Страница:
Недалеко от обширной поляны, которую избрали мы для палаток, у самого тракта расположилась корчма с постоялым двором при ней. Каждый вечер сходились туда из лагеря офицеры и, сидя у огромного камина, коротали время за рюмкой сливянки, которой у хозяина оказалось в достатке. Не только офицеры нашего полка заходили туда. Как раз в это время нас нагнали лейб-уланы, а также рота конной артиллерии, в которой ваш батюшка служил, – дядя чуть кивнул Невреву. – Так вот, по вечерам корчма оживала. Кому неизвестна прелесть внезапных остановок! Славное было общество.
Однажды, когда мы с приятелями только вошли и уселись за дубовый непокрытый стол, до нас донесся разговор незнакомых улан, сидевших от нас в самом близком расстоянии:
«– Говорю же тебе, она красавица необыкновенная. Я в городе краем глаза видел ее давеча. Это прелесть что такое!
– Но я слышал, – вставил его товарищ, – что она нигде не показывается одна.
– Совершенно верно, старый граф всюду сопровождает ее. Не то чтобы в город, даже по саду одна не гуляет.
– Откуда тебе известно?
– Пан Михальцев сказывал вчера. Он мне ее и показал».
Мы беседовали между собой, но обрывки этого разговора все время достигали нас. Эдак через час компания была уже в подпитии, мы тоже времени не теряли. Вместе с тем мы всё с большим интересом прислушивались к голосам за соседним столом:
«– Прозоров пробовал третьего дня – ты же знаешь Прозорова – так его чуть собаки не задрали.
– Могу себе представить, – со смехом сказал худой бледный уланский поручик.
– Господа, – обратился я к ним, – простите наше с товарищами любопытство, но о чем идет речь?
– О-о, это прямо-таки загадочное дело, – хором ответили несколько голосов. – Так вы ничего не знаете?
– Ничего, – ответил я.
– А между тем уже есть серьезно раненые, – пошутил поручик».
И вот что мы услышали: в четырех с небольшим верстах от нашей корчмы находилась усадьба старого графа Радовского. Он еще во время польского возмущения 1794 года был схвачен Суворовым и отпущен под честное слово никогда не поднимать оружия против России. Слово свое он сдержал, но с тех пор безвыездно сидел в своем замке, окруженный несметными гайдуками и дворней. Во время той кампании шальная пуля нашла его жену, находившуюся с ним в отряде и переодетую в мужское платье. Русских после этого он терпеть не мог, да что там – на дух не переносил. У него на руках осталась малолетняя дочь, со временем превратившаяся в истинную красавицу. Сам Буонапарт будто домогался ее и с этой целью специально приезжал к графу, но гордый старик повел себя надменно с императором французов. Неизвестно, что помешало Наполеону захватить ее силой, но этот случай сделал ее известной по всей Польше. Когда граф по какой-то надобности поехал в Варшаву, взяв и ее с собой, то под окнами дома, в котором они остановились, ночами молодежь устраивала настоящие концерты.
– Надо ли говорить, – воскликнул дядя, – что я был сразу увлечен этим волшебным рассказом.
«– Господа, – спросил я, – кто бы мог указать дорогу, ведущую к жилищу графа?»
Наши громкие голоса постепенно привлекли и прочих посетителей, так что после моих слов воцарилась примечательная тишина.
«– Иван, ты пьян», – сказал мой товарищ Перевезенцев.
Я пропустил его слова, но хорошо заметил другие, оброненные кем-то как бы в раздумье:
«– Поручик Прозоров пытался забраться в замковый сад, но на него спустили собак и, если бы не друзья, ждавшие невдалеке с лошадьми, он был бы разорван в клочья».
В ответ на это я кликнул Федора и приказал ему немедленно нести пистолеты и саблю. Все почли это за пьяную шутку и начали было расходиться по облюбованным углам, но когда через несколько времени запыхавшийся Федор с испуганным лицом вручал мне оружие, я снова оказался в центре внимания. Перевезенцев дергал меня за рукав и уговаривал идти себе в палатку, но я, не слушая ничего, проверял, сух ли порох на полках моих пистолетов. Внезапно и все вокруг поняли, что я не шучу».
– Вот что водка делает с людьми, – грустно улыбнулся дядя и посмотрел почему-то на меня, – и потому тебе известно мое отношение к этой забаве.
– Более чем, – отвечал я, едва сдерживая смех.
«– Что вы намерены делать, князь? – спросил меня тот бледный улан, которого так рассмешила неудача неведомого мне Прозорова.
– Я намерен нанести визит графу, – ответил я и спросил Федора, под седлом ли моя лошадь: он вышел за ней.
– Неудачное вы выбрали время для визитов, уже за полночь, – заметил уланский поручик. – Готов биться об заклад, что вас не пустят за порог».
Я, разгоряченный хмелем, тут же принял это предложение, и мы условились, что проигравший угостит всё присутствующее общество хорошим вином.
«– Но каким же образом мы узнаем правду?» – не совсем тактично поинтересовался кто-то, и было решено для свидетельствования и во избежание неприятностей послать со мною двух человек офицеров по желанию.
Между тем, трактирщик, хотя не знал почти по-русски, слыша столь частое среди нас упоминание имени графа, видно догадался, что мы задумали, и, подойдя ко мне, принялся горячо говорить что-то. К счастью, один из офицеров немного понимал польский и перевел, что хозяин советует не трогать графа, сообщает о вооруженных гайдуках и вообще считает его жилище нехорошим местом.
«– Вздор, приятель», – возразил я и направился к выходу, сопровождаемый одним офицером от семеновцев и одним от улан.
Когда мы сели в седла и все остальные вышли проводить нас, ко мне приблизился артиллерийский капитан и сказал:
«– У второго поста сворачивайте налево и держите все время прямо до третьей развилки, а там снова налево. Я сегодня утром покупал овес там в деревеньке. Оттуда до усадьбы уже недалеко.
