Страница:
— Да как вы смеете!
Командир полка сделал ему знак рукой. Будаков, тяжело отдуваясь и держась рукой за сердце, уселся за свой стол. Арсеньев подошёл вплотную к Земскову:
— Я буду с вами говорить ровно через час. Можете быть свободны.
Арсеньев хотел поговорить с Будаковым наедине, дождаться Николаева и Шацкого, узнать о результатах залпа, а главное успокоиться. Он был рад, что не позволил себе никаких резкостей, но чувствовал, что может потерять власть над собой, если Земсков не уйдёт немедленно. Но Земсков не уходил.
— Как ПНШ-2[3] я считал своим долгом… — снова начал он.
— Приказом командира полка начальником разведки назначен гвардии капитан Ермольченко. Может быть, вы отмените и этот приказ? — спросил Будаков.
Ермольченко чувствовал себя крайне смущённым. Земскова он видел впервые, но много слышал о нем в полку и даже в опергруппе. Как любой беспристрастный человек, он понимал, что Земсков не виноват, что следует спокойно разобраться во всем. Но командир полка был неспособен сейчас объективно разобраться. В этот момент ему действительно казалось, что Земсков намеренно подрывает его авторитет.
— Выйдите все! — сказал он. — Все, кроме начальника штаба.
Донёсся рёв стреляющей батареи. Арсеньев, несмотря на свой гнев, уловил привычным ухом в этом неясном шуме, повторенном горным эхом, нечто такое, что заставило его схватить трубку полевого телефона. Он подержал её в руке и снова положил на стол. Телефонист сам вызвал первый дивизион и доложил, что Николаев уже отбыл в штаб полка.
Земсков продолжал стоять у дверей.
— Вы слышали, капитан? — спросил Будаков. — Командир полка будет говорить с вами через час.
— Командир полка может отдать меня под суд, но я выскажу своё мнение о вас немедленно. Именно ваши действия — преступны. И вы за них ответите.
— Можете быть свободны, — сказал Арсеньев.
Земсков чётко повернулся через левое плечо и вышел. Спустя несколько минут в штаб вбежал Николаев. С трудом переводя дыхание, он сказал:
— В первой батарее — разрыв снаряда на спарках. Шацкий ранен. Он отослал всех от машины и стрелял сам, сидя в кабине.
Тем временем Земсков шёл по присыпанным снегом окаменевшим неровностям дороги. В ушах его звучала фраза Арсеньева: «Можете быть свободны». Теперь она означала не только разрешение уйти, обычное в военном обиходе, но и другое. «Неужели я больше не нужен? — спрашивал себя Земсков. — Я совершил преступление. На моем месте есть уже другой офицер. Вот — долгожданное возвращение в часть…» — он встряхнул головой. «Нет, я прав. Притащу сюда этого хорька Сивца. Эх, был бы Яновский!» — Он посмотрел на часы. «В моем распоряжении пятьдесят пять минут. Надо найти Сомина. Другая встреча будет после разговора с Арсеньевым».
Зенитную батарею Земсков нашёл быстро. Сейчас здесь было уже не два, а четыре автоматических орудия. Артиллеристы окружили своего бывшего командира. Все они были рады ему, поздравляли с возвращением, с орденом, с новым званием. Белкин побежал разыскивать Сомина. Через несколько минут они вернулись вдвоём. Земсков хотел обнять друга, но Сомин протянул ему руку:
— Здравствуй, Андрей. Как нога?
— Ты что, болен? — спросил Земсков. Он не мог понять странной холодности Сомина. — Что с тобой, Володя?
— Да ничего, — Сомин натянуто улыбнулся. — Пойдём в мою хату, выпьем с дороги.
— А ты давно стал выпивать сверх положенных ста грамм? — Земсков уже ясно чувствовал отчуждённость Сомина. «Что с ним произошло за это время?»
Идти в гости к Сомину Земсков отказался. Сомин не стал его удерживать, только спросил:
— Пистолет сейчас возьмёшь?
— Носи! — махнул рукой уже на ходу Земсков. — Может быть, он мне вообще уже не пригодится.
Теперь на душе у Земскова было совсем горько. Самое трудное для него надвигалось со всех сторон: он здесь не нужен. Земсков снова направился в станицу. Переходя дорогу, он увидел на дверях одного из обшарпанных домиков красный крест.
— Дурак я, дурак, — обругал он себя. — Вот куда надо было идти раньше всего!
В санчасти за столом, покрытым белой клеёнкой, что-то писал незнакомый доктор. Чужая девушка с погонами младшего лейтенанта медслужбы резала бинты. В углу на носилках, как обычно, храпел санитар. Доктор вопросительно посмотрел на Земскова. Девушка перестала резать бинты, быстро поправила косынку и тоже уставилась на незнакомого офицера, который стоял в дверях, не говоря ни слова.
— Пройдите за ширму, — сказал доктор, — сейчас я вас посмотрю.
Он никак не мог припомнить этого офицера, хотя чёрная шинель и морская фуражка говорили о его принадлежности к полку.
— Я — не лечиться. — Земсков подошёл ближе и заглянул во вторую комнату. Там было пусто.
— Так чего же вы хотите? — спросил доктор. Санитар сладко потянулся, привстал на своих носилках и, увидев Земскова, тут же вскочил:
— Доктор, это ж Земсков! Товарищ старший лейтенант, когда прибыли? А у нас тут перемены, — сообщил он, не ожидая ответа. — Вот капитан медицинской службы — наш полковой врач, а это сестра, тоже новая.
Земсков пожал руку всем троим:
— А где же остальные?
— Не знаете? — обрадовался санитар. — Наш военфельдшер сейчас — строевой офицер, а Людмила вовсе уехала.
— Куда?
— С Рощиным уехала в Лазаревскую, учиться на бодистку.
Земсков круто повернулся и вышел, забыв закрыть за собой дверь. Врач и сестра переглянулись.
— Какой он у вас странный, — сказала санитару девушка.
— Наверно, контузило, сотрясение центральной нервной системы! — профессионально объяснил санитар. — А был самый культурный офицер.
Земсков шёл, опустив голову, не разбирая дороги. Разболелась нога. Он успел уже много находиться за это утро.
Хриплый басовитый окрик заставил его остановиться:
— Капитан, вы почему не приветствуете?
