Страница:
На этом и порешили.
4. БАНЯ
5. ГОРЫ — ПОЗАДИ
ГЛАВА XI
1. КУБАНСКАЯ СТОЛИЦА
Кубанская столица — Краснодар — переживала первые месяцы после освобождения. Город, ещё заваленный щебнем, изрытый воронками, медленно приходил в себя от пережитых потрясений. Многие большие дома на главной улице — Красной — были взорваны при отступлении гитлеровских войск. Тавровые балки, причудливо изогнутые и исковерканные, торчали из провалов стен. Обвалившиеся перекрытия и простенки лежали внутри разрушенных зданий, уже поросшие травой, которая как будто стремилась скрыть от глаз эти безобразные груды. Трава рвалась отовсюду. Она пользовалась любым промежутком между штукатуркой и ржавым железом, чтобы выскочить наружу. Бледно-зеленые стебельки вставали щёточкой над булыжником и между тротуарными плитами. Бурьян вымахнулся по верхам стен, лишённых кровли, и над искорёженными крышами, лежащими прямо на земле.
Может быть, именно благодаря обилию зелени и цветов мрачная и жестокая картина раздавленного, окровавленного города казалась не такой страшной. За зеленью бульваров не видны были обшарпанные фасады и чёрные дыры окон. Белая акация, которая так украшает южные русские города, цвела и здесь. По вечерам её сильный медвяный аромат брал верх над запахом бензина и горелого машинного масла, характерным для любого населённого пункта, лежащего на пути к фронту.
Ещё не пришло время, когда дома обрастут дощатыми помостами и розовый свежий кирпич ляжет на изломы почерневшего старого кирпича, опалённого войной. Однако уже сейчас город пытался наладить нормальную жизнь. С утра гудела рыночная площадь. Полотняные полосы, прибитые четырьмя гвоздями у дверей домов, сообщали наскоро написанными неуклюжими буквами о том, что здесь находится булочная или столовая, юридическая консультация или аптека. По расчищенным рельсам улицы Красной прошёл первый трамвай. За ним бежали мальчишки, а сердитый кондуктор совсем по-мирному грозил им пальцем с задней площадки.
С утра до вечера люди переполняли главные улицы, магазины, скверы, недавно открывшиеся советские учреждения, где подчас не хватало не только столов, но и сотрудников. У каждого из жителей города обнаружилось множество неотложных дел. Люди вышли из состояния скованности, освободились от страха, вырвались на свежий воздух, как та зелёная трава, что пробилась среди развалин. Женщины, молодые и пожилые, мужчины постарше и подростки обоего пола торопились наверстать время, вырезанное из жизни многомесячным оцепенением фашистской оккупации, рамками комендантского часа, распоряжениями властей, всегда заканчивавшимися одной и той же угрозой: «Расстрел». Клочки этих белых листков, которыми были заклеены все углы и афишные тумбы, ещё оставались кое-где, как пятна смертельной болезни на теле выздоравливающего.
Молодые мужчины в гражданской одежде почти не встречались на улицах Краснодара. Война уже давно надела на них гимнастёрки и кирзовые сапоги и забросила с берегов Кубани в другие города, к другим рекам. Зато в Краснодаре можно было увидеть тысячи мужчин в гимнастёрках и кителях — уроженцев Сибири и Ленинграда, Баку и Алма-Аты, Кавказа, Алтая и других мест нашей большой земли. Попадались и женщины в военной форме — главным образом врачи и сестры из многочисленных госпиталей. Их узнавали по маленькой золотой чаще на погонах, из которой аллегорическая змея пила напиток мудрости.
Статная черноволосая девушка, остановившаяся у центрального сквера, не имела этой эмблемы. Её помятые полевые погоны были украшены стремительными молниями — знаком военных связистов. Девушка не отрывала взгляда от дома на противоположной стороне улицы. На воротах чернели острые готические буквы: «Feldskommandatur», перечёркнутые накрест двумя энергичными мазками красной краски. Повыше той же краской было написано: «Хозяйство Назаренко».
Когда у открытого окна второго этажа появился смуглый, нестарый ещё человек с генеральскими погонами на летней гимнастёрке, девушка рванулась вперёд и побежала через улицу. Она хотела что-то крикнуть, но в это время окно закрылось. Тогда она решительно подошла к калитке в воротах и стукнула по ней кулаком. Калитка приоткрылась. Пожилой солдат вышел на тротуар и укоризненно покачал головой:
— Ну, сколько раз тебе надо объяснять? Генерал занят. Шестнадцатый раз говорю. И какие у тебя могут быть дела к генералу?
— Да поймите вы, — начала девушка, наступая на солдата, — мне надо…
— Ничего я не обязан понимать! Не имею права пускать посторонних, да ещё, так сказать, женского рода.
— Вот чудак! Какая же я посторонняя? Вы хоть выслушайте меня, а то, честное слово, будет хуже!
Лицо солдата выразило неподдельное страдание:
— И что за напасть на меня навалилась! Уйди, говорят тебе, а будешь скандалить — прямо в Особый отдел! Ясно?
У ворот затормозил изрядно потрёпанный «виллис», весь в комуфляжных жёлто-коричневых пятнах. Из машины вышли двое моряков: высокий капитан 2 ранга с Золотой Звездой Героя и коренастый подполковник береговой обороны.
— Людмила! — радостно закричал подполковник. — Вот так встреча!
— Владимир Яковлевич! Вы здесь?! — девушка кинулась к морякам, но, круто остановившись на полдороге, резким движением оправила гимнастёрку под флотским ремнём и поднесла руку к пилотке: — Товарищ гвардии капитан второго ранга! Радист третьего класса сержант Шубина прибыла для прохождения службы.
Арсеньев пожал руку девушки и быстро прошёл в калитку. Вероятно, он очень спешил.
— Ты как сюда попала? — спросил Яновский, который искренне обрадовался встрече со своей верной сиделкой. Людмила от волнения не могла вымолвить ни слова. Окно второго этажа снова распахнулось, и оттуда прозвучал голос Назаренко:
— Заходи, Владимир Яковлевич! Что, знакомую встретил?
— Иду, товарищ генерал! — отозвался Яновский. — Ты меня жди, Людмила. Мы быстро. И поедем с нами в полк. Документы оформим потом. Хочешь?
Не дожидаясь ответа, он прошёл во двор, по-молодому взбежал на второй этаж и вошёл в кабинет генерала.
Разговор с генералом Назаренко был действительно краток.
— Участок у вас нелёгкий, — сказал генерал, подходя к карте. — Как обычно! — добавил он с едва заметной усмешкой. — «Голубая линия» проходит так…
Широкая синяя полоса на карте отмечала систему долговременной обороны противника, прикрывающую Таманский полуостров.
