Страница:
— Если не можешь сидеть спокойно, выкатывайся к чёртовой матери. Интеллигенция!
И все-таки они были настоящими друзьями, связанными той взаимной заботой, которая так ярко проявляется на фронте, не нуждаясь ни в каком словесном выражении. Такая грубоватая дружба без скидок, но в то же время и без обид охватывала, за редким исключением, всю часть.
Пытаясь объяснить себе и другим успехи дивизиона Арсеньева, генерал Назаренко ставил эту спаянность чуть ли не на первое место.
— Смелость — это ещё не все, — говорил он, — без выучки, дисциплины, сознательности тоже не обойдёшься, но есть у моряков Арсеньева ещё одна вещь… — Он задумывался, подбирая подходящее сравнение, и всегда приходили на ум слова, известные всем, много раз слышанные, и все-таки самые верные — морская дружба! — Вы посмотрите, как живут командир и комиссар! Думаете, у них не бывает стычек? Ещё какие! А все равно они действуют, как один человек. Весь дивизион — как один человек. Батарея — с батареей, расчёт — с расчётом, матрос — с матросом. Это такая цепочка, что не перегрызёшь!
После ростовского боя и рейда под Егорлыкскою Назаренко был убеждён, что дивизион Арсеньева выполнит любую задачу, и когда в штабе фронта сомневались, смогут ли моряки без поддержки других частей удержать дорогу или нанести внезапный удар, Назаренко отвечал:
— А могут двенадцать боевых машин задержать на сутки авангард танковой армии? Ни по одному наставлению не могут. Не предусмотрено это ни одним уставом, за исключением устава собственного сердца!
Как ни стремился генерал поберечь свою любимую часть, ему приходилось безжалостно бросать её из боя в бой. Не успели моряки выполнить задачу у посёлка Хлебороб, как их уже послали в Шах-Назаровскую.
Дивизион шёл всю ночь наперегонки с танками по двум параллельным дорогам. Первыми пришли моряки.
Станица Шах-Назаровская, ещё не тронутая войной, лежала в сочной зелени, как белая слива. Утренняя прохлада обволакивала деревья и кусты. Туман таял над речушкой, бегущей на юг — к Кубани. Близость этой большой реки ощущалась в обилии плодов, в добротности хат под цинкованным железом, во всем привольном, зажиточном облике станицы. Лето принесло невиданный урожай абрикосов. Тысячи маленьких солнц свисали гроздьями, сгибая ветки и заслоняя листья. Покрытые тончайшим пушком плоды улыбались из-за каждого белокаменного забора. Литые медовые шарики покрывали плоские крыши сараев, лежали прямо на земле, на соломенных подстилках.
В этот час уже подоили коров. Тёплый дух парного молока смешивался с ночным ароматом трав и сильным дневным запахом просыпающихся цветов. Звенели ведра, скрипели вороты колодцев, сливая свой визгливый голос с домовитым мычанием коров, которые шествовали через дорогу перед самыми радиаторами «студебеккеров». Нельзя сказать, что коровы не боялись машин. Они их просто не замечали своими ясными, блестящими глазами.
Вторая батарея расположилась в абрикосовом саду. Шофёры осторожно вводили машины в промежутки между деревьями, чтобы не задеть ветви и густо выбеленные извёсткой стволы. За машинами тянулась едкая воздушная струя, пропитанная бензином и горелым автолом. Она заглушала свежее дыхание соседнего гречишного поля, над которым уже жужжали первые крылатые разведчики с соседней пасеки.
Пчела уселась на рукав комбата Сотника. Он поманил к себе наводчика Ефимова:
— Смотри, какое животное. С утра пораньше — на работу.
— Пчела, товарищ капитан. Глядите, ужалит!
— Никогда пчела первая тебя не тронет. Оса — другое дело, а пчела — труженица! — Сотник осторожно смахнул насекомое на ветку и пошёл к командиру дивизиона.
Арсеньев собрал комбатов на северной окраине. Отсюда видны были дорога, овражек и широкий влажный луг. Арсеньев объявил командирам приказ генерала: «Любой ценой продержаться четыре часа — до девяти часов утра». За это время из станицы должны были отойти артсклад, армейский госпиталь и части, направляющиеся на берег Кубани.
— Там создаётся прочная оборона, — пояснил Арсеньев.
«Опять — прочная оборона, — с досадой подумал Николаев. — Сначала говорили о прочной обороне на Дону, теперь на Кубани. Какие ещё реки есть впереди?»
Комбат Сотник думал о том же, но по-своему: «Всего четыре часа… Побыть бы подольше в этой станице. Что от неё останется через четыре часа?»
Пономарёв — командир третьей батареи, стоявшей у самой дороги, прикидывал, сколько залпов потребуется на четыре часа, если танки появятся через часок. Впрочем, они могли появиться и быстрее.
Ни у кого из троих комбатов не было вопросов.
— Командир взвода ПВО — ПТО!
Сомин вскочил:
— Есть, товарищ капитан-лейтенант.
— Ваши орудия поставите рядом с третьей батареей. Окопаться. Подготовиться к стрельбе по танкам, но в случае появления авиации — сосредоточить весь огонь на ней. Все.
Командиры подразделений разошлись. Сомин вошёл во двор, где стояло его орудие. Бойцы ели абрикосы. Поужинать вчера не успели, а завтрака ещё не было. Гуляев разогрел на своём камбузе вчерашний суп из овсянки, но Горич обнаружил, что суп прокис, и приказал вывернуть котёл в канаву. Орденоносный кок только теперь закладывал новую порцию «шрапнели», сопровождая свои действия проклятиями по адресу военфельдшера.
С тех пор как Сомин стал командиром огневого взвода, у него появилось множество разных забот, неизвестных раньше. Даже мысли какие-то новые приходили в голову: «Скоро начнётся бой. Люди голодные. На абрикосах далеко не уедешь. Достать хотя бы молока».
Сомин вошёл в избу. Белкин и Лавриненко остановились у порога. В чисто прибранной горнице пахло мятой. Она была разложена пучками под половиками из сурового полотна. У стола без скатерти сидела тучная старуха. У неё на шее висел большой потемневший крест. Солнечный свет слабо пробивался сквозь занавески. На медных скобах кованого сундука с высокой выпуклой крышкой вздрагивал отблеск огонька лампады.
Сомин поздоровался, остановившись на пороге. Хозяйка встала, пошла навстречу, опираясь на палку:
— Времена, времена настали, — бормотала она, — спаси, господи, люди твоя…
— Нам бы молока, хозяюшка, — нерешительно попросил Сомин, — а мы вам… — он задумался, что бы предложить старухе взамен.