Перед Земсковым стояли рыхлый подполковник и штабной писарь — сержант с толстой папкой. У подполковника было нездорового цвета квадратное лицо с толстыми бледными губами.
— Виноват, товарищ подполковник, — Земсков отдал честь и хотел идти дальше.
— Стойте! Вы кто же будете, товарищ нарушитель воинских уставов?
Писарь зашептал ему на ухо:
— Это Земсков — разведчик. Об нем сейчас говорили в штабе.
— Земсков? Ну, теперь ясно. Разгуливаете? Хороших разведчиков воспитали, нечего сказать! Яблочко от яблони недалеко падает! — Подполковник широко расставил ноги и засунул руки в карманы шинели. — Придётся мне вас задержать, капитан, для пользы службы.
Земсков вспыхнул, но сдержался. Он понял, что имеет дело с начальником политотдела, о котором так нелестно отозвался Головин.
— Командир полка приказал мне быть у него через час. Остаётся сорок минут. Разрешите идти?
Писарь снова зашептал что-то на ухо подполковнику. Тот нахмурился, издал нечленораздельный звук и пошёл дальше.
Земсков пересёк улицу и двинулся через обледенелые кусты. Он спустился к незамерзающей речушке, перешёл по бревну на другой берег. Расположение части осталось далеко позади, когда Земсков увидел спину человека, согнувшегося в три погибели. У ног его лежал длинный снаряд с хвостовым оперением. Человек услышал шаги и, не разгибаясь, крикнул:
— Не подходите! Опасно!
Земсков узнал голос Ропака и подошёл ближе, несмотря на предупреждение.
Инженер обрадовался и испугался одновременно:
— Андрей Алексеевич, дорогой, идите отсюда, прошу вас. Я занят таким делом… Но, ради бога, никому не говорите.
Оказалось, что Ропак, вопреки всем запрещениям, разбирает реактивные снаряды.
— Я давно хотел это сделать, а сейчас, после того, что было в штабе, я обязан доказать, что вы поступили правильно. Разрывы на спарках — не случайность! — Он снова взялся за ключ.
Земсков кивнул головой:
— Да. Мне говорил офицер из полка Могилевского. У них тоже рвалось, но неизвестно почему. Давайте помогу.
Четыре разобранных снаряда лежали рядом. Пятый разобрали вместе.
— Ну вот, — сказал Ропак тоном доктора, ставящего диагноз — извольте взглянуть, Андрей Алексеевич: три снаряда не вызывают никаких вопросов, а вот на двух… Будьте любезны, подайте мне тот стакан. Смотрите: на внутренней стороне глубокие продольные насечки. При воспламенении пороха в ракетной части корпус не выдерживает давления газа и тут же разрывается. В одних случаях дело ограничивается разрывом ракетной части, в других — от детонации взрывается и разрывной заряд тротила.
— Проклятый хорёк! — проговорил сквозь зубы Земсков. — Дайте мне, Марк Семёнович, эти стаканы. Я их отнесу командиру полка.
Ропак замахал руками:
— Что вы, милый мой, с ума сошли?
Только теперь инженер понял, что в его исследованиях заключалась двоякая опасность: разрыв снаряда и взрыв гнева Арсеньева. Но Земсков был неумолим:
— Мы обязаны все показать капитану третьего ранга, что бы ни было потом. Какое это имеет значение, когда речь идёт о жизни наших людей?
Ропак не соглашался. Земсков настаивал:
— Вспомните, как мы с вами везли снаряды из Развильного. Для чего? Чтобы спасти дивизион. Сейчас вы рисковали жизнью, разбирая снаряды. Зачем? Из любопытства? Пошли!
Инженер сдался:
— С вами не поспоришь, Андрей Алексеевич. Пошли. Только позову своих, чтоб покараулили здесь все эти потроха.
Через четверть часа Земсков, сильно прихрамывая, вошёл в штабной блиндаж и положил на стол два снарядных корпуса.
3. ВЕСНА
Командир полка сделал ему знак рукой. Будаков, тяжело отдуваясь и держась рукой за сердце, уселся за свой стол. Арсеньев подошёл вплотную к Земскову:
— Я буду с вами говорить ровно через час. Можете быть свободны.
Арсеньев хотел поговорить с Будаковым наедине, дождаться Николаева и Шацкого, узнать о результатах залпа, а главное успокоиться. Он был рад, что не позволил себе никаких резкостей, но чувствовал, что может потерять власть над собой, если Земсков не уйдёт немедленно. Но Земсков не уходил.
— Как ПНШ-2[3] я считал своим долгом… — снова начал он.
— Приказом командира полка начальником разведки назначен гвардии капитан Ермольченко. Может быть, вы отмените и этот приказ? — спросил Будаков.
Ермольченко чувствовал себя крайне смущённым. Земскова он видел впервые, но много слышал о нем в полку и даже в опергруппе. Как любой беспристрастный человек, он понимал, что Земсков не виноват, что следует спокойно разобраться во всем. Но командир полка был неспособен сейчас объективно разобраться. В этот момент ему действительно казалось, что Земсков намеренно подрывает его авторитет.
— Выйдите все! — сказал он. — Все, кроме начальника штаба.
Донёсся рёв стреляющей батареи. Арсеньев, несмотря на свой гнев, уловил привычным ухом в этом неясном шуме, повторенном горным эхом, нечто такое, что заставило его схватить трубку полевого телефона. Он подержал её в руке и снова положил на стол. Телефонист сам вызвал первый дивизион и доложил, что Николаев уже отбыл в штаб полка.
Земсков продолжал стоять у дверей.
— Вы слышали, капитан? — спросил Будаков. — Командир полка будет говорить с вами через час.
— Командир полка может отдать меня под суд, но я выскажу своё мнение о вас немедленно. Именно ваши действия — преступны. И вы за них ответите.
— Можете быть свободны, — сказал Арсеньев.
Земсков чётко повернулся через левое плечо и вышел. Спустя несколько минут в штаб вбежал Николаев. С трудом переводя дыхание, он сказал:
— В первой батарее — разрыв снаряда на спарках. Шацкий ранен. Он отослал всех от машины и стрелял сам, сидя в кабине.