Мы поблагодарили капитана и вскоре въехали на лесную песчаную дорогу, смутно белевшую в темноте. Около часа ехали мы, замечая развилки, вглядываясь в темноту, в надежде различить хоть какой-нибудь огонек. Лай собак дал нам знать, что мы приближаемся к той деревеньке, о которой сказывал капитан. С великим шумом миновали мы ее и через несколько минут увидали прямо перед собой длинную аллею, а за ней свет появившейся луны открыл большой трехэтажный дом с черепичной крышей, двумя флигелями и узкими, как бойницы, окнами. Ни в одном из них не заметно было света, вокруг стояла мертвая тишина и только чуть слышный лай деревенских собак доносился до меня и до моих спутников. В начале аллеи мы остановили лошадей, и я задумался, что же, в сущности, могу я предпринять. Я размышлял, поглядывая на облупленную твердыню гордого потомка Радзивиллов, и один за другим отбрасывал все планы, хоть сколько-нибудь похожие на хитрости летописного Олега. Моя нерешительность начала раздражать даже меня самого, еще некоторое время я жевал в задумчивости кислый стебелек и, сказав два слова с товарищами, просто поехал к подъезду. Вдруг несколько серых теней с устрашающим рычанием метнулись под ноги лошади, от испуга вставшей на дыбы. Недолго думая, я взялся за пистолет и выстрелил между бьющихся внизу тел. Одна из собак все же успела разодрать на мне брючину, которая тут же потемнела от крови. С трудом удерживаясь на бешено шарахающейся лошади, я саблей отгонял зверей, стремясь подобраться поближе к выходу. Я знал, что товарищи из укрытия отлично видят всю сцену; выстрелил же я для того, чтобы кто-нибудь скорее появился на наружной лестнице. Вот уже в окнах замелькали огни свечей, двери тяжело распахнулись, и несколько вооруженных молодцов принялись успокаивать собак, крича мне что-то по-польски страшными голосами. Я отвечал им по-русски и по-французски, мы долго друг друга не понимали, пока из глубин дома не появился худой человечек в европейском костюме, сказавший мне несколько французских слов. Я, не слезая с седла, сообщил ему, что я русский офицер, что я догоняю свой полк, но сбился с дороги и прошу ночлега и врачебной помощи. Последнее, кстати, было полной правдой, ибо рана, нанесенная зубами собаки, оказалась нешуточной, да еще пришлась на свежие шрамы. Вот какой ценой покупаю я неизвестно что, – улыбнулся я сам себе. Щуплый человечек пошел в дом, наверное, затем, чтобы доложить графу, я же ожидал в компании здоровенных молодцов, не спускавших с меня глаз. Человечек через пару минут вышел и сказал мне, что граф сожалеет о случившемся, однако ночлег предоставить не в состоянии.
Такой ответ, конечно, не согласовывался ни с какими правилами приличия. В то же время игра как будто перестала быть игрой.
«– Да вы поглядите, из меня хлещет, как из пивной бочки, – возмутился я и выжал платок, который прикладывал к ране. Капли глухо вобрали в себя песок.
– Вас проводят до мышинецкого тракта», – безжалостно молвил человечек.
Я начал понимать, что затея моя обернулась самой нелепой стороной, это разозлило меня необыкновенно, и я было собрался объявить диким голосом и дом этот, и двор, и всю округу логовом разбойников и грубиянов, как вдруг случай в секунду совершил то, чего я безуспешно добивался ценою доброй кружки крови и не одной минутой неприятных впечатлений. Да-да, я сполз с седла, тщетно цепляясь ватными пальцами за гриву лошади, – со мной сделался обморок…
Дядя посмотрел на нас торжествующим взглядом эскулапа, перенесшего болезнь, от которой всю жизнь лечил других.
– Не знаю, – продолжил он, – сколько времени я находился без сознания, знаю только, что когда я открыл глаза, ночной сырости как не бывало. Я обнаружил себя лежащим в креслах у гудящего камина. Лосины на мне были разрезаны, нога забинтована. Судя по красному пятну, набухавшему на бинтах, рана действительно казалась серьезной. Щуплый человечек стоял надо мной и озабоченно потягивал вино из бокала темного богемского стекла. Я выпил вина и огляделся. Огромная зала с каменным полом и колоннами, упиравшимися в высокий потолок, освещалась неровно. Но все же я различил подобную иконостасу галерею предков, а также холодный блеск рыцарских доспехов, поставленных вдоль стен. Одна из массивных дверей открылась, впустив господина в стеклах и со склянкой в руках, а еще длинную полосу света, вытянувшуюся по зале на стертых плитах пола. И в это мгновение, пока тяжело двигалась дверь, в проеме увидел я женскую фигуру. Женщина поправляла рассыпавшиеся темные волосы, и легкий испуг почудился мне в ее удивительном лице. Но дверь затворилась, доктор со стеклами на носу пощупал мою руку, и тут я обратил внимание, что ни пистолета, который был заткнут у меня за пояс, ни сабли, ни даже ножен от нее со мною нет.
«– Простите за хлопоты, причиненные графу, – обратился я по-французски к щуплому человечку со всей возможной любезностью.
– Я управляющий графа, мое имя Троссер, – сказал он. – Сможете ли вы держаться в седле?»
Такого поворота я ждал и отвечал отрицательно, сославшись на то, что свежая рана пришлась на недавно заросшие. Услыхав это, Троссер удалился, как я понимал, для совета с графом. Тут послышались откуда-то голоса. Один, почтительный, нетвердый, принадлежал, без сомнения, управляющему, другой, женский, показался мне взволнованным и недоумевающим. Говорили по-польски, и я догадался, что обо мне. Я хотя и не знал ни слова по-польски, однако напряженно вслушивался в интонации, с которыми произносились непонятные фразы. Вскоре разговор прекратился, появился Троссер и объявил, что решено оставить меня до утра. Я поблагодарил сухими от волнения губами и справился о своем оружии.
«– О, не беспокойтесь, князь, ваша лошадь расседлана и в стойле, пистолеты в кобурах, там же и сабля, – ответил Троссер с улыбкой.