— Ишь ты! Раненый… Болит рука-то?
— Не очень, хозяюшка. Значит, продадите молочка?
— Дам, болезный, отчего не дать. Денег не надо. Что деньги — тлен.
Она полезла в шкаф за посудой, но вдруг спохватилась:
— А ты не комсомол?
— Комсомол, — сказал Сомин.
— Плохо, соколик, плохо. Знать, пришла тебе пора. Вот и ручку поувечило. Сказано в писании, — она перекрестилась, тяжело повернувшись к образам, — всю землю опутает проволока, и полетят птицы железные пить кровь из живых людей. Се есть света земного конец и спасутся праведные, а неправедные будут гореть в бегучем огне.
Сомин не стал вступать в антирелигиозный диспут и вышел.
— Правильно говорит старуха, — заметил Лавриненко. — Разве не опутали всю землю разными проводами, и вот железные птицы — тоже.
— Надо было тебя к этой бабке командировать, — засмеялся Белкин. — Ты у нас «преподобный», всю библию знаешь, как старшина роты Устав внутренней службы. А насчёт огня, так это ж фрицы горят от наших «катюш».
Пророчество насчёт железных птиц не замедлило осуществиться. Так и не попив молока, бойцы заняли места на орудии. Занятый отражением самолётов, Сомин не заметил, как прибыла машина разведки. Следом показались на дороге первые танки.
Бой развернулся, как обычно. Батареи стреляли по очереди. Танки несколько раз отходили и снова пытались прорваться.
В восемь часов пятьдесят минут в станице уже не было никаких частей, кроме дивизиона моряков и роты пехоты. Артсклад ушёл. Должно быть, он уже приближался к Кубани. Но теперь в дивизионе не осталось и одного батарейного залпа, чтобы прикрыть свой отход. Пожалуй, в таком безвыходном положении Арсеньев ещё не бывал.
Танки уже подходили к околице, стреляя на ходу из пушек и пулемётов.
— Снаряды все, — сказал Яновский.
Арсеньев кивнул:
— Знаю. Будем отбиваться гранатами. Уйти невозможно.
Яновский пожал ему руку:
— Пойду на третью батарею. Там труднее всего, — он быстро пошёл по деревенской улице. Между двумя хатами стояли оба тридцатисемимиллиметровых автомата. Яновский услышал голос Сомина.
— По головному, бронебойным… Курс сорок пять. Дальность — десять. Скорость — двадцать…
«Как быстро меняются люди, — подумал Яновский, — спокойный голос, уверенность, а ведь знает, что вряд ли выберемся отсюда».
— Короткими… Огонь! — выкрикнул Сомин. Он стоял, широко расставив ноги, у летней кирпичной кухоньки, какие бывают на Дону и Кубани в каждом дворе. У той же кухоньки, с другой стороны, стоял комбат Сотник.
«Ну, здесь обойдётся и без меня», — решил Яновский. Он пошёл к боевым машинам и, обернувшись, на ходу, крикнул:
— Правильно действуешь, младший лейтенант!
«Тут есть ещё кто-то, кроме нас», — подумал Сомин, не принимая это обращение на свой счёт. — «Наверно, пехотинцы или бронебойщики. Это хорошо!» — Он не мог оторваться ни на миг от бинокля, чтобы обернуться.
— Скорость — больше десять. Огонь!
Яновский увидел, как завертелся на сбитой гусенице головной танк. «Молодцы! Но все равно — разве удержишь. Надо подрывать боевые машины. Второй раз в жизни приходится самим уничтожать технику. И какую!»
Позади дивизиона раздался характерный густой рёв реактивных установок. Над головой Яновского с шипением неслись снаряды. «Дивизионный залп? Нет — полковой! Откуда?»
Впереди, за околицей, на лугу и на шоссе, разрывы множества снарядов сливались в сплошной грохот. Каскады выброшенной в воздух земли заслонили танки, и Яновский понял: «Генерал Назаренко не забыл о моряках». Пока они сдерживали танки, подошла подмога. В самый критический момент невидимый морякам командующий дал полковой отсечный залп, прикрывая отход дивизиона.
— По машинам! — скомандовал Яновский.
В другом конце станицы раздался голос Арсеньева:
— По машинам!
Боевые установки уходили одна за другой. Яновский вспомнил о пехотной роте, остававшейся вместе с моряками:
— Солдаты! На машины!
Матросы сбрасывали пустые ящики с транспортных машин, солдаты садились вперемежку с моряками.
— Давай, давай, браток! — кричал Шацкий, усаживая на свой «студебеккер» пехотинцев в зелёных касках. — Давай все сюда. Машина крепкая, выдержит!
Уже захлопывались борта автоматических пушек Сомина, уходил санитарный автобус, а над ними снова неслись в сторону врага огненные реактивные снаряды.
Отъехав на полкилометра от станицы, моряки увидели стоящий на позициях гвардейский полк «катюш» подполковника Могилевского.
Арсеньев затормозил. Вдали, на пригорке, стояли несколько военных. Капитан-лейтенант узнал генерала Назаренко, а рядом с ним сутулого, узкоплечего подполковника Могилевского. Оба они тоже узнали Арсеньева. Генерал помахал рукой, а Могилевский взял у радиста микротелефонную трубку и что-то сказал. Арсеньев, конечно, не слышал его слов, но ему хорошо была знакома эта гневная короткая фраза:
— По фашистским захватчикам… Залп!
2. У КУБАНСКИХ ПЕРЕПРАВ
И все-таки они были настоящими друзьями, связанными той взаимной заботой, которая так ярко проявляется на фронте, не нуждаясь ни в каком словесном выражении. Такая грубоватая дружба без скидок, но в то же время и без обид охватывала, за редким исключением, всю часть.
Пытаясь объяснить себе и другим успехи дивизиона Арсеньева, генерал Назаренко ставил эту спаянность чуть ли не на первое место.
— Смелость — это ещё не все, — говорил он, — без выучки, дисциплины, сознательности тоже не обойдёшься, но есть у моряков Арсеньева ещё одна вещь… — Он задумывался, подбирая подходящее сравнение, и всегда приходили на ум слова, известные всем, много раз слышанные, и все-таки самые верные — морская дружба! — Вы посмотрите, как живут командир и комиссар! Думаете, у них не бывает стычек? Ещё какие! А все равно они действуют, как один человек. Весь дивизион — как один человек. Батарея — с батареей, расчёт — с расчётом, матрос — с матросом. Это такая цепочка, что не перегрызёшь!