Тем временем Земсков шёл по присыпанным снегом окаменевшим неровностям дороги. В ушах его звучала фраза Арсеньева: «Можете быть свободны». Теперь она означала не только разрешение уйти, обычное в военном обиходе, но и другое. «Неужели я больше не нужен? — спрашивал себя Земсков. — Я совершил преступление. На моем месте есть уже другой офицер. Вот — долгожданное возвращение в часть…» — он встряхнул головой. «Нет, я прав. Притащу сюда этого хорька Сивца. Эх, был бы Яновский!» — Он посмотрел на часы. «В моем распоряжении пятьдесят пять минут. Надо найти Сомина. Другая встреча будет после разговора с Арсеньевым».
Зенитную батарею Земсков нашёл быстро. Сейчас здесь было уже не два, а четыре автоматических орудия. Артиллеристы окружили своего бывшего командира. Все они были рады ему, поздравляли с возвращением, с орденом, с новым званием. Белкин побежал разыскивать Сомина. Через несколько минут они вернулись вдвоём. Земсков хотел обнять друга, но Сомин протянул ему руку:
— Здравствуй, Андрей. Как нога?
— Ты что, болен? — спросил Земсков. Он не мог понять странной холодности Сомина. — Что с тобой, Володя?
— Да ничего, — Сомин натянуто улыбнулся. — Пойдём в мою хату, выпьем с дороги.
— А ты давно стал выпивать сверх положенных ста грамм? — Земсков уже ясно чувствовал отчуждённость Сомина. «Что с ним произошло за это время?»
Идти в гости к Сомину Земсков отказался. Сомин не стал его удерживать, только спросил:
— Пистолет сейчас возьмёшь?
— Носи! — махнул рукой уже на ходу Земсков. — Может быть, он мне вообще уже не пригодится.
Теперь на душе у Земскова было совсем горько. Самое трудное для него надвигалось со всех сторон: он здесь не нужен. Земсков снова направился в станицу. Переходя дорогу, он увидел на дверях одного из обшарпанных домиков красный крест.
— Дурак я, дурак, — обругал он себя. — Вот куда надо было идти раньше всего!
В санчасти за столом, покрытым белой клеёнкой, что-то писал незнакомый доктор. Чужая девушка с погонами младшего лейтенанта медслужбы резала бинты. В углу на носилках, как обычно, храпел санитар. Доктор вопросительно посмотрел на Земскова. Девушка перестала резать бинты, быстро поправила косынку и тоже уставилась на незнакомого офицера, который стоял в дверях, не говоря ни слова.
— Пройдите за ширму, — сказал доктор, — сейчас я вас посмотрю.
Он никак не мог припомнить этого офицера, хотя чёрная шинель и морская фуражка говорили о его принадлежности к полку.
— Я — не лечиться. — Земсков подошёл ближе и заглянул во вторую комнату. Там было пусто.
— Так чего же вы хотите? — спросил доктор. Санитар сладко потянулся, привстал на своих носилках и, увидев Земскова, тут же вскочил:
— Доктор, это ж Земсков! Товарищ старший лейтенант, когда прибыли? А у нас тут перемены, — сообщил он, не ожидая ответа. — Вот капитан медицинской службы — наш полковой врач, а это сестра, тоже новая.
Земсков пожал руку всем троим:
— А где же остальные?
— Не знаете? — обрадовался санитар. — Наш военфельдшер сейчас — строевой офицер, а Людмила вовсе уехала.
— Куда?
— С Рощиным уехала в Лазаревскую, учиться на бодистку.
Земсков круто повернулся и вышел, забыв закрыть за собой дверь. Врач и сестра переглянулись.
— Какой он у вас странный, — сказала санитару девушка.
— Наверно, контузило, сотрясение центральной нервной системы! — профессионально объяснил санитар. — А был самый культурный офицер.
Земсков шёл, опустив голову, не разбирая дороги. Разболелась нога. Он успел уже много находиться за это утро.
Хриплый басовитый окрик заставил его остановиться:
— Капитан, вы почему не приветствуете?
Перед Земсковым стояли рыхлый подполковник и штабной писарь — сержант с толстой папкой. У подполковника было нездорового цвета квадратное лицо с толстыми бледными губами.
— Виноват, товарищ подполковник, — Земсков отдал честь и хотел идти дальше.
— Стойте! Вы кто же будете, товарищ нарушитель воинских уставов?
Писарь зашептал ему на ухо:
— Это Земсков — разведчик. Об нем сейчас говорили в штабе.
— Земсков? Ну, теперь ясно. Разгуливаете? Хороших разведчиков воспитали, нечего сказать! Яблочко от яблони недалеко падает! — Подполковник широко расставил ноги и засунул руки в карманы шинели. — Придётся мне вас задержать, капитан, для пользы службы.
Земсков вспыхнул, но сдержался. Он понял, что имеет дело с начальником политотдела, о котором так нелестно отозвался Головин.
— Командир полка приказал мне быть у него через час. Остаётся сорок минут. Разрешите идти?
Писарь снова зашептал что-то на ухо подполковнику. Тот нахмурился, издал нечленораздельный звук и пошёл дальше.
Земсков пересёк улицу и двинулся через обледенелые кусты. Он спустился к незамерзающей речушке, перешёл по бревну на другой берег. Расположение части осталось далеко позади, когда Земсков увидел спину человека, согнувшегося в три погибели. У ног его лежал длинный снаряд с хвостовым оперением. Человек услышал шаги и, не разгибаясь, крикнул:
— Не подходите! Опасно!
Земсков узнал голос Ропака и подошёл ближе, несмотря на предупреждение.
Инженер обрадовался и испугался одновременно:
— Андрей Алексеевич, дорогой, идите отсюда, прошу вас. Я занят таким делом… Но, ради бога, никому не говорите.
Оказалось, что Ропак, вопреки всем запрещениям, разбирает реактивные снаряды.
— Я давно хотел это сделать, а сейчас, после того, что было в штабе, я обязан доказать, что вы поступили правильно. Разрывы на спарках — не случайность! — Он снова взялся за ключ.
Земсков кивнул головой:
— Да. Мне говорил офицер из полка Могилевского. У них тоже рвалось, но неизвестно почему. Давайте помогу.
Четыре разобранных снаряда лежали рядом. Пятый разобрали вместе.
— Ну вот, — сказал Ропак тоном доктора, ставящего диагноз — извольте взглянуть, Андрей Алексеевич: три снаряда не вызывают никаких вопросов, а вот на двух… Будьте любезны, подайте мне тот стакан. Смотрите: на внутренней стороне глубокие продольные насечки. При воспламенении пороха в ракетной части корпус не выдерживает давления газа и тут же разрывается. В одних случаях дело ограничивается разрывом ракетной части, в других — от детонации взрывается и разрывной заряд тротила.
