, выпиленным из снарядной гильзы. Тут похоронили тех, кто умер от ран на обратном пути. Уже немало таких якорей оставили матросы в степи, и все-таки потери дивизиона были невелики по сравнению с потерями других частей.
Тяжелораненых увезли в армейский госпиталь. Тех, кто отделался пустяками, взял в свои руки Юра Горич. Руки его были больше приспособлены для автомата, чем для пинцетов и ланцетов. Перевязывая раненого, он ворчал, забавляя своих пациентов:
— Неосторожно себя ведёте. Кто тебя просил ловить задом этот осколок? Если нужен кусок железа, ловил бы в руки!
Матрос, закусив губу, терпеливо ждал, пока Горич извлечёт неглубоко засевший в мягком месте осколок.
Глядя на неунывающего военфельдшера, начинали острить и раненые:
— А тебе-то что больше делать? Медицинская твоя душа!
Все хорошо знали, что старший лейтенант медслужбы Горич уже неоднократно подавал рапорт с просьбой перевести его в батарею, хоть заряжающим, и всякий раз он получал за эти рапорты нагоняй от Яновского.
К санитарной машине, около которой натянули большую палатку с красным крестом, подошёл инженер-капитан Ропак. На этот раз и ему пришлось побывать в переделке, да ещё в какой!
— Как уважаемая печень? Порошочки сейчас дадим, — Юра Горич рылся в аптечном ящике.
— Какая, к черту, печень! Разве не видите, что у меня забинтована голова?
— И в самом деле! — притворно удивился Горич. — Вот проклятый Земсков! Мало, что сам лезет, куда не следует, ещё людей с собой тащит.
Но Ропак вовсе не был расположен ругать Земскова. Он охотно рассказывал всем о том, как колонна с боезапасом шла навстречу отрезанному дивизиону. Свой первый разговор с Земсковым инженер излагал несколько произвольно, но дальше уже придерживался фактов.
— Эти молодые люди не очень вежливы, — Ропак сделал паузу, подняв волосатый палец с обручальным кольцом, — но у них есть множество превосходных качеств.
— Что вы, Марк Семёнович! — сказала Людмила, которая перебинтовывала ему глубокую ссадину на лысине. — Я считала, Андрей — очень культурный парень.
— А разве я возражаю? Он — ленинградец! Вы понимаете? Тот, кто знал старых петербуржцев…
— Какой же он старый, Марк Семёнович?
— Подождите, девушка. Ленинградца всегда можно отличить по выдержке, вежливости, такту.
Шофёр Ваня Гришин ехидно улыбнулся. Он-то слышал, как Земсков разговаривал с инженером.
Людмилу не интересовали типические черты ленинградского характера. Она закончила перевязку и ласково провела ладонью по затылку Марка Семёновича. Тот от удивления выпучил добрые и без того выпуклые глаза.
— Марк Семёнович, душенька, вы не знаете, где сейчас Земсков?
После встречи дивизиона с колонной боезапаса начальник разведки тут же уехал вперёд. Людмила так и не видала его. Встречный бой под Егорлыком и все дальнейшие события представлялись ей, как в тумане. Она думала только об Андрее, который находится в ещё более опасном месте, и совершенно забывала о том, что может сама не возвратиться из этого рейда.
— Земсков в штабе, — ответил Ропак, — вы же понимаете, что все подробности нашего рейда представляют первостепенный интерес для высшего командования!
Земсков действительно был в штабе. Под диктовку майора Будакова писарь записывал сведения, которые сообщал начальник разведки.
— В семнадцать тридцать орудие сержанта Сомина сбило пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-88», — рассказывал Земсков. — Если бы не Сомин, наш боезапас был бы взорван. Орудие открывало огонь более тридцати раз…
— Пишите, — перебил Будаков, — сбит один самолёт. Все у вас, Земсков?
— Необходимо отметить действия расчёта Сомина во время конвоирования колонны с боезапасом. Прошу отметить также, что инженер-капитан Ропак проявил большую выдержку во время налёта и потом, когда мы встретили конный патруль противника.