После ростовского боя и рейда под Егорлыкскою Назаренко был убеждён, что дивизион Арсеньева выполнит любую задачу, и когда в штабе фронта сомневались, смогут ли моряки без поддержки других частей удержать дорогу или нанести внезапный удар, Назаренко отвечал:
— А могут двенадцать боевых машин задержать на сутки авангард танковой армии? Ни по одному наставлению не могут. Не предусмотрено это ни одним уставом, за исключением устава собственного сердца!
Как ни стремился генерал поберечь свою любимую часть, ему приходилось безжалостно бросать её из боя в бой. Не успели моряки выполнить задачу у посёлка Хлебороб, как их уже послали в Шах-Назаровскую.
Дивизион шёл всю ночь наперегонки с танками по двум параллельным дорогам. Первыми пришли моряки.
Станица Шах-Назаровская, ещё не тронутая войной, лежала в сочной зелени, как белая слива. Утренняя прохлада обволакивала деревья и кусты. Туман таял над речушкой, бегущей на юг — к Кубани. Близость этой большой реки ощущалась в обилии плодов, в добротности хат под цинкованным железом, во всем привольном, зажиточном облике станицы. Лето принесло невиданный урожай абрикосов. Тысячи маленьких солнц свисали гроздьями, сгибая ветки и заслоняя листья. Покрытые тончайшим пушком плоды улыбались из-за каждого белокаменного забора. Литые медовые шарики покрывали плоские крыши сараев, лежали прямо на земле, на соломенных подстилках.
В этот час уже подоили коров. Тёплый дух парного молока смешивался с ночным ароматом трав и сильным дневным запахом просыпающихся цветов. Звенели ведра, скрипели вороты колодцев, сливая свой визгливый голос с домовитым мычанием коров, которые шествовали через дорогу перед самыми радиаторами «студебеккеров». Нельзя сказать, что коровы не боялись машин. Они их просто не замечали своими ясными, блестящими глазами.
Вторая батарея расположилась в абрикосовом саду. Шофёры осторожно вводили машины в промежутки между деревьями, чтобы не задеть ветви и густо выбеленные извёсткой стволы. За машинами тянулась едкая воздушная струя, пропитанная бензином и горелым автолом. Она заглушала свежее дыхание соседнего гречишного поля, над которым уже жужжали первые крылатые разведчики с соседней пасеки.
Пчела уселась на рукав комбата Сотника. Он поманил к себе наводчика Ефимова:
— Смотри, какое животное. С утра пораньше — на работу.
— Пчела, товарищ капитан. Глядите, ужалит!
— Никогда пчела первая тебя не тронет. Оса — другое дело, а пчела — труженица! — Сотник осторожно смахнул насекомое на ветку и пошёл к командиру дивизиона.
Арсеньев собрал комбатов на северной окраине. Отсюда видны были дорога, овражек и широкий влажный луг. Арсеньев объявил командирам приказ генерала: «Любой ценой продержаться четыре часа — до девяти часов утра». За это время из станицы должны были отойти артсклад, армейский госпиталь и части, направляющиеся на берег Кубани.
— Там создаётся прочная оборона, — пояснил Арсеньев.
«Опять — прочная оборона, — с досадой подумал Николаев. — Сначала говорили о прочной обороне на Дону, теперь на Кубани. Какие ещё реки есть впереди?»
Комбат Сотник думал о том же, но по-своему: «Всего четыре часа… Побыть бы подольше в этой станице. Что от неё останется через четыре часа?»
Пономарёв — командир третьей батареи, стоявшей у самой дороги, прикидывал, сколько залпов потребуется на четыре часа, если танки появятся через часок. Впрочем, они могли появиться и быстрее.
Ни у кого из троих комбатов не было вопросов.
— Командир взвода ПВО — ПТО!
Сомин вскочил:
— Есть, товарищ капитан-лейтенант.
— Ваши орудия поставите рядом с третьей батареей. Окопаться. Подготовиться к стрельбе по танкам, но в случае появления авиации — сосредоточить весь огонь на ней. Все.
Командиры подразделений разошлись. Сомин вошёл во двор, где стояло его орудие. Бойцы ели абрикосы. Поужинать вчера не успели, а завтрака ещё не было. Гуляев разогрел на своём камбузе вчерашний суп из овсянки, но Горич обнаружил, что суп прокис, и приказал вывернуть котёл в канаву. Орденоносный кок только теперь закладывал новую порцию «шрапнели», сопровождая свои действия проклятиями по адресу военфельдшера.
С тех пор как Сомин стал командиром огневого взвода, у него появилось множество разных забот, неизвестных раньше. Даже мысли какие-то новые приходили в голову: «Скоро начнётся бой. Люди голодные. На абрикосах далеко не уедешь. Достать хотя бы молока».
Сомин вошёл в избу. Белкин и Лавриненко остановились у порога. В чисто прибранной горнице пахло мятой. Она была разложена пучками под половиками из сурового полотна. У стола без скатерти сидела тучная старуха. У неё на шее висел большой потемневший крест. Солнечный свет слабо пробивался сквозь занавески. На медных скобах кованого сундука с высокой выпуклой крышкой вздрагивал отблеск огонька лампады.
Сомин поздоровался, остановившись на пороге. Хозяйка встала, пошла навстречу, опираясь на палку:
— Времена, времена настали, — бормотала она, — спаси, господи, люди твоя…
— Нам бы молока, хозяюшка, — нерешительно попросил Сомин, — а мы вам… — он задумался, что бы предложить старухе взамен.
— Ишь ты! Раненый… Болит рука-то?
— Не очень, хозяюшка. Значит, продадите молочка?
— Дам, болезный, отчего не дать. Денег не надо. Что деньги — тлен.
Она полезла в шкаф за посудой, но вдруг спохватилась:
— А ты не комсомол?
— Комсомол, — сказал Сомин.
— Плохо, соколик, плохо. Знать, пришла тебе пора. Вот и ручку поувечило. Сказано в писании, — она перекрестилась, тяжело повернувшись к образам, — всю землю опутает проволока, и полетят птицы железные пить кровь из живых людей. Се есть света земного конец и спасутся праведные, а неправедные будут гореть в бегучем огне.
Сомин не стал вступать в антирелигиозный диспут и вышел.
— Правильно говорит старуха, — заметил Лавриненко. — Разве не опутали всю землю разными проводами, и вот железные птицы — тоже.
— Надо было тебя к этой бабке командировать, — засмеялся Белкин. — Ты у нас «преподобный», всю библию знаешь, как старшина роты Устав внутренней службы. А насчёт огня, так это ж фрицы горят от наших «катюш».
Пророчество насчёт железных птиц не замедлило осуществиться. Так и не попив молока, бойцы заняли места на орудии. Занятый отражением самолётов, Сомин не заметил, как прибыла машина разведки. Следом показались на дороге первые танки.