– Откуда вам известно, кто я? – изумился я, невольно подумав о товарищах в засаде.
– Насечка на ваших пистолетах, – снова улыбнулся он».
Двое дюжих гайдуков со свисающими усами снесли меня в небольшую комнату во втором этаже и уложили в постель. Туда же доставили кивер и мундир, рукав которого тоже оказался разорванным. Я постарался запомнить расположение лестниц и дверей этого вынужденно гостеприимного дома, задул свечу и, когда шаги моих носильщиков затихли в гулком коридоре, погрузился в размышления относительно своего приключения. За товарищей я не беспокоился, так как мы условились о том, что они отправятся назад, как только увидят, что я перешагнул порог загадочного замка. Правда, меня через него перенесли, – пошутил дядя, – но я надеялся, что они не слишком буквально воспримут наши условия. Значительная потеря крови, напряжение и вино – терпкое и очень старое – разморили меня, и незаметно для себя я заснул.
«– Который теперь час? – спросил я.
– Скоро десять, – ответил он и внимательно оглядел меня. – Ни лихорадки, ни горячки?
– Ни того, ни другого, – я попытался улыбнуться, – только ногой двинуть невозможно».
Принесли завтрак. Кофей сделал свое дело: все мысли осели в голове, я успокоился и стал ждать развития событий. Доктор посмотрел ногу, удовлетворенно промычал что-то Троссеру и удалился.
«Что вы намерены делать со мной?» – спросил я управляющего, и в эту минуту высокая молодая женщина вошла к нам. Троссер произнес по-польски короткую фразу, но она оставила ее без ответа. Я приподнялся на кровати и глядел во все глаза. Это была красавица, скажу я вам! Не мастер я описывать внешности, скажу только, что поразила меня несомненная примесь восточной крови, которая, однако, делала ее еще обворожительней. «Нет ли у старика одалисок, спрятанных по башням?» – мелькнуло в голове. Она, между тем, встретившись с моим взглядом, ничуть не смутилась и разглядывала меня весьма бесцеремонно. Уже не знаю, кого ожидала она увидеть на этой кровати, принца ли, седовласого ли генерала, но там возлежал я, и меня-то она и увидала.
«– Графиня Радовская», – поспешил представить замешкавшийся было мсье Троссер и назвал ей мое имя.
Я обратился к ней по-французски с изъявлениями благодарности за оказанную помощь, она отвечала мне сильным низким голосом на том же языке. Вкратце я описал ночное приключение, упустив, впрочем, некоторые подробности. Она спросила, откуда я родом, к какому полку принадлежу и еще что-то в таком духе. «Как просто разговаривать с женщиной, отвергшей Наполеона», – подумал я, хотя и не верил в эту легенду. Я старался как мог забавнее представить эпизод с собаками и добился своего – она даже слегка улыбнулась.
«– Мне сказали, что собака попала на старую рану, – спросила она, – где вы получили ее?
– При Лейпциге, графиня.
– Сказывают, что это было кровопролитнейшее сражение?
– О, да, почти как Бородино, – улыбнулся я.
– Лейпциг на западе, Бородино на востоке, и между ними Польша, – ответила она тоже с улыбкой».
Так мы беседовали около часа.
– Неумолимый Троссер – это имя врезалось мне в память, – вздохнул дядя, – всё время находился в углу, даже не присев. Просто стоял и имел при этом самый отрешенный вид. Выйди он хоть на минутку, я не знаю, на что бы решился, ведь я привык быстро принимать решения. Я, верно, сказал бы ей, что не беден, довольно знатен, что смогу оставить службу, когда сам того пожелаю, что я не прошу ничего, кроме одного – только стоять рядом с ней, дышать с нею одним воздухом и смотреть на нее. Больше ничего. Я готов был ехать куда угодно: в Европу, в Американские штаты, хотя бы и к каким-нибудь дикарям, не знающим металла. Глаза мои застилало туманом, и я почувствовал на лбу капли пота, выступившие от волнения. Всеми силами я подавлял в себе эти глупости, прекрасно понимая, что фантазии мои настолько нелепы, что не стоит даже открывать рта, чтобы сказать об этом. В то же самое время я был удивлен, с каким пристальным вниманием, а пожалуй и жадностию, слушала моя собеседница самые незначительные замечания, касающиеся до внешней жизни, до жизни, которая обтекала глухие стены старого замка, как речная вода обтекает лежачий валун. Я понял это очень верно и на какой-то миг почувствовал себя поваренком, во время дворцового переворота оказавшимся рядом с пустым троном и в суматохе способным занять его на одну минуту.
Когда Радовская в сопровождении управляющего вышла от меня, я в бессилии откинулся на подушки и едва не заплакал от беспомощности.
И уже через два часа оправдались самые худшие мои опасения: с утра по округе были разосланы верховые гайдуки в поисках какой-нибудь армейской части. Неудивительно, что очень быстро они обнаружили лагерь семеновского полка и скоро безжалостный топот копыт оглушил меня. Графа я так и не увидел, передав все мои благодарности через щуплого Троссера, был уложен в полковой дормез и в компании веселых конвойных, беспечные лица которых на мгновение сделались мне противны, покатил со двора. Я тоскливо оглянулся. И в дверном проеме замковой часовни, прилепившейся сбоку к одному из флигелей, мне привиделся нечеткий силуэт и светлое пятно лица, обращенного к аллее. Если это была она, о чем хотела просить Господа? Я представил себе беленые стены, черные дубовые балки и резное распятие, на которое никогда не упадает солнечный свет. Если бы потребовалось изменить веру, я сделал бы и это…
Сказка кончилась – осталась только пыльная дорога, по которой, привязанная к дормезу, постукивала копытами моя лошадь.
«Ланской с утра поскакал за вином», – весело сообщил мне Перевезенцев.