Земсков не сказал о том, что этот патруль был уничтожен только благодаря его собственной смелости и находчивости. Но Будакова не интересовали никакие проявления героизма. Он уже хотел отпустить Земскова, когда в штабной фургон взобрался Ропак.
— Александр Иванович, я пришёл специально, чтобы, как начальник боепитания, доложить вам об исключительной смелости и упорстве, проявленных лейтенантом Земсковым.
Будаков тщательно расправил свои усы:
— Вы, товарищи командиры, сговорились, что ли, расхваливать друг друга? Ну, какие там ещё геройские подвиги?
Слушая рассказ инженера, Будаков нетерпеливо постукивал карандашиком по столу. Земсков попросил разрешения уйти и выпрыгнул из штабного фургона. Он чуть не сбил с ног Шубину.
— Людмила! Давно вас не видел! Ну, как вам все это нравится? Хорошо хоть со мной не поехали.
Людмила ждала, что Андрей скажет ей что-нибудь ещё, но Земскову было не до неё. Он был возмущён тем, как безразлично отнёсся начальник штаба ко всему, что ему было доложено.
В фургоне раздавались короткие очереди пишущей машинки, прерываемые неторопливым баском Будакова.
«Он мне ещё не раз напакостит, — подумал Земсков, — ну, да черт с ним. Моё дело — разведка».
Людмила все ещё стояла рядом.
— Вы сюда? — спросил лейтенант.
Она пришла специально, чтобы его увидеть, побежала стремглав, как только освободилась в санчасти, а он даже внимания на неё не обращает. Людмила ответила с деланой небрежностью:
— Да, сюда, к Александру Ивановичу.
— А! — сказал Земсков. — Ну, я пошёл.
Людмила осталась стоять у штабного фургона. Из двери высунулась длинная голова Будакова:
— Пожалуйте, Людмила Васильевна!
Людмила подумала и вошла, но как только майор отослал писаря, она тоже поднялась, вытянув руки по швам:
— Разрешите идти, товарищ майор? — и, не дожидаясь разрешения, выпрыгнула из фургона.
Вечер уже наступил. Впереди была ночь и целый свободный день. Целый день отдыха! Кое-кто улёгся пораньше спать, некоторые сели за письма.
По улице проехали шагом казаки — десятка два — три всадников на рыжих донских лошадях. Длинные тени скользили рядом с ними по дороге, по стенам хат.
Яновский писал письмо, хоть и не знал, когда и где удастся его отправить. Услышав цокот копыт, он посмотрел в окно и с удовольствием отметил ладную фигуру старшего лейтенанта, ехавшего впереди на поджаром гнедом жеребце с длинной шеей, тонкими мускулистыми ногами и маленькими копытами. Жеребец прижимал уши, пенил мундштук, косил большим золотым глазом на окна, горящие закатным огнём.
«Красивый конь», — подумал комиссар.
«…Приходится только удивляться, — писал Яновский, — выносливости и терпению наших матросов. Я думаю сейчас о том, что заставляет их так спокойно и твёрдо переносить невероятные трудности этих дней? Примеров подлинного героизма было столько, что просто не представляется возможным их описать. Сегодня и завтра мы сможем, наконец, отдохнуть…»
Наводчик второй батареи Ефимов тоже писал письмо. Он сидел на завалинке, сдвинув на затылок бескозырку, и сосредоточенно работал огрызком карандаша:
«…А если правду вам описать, так положение наше очень тяжёлое. Авиация жмёт с утра до ночи, не даёт поднять голову, и каждый день ведём бои с танками. Иногда думаю: будь, что будет, все равно погибать, а посмотришь на капитан-лейтенанта Арсеньева или на комиссара Яновского, так становится стыдно. Им потрудней, к примеру, чем нам, посколько отвечают за нас всех, и перед высшим командованием тоже, а своей уверенности никогда не теряют, и из любых трудностей нас выводят с победой, как было, к примеру, вчера. И подвести их мы не имеем никакого полного права, видя такие примеры морского геройства».
Ефимов послюнявил карандаш, поднял глаза и просиял:
— Вот это жеребец! Англо-донец — красота!