Бой развернулся, как обычно. Батареи стреляли по очереди. Танки несколько раз отходили и снова пытались прорваться.
В восемь часов пятьдесят минут в станице уже не было никаких частей, кроме дивизиона моряков и роты пехоты. Артсклад ушёл. Должно быть, он уже приближался к Кубани. Но теперь в дивизионе не осталось и одного батарейного залпа, чтобы прикрыть свой отход. Пожалуй, в таком безвыходном положении Арсеньев ещё не бывал.
Танки уже подходили к околице, стреляя на ходу из пушек и пулемётов.
— Снаряды все, — сказал Яновский.
Арсеньев кивнул:
— Знаю. Будем отбиваться гранатами. Уйти невозможно.
Яновский пожал ему руку:
— Пойду на третью батарею. Там труднее всего, — он быстро пошёл по деревенской улице. Между двумя хатами стояли оба тридцатисемимиллиметровых автомата. Яновский услышал голос Сомина.
— По головному, бронебойным… Курс сорок пять. Дальность — десять. Скорость — двадцать…
«Как быстро меняются люди, — подумал Яновский, — спокойный голос, уверенность, а ведь знает, что вряд ли выберемся отсюда».
— Короткими… Огонь! — выкрикнул Сомин. Он стоял, широко расставив ноги, у летней кирпичной кухоньки, какие бывают на Дону и Кубани в каждом дворе. У той же кухоньки, с другой стороны, стоял комбат Сотник.
«Ну, здесь обойдётся и без меня», — решил Яновский. Он пошёл к боевым машинам и, обернувшись, на ходу, крикнул:
— Правильно действуешь, младший лейтенант!
«Тут есть ещё кто-то, кроме нас», — подумал Сомин, не принимая это обращение на свой счёт. — «Наверно, пехотинцы или бронебойщики. Это хорошо!» — Он не мог оторваться ни на миг от бинокля, чтобы обернуться.
— Скорость — больше десять. Огонь!
Яновский увидел, как завертелся на сбитой гусенице головной танк. «Молодцы! Но все равно — разве удержишь. Надо подрывать боевые машины. Второй раз в жизни приходится самим уничтожать технику. И какую!»
Позади дивизиона раздался характерный густой рёв реактивных установок. Над головой Яновского с шипением неслись снаряды. «Дивизионный залп? Нет — полковой! Откуда?»
Впереди, за околицей, на лугу и на шоссе, разрывы множества снарядов сливались в сплошной грохот. Каскады выброшенной в воздух земли заслонили танки, и Яновский понял: «Генерал Назаренко не забыл о моряках». Пока они сдерживали танки, подошла подмога. В самый критический момент невидимый морякам командующий дал полковой отсечный залп, прикрывая отход дивизиона.
— По машинам! — скомандовал Яновский.
В другом конце станицы раздался голос Арсеньева:
— По машинам!
Боевые установки уходили одна за другой. Яновский вспомнил о пехотной роте, остававшейся вместе с моряками:
— Солдаты! На машины!
Матросы сбрасывали пустые ящики с транспортных машин, солдаты садились вперемежку с моряками.
— Давай, давай, браток! — кричал Шацкий, усаживая на свой «студебеккер» пехотинцев в зелёных касках. — Давай все сюда. Машина крепкая, выдержит!
Уже захлопывались борта автоматических пушек Сомина, уходил санитарный автобус, а над ними снова неслись в сторону врага огненные реактивные снаряды.
Отъехав на полкилометра от станицы, моряки увидели стоящий на позициях гвардейский полк «катюш» подполковника Могилевского.
Арсеньев затормозил. Вдали, на пригорке, стояли несколько военных. Капитан-лейтенант узнал генерала Назаренко, а рядом с ним сутулого, узкоплечего подполковника Могилевского. Оба они тоже узнали Арсеньева. Генерал помахал рукой, а Могилевский взял у радиста микротелефонную трубку и что-то сказал. Арсеньев, конечно, не слышал его слов, но ему хорошо была знакома эта гневная короткая фраза:
— По фашистским захватчикам… Залп!
2. У КУБАНСКИХ ПЕРЕПРАВ
Под Армавиром, где река Уруп сливается с Кубанью, в небольшом леске у дороги шёл военный совет. Казалось, все повторяется, как прежде. Генералы понимали, что город будет оставлен, а Кубань, как и Дон, не станет тем рубежом, на котором кончится отступление.
— Где сейчас находятся ваши полки РС? — спросил командующий армией у генерала Назаренко. Получив ответ, командующий сделал вывод: — Значит, задержать своим огнём переправу войск противника вы не в состоянии. Будем искать другой выход.
— Думаю, что смогу задержать, — сказал Назаренко.
На этом участке у него был только морской гвардейский дивизион, который в штабе армии называли «Ростовским». Тогда ещё не было приказа о присвоении частям почётных наименований по названиям населённых пунктов, да и странно было бы присваивать их после сдачи очередного города. Но разные бывают сдачи городов!
О том, как две с половиной сотни моряков сутки держали под Ростовом авангард танковой армии, известно было во многих частях, и когда доносился слух о новом дерзком манёвре Арсеньева, говорили: «А, это те — ростовцы! Тогда не удивительно». Мало кто знал о том, что ростовцы дерутся под флагом «Ростова», да и не так уж важно было это совпадение. Значительно важнее было другое: все больше и больше появлялось полков, бригад, дивизий, в которых зрели внутренние силы для прекращения отступления. Эти части отходили с жестокими боями, цепляясь за каждый рубеж, считая его последним. О таких говорили: «Ну, эти не хуже шахтёрской дивизии» — или «Маневрируют, как ростовцы!»
Идея прочной обороны зрела в армии. Эта оборона, ещё пока не существующая, уже выкристаллизовывалась в ходе отступления. Сгущаясь вокруг отдельных стойких частей, она рождалась изнутри в ротах, батареях, эскадронах, опрокидывая убеждение о непреодолимости немецкого наступления. Важнее всего здесь был пример. Оказавшись рядом с недрогнувшим полком, другой полк тоже начинал драться так, будто отступать уже было некуда, а в следующем бою этот полк сам показывал пример стойкости и упорства. Каждый новый значительный рубеж тормозил катящийся вал немецкого наступления, предвосхищая новую, ещё более значительную задержку. Так было и здесь, под Армавиром.
Назаренко ясно видел процесс, происходящий в войсках. Так же, как и другие, он не надеялся остановить немцев на Кубани, но задержать их хотя бы на несколько часов было необходимо. Задержать во что бы то ни стало, и не только за тем, чтобы обеспечить возможность отхода основной массе войск, но и во имя будущего прекращения всякого отхода.
— До ночи можно удержать все переправы от Армавира до Невинномысска, — сказал генерал Назаренко на военном совете армии. — Это сделают моряки.
Командарм с сомнением покачал головой, но согласился. Назаренко вручил Рощину боевое распоряжение, а через два часа дивизион моряков уже вёл огонь по переправам.
На высоком восточном берегу накапливались машины и танки. День клонился к вечеру. Немцы стремились ещё дотемна перейти Кубань, чтобы на ночь закрепиться в Армавире и прибрежных станицах. Но в каком бы месте они ни пытались навести понтоны, всюду их встречал огонь гвардейских реактивных установок. Так было и у деревни Марьино, и южнее — в районе Убеженской МТС, и ещё южнее — у села Успенского.
В густом кустарнике, у реки, стояла боевая машина второй батареи. Педантичный, неторопливый Сотник пристрелялся к спуску дороги на восточном берегу. Он сам сел в кабину боевой установки, и, как только какая-нибудь немецкая машина появлялась на спуске к Кубани, Сотник передвигал рукоятку пульта управления на один контакт. Арсеньев возмутился, увидев эту стрельбу:
— Вы что? Бросаете одиночные снарядики? В бирюльки играете?
К реке спускался грузовик с понтоном. За ним шёл танк.
Сотник послал снаряд. Взорванный грузовик скатился с откоса, а танк поспешно повернул и ушёл за обратный скат.
— Понятно! — сказал Арсеньев. Он не любил признавать свои ошибки и просто отошёл, предоставив Сотнику продолжать «игру в бирюльки».
Батарея Пономарёва дала залп по переправе у хутора Вольного и пошла полным ходом на новое место. Пока противник обстреливал оставленную позицию, батарея, проскочив пять километров вдоль берега, уже вела огонь из деревни Марьино, а к тому времени, когда немцы снова начали наводить переправу у Вольного, Пономарёв, возвратившись на прежнее место, опять встретил их залпом.
Арсеньев дирижировал своим дивизионом, как хорошо сыгравшимся оркестром. Батареи били то по две сразу, то в одиночку, то отдельными боевыми установками. Они сходились, расходились, меняли позицию, все время передвигаясь вдоль берега. Вольный, Марьино, Убеженская, Успенское — все четыре точки переправ дивизион держал под огнём, маневрируя на больших ходах, как подлинный миноносец.
От Армавира до Невинномысска — восемьдесят пять километров по прямой, а если ехать по шоссе, идущему с северо-запада на юго-восток почти параллельно изгибу реки, то будут и все сто. Переправа у Невинномысска тоже входила в участок, порученный Арсеньеву. Он решил послать туда первую батарею, которая только что взорвала Успенскую переправу. Арсеньев и Яновский посмотрели на карту. Примерно посередине пути от Армавира до Невинномысска лежит небольшое село Успенское. Здесь дорога удаляется от излучины Кубани и выходит к реке только у самого Невинномысска.
— Николаев будет в Невинномысске минут через сорок — пятьдесят, — сказал Арсеньев. — Ему уже послано приказание по радио… — Он задумался на мгновение. — Не нравится мне этот треугольник между рекой и дорогой. Сюда легко могут просочиться автоматчики с того берега. И авиация ещё может сегодня налететь. Вот что: пошлём Николаеву взвод ПВО — ПТО.
Яновский согласился, но он не мог не думать о том, что для Сомина этот рейд будет первым самостоятельным заданием. Справится ли он? Не растеряется ли, если встретится с какой-либо неожиданностью?
Яновский пошёл сам передать приказание Сомину. Оба орудия стояли невдалеке. Тёмные лица бойцов лучше всяких слов говорили о крайней усталости. Кое-кто из них лежал на траве. Писарчук пришивал оторванную подмётку. Сержант Омелин и ещё один артиллерист наблюдали за воздухом.
Увидев Яновского, Сомин подал команду «Смирно!», остановился в двух шагах от комиссара, подняв к козырьку забинтованную руку:
— Взвод ПВО — ПТО ведёт наблюдение за воздухом. Докладывает сержант Сомин.
— Чем вы сейчас занимаетесь, Сомин? Вы лично?
Сержант протянул тетрадку. Яновский перелистал её. На первых страницах формулы и схемы были нечётко начерчены дрожащим, неуверенным почерком, будто писал малограмотный:
«Ку равно Дк, делённому на Дб, Шу равно отношению Пс к Пб, помноженному на В…» На следующей странице: «Эллипс рассеивания». — Подчёркнуто красным.
Комиссар вернул тетрадку Сомину. Он понял все. Записи сделаны левой рукой. Этот парень — настоящий человек. Смертельно усталый, голодный, с раненой рукой, он находит время среди таких напряжённых боев, чтобы учиться.
— У меня для вас новость, Сомин. Сегодня прибыл приказ. Вам присвоено звание гвардии младшего лейтенанта.
Сомин растерялся от неожиданности. Тогда, на позиции в Шах-Назаровской, он подумал, что комиссар назвал младшим лейтенантом кого-то другого. Сержант не знал о том, что ещё две недели назад его в числе нескольких других младших командиров представили к званию младшего лейтенанта. Яновскому пришлось преодолеть немалое сопротивление Арсеньева. Теперь комиссар ещё раз убедился в своей правоте.
— Вам кто-нибудь помогает учиться?
— Лейтенант Земсков. Он сам предложил мне, товарищ комиссар. Только некогда, да и лейтенанта Земскова редко вижу.
— Старшего лейтенанта Земскова! — с удовольствием поправил Яновский.
Сомин обрадовался за Земскова больше, чем за себя, но комиссар уже заговорил о другом:
— Вот что, Сомин. Сейчас тебе предстоит первое самостоятельное задание. Вот карта. Смотри!
Через десять минут обе машины взвода ПВО — ПТО въезжали в горящий Армавир. Войск здесь уже не было. Редкие жители перебегали от дома к дому. На площади у районного отделения Госбанка стояла полуторка, гружённая брезентовыми мешками. Прямо из окна второго этажа в машину бросали бумажные пачки. Из-за деревьев вынырнула пара «мессершмиттов». Полуторка тут же рванулась и, оставив облачко едкого дыма, скрылась в переулке. Самолёты пролетели.
Кто-то ударил кулаком по крыше кабины.
— Что такое? — спросил Сомин.
— Товарищ командир, — кричал Лавриненко, перегнувшись через борт, — остановитесь скорее! Деньги!
Сомин взглянул на мостовую. Из разорванных пачек торчали десятирублевки. Ветер шевелил новенькими бумажками.
— Давай вперёд, Гришин! — приказал Сомин.
Машины пересекли площадь. Подпрыгивая на разбитой мостовой, они выходили на окраину. Под косыми лучами заката что-то заблестело в пыли на дороге.
— А вот сейчас действительно станем! — Машина остановилась, и Сомин велел двоим бойцам подобрать консервные банки, которые кто-то обронил в спешке. Находка была кстати. Двое суток бойцы не ели ничего, кроме сухарей и каши из концентратов.
Дорога поворачивала на юг. Кубань скрылась за прибрежными деревьями. С каждой минутой Сомин чувствовал себя менее уверенно. Он все время опасался какого-нибудь препятствия, которое помешает выполнить задание. Препятствие скоро появилось. Мостик через речку оказался разрушенным. Пришлось ехать в обход по просёлочной дороге. Она уходила в сторону от шоссе. Где-то впереди раздалось несколько выстрелов.
Гришин остановил машину:
— Не туда едем, командир! Дорога ведёт на юг.
Сомин сверился с компасом. Слабо светящаяся стрелочка немного подрожала и остановилась.
— Разворачивайся!
Поехали назад, повернули направо, потом налево. Шоссе исчезло. Оно должно было находиться где-то на северо-западе. Но просёлочные дороги туда не шли. Коварно извиваясь, они все время уводили в сторону. Сомин решил ехать просёлками по компасу на юго-восток. «Где-нибудь выедем к Кубани».
Они ехали около получаса и наткнулись на хутор. На краю поля стояли три хатки и несколько амбаров. Одно окошко светилось.
Сомин послал Омелина с двумя бойцами разузнать дорогу. Посланные скоро вернулись.
— Здесь побывали немцы, — сказал Онелин.
— Как они сюда попали?
Омелин пожал плечами:
— Перебрались как-то. Ну, завёл ты нас, младший лейтенант! — Он иронически подчеркнул новое звание Сомина. — Пятеро немцев. Спрашивали насчёт «катюш».
— Что же ты мне сразу не сказал?
— А я и говорю, спрашивали. Потом дали хозяину по шее за то, что не знает, отобрали лошадей и ушли вон туда.
— А на шоссе как выехать?
— Тоже туда. На шоссе они и пошли.
— Ну, история! Что теперь делать?
— Ты и решай. Ты — средний командир, а моё дело маленькое. Я твой приказ выполню.
Сомин внезапно обозлился на этого чересчур исполнительного старшего сержанта. Он всегда так: скажете — сделаю, не скажете — не сделаю. Но тут же Сомин вспомнил о том, что он сам только что мечтал о твёрдом приказе командира. Как же, должно быть, трудно Арсеньеву в отрыве от опергруппы принимать самые серьёзные решения!
Наверху в машине бойцы о чем-то шептались. Неуверенность командира немедленно передалась им. Сомин понял, что если сейчас он не отдаст чёткого приказания, то авторитет его потерян. В критический момент эти люди, судьба которых зависит от него, могут не выполнить его приказания.
Из хатенки вышел человек. Его исподняя холщовая одежда белела на фоне кустов. Глухо гудели на холостых оборотах моторы машин. Из-за тёмной крыши выставились оранжевые рожки луны. Человек пошёл прямо по дороге и растаял во мраке.
Сомин вспомнил слова Земскова: «Худшее решение — это не принять никакого решения». Он резко одёрнул разговаривавших в машине:
— Прекратить болтовню! Лавриненко, ещё одно слово — и пеняйте на себя!
— А что, застрелишь? — нагло спросил Куркин. — Всех нас тут постреляют с таким командиром. Поехали обратно!
Белкин — постоянная опора Сомина — теперь молчал. Он понимал, что командир растерялся, и сам был зол на него.
Сомин сделал над собой усилие, чтобы не ответить Куркину. Он сел в кабину. Гришин неохотно поехал вперёд. Проехав не более двадцати метров, они увидели с краю у кустов что-то белое. Оно шевелилось. Гришин круто затормозил. Задняя машина чуть не налетела на переднюю. Из-за кустов вышел с ведром в руке тот самый человек с хутора, которого Лавриненко принял за информатора немецких разведчиков. Как ни тревожно было, все рассмеялись. Только Куркин не смеялся, он все ещё ворчал:
— Маскируется, подлюга! Для чего ему было ходить в кусты за цибаркой… Сейчас я его… — Он снял из-за спины карабин.
— Не стреляй! — взвизгнул Лавриненко. — Услышат!
Белкин прикрикнул на них обоих. Куркин нехотя надел карабин за спину. Поминутно останавливаясь, машины продвигались вперёд. За каждым деревом Сомину чудились враги. Луна поднялась выше, и теперь автоматические орудия стали превосходной мишенью для автоматчиков, если они действительно прятались в кустах. Напряжённо прислушиваясь, Сомин ждал, что вот-вот раздастся очередь, но ничто не нарушало тишину. Скоро повеяло речным холодком, и неожиданно открылось шоссе. Гришин без приказания повернул направо и прибавил ходу. Теперь Сомин немного успокоился. «Раньше или позже шоссе приведёт в Невинномысск. Все будет в порядке. Не надо никогда впадать в панику, — говорил он себе, — вот найдём первую батарею, а возвращаться будем вместе».
О самолётах он и не думал. Опасность с воздуха его не тревожила. «Появятся — обстреляем. Дело привычное!»
Метров за двести впереди машины хлестнули с одной стороны дороги на другую цепочки трассирующих пуль. «Ну вот — дождались!» — Сомин вышел из машины. Снова затрещал автомат.
— Разворачиваться? — спросил Гришин.
— Стоять на месте!
— Где сейчас находятся ваши полки РС? — спросил командующий армией у генерала Назаренко. Получив ответ, командующий сделал вывод: — Значит, задержать своим огнём переправу войск противника вы не в состоянии. Будем искать другой выход.
— Думаю, что смогу задержать, — сказал Назаренко.
На этом участке у него был только морской гвардейский дивизион, который в штабе армии называли «Ростовским». Тогда ещё не было приказа о присвоении частям почётных наименований по названиям населённых пунктов, да и странно было бы присваивать их после сдачи очередного города. Но разные бывают сдачи городов!
О том, как две с половиной сотни моряков сутки держали под Ростовом авангард танковой армии, известно было во многих частях, и когда доносился слух о новом дерзком манёвре Арсеньева, говорили: «А, это те — ростовцы! Тогда не удивительно». Мало кто знал о том, что ростовцы дерутся под флагом «Ростова», да и не так уж важно было это совпадение. Значительно важнее было другое: все больше и больше появлялось полков, бригад, дивизий, в которых зрели внутренние силы для прекращения отступления. Эти части отходили с жестокими боями, цепляясь за каждый рубеж, считая его последним. О таких говорили: «Ну, эти не хуже шахтёрской дивизии» — или «Маневрируют, как ростовцы!»