— Западнее станицы Крымской — первая линия. Будете действовать здесь!
Арсеньев и Яновский вынули свои карты.
— Поддерживаете старых знакомцев — поливановцев, — продолжал генерал. — Противник располагает крупнокалиберной артиллерией. Много авиации. Против вас — тоже старые знакомые — танковая дивизия СС — та самая, с которой имели дело под Егорлыком. Начало артподготовки назначено на пять ноль-ноль.
Генерал сел за стол:
— Попрошу вас поближе. Садитесь. Вот общая схема огневых средств противника. Схему вашего участка возьмёте в штабе. Надеюсь, моряки-разведчики уточнят её в ходе боя.
Получив боевую задачу, Арсеньев и Яновский вышли к своей машине. Людмила ждала их.
— Ну, теперь рассказывай по порядку, — Яновский уселся на заднее сиденье, — садись сюда! Вещи твои где?
— Какие там вещи! — рассмеялась Людмила. — Я сама себе не верю, что встретила вас.
Она рассказала, как пошла учиться в школу связи на бодистку, а потом перешла на отделение, готовящее полевых радистов.
— И вот закончила наконец. Скучища там жуткая!
— Как же ты попала к штабу ГМЧ? — спросил Яновский. — Случайно или специально пришла?
— Если по-честному, то специально, Владимир Яковлевич.
— Ах, да! Ведь у тебя тут старый знакомый — Рощин, — вспомнил Яновский.
Людмила вспыхнула:
— От вас не ожидала, Владимир Яковлевич!
— Ну, не сердись! А что плохого, если бы ты действительно шла к Рощину? — Яновский смотрел весело и лукаво. — Что брови насупила? Глазища так и горят!
— Я в полк хотела обратно, вот что! — выпалила Людмила. — Думала обратиться прямо к генералу. Третий день его караулю, все никак не поймаю, а внутрь не пускают. Наставили идолов! И тут вы подъехали… — Её сердитое лицо вдруг осветилось радостной улыбкой, — к счастью!
Капитан 2 ранга, сидевший рядом с шофёром, обернулся назад и тоже улыбнулся. Это бывало с ним не часто.
Машина шла полным ходом по гладкому шоссе. Арсеньев торопил водителя. Ему хотелось прибыть в часть ещё дотемна, чтобы успеть подготовиться к выходу на передовую. Мимо промелькнули дома и сады станицы Северской, дробно прогрохотал мост над речкой Убинка. Коротенький «виллис», подпрыгивая, мчался вслед за солнцем, которое опускалось все ниже. Вот проехали уже Ильскую, Холмскую, Ахтырскую. Шоссе перерезало обширную станицу Абинскую. Суровой шапсугской зимой эта станица, находившаяся на расстоянии каких-нибудь пятнадцати километров от переднего края, казалась недостижимой. Теперь её проскочили без остановки. Солнце уже село, когда «виллис» остановился в густом лиственном лесу, где размещался полк моряков. Командир и начальник политотдела скрылись в штабной палатке, а Людмила вдруг поняла, что у неё-то, собственно, нет места в полку. В санчасти — чужие люди, и потом какое она сейчас имеет отношение к медицине?
Вокруг не было ни души, кроме часового у штаба, который приветствовал Людмилу по-ефрейторски, как высокое начальство. Но Людмиле было не до шуток. Больше всего она боялась встретить Земскова. Этой встречи она ждала много месяцев, потом специально уехала, чтобы не видеть его, а сейчас Андрей мог попасться на каждом шагу.
Людмила инстинктивно поправила волосы, обдёрнула гимнастёрку и пошла по широкой просеке между деревьями. Просека вывела её на большую поляну. Здесь в полумраке девушка увидела знакомые силуэты автоматических пушек с поднятыми вверх тонкими стволами.
— Кто идёт? — окликнул её часовой.
Она, не задумываясь, назвала своё имя, будучи уверенной, что все в полку её знают.
— Стой! — скомандовал часовой. Это был новый боец, попавший в полк уже после прорыва в предгорьях. Из шалаша, крытого ветвями, вышел офицер. Людмила сразу узнала его:
— Володька, хороший мой! Как я соскучилась по вас по всех! А возмужал, здоровый какой бугай! А помнишь, какой был несчастный в Шапсугской?
Она засыпала его вопросами, не давая сказать ни слова. Из землянок и шалашей вышло несколько бойцов. Людмила встречала каждого радостным восклицанием:
— Писарчук! Тютькин! Гришин! До чего ж здорово, что я снова в полку!
По соседней просеке прошумела машина. Кто-то из бойцов сказал:
— Разведка прошла. Дело будет.
Людмила посмотрела в ту сторону, откуда донёсся шум мотора, но не увидела ничего, кроме тёмных ветвей.
В маленькой палатке Сомина при свете коптилки из 37-миллиметровой снарядной гильзы — обычное фронтовое освещение — Людмила заметила на Сомине лейтенантские погоны с двумя звёздочками. Это вызвало новый взрыв восторга:
— Ты так, пожалуй, до маршала дойдёшь!
Напоив гостью остывшим чаем с наперчённой консервированной колбасой, Сомин уложил её отдыхать на своём месте и отправился спать к матросам. Людмила задула коптилку, блаженно вытянулась на свежих листьях, покрытых соминской щинелью.
Сон уже подступал к её отяжелевшим векам, когда снаружи раздался окрик: «Боевая тревога!» — и ожил, зашумел тихий лес. Замелькали трехцветные фонарики, загудели десятки моторов. Ломая сучья, громоздкие боевые машины выкатывались на дорогу и тут же исчезали в майской росистой темноте.
4. БАНЯ
Утром приехал в полк долгожданный гость — неуклюжий чёрный фургон с прицепом. Два дня пробивался он через Кабардинский перевал и привёз — не снаряды и не оружие, даже не пищу и не одежду. В фургоне находилось то, что было сейчас не менее нужным, чем хлеб и снаряды. По всем подразделениям раздались зычные выкрики вахтенных: «Батарея! Приготовиться к бане!»
На берегу Абина в больших котлах клокотал кипяток. Его черпали вёдрами и котелками, отворачивая лицо от горячего пара. Пар валил и от разгорячённых голых тел. Снег таял под чёрными пятками. Холод и жар смешивались в этом необычайном купанье, сдирая с кожи ненавистную шапсугскую грязь. Пламя из-под котлов норовило лизнуть босые ноги. Потоки горячей воды из высоко поднятых вёдер обрушивались на головы и спины. Матросы тёрли друг друга рогожными мочалками чуть что не до крови. Среди общего крика и шипения пара раздавались оглушительные шлёпки по голому телу.