— Проклятый хорёк! — проговорил сквозь зубы Земсков. — Дайте мне, Марк Семёнович, эти стаканы. Я их отнесу командиру полка.
Ропак замахал руками:
— Что вы, милый мой, с ума сошли?
Только теперь инженер понял, что в его исследованиях заключалась двоякая опасность: разрыв снаряда и взрыв гнева Арсеньева. Но Земсков был неумолим:
— Мы обязаны все показать капитану третьего ранга, что бы ни было потом. Какое это имеет значение, когда речь идёт о жизни наших людей?
Ропак не соглашался. Земсков настаивал:
— Вспомните, как мы с вами везли снаряды из Развильного. Для чего? Чтобы спасти дивизион. Сейчас вы рисковали жизнью, разбирая снаряды. Зачем? Из любопытства? Пошли!
Инженер сдался:
— С вами не поспоришь, Андрей Алексеевич. Пошли. Только позову своих, чтоб покараулили здесь все эти потроха.
Через четверть часа Земсков, сильно прихрамывая, вошёл в штабной блиндаж и положил на стол два снарядных корпуса.
3. ВЕСНА
Весна началась неожиданно. Ночью хлынул тёплый дождь. Наутро со всех гребней с рокотом катились потоки. Дороги сразу развезло, а там, где не ходили и не ездили, ещё лежал ноздреватый снег. Небо очистилось куда быстрее земли. Юго-западный морской ветер безжалостно выметал серые клочья туч. Под его порывами не стонали, а пели голые кусты и обнажались тёмные склоны, готовя плацдарм для свежей зелени, которая где-то в глубине уже поднималась в решительное наступление. Дсин и Абин, соревнуясь в лихости, неслись скачками наперегонки к тому месту, где, сливаясь воедино, они устремлялись на север, в кубанские степи, словно показывая пример бойцам. Но бойцы не нуждались сейчас ни в каких примерах. В каждой части только и говорили о предстоящем наступлении. Разумеется, никто не сообщал официально о планах командования, но наступление казалось теперь таким же естественным делом, как приход весны. Оно могло начаться чуть раньше или чуть позже, но сама природа человеческого мышления не допускала сейчас ничего, кроме нашего наступления. Враг чувствовал, а может быть, и знал через свою разведку о том, что скоро начнутся крупные события. Его нервозность проявлялась в усилении артогня, в активности авиации. Но теперь уже не одни немецкие самолёты хозяйничали в воздухе. Ежедневно штаб армии сообщал зенитчикам всех частей воздушный пароль: «две красные, одна зелёная», или «белая, две красные». Ночью то и дело раздавался гул моторов и вспыхивали разноцветные ракеты: «Не стреляйте! Мы — ваши друзья — советские лётчики!» Чаще всего это были хлопотливые труженики фронта — двухкрылые «кукурузники». Их уважительно называли теперь лёгкими ночными бомбардировщиками. Днём появлялись настоящие бомбардировщики «ДБ», вёрткие истребители «Лавочкины» и изящные «Айркобры». А однажды Сомин увидел в поле своего бинокля двухкилевой стремительный самолёт незнакомой конструкции. Он оказался пикирующим бомбардировщиком Петлякова. На новые самолёты смотрели с обожанием, с гордостью: «Эти дадут джазу!» — восторгались бойцы. Но и старые знакомцы — «кукурузники» — тоже неплохо «давали». Весь полк следил за боем «Мессершмитта-109» и «По-2». Казалось, «кукурузнику» не миновать гибели. Руки тянулись к винтовке, к пулемёту, чтобы помочь ему. Все четыре орудия Сомина приготовились открыть огонь, но страшно было попасть в своего. «Кукурузник» вертелся волчком, в то время как быстроходному «мессу» приходилось всякий раз описывать огромную кривую для каждой новой атаки. Но вот, кажется, все кончено: «мессершмитт» устремился по прямой, в погоню за неуклюжим двухкрылым самолётом. Сейчас хлестнёт из пулемётов — и все. «По-2» удирал во все лопатки, как кролик от гончей, вытянувшейся в стремительном беге. «Кролик» мчался к крутому горному склону. В последний момент он вильнул в ущелье, где, казалось бы, не проскочить и велосипедисту, а разогнавшийся «месс» врезался со всего маха в скалу. Жаль — не слышно было советскому лётчику, с каким восторгом приветствовали на земле его победу.
Одним из зрителей этого боя был офицер с погонами майора береговой обороны. Он стоял у края дороги вблизи Кабардинского перевала и напряжённо следил за схваткой. Когда «мессершмитт» врезался в гору, майор вынул носовой платок и вытер пот со лба. Потом он засмеялся и сказал стоявшему рядом шофёру:
— За эти полминуты устал так, будто сам вёл воздушный бой.
Шофёр согласился:
— Натурально, товарищ гвардии майор. Я вот, когда сижу рядом с водителем, завсегда притомляюсь сильней, нежели б сам за баранкой.
Они сели в машину и поехали дальше. Майор с интересом присматривался к незнакомому ландшафту. Двое суток назад он был ещё в Москве. На аэродроме провожали жена, дочь и кое-кто из приятелей. Жена держалась молодцом, а дочка — та не представляла себе, что отец уезжает надолго, может быть навсегда. Она просила привезти мяч и обязательно красный с зелёным. Майор последний раз поцеловал жену, пожал руку товарищам. Как всегда, было сказано:
— Счастливой дороги! Встретимся, только вот где?
— Лишь бы не в госпитале, — ответил он, — встретимся где-нибудь на Украине или лучше — в Германии.
Как только Москва скрылась за призрачной горной цепью кучевых облаков, мысли его, обгоняя самолёт, полетели к настоящим горам. Но вот прошли сутки, и он здесь — среди самых настоящих гор Западного Кавказа.
Две сотни километров на машине вдоль побережья и через перевал заняли куда больше времени, чем перелёт из Москвы на Кавказ. Просто не верилось, что через несколько часов — конец пути. Схватка маленького мирного «кукурузника» с хищником «мессершмиттом» была первым боем, который увидел майор после нескольких месяцев вынужденного пребывания в тылу. Может быть, поэтому он так волновался.