Ланской была фамилия бледного улана. Два ящика отличного шампанского ожидало нас. По пути я отмалчивался и отвечал на вопросы сослуживцев до обидного односложно. Вечером я имел объяснение с командиром полка и после этого напился пьян. Мой Федор крестился беспрестанно, я, помнится, рыдал у себя в палатке и страстно желал ни о чем не думать, но бредовые планы так и роились у меня в голове. Я, впрочем, отдавал себе отчет, что даже в таком состоянии я просто не мог ничего поделать. Оставалось одно – надеяться на случай, но и случая не было видно. Что ж, надо было создать его, однако… о каком похищении могла идти речь? Надо было видеть глаза этой женщины – ее взгляд способен был опустить ружья роты солдат и отвернуть в сторону черные жерла пушек. При одном лишь взгляде на нее всякая мысль об обмане исчезала как противоестественная. И то, что приходится ждать нечто, что не имеет никакой возможности случиться, наполняло меня яростью…
Дядя замолчал. Наш кофей, так и не тронутый, совсем остыл.
– Через день мы получили приказ выступать. Нога не слушалась, я уже был не в отчаянии, а какое-то ледяное равнодушие сковывало меня… Через два месяца я уже находился в Петербурге и посмеивался над своим нечаянным сумасшествием.
Мы все помолчали, впечатленные услышанным и произнесенным. Что́ выпадет на нашу долю? Будет ли у нас прекрасная принцесса, ночи, полные тайны, и мужественные шрамы, известные лишь посвященным?
– А что́ же мой отец? – спросил Неврев. – Вы упоминали что-то о какой-то услуге, оказанной им.
– Да-да, – печально сказал дядя, – простите, я увлекся. Ведь тот артиллерийский капитан, указавший мне дорогу к усадьбе Радовских, и был ваш батюшка.
– Но, дядя! – воскликнул я, кое-что припомнив. – Ведь у этой истории есть продолжение, не правда ли?
– Есть продолжение, но нет конца, – промолвил он. – Однако об этом в другой раз.
Его заметно расстроили воспоминания, и он предоставил нас самим себе. Когда он поднялся и зашагал к двери, я посмотрел на его твердо ступающие ноги и подумал, какая же из них несет на себе узор французской картечи и клыков безродного пса, сокрытый бежевыми немного старомодными панталонами. Не знаю почему, я так и не спросил об этом.
Сероватое однообразие Адмиралтейского бульвара расцветили нарядные туалеты собранных дам. Разглядывая афишную тумбу, я поджидал Неврева, который в тот день раньше меня прибыл в город. В Петербург приехала Тальони, и мы непременно решили увидать премьеру.
Напротив тумбы, на скамье, расположился невысокий старичок в ветхом мундире итальянского моряка, длинные седые волосы свободно падали ему на плечи, старческие мутные глаза глядели добро и виновато, тонкие губы были тронуты извинительной улыбкой. Вокруг себя разложил он стопки цветной бумаги и ножницами вырезывал из нее профили прохожих. Когда ко мне подошел Неврев, две дамы позировали старичку; он, двигаясь по-обезьяньи, ловко кроил свои листы, бросая молниеносные взгляды на лица своих клиентов. Рядом хлопнула подножка экипажа, и кто-то назвал мое имя. Обернувшись, я увидал перед собой смеющегося Николеньку Лихачева:
– Ты пропадаешь, тебя решительно не найти! – почти закричал он своим всегда восторженным голосом. – Я заходил к твоему дяде раза два, но тебя нет и нет. А мы с м-ль Старицкой спешим на «Берту», она вечером идет в Петергоф. Говорят, капитан сегодня обещает нечто удивительное.
Я взглянул на двухместную карету и за занавесками заметил хорошенькие любопытные глазки, изучающие нашу компанию.
– Ну, ехать пора, – сказал Николенька, направился к карете, но на полдороге остановился, взмахнув пухлыми руками. – Кстати, ты будешь на балу у Турыниной? Там, между прочим, будут и барышни Локонские, – лукаво сощурил он глаза.
– Я незнаком с нею, – крикнул я ему в ответ.
– Ничего, можно достать приглашение. Тебе и твоему товарищу? – он вопросительно взглянул на нас.
– Корнет Неврев Владимир Алексеевич, – сообщил я Николеньке. – Ты пойдешь? – обратился я к Невреву.
– Пожалуй.
– Я постараюсь, – обещания Николеньки утонули в фиолетовом мраке экипажа. – Оставлю у твоего дяди.
Дверца захлопнулась, лакей покачнулся на запятках, мелкая монета зазвенела в шляпе у старичка с ножницами.
– Говорят, будто этот художник бывший виконт или граф, – пояснил я Невреву, заметив, с каким интересом следит он за спорой работой ножниц. – Француз из эмигрантов.
– Какая насмешка судьбы, – скривив лицо, произнес Неврев.
– Да-да, – согласился я и задумался, может ли человек среди гомона звуков угадать тот несуществующий, с каким рвется тончайшая нить, прядомая мойрами, и невинным завитком ложится на их острые колена. Когда бы это знать! Я крикнул извозчика и еще раз оглянулся на старичка-художника. Он, опустив руки вдоль туловища, ссутулившись, смотрел на нас невеселыми глазами. Порыв ветра потащил за собой красный недоделанный профиль – старик всплеснул руками и бросился за ним.
Однажды, когда мы с приятелями только вошли и уселись за дубовый непокрытый стол, до нас донесся разговор незнакомых улан, сидевших от нас в самом близком расстоянии:
«– Говорю же тебе, она красавица необыкновенная. Я в городе краем глаза видел ее давеча. Это прелесть что такое!
– Но я слышал, – вставил его товарищ, – что она нигде не показывается одна.
– Совершенно верно, старый граф всюду сопровождает ее. Не то чтобы в город, даже по саду одна не гуляет.
– Откуда тебе известно?
– Пан Михальцев сказывал вчера. Он мне ее и показал».
Мы беседовали между собой, но обрывки этого разговора все время достигали нас. Эдак через час компания была уже в подпитии, мы тоже времени не теряли. Вместе с тем мы всё с большим интересом прислушивались к голосам за соседним столом:
«– Прозоров пробовал третьего дня – ты же знаешь Прозорова – так его чуть собаки не задрали.