Кавалерист гордо и весело взглянул на бойца в смешанной форме:
— Пиши, пиши, писатель! Чего рот раззявил? Давай сменяю жеребца на твой пароход!
Ефимову хотелось ответить что-нибудь не менее остроумное, но всадник тронул шпорами бока лошади в тех местах, где густо-коричневая блестящая шерсть переходила в нежную желтизну подпалин. Жеребец перебрал передними ногами, натянул повод и пошёл крупной, размашистой рысью, а остальные лошади, поспевая за ним, перешли на короткий галоп. Маленький отряд скрылся, подняв облако вечерней пыли, пронизанной отлогими лучами.
Писарчук стоял на вахте у орудия. Он тоже смотрел на всадников, пока они не скрылись, потом его внимание привлёк подозрительный гул. Привычно взглянув на залитую солнцем сторону неба, он заметил вдалеке несколько самолётов.
По сигналу «Воздух!» расчёт занял места на орудии. Сомин навёл бинокль и увидел три тяжёлых транспортных самолёта «Дорнье-216» в сопровождении истребителей. Стрелять по ним на таком расстоянии было бесполезно. Самолёты прошли стороной, и Сомин скомандовал «Отбой!», а вскоре с юго-востока донеслись винтовочные выстрелы и пулемётные очереди.
Минут через десять по селу пронёсся карьером кавалерист, видимо из того самого отряда, который только недавно проехал в обратном направлении. Всадник резко осадил лошадь рядом с группой моряков, которые курили у колодца, беседуя с двумя женщинами. Здесь же находился, конечно, и Косотруб. На сей раз его гитара была украшена голубым бантом.
— Где ваш командир? — крикнул кавалерист. — Высадился воздушный десант.
Яновский вышел из избы, застёгивая на ходу китель:
— Где десант? Сколько примерно человек?
— Там, в роще, прямо по шоссе. Человек сорок парашютистов с пулемётами. А может, больше.
— Скачите к вашему командиру. Из рощи никого не выпускать! Будем через десять минут.
Яновский задумался только на мгновенье: «Пожалуй, обойдусь без Арсеньева, и десант упускать нельзя. Обойдусь без Арсеньева!»
Он взял две боевые машины из второй батареи. «Этого, пожалуй, хватит».
Солнце уже село, когда «студебеккеры» остановились на пригорке, не доезжая полутора километров до рощи, обложенной со всех сторон редкой цепочкой спешившихся кавалеристов. Неподалёку, в ложбинке, стояли коноводы с лошадьми.
— Командир, ко мне! — крикнул Яновский с подножки машины. Подскакал старший лейтенант на англо-донском жеребце. Яновский уже принял решение.
— Накапливайтесь вон в той балочке. Атака немедленно после залпа. Людей с противоположной стороны рощи уберите.
Чернявый казак быстро сообразил, что от него требуется. Он не впервые встречался с «катюшей».
— Слушаюсь, товарищ начальник. Все ясно!
Орудия уже были наведены. Яновский махнул рукой:
— Залп!
Зашипели, завыли реактивные снаряды, и, как только раздались разрывы, казаки наискосок из ложбинки помчались в атаку с обнажёнными клинками над головой. Моряки хорошо видели с пригорка, как они рубили на скаку выбегавших из горящей рощи парашютистов. Двое фашистов вытащили из рощи пулемёт и уже готовы были открыть огонь в упор по казакам, но на них налетел старший лейтенант на гнедом жеребце. Дважды сверкнул клинок. Пулемёт не выпустил ни одной пули.
Все было кончено в течение нескольких минут. Яновский подождал, пока кавалеристы прочёсывали рощу, чтобы в ней никого не осталось. Снова подъехал командир казаков. Ефимов сказал другому матросу:
— В первый раз вижу кавалерийскую атаку. Как в кино!
Казак подмигнул ему, как старому знакомому:
— А ваш пароход — тоже ничего! Так дали, что и нам, почитай, нисколько не оставили.
— Не пароход, а корабль, — серьёзно поправил Ефимов, — корабль в степи!