«Газик» с брезентовым верхом, который на фронте прозвали «Иван-виллис», храбро карабкался по вязким подъёмам, пахал диферами раскисший грунт, пересекал вброд многочисленные потоки. Местами машина шла целые километры по гатям, тонким брёвнам, уложенным поперёк дороги. Эти зыбкие клавиши плясали под колёсами, создавая невообразимую тряску. Под брёвнами булькала жидкая грязь, а на склонах гор лежал нетронутый, сверкающий под солнцем снег. Но всему на свете приходит конец. «Газик» проехал подозрительной прочности мостик через Абин. Летом его русло порастало травой, но сейчас Абин ярился и ревел, будто он — настоящая большая река. Сразу за мостиком показались почерневшие домишки, разбросанные как попало. Шофёр объехал большую воронку, наполненную водой, в которой отражались солнце и лёгкие весенние облака. Так как ни водитель, ни пассажир не знали, к какой именно хатенке следует подъехать, машина остановилась прямо на перекрёстке. Майор вышел, взглянул на провода, подведённые на шестах, и направился туда, где проводов было побольше. Из двери покосившейся избушки вышел матрос в бушлате, надетом внакидку на тельняшку. Он увидел приезжего офицера, остановился и, вместо того, чтобы отдать приветствие, заорал во всю мочь:
— Ого-го! Кто к нам приехал! Сюда, все сюда! — Он кинулся в дверь, тут же выскочил с автоматом в руках и пустил в воздух длинную очередь. Со всех сторон спешили люди в чёрных и серых шинелях, застёгивая на бегу крючки, расправляя складки под ремнями. Шофёры, ремонтировавшие машины, бросили свою работу, зенитчики соскочили с орудий, кок оставил свой камбуз и тоже бежал к перекрёстку с чумичкой в руках. Матрос, первым заметивший приезжего, появился снова, на этот раз в застёгнутом на все пуговицы бушлате и в бескозырке, натянутой, как барабан. Он успел все-таки раньше других добежать до офицера, который все ещё стоял у своей машины.
— Товарищ комиссар, товарищ комиссар… — повторял он. Это были единственные слова, которые смог произнести старшина 1-й статьи Валерка Косотруб, говорун, остряк и уж, во всяком случае, не застенчивый человек.
Яновский пожимал множество рук. Он не успевал отвечать на приветствия. Вероятно, это продолжалось бы ещё долго, если бы Сомин, который тоже бежал сюда напрямик, перепрыгивая через канавы, вдруг не остановился, задрав голову:
— Воздух!!!
Чуткий слух зенитчика уловил среди радостных криков далёкое прерывистое гудение. Люди нехотя расходились. Сомин едва успел пожать руку Яновскому. Тот ласково хлопнул его по спине:
— Спеши, офицер, твоя работа!
Четыре автоматических орудия уже встречали гулким перестуком приближающиеся немецкие самолёты, когда Яновский вошёл в блиндаж командира полка.
Капитан 3 ранга был один. На столике перед ним лежало начатое письмо: «Дорогой Владимир Яковлевич…» Они обнялись.
— Не ждал я тебя сейчас, Владимир Яковлевич! А ты нужен — очень нужен.
Арсеньев не сказал о том, как он рад Яновскому. Но это и так было видно по его потеплевшим глазам. Они говорили долго. По письмам самого Арсеньева, Земскова и других офицеров Яновский знал о многом, что произошло в части. Кое о чем он догадывался. Ещё в Москве, в Главном политуправлении Яновский получил назначение на должность заместителя командира и начальника политотдела нового полка. По дороге в часть он остановился в штабе опергруппы, где имел длинный разговор с генералом Назаренко. Наступление должно было начаться в ближайшие дни. В опергруппе Яновский узнал и об истории со снарядами. Вся вина пала на капитана Сивец, которого отдали под суд. Будаков сумел оправдаться.
Вечером того самого дня, когда Яновский прибыл в полк, уезжал Дьяков. Он направлялся в резерв Политуправления фронта согласно предписанию, привезённому Яновским. Подполковника никто не провожал, но многие видели, как он шёл к машине, скользя по грязи, с большим чемоданом в одной руке и с заветным бидоном в другой. Когда полуторка, увозившая бывшего начальника политотдела, скрылась за поворотом, Яновский сказал Арсеньеву:
— Будем работать, Сергей Петрович! По нашему разговору вижу, что тебе не все нравится сейчас в полку. Постараемся сделать, чтобы все было по-твоему, по-морскому, как в нашем старом дивизионе.
Арсеньев беззвучно рассмеялся. Он знал, что значит на языке Яновского «по-твоему». Это значит — по-партийному, по-честному, так, чтобы потом перед собственной совестью не было стыдно ни за одно своё решение, ни за один поступок. А личные симпатии, самолюбие, гнев — все это нужно уметь преодолеть.
Именно так был решён вопрос о перемещениях офицеров в полку. Командир третьего дивизиона Пономарёв уже месяца два исполнял обязанности ПНШ-1 — помощника начальника штаба полка по оперативной части. В дивизионе его замещал начальник штаба — добросовестный, но малоинициативный офицер Сорокин, а начальником штаба третьего дивизиона после истории со снарядами был временно назначен Земсков.
Когда Земсков и Ропак принесли командиру полка бракованные снарядные корпуса, происшествие в первом дивизионе представилось в ином свете. Земсков доложил Арсеньеву все, что он знал по этому поводу. Теперь Будаков был заинтересован в том, чтобы поскорее замять это неприятное дело. О привлечении Земскова к ответственности, конечно, не могло быть и речи, но в должности ПНШ-2 — помощника начальника штаба полка по разведке — его не восстановили.
Затаивший злобу Будаков говорил Земскову:
— Ваша раненая нога не позволит вам лазить по горам. Посидите некоторое время на спокойной работе.
Арсеньеву он говорил другое:
— Земсков зазнается окончательно! Для него нет авторитетов, а ваш авторитет в полку он подрывает. Дисциплина падает. Мы не можем давать поблажки никому, независимо от прежних заслуг. Тогда в штабе он непозволительно говорил и со мной и с вами. Каковы бы ни были причины, офицер не имеет права так вести себя.