– Могу себе представить, – со смехом сказал худой бледный уланский поручик.
– Господа, – обратился я к ним, – простите наше с товарищами любопытство, но о чем идет речь?
– О-о, это прямо-таки загадочное дело, – хором ответили несколько голосов. – Так вы ничего не знаете?
– Ничего, – ответил я.
– А между тем уже есть серьезно раненые, – пошутил поручик».
И вот что мы услышали: в четырех с небольшим верстах от нашей корчмы находилась усадьба старого графа Радовского. Он еще во время польского возмущения 1794 года был схвачен Суворовым и отпущен под честное слово никогда не поднимать оружия против России. Слово свое он сдержал, но с тех пор безвыездно сидел в своем замке, окруженный несметными гайдуками и дворней. Во время той кампании шальная пуля нашла его жену, находившуюся с ним в отряде и переодетую в мужское платье. Русских после этого он терпеть не мог, да что там – на дух не переносил. У него на руках осталась малолетняя дочь, со временем превратившаяся в истинную красавицу. Сам Буонапарт будто домогался ее и с этой целью специально приезжал к графу, но гордый старик повел себя надменно с императором французов. Неизвестно, что помешало Наполеону захватить ее силой, но этот случай сделал ее известной по всей Польше. Когда граф по какой-то надобности поехал в Варшаву, взяв и ее с собой, то под окнами дома, в котором они остановились, ночами молодежь устраивала настоящие концерты.
– Надо ли говорить, – воскликнул дядя, – что я был сразу увлечен этим волшебным рассказом.
«– Господа, – спросил я, – кто бы мог указать дорогу, ведущую к жилищу графа?»
Наши громкие голоса постепенно привлекли и прочих посетителей, так что после моих слов воцарилась примечательная тишина.
«– Иван, ты пьян», – сказал мой товарищ Перевезенцев.
Я пропустил его слова, но хорошо заметил другие, оброненные кем-то как бы в раздумье:
«– Поручик Прозоров пытался забраться в замковый сад, но на него спустили собак и, если бы не друзья, ждавшие невдалеке с лошадьми, он был бы разорван в клочья».
В ответ на это я кликнул Федора и приказал ему немедленно нести пистолеты и саблю. Все почли это за пьяную шутку и начали было расходиться по облюбованным углам, но когда через несколько времени запыхавшийся Федор с испуганным лицом вручал мне оружие, я снова оказался в центре внимания. Перевезенцев дергал меня за рукав и уговаривал идти себе в палатку, но я, не слушая ничего, проверял, сух ли порох на полках моих пистолетов. Внезапно и все вокруг поняли, что я не шучу».
– Вот что водка делает с людьми, – грустно улыбнулся дядя и посмотрел почему-то на меня, – и потому тебе известно мое отношение к этой забаве.
– Более чем, – отвечал я, едва сдерживая смех.
«– Что вы намерены делать, князь? – спросил меня тот бледный улан, которого так рассмешила неудача неведомого мне Прозорова.
– Я намерен нанести визит графу, – ответил я и спросил Федора, под седлом ли моя лошадь: он вышел за ней.
– Неудачное вы выбрали время для визитов, уже за полночь, – заметил уланский поручик. – Готов биться об заклад, что вас не пустят за порог».
Я, разгоряченный хмелем, тут же принял это предложение, и мы условились, что проигравший угостит всё присутствующее общество хорошим вином.
«– Но каким же образом мы узнаем правду?» – не совсем тактично поинтересовался кто-то, и было решено для свидетельствования и во избежание неприятностей послать со мною двух человек офицеров по желанию.
Между тем, трактирщик, хотя не знал почти по-русски, слыша столь частое среди нас упоминание имени графа, видно догадался, что мы задумали, и, подойдя ко мне, принялся горячо говорить что-то. К счастью, один из офицеров немного понимал польский и перевел, что хозяин советует не трогать графа, сообщает о вооруженных гайдуках и вообще считает его жилище нехорошим местом.
«– Вздор, приятель», – возразил я и направился к выходу, сопровождаемый одним офицером от семеновцев и одним от улан.
Когда мы сели в седла и все остальные вышли проводить нас, ко мне приблизился артиллерийский капитан и сказал:
«– У второго поста сворачивайте налево и держите все время прямо до третьей развилки, а там снова налево. Я сегодня утром покупал овес там в деревеньке. Оттуда до усадьбы уже недалеко.
Мы поблагодарили капитана и вскоре въехали на лесную песчаную дорогу, смутно белевшую в темноте. Около часа ехали мы, замечая развилки, вглядываясь в темноту, в надежде различить хоть какой-нибудь огонек. Лай собак дал нам знать, что мы приближаемся к той деревеньке, о которой сказывал капитан. С великим шумом миновали мы ее и через несколько минут увидали прямо перед собой длинную аллею, а за ней свет появившейся луны открыл большой трехэтажный дом с черепичной крышей, двумя флигелями и узкими, как бойницы, окнами. Ни в одном из них не заметно было света, вокруг стояла мертвая тишина и только чуть слышный лай деревенских собак доносился до меня и до моих спутников. В начале аллеи мы остановили лошадей, и я задумался, что же, в сущности, могу я предпринять. Я размышлял, поглядывая на облупленную твердыню гордого потомка Радзивиллов, и один за другим отбрасывал все планы, хоть сколько-нибудь похожие на хитрости летописного Олега. Моя нерешительность начала раздражать даже меня самого, еще некоторое время я жевал в задумчивости кислый стебелек и, сказав два слова с товарищами, просто поехал к подъезду. Вдруг несколько серых теней с устрашающим рычанием метнулись под ноги лошади, от испуга вставшей на дыбы. Недолго думая, я взялся за пистолет и выстрелил между бьющихся внизу тел. Одна из собак все же успела разодрать на мне брючину, которая тут же потемнела от крови. С трудом удерживаясь на бешено шарахающейся лошади, я саблей отгонял зверей, стремясь подобраться поближе к выходу. Я знал, что товарищи из укрытия отлично видят всю сцену; выстрелил же я для того, чтобы кто-нибудь скорее появился на наружной лестнице. Вот уже в окнах замелькали огни свечей, двери тяжело распахнулись, и несколько вооруженных молодцов принялись успокаивать собак, крича мне что-то по-польски страшными голосами. Я отвечал им по-русски и по-французски, мы долго друг друга не понимали, пока из глубин дома не появился худой человечек в европейском костюме, сказавший мне несколько французских слов. Я, не слезая с седла, сообщил ему, что я русский офицер, что я догоняю свой полк, но сбился с дороги и прошу ночлега и врачебной помощи. Последнее, кстати, было полной правдой, ибо рана, нанесенная зубами собаки, оказалась нешуточной, да еще пришлась на свежие шрамы. Вот какой ценой покупаю я неизвестно что, – улыбнулся я сам себе. Щуплый человечек пошел в дом, наверное, затем, чтобы доложить графу, я же ожидал в компании здоровенных молодцов, не спускавших с меня глаз. Человечек через пару минут вышел и сказал мне, что граф сожалеет о случившемся, однако ночлег предоставить не в состоянии.