Эти слова любили повторять в дивизионе.
— Как ваша фамилия? — спросил Яновский казачьего командира. — Передайте вашему начальнику, что комиссар гвардейской морской части объявил вам благодарность.
— Старший лейтенант Шелест, — чётко ответил кавалерист, прикладывая ладонь к козырьку. — Передам лично генералу Кириленко, как моряки взаимодействовали с казаками.
В то время как Яновский со своими двумя машинами возвращался в Ладовскую балку с юга, с севера въехал в станицу лейтенант Рощин. Он положил на стол перед Арсеньевым боевое распоряжение: «Задержать танковые колонны в районе посёлка Хлебороб».
— Отдохнули… — сказал Арсеньев.
— Провели встречный бой с танками, уничтожили двенадцать машин, затем, получив снаряды, двигались всю ночь. На рассвете снова вступили в бой, рассеяли до батальона мотопехоты, подавили гаубичную батарею и вот пришли сюда, в Михайловское. Убитых — двадцать один, раненых восемнадцать, потери боевой техники — одно автоматическое орудие.
Если бы Арсеньев захотел рассказывать все подробно, то это заняло бы несколько часов, но у генерала не было времени, а сам Арсеньев едва держался на ногах от усталости.
— Вот что, Сергей Петрович, — сказал генерал. — Как нам ни трудно сейчас, твоим людям надо отдохнуть. Веди дивизион в Ладовскую балку. Даю двое суток на отдых. И про наградные листы не забудь. Дело вы сделали большое. По сведениям армейской разведки, в Егорлыкской уничтожен вашими залпами штаб дивизии СС, склад горючего и много техники. Кстати, вчера командир этой самой дивизии, как стало известно, был убит вместе с представителем ставки. Кто-то бросил гранату в их машину.
— А где это случилось, товарищ генерал?
— В Песчанокопской. Ты что-нибудь слышал об этом?
— Слыхал, товарищ генерал! Машину взорвал наш разведчик из группы Земскова, которую я посылал за снарядами в Развильное.
Назаренко даже присвистнул от удивления:
— Ну и моряки! — Он повернулся к окружавшим их командирам из других частей — комната была полна народу. — Вы понимаете, товарищи, в чем главная ценность рейда дивизиона моряков? Они доказали нам всем, что при теперешней ситуации можно и нужно действовать на территории, охваченной немецкими танковыми клиньями. Немцы идут вперёд, сбивают наши заслоны, жгут станицы, но контролировать всю захваченную территорию до подхода пехоты мотомехчасти не в состоянии!
Арсеньева засыпали вопросами. Один интересовался стрельбой прямой наводкой по танкам, другой спрашивал о связи, третий о движении колонны по территории, захваченной врагом. Все это были боевые командиры-артиллеристы, которым за последний месяц десятки раз приходилось отражать атаки танков. Многие по праву могли гордиться не менее дерзкими операциями, чем та, которую осуществил стоявший перед ними хмурый моряк. Но вряд ли кому-нибудь из них пришлось за одни сутки совершить подобный манёвр среди вражеских войск, уничтожив ядро танковой дивизии вместе с её командованием.
Ещё больше расспросов было в самом дивизионе, когда боевые машины пришли в Ладовскую балку. Здесь уже сутки находились дивизионные тылы — штабной фургон, походная ремонтная мастерская-летучка, машины вещевого снабжения, продсклад, бензоцистерна, аккумуляторная станция. Для людей, которые обслуживали эти машины, сразу нашлось много работы. В штабе составляли боевые донесения, подсчитывали расход боезапаса, писали наградные листы. Слесаря и механики приводили в порядок машины. Целая очередь выстроилась в каптёрку. Шацкий требовал новую шинель, но в небольшом запасе, которым располагал дивизионный баталёр, не нашлось шинели, способной вместить широкие плечи кочегара. Пришлось выдать ему бушлат. Сомин потерял свою пилотку на подсолнечном поле во время налёта «мессеров». Теперь он уходил со склада в новенькой чёрной фуражке — мичманке, какие носят на флоте старшины.