Идея прочной обороны зрела в армии. Эта оборона, ещё пока не существующая, уже выкристаллизовывалась в ходе отступления. Сгущаясь вокруг отдельных стойких частей, она рождалась изнутри в ротах, батареях, эскадронах, опрокидывая убеждение о непреодолимости немецкого наступления. Важнее всего здесь был пример. Оказавшись рядом с недрогнувшим полком, другой полк тоже начинал драться так, будто отступать уже было некуда, а в следующем бою этот полк сам показывал пример стойкости и упорства. Каждый новый значительный рубеж тормозил катящийся вал немецкого наступления, предвосхищая новую, ещё более значительную задержку. Так было и здесь, под Армавиром.
Назаренко ясно видел процесс, происходящий в войсках. Так же, как и другие, он не надеялся остановить немцев на Кубани, но задержать их хотя бы на несколько часов было необходимо. Задержать во что бы то ни стало, и не только за тем, чтобы обеспечить возможность отхода основной массе войск, но и во имя будущего прекращения всякого отхода.
— До ночи можно удержать все переправы от Армавира до Невинномысска, — сказал генерал Назаренко на военном совете армии. — Это сделают моряки.
Командарм с сомнением покачал головой, но согласился. Назаренко вручил Рощину боевое распоряжение, а через два часа дивизион моряков уже вёл огонь по переправам.
На высоком восточном берегу накапливались машины и танки. День клонился к вечеру. Немцы стремились ещё дотемна перейти Кубань, чтобы на ночь закрепиться в Армавире и прибрежных станицах. Но в каком бы месте они ни пытались навести понтоны, всюду их встречал огонь гвардейских реактивных установок. Так было и у деревни Марьино, и южнее — в районе Убеженской МТС, и ещё южнее — у села Успенского.
В густом кустарнике, у реки, стояла боевая машина второй батареи. Педантичный, неторопливый Сотник пристрелялся к спуску дороги на восточном берегу. Он сам сел в кабину боевой установки, и, как только какая-нибудь немецкая машина появлялась на спуске к Кубани, Сотник передвигал рукоятку пульта управления на один контакт. Арсеньев возмутился, увидев эту стрельбу:
— Вы что? Бросаете одиночные снарядики? В бирюльки играете?
К реке спускался грузовик с понтоном. За ним шёл танк.
Сотник послал снаряд. Взорванный грузовик скатился с откоса, а танк поспешно повернул и ушёл за обратный скат.
— Понятно! — сказал Арсеньев. Он не любил признавать свои ошибки и просто отошёл, предоставив Сотнику продолжать «игру в бирюльки».
Батарея Пономарёва дала залп по переправе у хутора Вольного и пошла полным ходом на новое место. Пока противник обстреливал оставленную позицию, батарея, проскочив пять километров вдоль берега, уже вела огонь из деревни Марьино, а к тому времени, когда немцы снова начали наводить переправу у Вольного, Пономарёв, возвратившись на прежнее место, опять встретил их залпом.
Арсеньев дирижировал своим дивизионом, как хорошо сыгравшимся оркестром. Батареи били то по две сразу, то в одиночку, то отдельными боевыми установками. Они сходились, расходились, меняли позицию, все время передвигаясь вдоль берега. Вольный, Марьино, Убеженская, Успенское — все четыре точки переправ дивизион держал под огнём, маневрируя на больших ходах, как подлинный миноносец.
От Армавира до Невинномысска — восемьдесят пять километров по прямой, а если ехать по шоссе, идущему с северо-запада на юго-восток почти параллельно изгибу реки, то будут и все сто. Переправа у Невинномысска тоже входила в участок, порученный Арсеньеву. Он решил послать туда первую батарею, которая только что взорвала Успенскую переправу. Арсеньев и Яновский посмотрели на карту. Примерно посередине пути от Армавира до Невинномысска лежит небольшое село Успенское. Здесь дорога удаляется от излучины Кубани и выходит к реке только у самого Невинномысска.
— Николаев будет в Невинномысске минут через сорок — пятьдесят, — сказал Арсеньев. — Ему уже послано приказание по радио… — Он задумался на мгновение. — Не нравится мне этот треугольник между рекой и дорогой. Сюда легко могут просочиться автоматчики с того берега. И авиация ещё может сегодня налететь. Вот что: пошлём Николаеву взвод ПВО — ПТО.
Яновский согласился, но он не мог не думать о том, что для Сомина этот рейд будет первым самостоятельным заданием. Справится ли он? Не растеряется ли, если встретится с какой-либо неожиданностью?
Яновский пошёл сам передать приказание Сомину. Оба орудия стояли невдалеке. Тёмные лица бойцов лучше всяких слов говорили о крайней усталости. Кое-кто из них лежал на траве. Писарчук пришивал оторванную подмётку. Сержант Омелин и ещё один артиллерист наблюдали за воздухом.
Увидев Яновского, Сомин подал команду «Смирно!», остановился в двух шагах от комиссара, подняв к козырьку забинтованную руку:
— Взвод ПВО — ПТО ведёт наблюдение за воздухом. Докладывает сержант Сомин.
— Чем вы сейчас занимаетесь, Сомин? Вы лично?
Сержант протянул тетрадку. Яновский перелистал её. На первых страницах формулы и схемы были нечётко начерчены дрожащим, неуверенным почерком, будто писал малограмотный:
«Ку равно Дк, делённому на Дб, Шу равно отношению Пс к Пб, помноженному на В…» На следующей странице: «Эллипс рассеивания». — Подчёркнуто красным.
Комиссар вернул тетрадку Сомину. Он понял все. Записи сделаны левой рукой. Этот парень — настоящий человек. Смертельно усталый, голодный, с раненой рукой, он находит время среди таких напряжённых боев, чтобы учиться.
— У меня для вас новость, Сомин. Сегодня прибыл приказ. Вам присвоено звание гвардии младшего лейтенанта.
Сомин растерялся от неожиданности. Тогда, на позиции в Шах-Назаровской, он подумал, что комиссар назвал младшим лейтенантом кого-то другого. Сержант не знал о том, что ещё две недели назад его в числе нескольких других младших командиров представили к званию младшего лейтенанта. Яновскому пришлось преодолеть немалое сопротивление Арсеньева. Теперь комиссар ещё раз убедился в своей правоте.
— Вам кто-нибудь помогает учиться?
— Лейтенант Земсков. Он сам предложил мне, товарищ комиссар. Только некогда, да и лейтенанта Земскова редко вижу.
— Старшего лейтенанта Земскова! — с удовольствием поправил Яновский.