Такой ответ, конечно, не согласовывался ни с какими правилами приличия. В то же время игра как будто перестала быть игрой.
«– Да вы поглядите, из меня хлещет, как из пивной бочки, – возмутился я и выжал платок, который прикладывал к ране. Капли глухо вобрали в себя песок.
– Вас проводят до мышинецкого тракта», – безжалостно молвил человечек.
Я начал понимать, что затея моя обернулась самой нелепой стороной, это разозлило меня необыкновенно, и я было собрался объявить диким голосом и дом этот, и двор, и всю округу логовом разбойников и грубиянов, как вдруг случай в секунду совершил то, чего я безуспешно добивался ценою доброй кружки крови и не одной минутой неприятных впечатлений. Да-да, я сполз с седла, тщетно цепляясь ватными пальцами за гриву лошади, – со мной сделался обморок…
Дядя посмотрел на нас торжествующим взглядом эскулапа, перенесшего болезнь, от которой всю жизнь лечил других.
– Не знаю, – продолжил он, – сколько времени я находился без сознания, знаю только, что когда я открыл глаза, ночной сырости как не бывало. Я обнаружил себя лежащим в креслах у гудящего камина. Лосины на мне были разрезаны, нога забинтована. Судя по красному пятну, набухавшему на бинтах, рана действительно казалась серьезной. Щуплый человечек стоял надо мной и озабоченно потягивал вино из бокала темного богемского стекла. Я выпил вина и огляделся. Огромная зала с каменным полом и колоннами, упиравшимися в высокий потолок, освещалась неровно. Но все же я различил подобную иконостасу галерею предков, а также холодный блеск рыцарских доспехов, поставленных вдоль стен. Одна из массивных дверей открылась, впустив господина в стеклах и со склянкой в руках, а еще длинную полосу света, вытянувшуюся по зале на стертых плитах пола. И в это мгновение, пока тяжело двигалась дверь, в проеме увидел я женскую фигуру. Женщина поправляла рассыпавшиеся темные волосы, и легкий испуг почудился мне в ее удивительном лице. Но дверь затворилась, доктор со стеклами на носу пощупал мою руку, и тут я обратил внимание, что ни пистолета, который был заткнут у меня за пояс, ни сабли, ни даже ножен от нее со мною нет.
«– Простите за хлопоты, причиненные графу, – обратился я по-французски к щуплому человечку со всей возможной любезностью.
– Я управляющий графа, мое имя Троссер, – сказал он. – Сможете ли вы держаться в седле?»
Такого поворота я ждал и отвечал отрицательно, сославшись на то, что свежая рана пришлась на недавно заросшие. Услыхав это, Троссер удалился, как я понимал, для совета с графом. Тут послышались откуда-то голоса. Один, почтительный, нетвердый, принадлежал, без сомнения, управляющему, другой, женский, показался мне взволнованным и недоумевающим. Говорили по-польски, и я догадался, что обо мне. Я хотя и не знал ни слова по-польски, однако напряженно вслушивался в интонации, с которыми произносились непонятные фразы. Вскоре разговор прекратился, появился Троссер и объявил, что решено оставить меня до утра. Я поблагодарил сухими от волнения губами и справился о своем оружии.
«– О, не беспокойтесь, князь, ваша лошадь расседлана и в стойле, пистолеты в кобурах, там же и сабля, – ответил Троссер с улыбкой.
– Откуда вам известно, кто я? – изумился я, невольно подумав о товарищах в засаде.
– Насечка на ваших пистолетах, – снова улыбнулся он».
Двое дюжих гайдуков со свисающими усами снесли меня в небольшую комнату во втором этаже и уложили в постель. Туда же доставили кивер и мундир, рукав которого тоже оказался разорванным. Я постарался запомнить расположение лестниц и дверей этого вынужденно гостеприимного дома, задул свечу и, когда шаги моих носильщиков затихли в гулком коридоре, погрузился в размышления относительно своего приключения. За товарищей я не беспокоился, так как мы условились о том, что они отправятся назад, как только увидят, что я перешагнул порог загадочного замка. Правда, меня через него перенесли, – пошутил дядя, – но я надеялся, что они не слишком буквально воспримут наши условия. Значительная потеря крови, напряжение и вино – терпкое и очень старое – разморили меня, и незаметно для себя я заснул.