Всюду, куда ни посмотришь, — клеили, чинили, ремонтировали. Но нельзя было ни склеить, ни починить, ни отремонтировать никого из тех, кто ещё вчера стоял рядом, подавал снаряд, просил или сам предлагал закурить, а сегодня уже вычеркнут из списков подразделений и вписан в другую книгу, называемую на штабном языке «Список безвозвратных потерь».
На опушке рощицы в Ладовской балке появился холмик с латунным якорем, выпиленным из снарядной гильзы. Тут похоронили тех, кто умер от ран на обратном пути. Уже немало таких якорей оставили матросы в степи, и все-таки потери дивизиона были невелики по сравнению с потерями других частей.
Тяжелораненых увезли в армейский госпиталь. Тех, кто отделался пустяками, взял в свои руки Юра Горич. Руки его были больше приспособлены для автомата, чем для пинцетов и ланцетов. Перевязывая раненого, он ворчал, забавляя своих пациентов:
— Неосторожно себя ведёте. Кто тебя просил ловить задом этот осколок? Если нужен кусок железа, ловил бы в руки!
Матрос, закусив губу, терпеливо ждал, пока Горич извлечёт неглубоко засевший в мягком месте осколок.
Глядя на неунывающего военфельдшера, начинали острить и раненые:
— А тебе-то что больше делать? Медицинская твоя душа!
Все хорошо знали, что старший лейтенант медслужбы Горич уже неоднократно подавал рапорт с просьбой перевести его в батарею, хоть заряжающим, и всякий раз он получал за эти рапорты нагоняй от Яновского.
К санитарной машине, около которой натянули большую палатку с красным крестом, подошёл инженер-капитан Ропак. На этот раз и ему пришлось побывать в переделке, да ещё в какой!
— Как уважаемая печень? Порошочки сейчас дадим, — Юра Горич рылся в аптечном ящике.
— Какая, к черту, печень! Разве не видите, что у меня забинтована голова?
— И в самом деле! — притворно удивился Горич. — Вот проклятый Земсков! Мало, что сам лезет, куда не следует, ещё людей с собой тащит.
Но Ропак вовсе не был расположен ругать Земскова. Он охотно рассказывал всем о том, как колонна с боезапасом шла навстречу отрезанному дивизиону. Свой первый разговор с Земсковым инженер излагал несколько произвольно, но дальше уже придерживался фактов.
— Эти молодые люди не очень вежливы, — Ропак сделал паузу, подняв волосатый палец с обручальным кольцом, — но у них есть множество превосходных качеств.
— Что вы, Марк Семёнович! — сказала Людмила, которая перебинтовывала ему глубокую ссадину на лысине. — Я считала, Андрей — очень культурный парень.
— А разве я возражаю? Он — ленинградец! Вы понимаете? Тот, кто знал старых петербуржцев…
— Какой же он старый, Марк Семёнович?
— Подождите, девушка. Ленинградца всегда можно отличить по выдержке, вежливости, такту.
Шофёр Ваня Гришин ехидно улыбнулся. Он-то слышал, как Земсков разговаривал с инженером.
Людмилу не интересовали типические черты ленинградского характера. Она закончила перевязку и ласково провела ладонью по затылку Марка Семёновича. Тот от удивления выпучил добрые и без того выпуклые глаза.
— Марк Семёнович, душенька, вы не знаете, где сейчас Земсков?
После встречи дивизиона с колонной боезапаса начальник разведки тут же уехал вперёд. Людмила так и не видала его. Встречный бой под Егорлыком и все дальнейшие события представлялись ей, как в тумане. Она думала только об Андрее, который находится в ещё более опасном месте, и совершенно забывала о том, что может сама не возвратиться из этого рейда.
— Земсков в штабе, — ответил Ропак, — вы же понимаете, что все подробности нашего рейда представляют первостепенный интерес для высшего командования!
Земсков действительно был в штабе. Под диктовку майора Будакова писарь записывал сведения, которые сообщал начальник разведки.