А Дьяков подливал воду на мельницу:
— Нет незаменимых людей! В полку — непорядок. Надо начинать сверху. Не одёрнем Земскова, так рядовые разведчики нам на голову сядут. Косотруб ведь тоже остался безнаказанным! А Ермольченко отлично справляется. Пускай остаётся.
Ермольченко действительно работал хорошо, а Арсеньев, хоть и понимал, что поступает несправедливо, не мог побороть своего уязвлённого самолюбия и отступил перед доводами Дьякова и Будакова.
Так возникло половинчатое решение — временно назначить Земскова начальником штаба дивизиона. Эта должность соответствовала его капитанскому званию. Внешне все обстояло вполне благополучно, но каждый человек в полку — от рядового бойца до самого Арсеньева — понимал нелепость такого решения. Каждому было ясно, что, как только начнётся наступление, Земсков снова окажется в разведке. Яновский не стал дожидаться приказа о наступлении. В первый же день своего пребывания в полку он успел побывать во всех подразделениях. Яновский смотрел и слушал, почти не задавая вопросов. На огневой позиции третьего дивизиона Яновский увидел Земскова. Батарея только что дала залп. Земсков официально доложил об этом. Яновский крепко потряс ему руку:
— Слыхал о твоих делах под Гойтхом. И письмо из госпиталя получил. А почему про орден не написал?
— Я и сам не знал, товарищ гвардии майор.
— Вот видишь, приходится с опозданием тебя поздравлять. Значит, дивизионом заправляешь? — Яновский ждал хотя бы намёка на жалобу, но Земсков не собирался ни на что жаловаться.
— Я думаю, мне полезно послужить в дивизионе, — просто ответил он, — правда, действия здесь очень ограничены, но все-таки многому можно научиться.
Земсков выглядел измождённым, как после тяжёлой болезни или долгих, непрерывных боев. Зоркий глаз Яновского отметил на его лице морщинки, которых раньше не было, усталое выражение глаз. Ясно было, что за последнее время Земсков пережил и передумал немало. Яновский поговорил с ним о делах дивизиона, заглянул в блиндажи:
— Грязно живёте. И народ у вас приуныл.
Вблизи разорвался снаряд, потом ещё один.
— Разрешите посмотреть, нет ли потерь? — спросил Земсков. Они вышли вдвоём из блиндажа.
— Что думаешь делать дальше? — неожиданно спросил Яновский. — Вижу, неважное у тебя самочувствие.
Земсков свернул цигарку:
— Разрешите курить, товарищ майор? Что ж делать? Служить, воевать. Самочувствие моё не может влиять на службу. Пока есть время, готовлю в дивизионе группу разведчиков. Попались очень способные ребята. Ну, и сверх того дела хватает. Правильно заметили, товарищ майор, — грязи по уши. Хорошо бы устроить всеобщую чистку, выгрести весь зимний хлам, выжечь всю дрянь, чтобы к наступлению было все по-морскому.
Яновский положил руку на плечо молодого офицера:
— Правильно действуешь, Земсков, очень правильно. А чистку от хлама мы уже начали, только не сразу все выгребешь, — он улыбнулся и добавил. — Завтра прибудет в полк дезинфекционная станция. Я договорился в армии.
Из дивизиона начальник политотдела направился прямо к командиру полка.
— Ну, какие впечатления? — спросил Арсеньев.
— У Николаева — порядок. Жаль, Шацкого нет, но он, говорят, не тяжело ранен.
— Поправится. А в других местах как?
— Сорокин слабоват — штабной работник. Трудно ему на дивизионе.
— Знаю. Лучше Пономарёва для третьего дивизиона не придумаешь.
— Так и отправить его назад в дивизион! Думаешь, Ермольченко не справится?
— С чем?
— С обязанностями ПНШ-1. Я говорил о нем с Назаренко. Очень хорошо отзывается генерал.
Арсеньев пристально смотрел на Яновского. В душе командира полка шла борьба. Он думал, начальник политотдела скажет сейчас об остающейся свободной должности начальника полковой разведки, но Яновский заговорил о завтрашней бане:
— Доктор считает — простудим людей с этим купаньем на открытом воздухе. Как ты полагаешь?
— Полагаю — глупости. Не такое переносили.
Яновский лёг спать в блиндаже Арсеньева. Ведь раньше они всегда были вместе. Погасили свет. Два малиновых огонька то вспыхивали, то гасли в углах просторного блиндажа. Арсеньев крепко затянулся и погасил окурок о сырую стену:
— Хорошие привёз папиросы. Настоящий «Казбек». Тут нам Военторг забросил ереванские. Тоже «Казбек», да не то. Все должно быть настоящим, Владимир Яковлевич. Не люблю эрзацев.
— Как тебе сказать, Сергей Петрович. Иногда ненастоящее становится настоящим. Вот в третьем дивизионе — Сорокин мне говорил — разведка была слабенькая, а теперь как будто ничего. Земсков с ними целые дни лазит по горам. Даже в расположение противника пробирались. Думаю, будет толк.
Арсеньев поморщился при упоминании имени Земскова, нащупал в темноте коробку, щёлкнул зажигалкой:
— Пожалуй, вернём Земскова в полковую разведку. Сколько же можно передавать опыт в дивизионе? Здесь он больше нужен.
Яновский сдержал улыбку, хотя в темноте она все равно не была видна:
— Смотри, Сергей Петрович, тебе яснее. Я ведь все-таки оторвался от части. Ну, а насчёт Ермольченко генерал очень высокого мнения. Он, безусловно, справится с работой первого помощника начальника штаба.
Одним из зрителей этого боя был офицер с погонами майора береговой обороны. Он стоял у края дороги вблизи Кабардинского перевала и напряжённо следил за схваткой. Когда «мессершмитт» врезался в гору, майор вынул носовой платок и вытер пот со лба. Потом он засмеялся и сказал стоявшему рядом шофёру:
— За эти полминуты устал так, будто сам вёл воздушный бой.
Шофёр согласился:
— Натурально, товарищ гвардии майор. Я вот, когда сижу рядом с водителем, завсегда притомляюсь сильней, нежели б сам за баранкой.
Они сели в машину и поехали дальше. Майор с интересом присматривался к незнакомому ландшафту. Двое суток назад он был ещё в Москве. На аэродроме провожали жена, дочь и кое-кто из приятелей. Жена держалась молодцом, а дочка — та не представляла себе, что отец уезжает надолго, может быть навсегда. Она просила привезти мяч и обязательно красный с зелёным. Майор последний раз поцеловал жену, пожал руку товарищам. Как всегда, было сказано:
— Счастливой дороги! Встретимся, только вот где?