* * *
Пробудившись, я долго осматривал непонимающими глазами неожиданное мое пристанище, пока наконец события минувшей ночи не заняли законное место в сознании. Я поискал глазами звонок – его цепочка висела прямо над изголовьем – и, прежде чем воспользоваться им, обдумал свое положение. «Пари с уланским поручиком вне всякого сомнения выиграно», – размышлял я, но женщина, виденная в дверях, поразила меня необычайно. Я был уверен, что это и была знаменитая дочь графа Радовского, и смутно догадывался, что ее заступничество скорее всего помогло мне остаться на ночь в этом месте. Я осмотрел ногу и убедился, что кровотечение прекратилось, но все-таки она еще плохо повиновалась мне. Вдруг я заметил на рукаве своего кителя аккуратную заплату. Цвет ее был подобран так удачно, что стежки угадывались не сразу. Значит, кто-то побывал у меня ночью. Мне это не понравилось, ибо я сплю очень чутко, как и положено человеку военному. Как же крепко уснул я, если был застигнут врасплох, быть может, женщиной. Я представил, что кто-то мог беззастенчиво разглядывать меня, и ужаснулся. Рядом с кителем на тумбе лежали абсолютно целые лосины, по всей видимости, предназначенные мне. Я чувствовал, что пора уже определить мой утренний статус, но никак не решался дотронуться до цепочки звонка. Что могли принести мне его звуки? Я и сгорал от нетерпения узнать это, и в то же время боялся этого. В конце концов невидимый медный язычок облизал своими нестройными трелями чей-то слух, дверь отворилась и слуга внес в комнату мои вычищенные сапоги, а за ним показалась постная физиономия мсье Троссера. «Даже жесты намекают здесь на то, что непрошеных гостей терпеть не намерены», – успел отметить я, пока слуга возился в комнате.«– Который теперь час? – спросил я.
– Скоро десять, – ответил он и внимательно оглядел меня. – Ни лихорадки, ни горячки?
– Ни того, ни другого, – я попытался улыбнуться, – только ногой двинуть невозможно».
Принесли завтрак. Кофей сделал свое дело: все мысли осели в голове, я успокоился и стал ждать развития событий. Доктор посмотрел ногу, удовлетворенно промычал что-то Троссеру и удалился.
«Что вы намерены делать со мной?» – спросил я управляющего, и в эту минуту высокая молодая женщина вошла к нам. Троссер произнес по-польски короткую фразу, но она оставила ее без ответа. Я приподнялся на кровати и глядел во все глаза. Это была красавица, скажу я вам! Не мастер я описывать внешности, скажу только, что поразила меня несомненная примесь восточной крови, которая, однако, делала ее еще обворожительней. «Нет ли у старика одалисок, спрятанных по башням?» – мелькнуло в голове. Она, между тем, встретившись с моим взглядом, ничуть не смутилась и разглядывала меня весьма бесцеремонно. Уже не знаю, кого ожидала она увидеть на этой кровати, принца ли, седовласого ли генерала, но там возлежал я, и меня-то она и увидала.
«– Графиня Радовская», – поспешил представить замешкавшийся было мсье Троссер и назвал ей мое имя.
Я обратился к ней по-французски с изъявлениями благодарности за оказанную помощь, она отвечала мне сильным низким голосом на том же языке. Вкратце я описал ночное приключение, упустив, впрочем, некоторые подробности. Она спросила, откуда я родом, к какому полку принадлежу и еще что-то в таком духе. «Как просто разговаривать с женщиной, отвергшей Наполеона», – подумал я, хотя и не верил в эту легенду. Я старался как мог забавнее представить эпизод с собаками и добился своего – она даже слегка улыбнулась.
«– Мне сказали, что собака попала на старую рану, – спросила она, – где вы получили ее?
– При Лейпциге, графиня.
– Сказывают, что это было кровопролитнейшее сражение?
– О, да, почти как Бородино, – улыбнулся я.
– Лейпциг на западе, Бородино на востоке, и между ними Польша, – ответила она тоже с улыбкой».
Так мы беседовали около часа.
– Неумолимый Троссер – это имя врезалось мне в память, – вздохнул дядя, – всё время находился в углу, даже не присев. Просто стоял и имел при этом самый отрешенный вид. Выйди он хоть на минутку, я не знаю, на что бы решился, ведь я привык быстро принимать решения. Я, верно, сказал бы ей, что не беден, довольно знатен, что смогу оставить службу, когда сам того пожелаю, что я не прошу ничего, кроме одного – только стоять рядом с ней, дышать с нею одним воздухом и смотреть на нее. Больше ничего. Я готов был ехать куда угодно: в Европу, в Американские штаты, хотя бы и к каким-нибудь дикарям, не знающим металла. Глаза мои застилало туманом, и я почувствовал на лбу капли пота, выступившие от волнения. Всеми силами я подавлял в себе эти глупости, прекрасно понимая, что фантазии мои настолько нелепы, что не стоит даже открывать рта, чтобы сказать об этом. В то же самое время я был удивлен, с каким пристальным вниманием, а пожалуй и жадностию, слушала моя собеседница самые незначительные замечания, касающиеся до внешней жизни, до жизни, которая обтекала глухие стены старого замка, как речная вода обтекает лежачий валун. Я понял это очень верно и на какой-то миг почувствовал себя поваренком, во время дворцового переворота оказавшимся рядом с пустым троном и в суматохе способным занять его на одну минуту.
Когда Радовская в сопровождении управляющего вышла от меня, я в бессилии откинулся на подушки и едва не заплакал от беспомощности.
И уже через два часа оправдались самые худшие мои опасения: с утра по округе были разосланы верховые гайдуки в поисках какой-нибудь армейской части. Неудивительно, что очень быстро они обнаружили лагерь семеновского полка и скоро безжалостный топот копыт оглушил меня. Графа я так и не увидел, передав все мои благодарности через щуплого Троссера, был уложен в полковой дормез и в компании веселых конвойных, беспечные лица которых на мгновение сделались мне противны, покатил со двора. Я тоскливо оглянулся. И в дверном проеме замковой часовни, прилепившейся сбоку к одному из флигелей, мне привиделся нечеткий силуэт и светлое пятно лица, обращенного к аллее. Если это была она, о чем хотела просить Господа? Я представил себе беленые стены, черные дубовые балки и резное распятие, на которое никогда не упадает солнечный свет. Если бы потребовалось изменить веру, я сделал бы и это…
Сказка кончилась – осталась только пыльная дорога, по которой, привязанная к дормезу, постукивала копытами моя лошадь.