— В семнадцать тридцать орудие сержанта Сомина сбило пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-88», — рассказывал Земсков. — Если бы не Сомин, наш боезапас был бы взорван. Орудие открывало огонь более тридцати раз…
— Пишите, — перебил Будаков, — сбит один самолёт. Все у вас, Земсков?
— Необходимо отметить действия расчёта Сомина во время конвоирования колонны с боезапасом. Прошу отметить также, что инженер-капитан Ропак проявил большую выдержку во время налёта и потом, когда мы встретили конный патруль противника.
Земсков не сказал о том, что этот патруль был уничтожен только благодаря его собственной смелости и находчивости. Но Будакова не интересовали никакие проявления героизма. Он уже хотел отпустить Земскова, когда в штабной фургон взобрался Ропак.
— Александр Иванович, я пришёл специально, чтобы, как начальник боепитания, доложить вам об исключительной смелости и упорстве, проявленных лейтенантом Земсковым.
Будаков тщательно расправил свои усы:
— Вы, товарищи командиры, сговорились, что ли, расхваливать друг друга? Ну, какие там ещё геройские подвиги?
Слушая рассказ инженера, Будаков нетерпеливо постукивал карандашиком по столу. Земсков попросил разрешения уйти и выпрыгнул из штабного фургона. Он чуть не сбил с ног Шубину.
— Людмила! Давно вас не видел! Ну, как вам все это нравится? Хорошо хоть со мной не поехали.
Людмила ждала, что Андрей скажет ей что-нибудь ещё, но Земскову было не до неё. Он был возмущён тем, как безразлично отнёсся начальник штаба ко всему, что ему было доложено.
В фургоне раздавались короткие очереди пишущей машинки, прерываемые неторопливым баском Будакова.
«Он мне ещё не раз напакостит, — подумал Земсков, — ну, да черт с ним. Моё дело — разведка».
Людмила все ещё стояла рядом.
— Вы сюда? — спросил лейтенант.
Она пришла специально, чтобы его увидеть, побежала стремглав, как только освободилась в санчасти, а он даже внимания на неё не обращает. Людмила ответила с деланой небрежностью:
— Да, сюда, к Александру Ивановичу.
— А! — сказал Земсков. — Ну, я пошёл.
Людмила осталась стоять у штабного фургона. Из двери высунулась длинная голова Будакова:
— Пожалуйте, Людмила Васильевна!
Людмила подумала и вошла, но как только майор отослал писаря, она тоже поднялась, вытянув руки по швам:
— Разрешите идти, товарищ майор? — и, не дожидаясь разрешения, выпрыгнула из фургона.
Вечер уже наступил. Впереди была ночь и целый свободный день. Целый день отдыха! Кое-кто улёгся пораньше спать, некоторые сели за письма.
По улице проехали шагом казаки — десятка два — три всадников на рыжих донских лошадях. Длинные тени скользили рядом с ними по дороге, по стенам хат.
Яновский писал письмо, хоть и не знал, когда и где удастся его отправить. Услышав цокот копыт, он посмотрел в окно и с удовольствием отметил ладную фигуру старшего лейтенанта, ехавшего впереди на поджаром гнедом жеребце с длинной шеей, тонкими мускулистыми ногами и маленькими копытами. Жеребец прижимал уши, пенил мундштук, косил большим золотым глазом на окна, горящие закатным огнём.
«Красивый конь», — подумал комиссар.
«…Приходится только удивляться, — писал Яновский, — выносливости и терпению наших матросов. Я думаю сейчас о том, что заставляет их так спокойно и твёрдо переносить невероятные трудности этих дней? Примеров подлинного героизма было столько, что просто не представляется возможным их описать. Сегодня и завтра мы сможем, наконец, отдохнуть…»
Наводчик второй батареи Ефимов тоже писал письмо. Он сидел на завалинке, сдвинув на затылок бескозырку, и сосредоточенно работал огрызком карандаша:
«…А если правду вам описать, так положение наше очень тяжёлое. Авиация жмёт с утра до ночи, не даёт поднять голову, и каждый день ведём бои с танками. Иногда думаю: будь, что будет, все равно погибать, а посмотришь на капитан-лейтенанта Арсеньева или на комиссара Яновского, так становится стыдно. Им потрудней, к примеру, чем нам, посколько отвечают за нас всех, и перед высшим командованием тоже, а своей уверенности никогда не теряют, и из любых трудностей нас выводят с победой, как было, к примеру, вчера. И подвести их мы не имеем никакого полного права, видя такие примеры морского геройства».