— Лишь бы не в госпитале, — ответил он, — встретимся где-нибудь на Украине или лучше — в Германии.
Как только Москва скрылась за призрачной горной цепью кучевых облаков, мысли его, обгоняя самолёт, полетели к настоящим горам. Но вот прошли сутки, и он здесь — среди самых настоящих гор Западного Кавказа.
Две сотни километров на машине вдоль побережья и через перевал заняли куда больше времени, чем перелёт из Москвы на Кавказ. Просто не верилось, что через несколько часов — конец пути. Схватка маленького мирного «кукурузника» с хищником «мессершмиттом» была первым боем, который увидел майор после нескольких месяцев вынужденного пребывания в тылу. Может быть, поэтому он так волновался.
«Газик» с брезентовым верхом, который на фронте прозвали «Иван-виллис», храбро карабкался по вязким подъёмам, пахал диферами раскисший грунт, пересекал вброд многочисленные потоки. Местами машина шла целые километры по гатям, тонким брёвнам, уложенным поперёк дороги. Эти зыбкие клавиши плясали под колёсами, создавая невообразимую тряску. Под брёвнами булькала жидкая грязь, а на склонах гор лежал нетронутый, сверкающий под солнцем снег. Но всему на свете приходит конец. «Газик» проехал подозрительной прочности мостик через Абин. Летом его русло порастало травой, но сейчас Абин ярился и ревел, будто он — настоящая большая река. Сразу за мостиком показались почерневшие домишки, разбросанные как попало. Шофёр объехал большую воронку, наполненную водой, в которой отражались солнце и лёгкие весенние облака. Так как ни водитель, ни пассажир не знали, к какой именно хатенке следует подъехать, машина остановилась прямо на перекрёстке. Майор вышел, взглянул на провода, подведённые на шестах, и направился туда, где проводов было побольше. Из двери покосившейся избушки вышел матрос в бушлате, надетом внакидку на тельняшку. Он увидел приезжего офицера, остановился и, вместо того, чтобы отдать приветствие, заорал во всю мочь:
— Ого-го! Кто к нам приехал! Сюда, все сюда! — Он кинулся в дверь, тут же выскочил с автоматом в руках и пустил в воздух длинную очередь. Со всех сторон спешили люди в чёрных и серых шинелях, застёгивая на бегу крючки, расправляя складки под ремнями. Шофёры, ремонтировавшие машины, бросили свою работу, зенитчики соскочили с орудий, кок оставил свой камбуз и тоже бежал к перекрёстку с чумичкой в руках. Матрос, первым заметивший приезжего, появился снова, на этот раз в застёгнутом на все пуговицы бушлате и в бескозырке, натянутой, как барабан. Он успел все-таки раньше других добежать до офицера, который все ещё стоял у своей машины.
— Товарищ комиссар, товарищ комиссар… — повторял он. Это были единственные слова, которые смог произнести старшина 1-й статьи Валерка Косотруб, говорун, остряк и уж, во всяком случае, не застенчивый человек.
Яновский пожимал множество рук. Он не успевал отвечать на приветствия. Вероятно, это продолжалось бы ещё долго, если бы Сомин, который тоже бежал сюда напрямик, перепрыгивая через канавы, вдруг не остановился, задрав голову:
— Воздух!!!
Чуткий слух зенитчика уловил среди радостных криков далёкое прерывистое гудение. Люди нехотя расходились. Сомин едва успел пожать руку Яновскому. Тот ласково хлопнул его по спине:
— Спеши, офицер, твоя работа!
Четыре автоматических орудия уже встречали гулким перестуком приближающиеся немецкие самолёты, когда Яновский вошёл в блиндаж командира полка.
Капитан 3 ранга был один. На столике перед ним лежало начатое письмо: «Дорогой Владимир Яковлевич…» Они обнялись.
— Не ждал я тебя сейчас, Владимир Яковлевич! А ты нужен — очень нужен.
Арсеньев не сказал о том, как он рад Яновскому. Но это и так было видно по его потеплевшим глазам. Они говорили долго. По письмам самого Арсеньева, Земскова и других офицеров Яновский знал о многом, что произошло в части. Кое о чем он догадывался. Ещё в Москве, в Главном политуправлении Яновский получил назначение на должность заместителя командира и начальника политотдела нового полка. По дороге в часть он остановился в штабе опергруппы, где имел длинный разговор с генералом Назаренко. Наступление должно было начаться в ближайшие дни. В опергруппе Яновский узнал и об истории со снарядами. Вся вина пала на капитана Сивец, которого отдали под суд. Будаков сумел оправдаться.
Вечером того самого дня, когда Яновский прибыл в полк, уезжал Дьяков. Он направлялся в резерв Политуправления фронта согласно предписанию, привезённому Яновским. Подполковника никто не провожал, но многие видели, как он шёл к машине, скользя по грязи, с большим чемоданом в одной руке и с заветным бидоном в другой. Когда полуторка, увозившая бывшего начальника политотдела, скрылась за поворотом, Яновский сказал Арсеньеву:
— Будем работать, Сергей Петрович! По нашему разговору вижу, что тебе не все нравится сейчас в полку. Постараемся сделать, чтобы все было по-твоему, по-морскому, как в нашем старом дивизионе.
Арсеньев беззвучно рассмеялся. Он знал, что значит на языке Яновского «по-твоему». Это значит — по-партийному, по-честному, так, чтобы потом перед собственной совестью не было стыдно ни за одно своё решение, ни за один поступок. А личные симпатии, самолюбие, гнев — все это нужно уметь преодолеть.
Именно так был решён вопрос о перемещениях офицеров в полку. Командир третьего дивизиона Пономарёв уже месяца два исполнял обязанности ПНШ-1 — помощника начальника штаба полка по оперативной части. В дивизионе его замещал начальник штаба — добросовестный, но малоинициативный офицер Сорокин, а начальником штаба третьего дивизиона после истории со снарядами был временно назначен Земсков.