— Давай, давай кипяточку!
— Тащи сюда воды!
— А ну, хлопцы, поддай пару!
Кто-то из озорства окатил Бодрова ледяной водой прямо из Абина. У здоровяка на миг захватило дыхание. Он побагровел от ног до затылка, но тут же, набрав воздуха в свои громадные лёгкие, гаркнул:
— Давай ещё!
На этот раз его окатили чуть ли не кипятком. Бодров схватил в охапку обидчика и понёс его на руках к Абину, намереваясь выкупать там по-настоящему. Только вмешательство доктора предотвратило эту ужасную месть.
Доктор в своей мешковатой шинели и треухе ходил вокруг костров, ужасаясь и восхищаясь. Впервые в жизни он видел такое купанье. Он не сомневался, что кого-нибудь придётся спасать, и поэтому захватил с собой все необходимое для оказания неотложной помощи. Но очень скоро доктор убедился, что бойцы чувствуют себя отлично и в его присутствии нет совершенно никакой необходимости.
— Уверяю вас, не будет не только пневмонии, но ни единого насморка, — сказал доктору инженер-капитан Ропак.
Врач согласился. Осторожно лавируя среди голых тел, он отправился восвояси. За ним семенила новая медсестра с санитарной сумкой через плечо. Вначале она прикрывала глаза ладонью, потом поняла, что никто не обращает на неё ни малейшего внимания, и даже возмутилась:
— Вот ненормальные! Совсем ошалели от радости!
У костров возились «банщики». В засаленных телогрейках, с закопчёнными липами, они напоминали чертей в аду, а весёлые «грешники», окатив себя в последний раз водой, бежали к фургону, где уже выстроилась голая очередь за чистым бельём и продезинфицированным обмундированием. «Черти» в свою очередь превращались в грешников. Тут же они скидывали одежду и, поёживаясь, приступали к мытью. Но после первого же ведра горячей воды от них тоже начинал валить пар, и снова раздавались радостные крики:
— Давай, давай! Тащи воду! Три посильнее!
А мартовское солнце светило в глаза, заливая всю эту кутерьму тёплыми весенними лучами. До самого вечера батарея за батареей сменяли друг друга на берегу Абина. Тем временем в блиндажах, землянках и хатах тоже шла генеральная мойка. Под руководством сердитой пожилой женщины — хозяйки чёрного фургона — выволакивали накопившийся за зиму хлам. Что не нужно, тут же швыряли в костры, а нужное тащили в дезинфекционную камеру. Запахи креозота, керосина, формалина гнали из щелей всякую нечисть. Мелькали веники и самодельные швабры. Даже очередной артобстрел не прекратил этой прозаической работы, которую все выполняли с великим старанием.
В домике полковой разведки приборка была закончена. Валерка Косотруб критически оглядел выскобленные полы:
— Порядок церковный! Теперь жить можно. Только жить тут не придётся…
Иргаш возмутился:
— Как это не придётся? Для чего ж этот аврал?
Валерка надвинул ему шапку на брови и поучающе произнёс:
— А ещё разведчик! Неужели не знаешь? Раз устроились надолго, значит, сегодня идти дальше. Как говорит Горич? Клинически испытано!
Он посмотрел в окно, соскочил со стола, на котором сидел:
— Встать! Смирно!
Дверь отворилась, и вошёл Земсков.
— Товарищ гвардии капитан, в отделении полковой разведки произведена большая приборка. Личный состав отдыхает. Больных нет. Пьяных тоже. Докладывает командир отделения Косотруб.
— А вы почему докладываете, как прямому начальнику? — спросил Земсков.
— Вы для меня, товарищ капитан, всегда самый прямой начальник, хоть бы вас коком назначили на камбуз!
Этот неунывающий Валерка, видно, так и не отучится от своих штучек. Только недавно чуть не угодил в трибунал. Хорошо, что капитан 3 ранга не дал хода этому делу.
Земсков строго посмотрел на неизменного своего товарища в самых дерзких и опасных операциях, потом неожиданно улыбнулся и сел на свежий деревянный чурбак:
— Ладно. Пусть будет по-вашему. Начальник так начальник. Всему отделению приготовиться к выходу на передовую. Боекомплект — полный, продуктов — на сутки. Выход в ноль часов тридцать минут. Все ясно?
Косотруб кинулся к Земскову и, против всяких уставных правил, сжал его в объятиях, но тут же опомнился, вытянулся по стойке «смирно» и вскинул ладонь к бескозырке:
— Все ясно, товарищ капитан. Выход в ноль тридцать. Теперь все ясно — в натуре! — Он подмигнул своим и добавил вполголоса: — А что я вам говорил?!
На берегу Абина в больших котлах клокотал кипяток. Его черпали вёдрами и котелками, отворачивая лицо от горячего пара. Пар валил и от разгорячённых голых тел. Снег таял под чёрными пятками. Холод и жар смешивались в этом необычайном купанье, сдирая с кожи ненавистную шапсугскую грязь. Пламя из-под котлов норовило лизнуть босые ноги. Потоки горячей воды из высоко поднятых вёдер обрушивались на головы и спины. Матросы тёрли друг друга рогожными мочалками чуть что не до крови. Среди общего крика и шипения пара раздавались оглушительные шлёпки по голому телу.
— Давай, давай кипяточку!
— Тащи сюда воды!
— А ну, хлопцы, поддай пару!
Кто-то из озорства окатил Бодрова ледяной водой прямо из Абина. У здоровяка на миг захватило дыхание. Он побагровел от ног до затылка, но тут же, набрав воздуха в свои громадные лёгкие, гаркнул:
— Давай ещё!
На этот раз его окатили чуть ли не кипятком. Бодров схватил в охапку обидчика и понёс его на руках к Абину, намереваясь выкупать там по-настоящему. Только вмешательство доктора предотвратило эту ужасную месть.
Доктор в своей мешковатой шинели и треухе ходил вокруг костров, ужасаясь и восхищаясь. Впервые в жизни он видел такое купанье. Он не сомневался, что кого-нибудь придётся спасать, и поэтому захватил с собой все необходимое для оказания неотложной помощи. Но очень скоро доктор убедился, что бойцы чувствуют себя отлично и в его присутствии нет совершенно никакой необходимости.
— Уверяю вас, не будет не только пневмонии, но ни единого насморка, — сказал доктору инженер-капитан Ропак.