Ефимов послюнявил карандаш, поднял глаза и просиял:
— Вот это жеребец! Англо-донец — красота!
Кавалерист гордо и весело взглянул на бойца в смешанной форме:
— Пиши, пиши, писатель! Чего рот раззявил? Давай сменяю жеребца на твой пароход!
Ефимову хотелось ответить что-нибудь не менее остроумное, но всадник тронул шпорами бока лошади в тех местах, где густо-коричневая блестящая шерсть переходила в нежную желтизну подпалин. Жеребец перебрал передними ногами, натянул повод и пошёл крупной, размашистой рысью, а остальные лошади, поспевая за ним, перешли на короткий галоп. Маленький отряд скрылся, подняв облако вечерней пыли, пронизанной отлогими лучами.
Писарчук стоял на вахте у орудия. Он тоже смотрел на всадников, пока они не скрылись, потом его внимание привлёк подозрительный гул. Привычно взглянув на залитую солнцем сторону неба, он заметил вдалеке несколько самолётов.
По сигналу «Воздух!» расчёт занял места на орудии. Сомин навёл бинокль и увидел три тяжёлых транспортных самолёта «Дорнье-216» в сопровождении истребителей. Стрелять по ним на таком расстоянии было бесполезно. Самолёты прошли стороной, и Сомин скомандовал «Отбой!», а вскоре с юго-востока донеслись винтовочные выстрелы и пулемётные очереди.
Минут через десять по селу пронёсся карьером кавалерист, видимо из того самого отряда, который только недавно проехал в обратном направлении. Всадник резко осадил лошадь рядом с группой моряков, которые курили у колодца, беседуя с двумя женщинами. Здесь же находился, конечно, и Косотруб. На сей раз его гитара была украшена голубым бантом.
— Где ваш командир? — крикнул кавалерист. — Высадился воздушный десант.
Яновский вышел из избы, застёгивая на ходу китель:
— Где десант? Сколько примерно человек?
— Там, в роще, прямо по шоссе. Человек сорок парашютистов с пулемётами. А может, больше.
— Скачите к вашему командиру. Из рощи никого не выпускать! Будем через десять минут.
Яновский задумался только на мгновенье: «Пожалуй, обойдусь без Арсеньева, и десант упускать нельзя. Обойдусь без Арсеньева!»
Он взял две боевые машины из второй батареи. «Этого, пожалуй, хватит».
Солнце уже село, когда «студебеккеры» остановились на пригорке, не доезжая полутора километров до рощи, обложенной со всех сторон редкой цепочкой спешившихся кавалеристов. Неподалёку, в ложбинке, стояли коноводы с лошадьми.
— Командир, ко мне! — крикнул Яновский с подножки машины. Подскакал старший лейтенант на англо-донском жеребце. Яновский уже принял решение.
— Накапливайтесь вон в той балочке. Атака немедленно после залпа. Людей с противоположной стороны рощи уберите.
Чернявый казак быстро сообразил, что от него требуется. Он не впервые встречался с «катюшей».
— Слушаюсь, товарищ начальник. Все ясно!
Орудия уже были наведены. Яновский махнул рукой:
— Залп!
Зашипели, завыли реактивные снаряды, и, как только раздались разрывы, казаки наискосок из ложбинки помчались в атаку с обнажёнными клинками над головой. Моряки хорошо видели с пригорка, как они рубили на скаку выбегавших из горящей рощи парашютистов. Двое фашистов вытащили из рощи пулемёт и уже готовы были открыть огонь в упор по казакам, но на них налетел старший лейтенант на гнедом жеребце. Дважды сверкнул клинок. Пулемёт не выпустил ни одной пули.