Когда Земсков и Ропак принесли командиру полка бракованные снарядные корпуса, происшествие в первом дивизионе представилось в ином свете. Земсков доложил Арсеньеву все, что он знал по этому поводу. Теперь Будаков был заинтересован в том, чтобы поскорее замять это неприятное дело. О привлечении Земскова к ответственности, конечно, не могло быть и речи, но в должности ПНШ-2 — помощника начальника штаба полка по разведке — его не восстановили.
Затаивший злобу Будаков говорил Земскову:
— Ваша раненая нога не позволит вам лазить по горам. Посидите некоторое время на спокойной работе.
Арсеньеву он говорил другое:
— Земсков зазнается окончательно! Для него нет авторитетов, а ваш авторитет в полку он подрывает. Дисциплина падает. Мы не можем давать поблажки никому, независимо от прежних заслуг. Тогда в штабе он непозволительно говорил и со мной и с вами. Каковы бы ни были причины, офицер не имеет права так вести себя.
А Дьяков подливал воду на мельницу:
— Нет незаменимых людей! В полку — непорядок. Надо начинать сверху. Не одёрнем Земскова, так рядовые разведчики нам на голову сядут. Косотруб ведь тоже остался безнаказанным! А Ермольченко отлично справляется. Пускай остаётся.
Ермольченко действительно работал хорошо, а Арсеньев, хоть и понимал, что поступает несправедливо, не мог побороть своего уязвлённого самолюбия и отступил перед доводами Дьякова и Будакова.
Так возникло половинчатое решение — временно назначить Земскова начальником штаба дивизиона. Эта должность соответствовала его капитанскому званию. Внешне все обстояло вполне благополучно, но каждый человек в полку — от рядового бойца до самого Арсеньева — понимал нелепость такого решения. Каждому было ясно, что, как только начнётся наступление, Земсков снова окажется в разведке. Яновский не стал дожидаться приказа о наступлении. В первый же день своего пребывания в полку он успел побывать во всех подразделениях. Яновский смотрел и слушал, почти не задавая вопросов. На огневой позиции третьего дивизиона Яновский увидел Земскова. Батарея только что дала залп. Земсков официально доложил об этом. Яновский крепко потряс ему руку:
— Слыхал о твоих делах под Гойтхом. И письмо из госпиталя получил. А почему про орден не написал?
— Я и сам не знал, товарищ гвардии майор.
— Вот видишь, приходится с опозданием тебя поздравлять. Значит, дивизионом заправляешь? — Яновский ждал хотя бы намёка на жалобу, но Земсков не собирался ни на что жаловаться.
— Я думаю, мне полезно послужить в дивизионе, — просто ответил он, — правда, действия здесь очень ограничены, но все-таки многому можно научиться.
Земсков выглядел измождённым, как после тяжёлой болезни или долгих, непрерывных боев. Зоркий глаз Яновского отметил на его лице морщинки, которых раньше не было, усталое выражение глаз. Ясно было, что за последнее время Земсков пережил и передумал немало. Яновский поговорил с ним о делах дивизиона, заглянул в блиндажи:
— Грязно живёте. И народ у вас приуныл.
Вблизи разорвался снаряд, потом ещё один.
— Разрешите посмотреть, нет ли потерь? — спросил Земсков. Они вышли вдвоём из блиндажа.
— Что думаешь делать дальше? — неожиданно спросил Яновский. — Вижу, неважное у тебя самочувствие.
Земсков свернул цигарку:
— Разрешите курить, товарищ майор? Что ж делать? Служить, воевать. Самочувствие моё не может влиять на службу. Пока есть время, готовлю в дивизионе группу разведчиков. Попались очень способные ребята. Ну, и сверх того дела хватает. Правильно заметили, товарищ майор, — грязи по уши. Хорошо бы устроить всеобщую чистку, выгрести весь зимний хлам, выжечь всю дрянь, чтобы к наступлению было все по-морскому.
Яновский положил руку на плечо молодого офицера:
— Правильно действуешь, Земсков, очень правильно. А чистку от хлама мы уже начали, только не сразу все выгребешь, — он улыбнулся и добавил. — Завтра прибудет в полк дезинфекционная станция. Я договорился в армии.
Из дивизиона начальник политотдела направился прямо к командиру полка.
— Ну, какие впечатления? — спросил Арсеньев.
— У Николаева — порядок. Жаль, Шацкого нет, но он, говорят, не тяжело ранен.
— Поправится. А в других местах как?
— Сорокин слабоват — штабной работник. Трудно ему на дивизионе.
— Знаю. Лучше Пономарёва для третьего дивизиона не придумаешь.
— Так и отправить его назад в дивизион! Думаешь, Ермольченко не справится?
— С чем?
— С обязанностями ПНШ-1. Я говорил о нем с Назаренко. Очень хорошо отзывается генерал.
Арсеньев пристально смотрел на Яновского. В душе командира полка шла борьба. Он думал, начальник политотдела скажет сейчас об остающейся свободной должности начальника полковой разведки, но Яновский заговорил о завтрашней бане:
— Доктор считает — простудим людей с этим купаньем на открытом воздухе. Как ты полагаешь?
— Полагаю — глупости. Не такое переносили.
Яновский лёг спать в блиндаже Арсеньева. Ведь раньше они всегда были вместе. Погасили свет. Два малиновых огонька то вспыхивали, то гасли в углах просторного блиндажа. Арсеньев крепко затянулся и погасил окурок о сырую стену:
— Хорошие привёз папиросы. Настоящий «Казбек». Тут нам Военторг забросил ереванские. Тоже «Казбек», да не то. Все должно быть настоящим, Владимир Яковлевич. Не люблю эрзацев.
— Как тебе сказать, Сергей Петрович. Иногда ненастоящее становится настоящим. Вот в третьем дивизионе — Сорокин мне говорил — разведка была слабенькая, а теперь как будто ничего. Земсков с ними целые дни лазит по горам. Даже в расположение противника пробирались. Думаю, будет толк.
Арсеньев поморщился при упоминании имени Земскова, нащупал в темноте коробку, щёлкнул зажигалкой:
— Пожалуй, вернём Земскова в полковую разведку. Сколько же можно передавать опыт в дивизионе? Здесь он больше нужен.
Яновский сдержал улыбку, хотя в темноте она все равно не была видна:
— Смотри, Сергей Петрович, тебе яснее. Я ведь все-таки оторвался от части. Ну, а насчёт Ермольченко генерал очень высокого мнения. Он, безусловно, справится с работой первого помощника начальника штаба.