Сомин обрадовался за Земскова больше, чем за себя, но комиссар уже заговорил о другом:
— Вот что, Сомин. Сейчас тебе предстоит первое самостоятельное задание. Вот карта. Смотри!
Через десять минут обе машины взвода ПВО — ПТО въезжали в горящий Армавир. Войск здесь уже не было. Редкие жители перебегали от дома к дому. На площади у районного отделения Госбанка стояла полуторка, гружённая брезентовыми мешками. Прямо из окна второго этажа в машину бросали бумажные пачки. Из-за деревьев вынырнула пара «мессершмиттов». Полуторка тут же рванулась и, оставив облачко едкого дыма, скрылась в переулке. Самолёты пролетели.
Кто-то ударил кулаком по крыше кабины.
— Что такое? — спросил Сомин.
— Товарищ командир, — кричал Лавриненко, перегнувшись через борт, — остановитесь скорее! Деньги!
Сомин взглянул на мостовую. Из разорванных пачек торчали десятирублевки. Ветер шевелил новенькими бумажками.
— Давай вперёд, Гришин! — приказал Сомин.
Машины пересекли площадь. Подпрыгивая на разбитой мостовой, они выходили на окраину. Под косыми лучами заката что-то заблестело в пыли на дороге.
— А вот сейчас действительно станем! — Машина остановилась, и Сомин велел двоим бойцам подобрать консервные банки, которые кто-то обронил в спешке. Находка была кстати. Двое суток бойцы не ели ничего, кроме сухарей и каши из концентратов.
Дорога поворачивала на юг. Кубань скрылась за прибрежными деревьями. С каждой минутой Сомин чувствовал себя менее уверенно. Он все время опасался какого-нибудь препятствия, которое помешает выполнить задание. Препятствие скоро появилось. Мостик через речку оказался разрушенным. Пришлось ехать в обход по просёлочной дороге. Она уходила в сторону от шоссе. Где-то впереди раздалось несколько выстрелов.
Гришин остановил машину:
— Не туда едем, командир! Дорога ведёт на юг.
Сомин сверился с компасом. Слабо светящаяся стрелочка немного подрожала и остановилась.
— Разворачивайся!
Поехали назад, повернули направо, потом налево. Шоссе исчезло. Оно должно было находиться где-то на северо-западе. Но просёлочные дороги туда не шли. Коварно извиваясь, они все время уводили в сторону. Сомин решил ехать просёлками по компасу на юго-восток. «Где-нибудь выедем к Кубани».
Они ехали около получаса и наткнулись на хутор. На краю поля стояли три хатки и несколько амбаров. Одно окошко светилось.
Сомин послал Омелина с двумя бойцами разузнать дорогу. Посланные скоро вернулись.
— Здесь побывали немцы, — сказал Онелин.
— Как они сюда попали?
Омелин пожал плечами:
— Перебрались как-то. Ну, завёл ты нас, младший лейтенант! — Он иронически подчеркнул новое звание Сомина. — Пятеро немцев. Спрашивали насчёт «катюш».
— Что же ты мне сразу не сказал?
— А я и говорю, спрашивали. Потом дали хозяину по шее за то, что не знает, отобрали лошадей и ушли вон туда.
— А на шоссе как выехать?
— Тоже туда. На шоссе они и пошли.
— Ну, история! Что теперь делать?
— Ты и решай. Ты — средний командир, а моё дело маленькое. Я твой приказ выполню.
Сомин внезапно обозлился на этого чересчур исполнительного старшего сержанта. Он всегда так: скажете — сделаю, не скажете — не сделаю. Но тут же Сомин вспомнил о том, что он сам только что мечтал о твёрдом приказе командира. Как же, должно быть, трудно Арсеньеву в отрыве от опергруппы принимать самые серьёзные решения!
Наверху в машине бойцы о чем-то шептались. Неуверенность командира немедленно передалась им. Сомин понял, что если сейчас он не отдаст чёткого приказания, то авторитет его потерян. В критический момент эти люди, судьба которых зависит от него, могут не выполнить его приказания.
Из хатенки вышел человек. Его исподняя холщовая одежда белела на фоне кустов. Глухо гудели на холостых оборотах моторы машин. Из-за тёмной крыши выставились оранжевые рожки луны. Человек пошёл прямо по дороге и растаял во мраке.
Сомин вспомнил слова Земскова: «Худшее решение — это не принять никакого решения». Он резко одёрнул разговаривавших в машине:
— Прекратить болтовню! Лавриненко, ещё одно слово — и пеняйте на себя!
— А что, застрелишь? — нагло спросил Куркин. — Всех нас тут постреляют с таким командиром. Поехали обратно!
Белкин — постоянная опора Сомина — теперь молчал. Он понимал, что командир растерялся, и сам был зол на него.
Сомин сделал над собой усилие, чтобы не ответить Куркину. Он сел в кабину. Гришин неохотно поехал вперёд. Проехав не более двадцати метров, они увидели с краю у кустов что-то белое. Оно шевелилось. Гришин круто затормозил. Задняя машина чуть не налетела на переднюю. Из-за кустов вышел с ведром в руке тот самый человек с хутора, которого Лавриненко принял за информатора немецких разведчиков. Как ни тревожно было, все рассмеялись. Только Куркин не смеялся, он все ещё ворчал:
— Маскируется, подлюга! Для чего ему было ходить в кусты за цибаркой… Сейчас я его… — Он снял из-за спины карабин.
— Не стреляй! — взвизгнул Лавриненко. — Услышат!
Белкин прикрикнул на них обоих. Куркин нехотя надел карабин за спину. Поминутно останавливаясь, машины продвигались вперёд. За каждым деревом Сомину чудились враги. Луна поднялась выше, и теперь автоматические орудия стали превосходной мишенью для автоматчиков, если они действительно прятались в кустах. Напряжённо прислушиваясь, Сомин ждал, что вот-вот раздастся очередь, но ничто не нарушало тишину. Скоро повеяло речным холодком, и неожиданно открылось шоссе. Гришин без приказания повернул направо и прибавил ходу. Теперь Сомин немного успокоился. «Раньше или позже шоссе приведёт в Невинномысск. Все будет в порядке. Не надо никогда впадать в панику, — говорил он себе, — вот найдём первую батарею, а возвращаться будем вместе».
О самолётах он и не думал. Опасность с воздуха его не тревожила. «Появятся — обстреляем. Дело привычное!»
Метров за двести впереди машины хлестнули с одной стороны дороги на другую цепочки трассирующих пуль. «Ну вот — дождались!» — Сомин вышел из машины. Снова затрещал автомат.
— Разворачиваться? — спросил Гришин.
— Стоять на месте!