Врач согласился. Осторожно лавируя среди голых тел, он отправился восвояси. За ним семенила новая медсестра с санитарной сумкой через плечо. Вначале она прикрывала глаза ладонью, потом поняла, что никто не обращает на неё ни малейшего внимания, и даже возмутилась:
— Вот ненормальные! Совсем ошалели от радости!
У костров возились «банщики». В засаленных телогрейках, с закопчёнными липами, они напоминали чертей в аду, а весёлые «грешники», окатив себя в последний раз водой, бежали к фургону, где уже выстроилась голая очередь за чистым бельём и продезинфицированным обмундированием. «Черти» в свою очередь превращались в грешников. Тут же они скидывали одежду и, поёживаясь, приступали к мытью. Но после первого же ведра горячей воды от них тоже начинал валить пар, и снова раздавались радостные крики:
— Давай, давай! Тащи воду! Три посильнее!
А мартовское солнце светило в глаза, заливая всю эту кутерьму тёплыми весенними лучами. До самого вечера батарея за батареей сменяли друг друга на берегу Абина. Тем временем в блиндажах, землянках и хатах тоже шла генеральная мойка. Под руководством сердитой пожилой женщины — хозяйки чёрного фургона — выволакивали накопившийся за зиму хлам. Что не нужно, тут же швыряли в костры, а нужное тащили в дезинфекционную камеру. Запахи креозота, керосина, формалина гнали из щелей всякую нечисть. Мелькали веники и самодельные швабры. Даже очередной артобстрел не прекратил этой прозаической работы, которую все выполняли с великим старанием.
В домике полковой разведки приборка была закончена. Валерка Косотруб критически оглядел выскобленные полы:
— Порядок церковный! Теперь жить можно. Только жить тут не придётся…
Иргаш возмутился:
— Как это не придётся? Для чего ж этот аврал?
Валерка надвинул ему шапку на брови и поучающе произнёс:
— А ещё разведчик! Неужели не знаешь? Раз устроились надолго, значит, сегодня идти дальше. Как говорит Горич? Клинически испытано!
Он посмотрел в окно, соскочил со стола, на котором сидел:
— Встать! Смирно!
Дверь отворилась, и вошёл Земсков.
— Товарищ гвардии капитан, в отделении полковой разведки произведена большая приборка. Личный состав отдыхает. Больных нет. Пьяных тоже. Докладывает командир отделения Косотруб.
— А вы почему докладываете, как прямому начальнику? — спросил Земсков.
— Вы для меня, товарищ капитан, всегда самый прямой начальник, хоть бы вас коком назначили на камбуз!
Этот неунывающий Валерка, видно, так и не отучится от своих штучек. Только недавно чуть не угодил в трибунал. Хорошо, что капитан 3 ранга не дал хода этому делу.
Земсков строго посмотрел на неизменного своего товарища в самых дерзких и опасных операциях, потом неожиданно улыбнулся и сел на свежий деревянный чурбак:
— Ладно. Пусть будет по-вашему. Начальник так начальник. Всему отделению приготовиться к выходу на передовую. Боекомплект — полный, продуктов — на сутки. Выход в ноль часов тридцать минут. Все ясно?
Косотруб кинулся к Земскову и, против всяких уставных правил, сжал его в объятиях, но тут же опомнился, вытянулся по стойке «смирно» и вскинул ладонь к бескозырке:
— Все ясно, товарищ капитан. Выход в ноль тридцать. Теперь все ясно — в натуре! — Он подмигнул своим и добавил вполголоса: — А что я вам говорил?!
5. ГОРЫ — ПОЗАДИ
Земсков сдавал Сорокину штабные пачки третьего дивизиона. На все это дело у него было не более часа.
— Чего ты торопишься? — всклокоченный, в расстёгнутом кителе Сорокин волновался: — Это ж документы, бумаги!
— И я говорю — бумаги. Чего с ними возиться? Вот — входящие, вот — исходящие. Совсекретную папку ты уже взял. Поверь, Сорокин, за то время, что я сидел на твоём месте, здесь прибавилось мало бумаг, — он вытащил из ящика сразу несколько папок и бросил их на колени Сорокину.
Сорокин положил папки на полку и стряхнул пыль со своих брюк:
— Нет, Андрей, так дело не пойдёт. Вернёшься из разведки, тогда сдашь без спешки.
— Ну, и чудак ты, брат! А если меня убьют, как будешь принимать дела? С помощью спиритизма? Я, когда лежал в госпитале, там трое выздоравливающих устроили спиритический сеанс, заперлись в умывальной на ключ, а ключ вынули, и один из них вещает замогильным голосам в полной темноте…
— Не морочь мне голову! — рассердился Сорокин. — Сдавай дела, как положено, или уходи.
— Нет, ты послушай, это интересно. Вот он провозглашает: «Дух Пушкина, явись!» И вдруг дверь отворяется и в потёмках слышится шарканье туфель и чей-то голос, хриплый такой: «Вы что здесь делаете?» Там были танкист и двое пехотинцев — все геройские ребята, но тут от страха или от удивления притихли и молчат. Дверь-то заперта была!
— И что же это было? — вяло спросил Сорокин, перелистывая папку боевых распоряжений.
— Тётя Саша, уборщица. У неё был свой ключ. Ладно, Сорокин, отложим это скучное дело, а если меня убьют, придётся тебе заняться спиритизмом… — Он запер железный ящик и протянул ключ. — Держи!
— Нет, нет! — замахал руками Сорокин. — Я не имею права взять у тебя ключ, пока не сданы дела.
— Тогда принимай дела. И быстро!
Они уже кончали эту процедуру, когда в штаб дивизиона вошёл Сомин.
— Ты как сюда попал? — удивился Земсков.
— К вам по личному делу, товарищ капитан.
«Ага, — подумал Земсков, — сейчас выяснится, почему он меня так встретил, когда я приехал из госпиталя». Он подписал акт передачи дел и вручил, наконец, ключ и дивизионную печать Сорокину.
— Пошли, Володя, дорогой поговорим.
До штаба полка было не менее двух километров. Первое время Сомин молчал. Потом он взял Земскова за рукав:
— Я хотел тебе сказать, хотел сказать…
Земсков засмеялся:
— Ну, говори, если хотел.
Сомин остановился, набрал воздуха и выпалил:
— Ты мой самый близкий и самый лучший друг, а я сволочь. Вот и все.
Такого признания Земсков не ожидал. Он силой усадил Сомина на первый попавшийся пень, сел рядом на другой пенёк, чуть пониже, и посмотрел на часы:
— Выкладывай по порядку.
Сомин очень волновался. Он расстегнул воротник гимнастёрки, вынул кисет и снова его спрятал, подобрал какую-то щепку и начал чертить ею по земле. Наконец он собрался с духом:
— Тебе плохо, Андрей. Тебя незаслуженно обидели, сняли с разведки, а я вместо того, чтобы… Ну, словом, когда я тебя встретил, я ещё не знал о твоих неприятностях, но все равно нельзя было из-за девушки…
— Из-за девушки?! — Земсков вскочил со своего пня. — Ты в своём уме?
Сомин грустно посмотрел на него:
— Наверно, не в своём. Я ведь тебя знаю, Андрей. Ты — человек цельный Ты её любишь, да?
— Думаю, да, — серьёзно ответил Земсков. — А вот она меня — навряд ли. Да и умеет ли она вообще любить?
— Это ты зря, Андрей. Я не видел её давно, но не могла она так измениться. Она не станет размениваться на мелкие чувства. Ты мне скажи прямо: что у тебя с ней было?
Земсков снова посмотрел на часы.
— Странный ты парень, Володя. Разве об этом говорят, когда любят всерьёз? Не думал я, что ты тоже… Да так, что не видишь самых явных вещей. Я с ней по существу ничем не связан. Вот была бы она здесь, мы бы её спросили прямо.
— Но её нет. Это все равно. И хватит об этом говорить. Ты мне можешь верить, Андрей?
— Вот что, Володя, — сказал Земсков, опять посмотрев на часы, — я не люблю разговоров о дружбе. Это — не солдатское дело. Я к тебе отношусь, как всегда, и ты ко мне тоже. Женщины здесь ни при чем. На этом закончим.
— Закончим, — кивнул Сомин. — Теперь о главном. Тебе надо вернуться в полковую разведку. Это нужно для полка. Ты обязан поговорить с Яновским. Или я сам к нему пойду.
— Не о чем говорить, Володя. Я при тебе сдал дела в дивизионе. Сегодня выхожу на задание, а сейчас надо бежать к капитану третьего ранга. Опоздаю.
Они быстро пошли по направлению к штабу. Сомину стало легко и хорошо:
— Значит, все в порядке, Андрей? Яновский тут. Этого пьяницу Дьякова прогнали. Ты — на своём месте. Скоро мы начнём наступать — все хорошо!
— Почти все, Володя. Самое главное — не терять свою верность. Это я понял в день возвращения в полк. А, честно говоря, было мне паршиво. Куда ни кинь — всюду клин.
У входа в штабной блиндаж Сомин вынул из кобуры пистолет:
— Вот твой парабеллум. Не пришлось мне из него стрелять, но знаешь, с ним я всегда чувствовал, будто ты рядом.
Земсков взял в руку тяжёлый пистолет с длинной ручкой, поставленной слегка наискосок:
— Хороший парабел. Точный бой. Ты его оставь себе, Володя. Насовсем. Я взял в дивизионе «ТТ». Уже пристрелял.
Ночью Земсков ушёл со своими разведчиками на передний край, а Сомин долго ворочался в землянке. Оба они думали друг о друге и о девушке, только не об одной, а о двух разных.
Утром началась артиллерийская подготовка, и уже некогда было думать ни о девушках, ни о чем другом, не имеющем прямого отношения к войне.
С наблюдательного пункта Земсков видел, как пошла в наступление дивизия пограничников. Залпы морского полка прокладывали ей путь. Линию немецкой обороны накануне прорвали на соседнем участке — у станицы Эриванской. Противник отходил по всему фронту. Кое-где оставались заслоны. Их глушили артиллерийским огнём, сметали атаками пехотных батальонов.
Дивизион Николаева шёл вслед за наступающей пехотой. Вместе с дивизионом двигалась зенитно-противотанковая батарея Сомина. Машины вышли из узкой щели Шапарко и с ходу развернулись на равнине от широкой просёлочной дороги, истерзанной сотнями колёс, до берега реки Абин. Полковая разведка уже была здесь.
Земсков и Николаев сели на край разрушенного немецкого блиндажа. Мимо проходили подразделения пехоты. От одной из рот отделился курчавый капитан с автоматом на груди. Он подбежал к Земскову:
— Здорово, Андрей! Наступаем!
— Литинский! Ты как в воду глядел. Встретились же!
— И довольно скоро!
Грохот рвущихся авиабомб прервал их встречу. Литинский стиснул руку Земскова:
— Ещё встретимся! Пока! — Он побежал к своим солдатам. Взметнувшаяся земля и дым заслонили его. Тонкобрюхие «юнкерсы» шли в пике. По ним открыли огонь четыре орудия младшего лейтенанта Сомина.
Когда воздушная атака была отбита, пехота двинулась вперёд. Через её голову Николаев дал залп по отступающему врагу.
Земсков со своими разведчиками шёл пешком вместе с пехотой. У края широкой воронки, среди затоптанной прошлогодней травы, он увидел знакомую курчавую голову. Осколок попал Литинскому прямо в лицо. Земсков опустился на колени около убитого и поцеловал его в лоб, ещё хранивший живое тепло. Потом он встал и огляделся вокруг. Санитары подбирали раненых. Новые пехотные роты спешили вслед за теми, что уже продвинулись вперёд. По дороге, подымая каскады грязевых брызг, шёл первый морской дивизион. На головной машине развевался Флаг миноносца. В кабине рядом с водителем сидел Яновский. Он увидел Земскова и махнул ему рукой.
Вслед за боевыми установками и машинами с боезапасом двигалась зенитно-противотанковая батарея. Сомин стоял на крыле, держась одной рукой за дверку кабины, подавшись всем корпусом вперёд.
Грузовики с пехотой и тягачи, полевые орудия, полковые миномёты, фургоны, радиостанции, снова грузовики с пехотой — все это двигалось по дороге в несколько рядов — сплошная человеческая река. Рядом бежала другая река — мутный, всклокоченный Абин. Обе реки катились прямо на север — к станице Абинской. Горы остались позади. Они подымались величественной синей грядой за спиной наступающей армии, а впереди лежал свободный простор равнины. Ворота в кубанские степи были открыты.
— Чего ты торопишься? — всклокоченный, в расстёгнутом кителе Сорокин волновался: — Это ж документы, бумаги!
— И я говорю — бумаги. Чего с ними возиться? Вот — входящие, вот — исходящие. Совсекретную папку ты уже взял. Поверь, Сорокин, за то время, что я сидел на твоём месте, здесь прибавилось мало бумаг, — он вытащил из ящика сразу несколько папок и бросил их на колени Сорокину.
Сорокин положил папки на полку и стряхнул пыль со своих брюк:
— Нет, Андрей, так дело не пойдёт. Вернёшься из разведки, тогда сдашь без спешки.
— Ну, и чудак ты, брат! А если меня убьют, как будешь принимать дела? С помощью спиритизма? Я, когда лежал в госпитале, там трое выздоравливающих устроили спиритический сеанс, заперлись в умывальной на ключ, а ключ вынули, и один из них вещает замогильным голосам в полной темноте…
— Не морочь мне голову! — рассердился Сорокин. — Сдавай дела, как положено, или уходи.
— Нет, ты послушай, это интересно. Вот он провозглашает: «Дух Пушкина, явись!» И вдруг дверь отворяется и в потёмках слышится шарканье туфель и чей-то голос, хриплый такой: «Вы что здесь делаете?» Там были танкист и двое пехотинцев — все геройские ребята, но тут от страха или от удивления притихли и молчат. Дверь-то заперта была!
— И что же это было? — вяло спросил Сорокин, перелистывая папку боевых распоряжений.
— Тётя Саша, уборщица. У неё был свой ключ. Ладно, Сорокин, отложим это скучное дело, а если меня убьют, придётся тебе заняться спиритизмом… — Он запер железный ящик и протянул ключ. — Держи!
— Нет, нет! — замахал руками Сорокин. — Я не имею права взять у тебя ключ, пока не сданы дела.
— Тогда принимай дела. И быстро!
Они уже кончали эту процедуру, когда в штаб дивизиона вошёл Сомин.
— Ты как сюда попал? — удивился Земсков.
— К вам по личному делу, товарищ капитан.
«Ага, — подумал Земсков, — сейчас выяснится, почему он меня так встретил, когда я приехал из госпиталя». Он подписал акт передачи дел и вручил, наконец, ключ и дивизионную печать Сорокину.
— Пошли, Володя, дорогой поговорим.
До штаба полка было не менее двух километров. Первое время Сомин молчал. Потом он взял Земскова за рукав:
— Я хотел тебе сказать, хотел сказать…
Земсков засмеялся:
— Ну, говори, если хотел.
Сомин остановился, набрал воздуха и выпалил:
— Ты мой самый близкий и самый лучший друг, а я сволочь. Вот и все.
Такого признания Земсков не ожидал. Он силой усадил Сомина на первый попавшийся пень, сел рядом на другой пенёк, чуть пониже, и посмотрел на часы:
— Выкладывай по порядку.
Сомин очень волновался. Он расстегнул воротник гимнастёрки, вынул кисет и снова его спрятал, подобрал какую-то щепку и начал чертить ею по земле. Наконец он собрался с духом:
— Тебе плохо, Андрей. Тебя незаслуженно обидели, сняли с разведки, а я вместо того, чтобы… Ну, словом, когда я тебя встретил, я ещё не знал о твоих неприятностях, но все равно нельзя было из-за девушки…
— Из-за девушки?! — Земсков вскочил со своего пня. — Ты в своём уме?
Сомин грустно посмотрел на него:
— Наверно, не в своём. Я ведь тебя знаю, Андрей. Ты — человек цельный Ты её любишь, да?
— Думаю, да, — серьёзно ответил Земсков. — А вот она меня — навряд ли. Да и умеет ли она вообще любить?
— Это ты зря, Андрей. Я не видел её давно, но не могла она так измениться. Она не станет размениваться на мелкие чувства. Ты мне скажи прямо: что у тебя с ней было?
Земсков снова посмотрел на часы.
— Странный ты парень, Володя. Разве об этом говорят, когда любят всерьёз? Не думал я, что ты тоже… Да так, что не видишь самых явных вещей. Я с ней по существу ничем не связан. Вот была бы она здесь, мы бы её спросили прямо.
— Но её нет. Это все равно. И хватит об этом говорить. Ты мне можешь верить, Андрей?
— Вот что, Володя, — сказал Земсков, опять посмотрев на часы, — я не люблю разговоров о дружбе. Это — не солдатское дело. Я к тебе отношусь, как всегда, и ты ко мне тоже. Женщины здесь ни при чем. На этом закончим.
— Закончим, — кивнул Сомин. — Теперь о главном. Тебе надо вернуться в полковую разведку. Это нужно для полка. Ты обязан поговорить с Яновским. Или я сам к нему пойду.
— Не о чем говорить, Володя. Я при тебе сдал дела в дивизионе. Сегодня выхожу на задание, а сейчас надо бежать к капитану третьего ранга. Опоздаю.
Они быстро пошли по направлению к штабу. Сомину стало легко и хорошо:
— Значит, все в порядке, Андрей? Яновский тут. Этого пьяницу Дьякова прогнали. Ты — на своём месте. Скоро мы начнём наступать — все хорошо!
— Почти все, Володя. Самое главное — не терять свою верность. Это я понял в день возвращения в полк. А, честно говоря, было мне паршиво. Куда ни кинь — всюду клин.
У входа в штабной блиндаж Сомин вынул из кобуры пистолет:
— Вот твой парабеллум. Не пришлось мне из него стрелять, но знаешь, с ним я всегда чувствовал, будто ты рядом.
Земсков взял в руку тяжёлый пистолет с длинной ручкой, поставленной слегка наискосок:
— Хороший парабел. Точный бой. Ты его оставь себе, Володя. Насовсем. Я взял в дивизионе «ТТ». Уже пристрелял.
Ночью Земсков ушёл со своими разведчиками на передний край, а Сомин долго ворочался в землянке. Оба они думали друг о друге и о девушке, только не об одной, а о двух разных.
Утром началась артиллерийская подготовка, и уже некогда было думать ни о девушках, ни о чем другом, не имеющем прямого отношения к войне.
С наблюдательного пункта Земсков видел, как пошла в наступление дивизия пограничников. Залпы морского полка прокладывали ей путь. Линию немецкой обороны накануне прорвали на соседнем участке — у станицы Эриванской. Противник отходил по всему фронту. Кое-где оставались заслоны. Их глушили артиллерийским огнём, сметали атаками пехотных батальонов.
Дивизион Николаева шёл вслед за наступающей пехотой. Вместе с дивизионом двигалась зенитно-противотанковая батарея Сомина. Машины вышли из узкой щели Шапарко и с ходу развернулись на равнине от широкой просёлочной дороги, истерзанной сотнями колёс, до берега реки Абин. Полковая разведка уже была здесь.
Земсков и Николаев сели на край разрушенного немецкого блиндажа. Мимо проходили подразделения пехоты. От одной из рот отделился курчавый капитан с автоматом на груди. Он подбежал к Земскову:
— Здорово, Андрей! Наступаем!
— Литинский! Ты как в воду глядел. Встретились же!
— И довольно скоро!
Грохот рвущихся авиабомб прервал их встречу. Литинский стиснул руку Земскова:
— Ещё встретимся! Пока! — Он побежал к своим солдатам. Взметнувшаяся земля и дым заслонили его. Тонкобрюхие «юнкерсы» шли в пике. По ним открыли огонь четыре орудия младшего лейтенанта Сомина.
Когда воздушная атака была отбита, пехота двинулась вперёд. Через её голову Николаев дал залп по отступающему врагу.
Земсков со своими разведчиками шёл пешком вместе с пехотой. У края широкой воронки, среди затоптанной прошлогодней травы, он увидел знакомую курчавую голову. Осколок попал Литинскому прямо в лицо. Земсков опустился на колени около убитого и поцеловал его в лоб, ещё хранивший живое тепло. Потом он встал и огляделся вокруг. Санитары подбирали раненых. Новые пехотные роты спешили вслед за теми, что уже продвинулись вперёд. По дороге, подымая каскады грязевых брызг, шёл первый морской дивизион. На головной машине развевался Флаг миноносца. В кабине рядом с водителем сидел Яновский. Он увидел Земскова и махнул ему рукой.
Вслед за боевыми установками и машинами с боезапасом двигалась зенитно-противотанковая батарея. Сомин стоял на крыле, держась одной рукой за дверку кабины, подавшись всем корпусом вперёд.
Грузовики с пехотой и тягачи, полевые орудия, полковые миномёты, фургоны, радиостанции, снова грузовики с пехотой — все это двигалось по дороге в несколько рядов — сплошная человеческая река. Рядом бежала другая река — мутный, всклокоченный Абин. Обе реки катились прямо на север — к станице Абинской. Горы остались позади. Они подымались величественной синей грядой за спиной наступающей армии, а впереди лежал свободный простор равнины. Ворота в кубанские степи были открыты.
ГЛАВА XI
«ГОЛУБАЯ ЛИНИЯ»
1. КУБАНСКАЯ СТОЛИЦА
Может быть, именно благодаря обилию зелени и цветов мрачная и жестокая картина раздавленного, окровавленного города казалась не такой страшной. За зеленью бульваров не видны были обшарпанные фасады и чёрные дыры окон. Белая акация, которая так украшает южные русские города, цвела и здесь. По вечерам её сильный медвяный аромат брал верх над запахом бензина и горелого машинного масла, характерным для любого населённого пункта, лежащего на пути к фронту.
Ещё не пришло время, когда дома обрастут дощатыми помостами и розовый свежий кирпич ляжет на изломы почерневшего старого кирпича, опалённого войной. Однако уже сейчас город пытался наладить нормальную жизнь. С утра гудела рыночная площадь. Полотняные полосы, прибитые четырьмя гвоздями у дверей домов, сообщали наскоро написанными неуклюжими буквами о том, что здесь находится булочная или столовая, юридическая консультация или аптека. По расчищенным рельсам улицы Красной прошёл первый трамвай. За ним бежали мальчишки, а сердитый кондуктор совсем по-мирному грозил им пальцем с задней площадки.
С утра до вечера люди переполняли главные улицы, магазины, скверы, недавно открывшиеся советские учреждения, где подчас не хватало не только столов, но и сотрудников. У каждого из жителей города обнаружилось множество неотложных дел. Люди вышли из состояния скованности, освободились от страха, вырвались на свежий воздух, как та зелёная трава, что пробилась среди развалин. Женщины, молодые и пожилые, мужчины постарше и подростки обоего пола торопились наверстать время, вырезанное из жизни многомесячным оцепенением фашистской оккупации, рамками комендантского часа, распоряжениями властей, всегда заканчивавшимися одной и той же угрозой: «Расстрел». Клочки этих белых листков, которыми были заклеены все углы и афишные тумбы, ещё оставались кое-где, как пятна смертельной болезни на теле выздоравливающего.
Молодые мужчины в гражданской одежде почти не встречались на улицах Краснодара. Война уже давно надела на них гимнастёрки и кирзовые сапоги и забросила с берегов Кубани в другие города, к другим рекам. Зато в Краснодаре можно было увидеть тысячи мужчин в гимнастёрках и кителях — уроженцев Сибири и Ленинграда, Баку и Алма-Аты, Кавказа, Алтая и других мест нашей большой земли. Попадались и женщины в военной форме — главным образом врачи и сестры из многочисленных госпиталей. Их узнавали по маленькой золотой чаще на погонах, из которой аллегорическая змея пила напиток мудрости.
Статная черноволосая девушка, остановившаяся у центрального сквера, не имела этой эмблемы. Её помятые полевые погоны были украшены стремительными молниями — знаком военных связистов. Девушка не отрывала взгляда от дома на противоположной стороне улицы. На воротах чернели острые готические буквы: «Feldskommandatur», перечёркнутые накрест двумя энергичными мазками красной краски. Повыше той же краской было написано: «Хозяйство Назаренко».
Когда у открытого окна второго этажа появился смуглый, нестарый ещё человек с генеральскими погонами на летней гимнастёрке, девушка рванулась вперёд и побежала через улицу. Она хотела что-то крикнуть, но в это время окно закрылось. Тогда она решительно подошла к калитке в воротах и стукнула по ней кулаком. Калитка приоткрылась. Пожилой солдат вышел на тротуар и укоризненно покачал головой:
— Ну, сколько раз тебе надо объяснять? Генерал занят. Шестнадцатый раз говорю. И какие у тебя могут быть дела к генералу?
— Да поймите вы, — начала девушка, наступая на солдата, — мне надо…
— Ничего я не обязан понимать! Не имею права пускать посторонних, да ещё, так сказать, женского рода.
— Вот чудак! Какая же я посторонняя? Вы хоть выслушайте меня, а то, честное слово, будет хуже!
Лицо солдата выразило неподдельное страдание:
— И что за напасть на меня навалилась! Уйди, говорят тебе, а будешь скандалить — прямо в Особый отдел! Ясно?
У ворот затормозил изрядно потрёпанный «виллис», весь в комуфляжных жёлто-коричневых пятнах. Из машины вышли двое моряков: высокий капитан 2 ранга с Золотой Звездой Героя и коренастый подполковник береговой обороны.
— Людмила! — радостно закричал подполковник. — Вот так встреча!
— Владимир Яковлевич! Вы здесь?! — девушка кинулась к морякам, но, круто остановившись на полдороге, резким движением оправила гимнастёрку под флотским ремнём и поднесла руку к пилотке: — Товарищ гвардии капитан второго ранга! Радист третьего класса сержант Шубина прибыла для прохождения службы.
Арсеньев пожал руку девушки и быстро прошёл в калитку. Вероятно, он очень спешил.
— Ты как сюда попала? — спросил Яновский, который искренне обрадовался встрече со своей верной сиделкой. Людмила от волнения не могла вымолвить ни слова. Окно второго этажа снова распахнулось, и оттуда прозвучал голос Назаренко:
— Заходи, Владимир Яковлевич! Что, знакомую встретил?
— Иду, товарищ генерал! — отозвался Яновский. — Ты меня жди, Людмила. Мы быстро. И поедем с нами в полк. Документы оформим потом. Хочешь?
Не дожидаясь ответа, он прошёл во двор, по-молодому взбежал на второй этаж и вошёл в кабинет генерала.
Разговор с генералом Назаренко был действительно краток.
— Участок у вас нелёгкий, — сказал генерал, подходя к карте. — Как обычно! — добавил он с едва заметной усмешкой. — «Голубая линия» проходит так…
Широкая синяя полоса на карте отмечала систему долговременной обороны противника, прикрывающую Таманский полуостров.
— Западнее станицы Крымской — первая линия. Будете действовать здесь!
Арсеньев и Яновский вынули свои карты.
— Поддерживаете старых знакомцев — поливановцев, — продолжал генерал. — Противник располагает крупнокалиберной артиллерией. Много авиации. Против вас — тоже старые знакомые — танковая дивизия СС — та самая, с которой имели дело под Егорлыком. Начало артподготовки назначено на пять ноль-ноль.
Генерал сел за стол:
— Попрошу вас поближе. Садитесь. Вот общая схема огневых средств противника. Схему вашего участка возьмёте в штабе. Надеюсь, моряки-разведчики уточнят её в ходе боя.
Получив боевую задачу, Арсеньев и Яновский вышли к своей машине. Людмила ждала их.
— Ну, теперь рассказывай по порядку, — Яновский уселся на заднее сиденье, — садись сюда! Вещи твои где?
— Какие там вещи! — рассмеялась Людмила. — Я сама себе не верю, что встретила вас.
Она рассказала, как пошла учиться в школу связи на бодистку, а потом перешла на отделение, готовящее полевых радистов.
— И вот закончила наконец. Скучища там жуткая!
— Как же ты попала к штабу ГМЧ? — спросил Яновский. — Случайно или специально пришла?
— Если по-честному, то специально, Владимир Яковлевич.
— Ах, да! Ведь у тебя тут старый знакомый — Рощин, — вспомнил Яновский.
Людмила вспыхнула:
— От вас не ожидала, Владимир Яковлевич!
— Ну, не сердись! А что плохого, если бы ты действительно шла к Рощину? — Яновский смотрел весело и лукаво. — Что брови насупила? Глазища так и горят!
— Я в полк хотела обратно, вот что! — выпалила Людмила. — Думала обратиться прямо к генералу. Третий день его караулю, все никак не поймаю, а внутрь не пускают. Наставили идолов! И тут вы подъехали… — Её сердитое лицо вдруг осветилось радостной улыбкой, — к счастью!
Капитан 2 ранга, сидевший рядом с шофёром, обернулся назад и тоже улыбнулся. Это бывало с ним не часто.
Машина шла полным ходом по гладкому шоссе. Арсеньев торопил водителя. Ему хотелось прибыть в часть ещё дотемна, чтобы успеть подготовиться к выходу на передовую. Мимо промелькнули дома и сады станицы Северской, дробно прогрохотал мост над речкой Убинка. Коротенький «виллис», подпрыгивая, мчался вслед за солнцем, которое опускалось все ниже. Вот проехали уже Ильскую, Холмскую, Ахтырскую. Шоссе перерезало обширную станицу Абинскую. Суровой шапсугской зимой эта станица, находившаяся на расстоянии каких-нибудь пятнадцати километров от переднего края, казалась недостижимой. Теперь её проскочили без остановки. Солнце уже село, когда «виллис» остановился в густом лиственном лесу, где размещался полк моряков. Командир и начальник политотдела скрылись в штабной палатке, а Людмила вдруг поняла, что у неё-то, собственно, нет места в полку. В санчасти — чужие люди, и потом какое она сейчас имеет отношение к медицине?
Вокруг не было ни души, кроме часового у штаба, который приветствовал Людмилу по-ефрейторски, как высокое начальство. Но Людмиле было не до шуток. Больше всего она боялась встретить Земскова. Этой встречи она ждала много месяцев, потом специально уехала, чтобы не видеть его, а сейчас Андрей мог попасться на каждом шагу.
Людмила инстинктивно поправила волосы, обдёрнула гимнастёрку и пошла по широкой просеке между деревьями. Просека вывела её на большую поляну. Здесь в полумраке девушка увидела знакомые силуэты автоматических пушек с поднятыми вверх тонкими стволами.
— Кто идёт? — окликнул её часовой.
Она, не задумываясь, назвала своё имя, будучи уверенной, что все в полку её знают.
— Стой! — скомандовал часовой. Это был новый боец, попавший в полк уже после прорыва в предгорьях. Из шалаша, крытого ветвями, вышел офицер. Людмила сразу узнала его:
— Володька, хороший мой! Как я соскучилась по вас по всех! А возмужал, здоровый какой бугай! А помнишь, какой был несчастный в Шапсугской?
Она засыпала его вопросами, не давая сказать ни слова. Из землянок и шалашей вышло несколько бойцов. Людмила встречала каждого радостным восклицанием:
— Писарчук! Тютькин! Гришин! До чего ж здорово, что я снова в полку!
По соседней просеке прошумела машина. Кто-то из бойцов сказал:
— Разведка прошла. Дело будет.
Людмила посмотрела в ту сторону, откуда донёсся шум мотора, но не увидела ничего, кроме тёмных ветвей.
В маленькой палатке Сомина при свете коптилки из 37-миллиметровой снарядной гильзы — обычное фронтовое освещение — Людмила заметила на Сомине лейтенантские погоны с двумя звёздочками. Это вызвало новый взрыв восторга:
— Ты так, пожалуй, до маршала дойдёшь!
Напоив гостью остывшим чаем с наперчённой консервированной колбасой, Сомин уложил её отдыхать на своём месте и отправился спать к матросам. Людмила задула коптилку, блаженно вытянулась на свежих листьях, покрытых соминской щинелью.
Сон уже подступал к её отяжелевшим векам, когда снаружи раздался окрик: «Боевая тревога!» — и ожил, зашумел тихий лес. Замелькали трехцветные фонарики, загудели десятки моторов. Ломая сучья, громоздкие боевые машины выкатывались на дорогу и тут же исчезали в майской росистой темноте.