«Ланской с утра поскакал за вином», – весело сообщил мне Перевезенцев.
Ланской была фамилия бледного улана. Два ящика отличного шампанского ожидало нас. По пути я отмалчивался и отвечал на вопросы сослуживцев до обидного односложно. Вечером я имел объяснение с командиром полка и после этого напился пьян. Мой Федор крестился беспрестанно, я, помнится, рыдал у себя в палатке и страстно желал ни о чем не думать, но бредовые планы так и роились у меня в голове. Я, впрочем, отдавал себе отчет, что даже в таком состоянии я просто не мог ничего поделать. Оставалось одно – надеяться на случай, но и случая не было видно. Что ж, надо было создать его, однако… о каком похищении могла идти речь? Надо было видеть глаза этой женщины – ее взгляд способен был опустить ружья роты солдат и отвернуть в сторону черные жерла пушек. При одном лишь взгляде на нее всякая мысль об обмане исчезала как противоестественная. И то, что приходится ждать нечто, что не имеет никакой возможности случиться, наполняло меня яростью…
Дядя замолчал. Наш кофей, так и не тронутый, совсем остыл.
– Через день мы получили приказ выступать. Нога не слушалась, я уже был не в отчаянии, а какое-то ледяное равнодушие сковывало меня… Через два месяца я уже находился в Петербурге и посмеивался над своим нечаянным сумасшествием.
Мы все помолчали, впечатленные услышанным и произнесенным. Что́ выпадет на нашу долю? Будет ли у нас прекрасная принцесса, ночи, полные тайны, и мужественные шрамы, известные лишь посвященным?
– А что́ же мой отец? – спросил Неврев. – Вы упоминали что-то о какой-то услуге, оказанной им.
– Да-да, – печально сказал дядя, – простите, я увлекся. Ведь тот артиллерийский капитан, указавший мне дорогу к усадьбе Радовских, и был ваш батюшка.
– Но, дядя! – воскликнул я, кое-что припомнив. – Ведь у этой истории есть продолжение, не правда ли?
– Есть продолжение, но нет конца, – промолвил он. – Однако об этом в другой раз.
Его заметно расстроили воспоминания, и он предоставил нас самим себе. Когда он поднялся и зашагал к двери, я посмотрел на его твердо ступающие ноги и подумал, какая же из них несет на себе узор французской картечи и клыков безродного пса, сокрытый бежевыми немного старомодными панталонами. Не знаю почему, я так и не спросил об этом.
* * *
В воздух прокралось ощущение осени. Мимолетные ее запахи, которые исчезают прежде, чем дашь им определение, появились в нем. Публика потянулась в город: общество неторопливо влезало в чиновный сюртук, скроенный отцом и пошитый дочерью, с золотыми пуговицами куполов и со стоячим воротником Дворцовой площади. У нас ведь издавна повелось так: даже если и не служишь, всё равно находишься на службе.Сероватое однообразие Адмиралтейского бульвара расцветили нарядные туалеты собранных дам. Разглядывая афишную тумбу, я поджидал Неврева, который в тот день раньше меня прибыл в город. В Петербург приехала Тальони, и мы непременно решили увидать премьеру.
Напротив тумбы, на скамье, расположился невысокий старичок в ветхом мундире итальянского моряка, длинные седые волосы свободно падали ему на плечи, старческие мутные глаза глядели добро и виновато, тонкие губы были тронуты извинительной улыбкой. Вокруг себя разложил он стопки цветной бумаги и ножницами вырезывал из нее профили прохожих. Когда ко мне подошел Неврев, две дамы позировали старичку; он, двигаясь по-обезьяньи, ловко кроил свои листы, бросая молниеносные взгляды на лица своих клиентов. Рядом хлопнула подножка экипажа, и кто-то назвал мое имя. Обернувшись, я увидал перед собой смеющегося Николеньку Лихачева:
– Ты пропадаешь, тебя решительно не найти! – почти закричал он своим всегда восторженным голосом. – Я заходил к твоему дяде раза два, но тебя нет и нет. А мы с м-ль Старицкой спешим на «Берту», она вечером идет в Петергоф. Говорят, капитан сегодня обещает нечто удивительное.
Я взглянул на двухместную карету и за занавесками заметил хорошенькие любопытные глазки, изучающие нашу компанию.
– Ну, ехать пора, – сказал Николенька, направился к карете, но на полдороге остановился, взмахнув пухлыми руками. – Кстати, ты будешь на балу у Турыниной? Там, между прочим, будут и барышни Локонские, – лукаво сощурил он глаза.
– Я незнаком с нею, – крикнул я ему в ответ.
– Ничего, можно достать приглашение. Тебе и твоему товарищу? – он вопросительно взглянул на нас.
– Корнет Неврев Владимир Алексеевич, – сообщил я Николеньке. – Ты пойдешь? – обратился я к Невреву.
– Пожалуй.
– Я постараюсь, – обещания Николеньки утонули в фиолетовом мраке экипажа. – Оставлю у твоего дяди.
Дверца захлопнулась, лакей покачнулся на запятках, мелкая монета зазвенела в шляпе у старичка с ножницами.
– Говорят, будто этот художник бывший виконт или граф, – пояснил я Невреву, заметив, с каким интересом следит он за спорой работой ножниц. – Француз из эмигрантов.
– Какая насмешка судьбы, – скривив лицо, произнес Неврев.
– Да-да, – согласился я и задумался, может ли человек среди гомона звуков угадать тот несуществующий, с каким рвется тончайшая нить, прядомая мойрами, и невинным завитком ложится на их острые колена. Когда бы это знать! Я крикнул извозчика и еще раз оглянулся на старичка-художника. Он, опустив руки вдоль туловища, ссутулившись, смотрел на нас невеселыми глазами. Порыв ветра потащил за собой красный недоделанный профиль – старик всплеснул руками и бросился за ним.