Все было кончено в течение нескольких минут. Яновский подождал, пока кавалеристы прочёсывали рощу, чтобы в ней никого не осталось. Снова подъехал командир казаков. Ефимов сказал другому матросу:
— В первый раз вижу кавалерийскую атаку. Как в кино!
Казак подмигнул ему, как старому знакомому:
— А ваш пароход — тоже ничего! Так дали, что и нам, почитай, нисколько не оставили.
— Не пароход, а корабль, — серьёзно поправил Ефимов, — корабль в степи!
Эти слова любили повторять в дивизионе.
— Как ваша фамилия? — спросил Яновский казачьего командира. — Передайте вашему начальнику, что комиссар гвардейской морской части объявил вам благодарность.
— Старший лейтенант Шелест, — чётко ответил кавалерист, прикладывая ладонь к козырьку. — Передам лично генералу Кириленко, как моряки взаимодействовали с казаками.
В то время как Яновский со своими двумя машинами возвращался в Ладовскую балку с юга, с севера въехал в станицу лейтенант Рощин. Он положил на стол перед Арсеньевым боевое распоряжение: «Задержать танковые колонны в районе посёлка Хлебороб».
— Отдохнули… — сказал Арсеньев.
ГЛАВА VII
ПО УСТАВУ СЕРДЦА
1. ДО ДЕВЯТИ ЧАСОВ УТРА…
Морской дивизион хорошо знали по всему фронту. Он, пожалуй, стоил полка. Отходя от станицы к станице, возвращаясь назад, двигаясь параллельно танковым колоннам, Арсеньев вступал в бой по нескольку раз в день и каким-то чудом выводил свою часть из-под удара, когда казалось, что спасения не будет. Потери дивизиона по сравнению с другими частями были не велики, но все-таки людей не хватало. Многим рядовым краснофлотцам приходилось выполнять обязанности младших командиров, а некоторые сержанты и старшины командовали взводами. Среди них был и Сомин. После того как из трех зенитно-противотанковых орудий осталось два, а пулемётную машину окончательно закрепили за разведкой, батарея превратилась во взвод. Его командиром назначили Сомина. Он все ещё ходил с забинтованной рукой, забегая в свободную минуту на перевязку в санчасть. Обычно его перевязывала Людмила. Теперь они были друзьями, и хотя девушка не говорила Сомину ничего такого, что не могла бы сказать каждому, она всегда заканчивала словами:
— Ты, Володька, понимаешь меня лучше всех, а главное, не читаешь мораль.
Вторым её другом был Горич. В начале совместной службы он, конечно, попытался за ней поухаживать. Старший лейтенант медслужбы никогда не мог пожаловаться на равнодушие женщин. Здесь он, по-видимому, успеха не имел. Что происходило в санитарном автобусе, осталось тайной, однако бойцы видели, как однажды ночью Юра выскочил из машины в одних трусах. Из двери высунулась растрёпанная Людмила с Юриным пистолетом в руках.
Потом было не до ухаживаний. Но когда начались непрерывные бои и марш-манёвры на сотни километров, старший лейтенант медслужбы не раз говорил, что лучшей помощницы и желать нечего. Она командовала санинструкторами батарей, как когда-то зенитчиками, не давала спуску никому, в том числе и Горичу, но и себя не жалела тоже. Когда в штабе внезапно вспомнили о старом решении отчислить Шубину из части, Горич заявил:
— Пусть отчисляют вместе со мной. А лучше — пусть пошлют вдвоём в батарею. Меня — командиром взвода, а Людмилу санинструктором.
Их всегда видели вместе. Жили они оба в санитарном автобусе, когда там не лежали раненые. Многие считали, что это одна из тех крепких фронтовых пар, которая пронесёт, не в пример прочим, свою спокойную привязанность до самого конца войны, а потом будет её нести и дальше. Горич только посмеивался, слыша такие разговоры. Он-то знал лучше всех, что Людмила вообще не принимает его в расчёт как мужчину. Со свойственной ей бесцеремонностью она переодевалась при нем, а когда он начинал возмущённо фыркать, то получал ещё и нагоняй в придачу: