Страница:
На следующий день просит меня к себе полковой командир и говорит:
«– Князь, есть для вас дело. Нужно проводить одного местного священника в его приход, верст за сто отсюда. Экипаж его сгорел при вчерашнем пожаре, мне приказано предоставить ему свой. На дорогах нынче черт те что творится. Возьмите десяток казаков и отправляйтесь. Едва ли мы скоро выступим, но ежели узнаете, что мы вышли, догоняйте нас в Варшаве.
– Куда же он едет? – поинтересовался я.
– В Мышинец, – ответил мой начальник.
– В Мышинец? – воскликнул я. – Да быть не может!
– Там у него приход в округе, сам Милорадович просил сопроводить его. Вот вам подорожная».
Я взял бумаги и вышел на улицу. Я был настолько взволнован таким совпадением, что даже не спросил, что за птица этот поп, за которого просил сам граф.
К вечеру все были готовы к отъезду, я залез в карету, окруженную конвоем, и ожидал своего попутчика. Он не заставил себя ждать, и в высоком священнике, прижимавшем к себе пухлый портфель, я с удивлением узнал того самого человека, которого ночью я вытащил из огня!
«– Искренне благодарю вас, князь, за ту неоценимую услугу, которую вы оказали мне вчера, – произнес он приятным голосом на хорошем французском языке.
– Не стоит благодарности, – отвечал я, – Il те faut des emotions»[4].
Его звали Анджей. На вид ему было лет сорок или около того. Худое его лицо с несколько острыми чертами излучало спокойствие – спокойно и изучающе смотрели на меня его большие черные глаза. Он смотрел из-под чуть прикрытых бледных век с достоинством, но без того презрения, с каким обычно взирают на мир подобные господа. «Всё же, какая непроходимая разница между католиками и нашими попами, – подумалось мне. – Он относительно молод, а уже придал своему лицу такое значительное выражение». Его безусое и безбородое, голое лицо было собрано и четко очерчено затейливым овалом. На лицах наших священников часто я встречал достойное внимания выражение, но оно было иное совершенно; наши лица бывают восторженными, задумчивыми, а всё ж не так, как у католиков. Тем не хватает искренности, что ли, наивности, той святой простоты, необходимой для общения с Богом, зато уж холодной серьезности хоть отбавляй. Что ни говорите, какой неизгладимый отпечаток накладывает вера на лица своих служителей.
– Не совсем так, дядюшка, – возразил было я, но дядя остановил меня движением руки.
«– Пан Анджей, – спросил я, – что за нужда облачаться в средневековые доспехи?»
Лицо его осталось невозмутимым, но мне почему-то показалось, что левая бровь поползла вверх.
«– Видите, князь, я везу деньги епархии, а на дорогах так неспокойно. Военное время создает некоторые неудобства, – учтиво пояснил он.
– Вы поляк? – спросил я.
– Да».
Заметно было, что мой собеседник не слишком склонен к разговору, и я замолчал. Однако ехать нам было долго, волей-неволей пришлось разговориться. Я же подбирался к главному вопросу, терзавшему меня. Задать его прямо не казалось мне удобным, тем более, что беседа наша, раз коснувшись религии, никак не сходила с этого круга. Эти ловкачи не упустят ни малейшей возможности запутать человека в сетях своих мнимых, не известных даже Господу Богу, превосходств. «Будет сейчас испытывать меня», – подумал я и не ошибся. Светского разговора не получалось. Я имел неосторожность, между прочим, отказать иезуитам в чести и совести. Пан Анджей внимал мне со снисходительной улыбкой. Не знаю, право, что он думал об иезуитах, но мои нападки даже мне в конце концов показались чересчур резкими, тем более, что он пропускал их мимо ушей.
«– Правильно сделали, что изгнали их из обеих столиц. Они влезают не в свои дела и уловляют шаткие души. Я уже не говорю о том, что все они просто шпионили у нас, да так развязно, что хоть святых выноси. – Примерно так говорил я. – Россия в этой чести не нуждается.
– Я бывал в Петербурге, – заметил мой собеседник, – и знаком с т-те Svetchine. Вот вам скорый пример не политической эмиграции, которая только утомляет Европу, а эмиграции духовной.
– Пожалуй, это так, – отвечал я, – но вы лишь подчеркнули мою мысль. Увы, Софья Петровна подпала под влияние сардинского посланника де Местра. Как же умело этот человек совмещал несовместимое.
– Ну, у русских есть неизменное правило понимать любую личную симпатию в политическом смысле.
– Что́ ж, таковы уж особенности нашего государственного мышления, и заметьте, кстати, что они дают свои плоды – не французская армия идет в Россию, а русская во Францию.
– Но говорим-то мы с вами на французском языке, не правда ли? – ловко парировал пан Анджей».
Дядя вздохнул.
«– Пусть так, – продолжил я, – но как же вы можете принимать идеи человека, когда в них утверждается такое истерическое насилие?
– Это вы де Местра имеете в виду? – спросил ксендз. – Палач – исполнитель дела божьего на земле.
– Палачи бывают обычно у обеих сторон, – заметил я, – вы которого разумеете?
– Освященного. Что же до т-те Svetchine, то в вас, князь, согласитесь, играет возмущенный патриотизм, а это чувство не всегда необходимо. Договор, заключенный с Богом, уничтожает все прежние обязательства.
– Заключивши раз, зачем стремиться к следующему?»
Одним словом, так пикировались мы до первой подставы.
– Кстати, однако, – снова вздохнул дядя, – Свечина, таки через два года переехала в Париж. Говорят, теперь она у них почти святая. Еще бы! – воскликнул дядя. – На тысячи-то душ.
– Так вот, – продолжил он, – пока меняли лошадей, мы вышли размяться и топтались возле кареты.
«– А скажите, пан Анджей, что за места, куда мы едем? Я слышал что-то о тамошнем обществе, например, о старом графе Радовском. О его дочери прямо легенды ходят.
– Неужели? – он пристально посмотрел на меня, и мне почудилась улыбка, но было темно и я не был уверен.
– Что-то такое приходилось мне слышать и про ее мужа, – схитрил я, – то ли какого-то пруссака, то ли саксонца.
– Графиня свободна, – ответил он.
– Ну, значит была в браке.
– Что́ за стремление непременно обручить ее, – рассмеялся священник, – никогда не была, князь.
– А вы знакомы ли с графом?
– Думаю, да, – улыбнулся он, – ведь мой приход в его усадьбе.
– Вот как, – удивился я и подумал, что перехитрил сам себя.
– Скажите, пан Анджей, – обратился я к нему, забираясь в карету, – правда ли то, что дочь графа будто бы восточных кровей?
– Как вам сказать, – задумчиво проговорил он, – мне кажется, что это только слухи.
– Но вы же видели ее не раз, конечно!
– Видел, видел, но что с того? Ведь и меня иногда называют испанцем (“Что недалеко от истины”, – подумалось мне)».
В общем, ничего толком я не узнал, кроме одного, являвшегося для меня самым главным, а именно, что графиня Радовская не состояла в браке.
«– Мы едем в город или прямо в усадьбу? – спросил я.
– Прямо в усадьбу. Сами всё увидите».
Он развел ухоженными, но крепкими руками, и я подумал, что такими руками одинаково хорошо держать и распятие, и пистолеты.
«– Да, да, – поспешил согласиться я, замирая от внутреннего трепета».
Лишь теперь, то есть тогда, – поправился дядя, – я понял вдруг, какая редкая удача выпала на мою долю. Какое стечение обстоятельств! Я сделался терпелив и держал себя в руках.
Когда, наконец, проехали мы мимо знакомой корчмы, я едва помнил себя от счастия и благодарности судьбе. «Какое жестокое правило, – ехал и размышлял я, – какое жестокое правило, чтобы попасть в странный дом, сперва нужно было побывать в пасти у пса, а третьего дня чуть не сгореть вместе со старой мебелью и клопами».
– Ничего не изменилось за год в усадьбе графа, – продолжил дядя, – аллея по-прежнему вела к дому, дом тоже стоял на месте, только в некоторых местах поотваливалась лепнина карниза, да так и осталась незаделанной. – Ровно год. Такое время редко доставляет заметные перемены, – сказал дядя, – если, конечно, не случается чего-нибудь слишком решительного. Мы подъехали к дому вечером, но солнце еще не садилось. Выйдя из кареты, я ожидал увидать этого мсье Троссера, управляющего, и точно – он поспешно выскочил на чисто выметенные ступени наружной лестницы. Правда, на меня он взглянул лишь мельком, искоса, да я и держался в сторонке. Они с паном Анджеем заговорили по-польски и только после нескольких фраз со священником мсье Троссер разглядел и узнал меня. И вы знаете, что-то похожее на радостное удивление проступило на его неулыбчивом лице. Но если это и показалось мне, то я был доволен и тем, что не было на нем признаков обратного радости чувства.
«– Поручаю вас, князь, мсье Троссеру», – обратился ко мне пан Анджей и исчез в доме. Мы с Троссером вошли за ним.
«– Нельзя ли накормить людей, – попросил я.
«– О, конечно, сейчас о них позаботятся, не беспокойтесь, князь».
Держался он со мной радушно, и это придавало мне уверенности, потому что, оказавшись в знакомой зале, я несколько потерялся и совершенно не предполагал следующих своих поступков.
«– Я вижу, вы меня вспомнили», – улыбнулся я. Троссер недоуменно посмотрел на меня.
«– Не сомневайтесь», – проговорил он.
Меня так и подмывало спросить, где же графиня, но, хотя этот неосторожный вопрос уже несколько раз готов был слететь с губ, я удерживался. Пан Анджей, очевидно, беседовал наверху с графом, Троссер, предложив мне превосходного портеру, также удалился, графиня не показывалась. Я, потягивая терпкую жидкость, скользил взглядом по темным от времени портретам, которые украшали грубые прочные стены. Лица предков тоже изрядно потемнели, потускнели и почти сливались в полумраке залы с фоном полотен. Мрачноватые и величественные были эти люди, одетые в венгерки и в зашнурованные шафряные кафтаны, сжимавшие в костлявых руках кто рукоять сабли, кто плеть. Глядя на стертый, стоптанный пол, на простую, иногда неровную кладку стен, я как будто увидел эту залу два столетия назад… Чашки с жиром освещают ее, пол устлан соломой, посреди расположился огромный стол из цельного дерева, тяжелые скамьи окружают его. В черном от копоти камине пылают поленья, а за столом восседают вот эти люди, люди, изображенные на портретах, и похваляются то ли удачной охотой, то ли победой над Сагайдачным, которого не пустили они к устью Днепра. У них под ногами, на влажной соломе, рычат и грызутся собаки, оспаривая друг у друга брошенные невзначай плохо обглоданные людьми кости. Кого не смог я представить в такой обстановке, так это женщин… Я посидел еще, прищурив глаза, и наполнил еще раз старинный бокал богемского стекла на высокой витой ножке.
«– Не хотите ли, князь, в ожидании ужина осмотреть мои владения? – пан Анджей спустился и направлялся ко мне.
– Охотно, – ответил я».
Мы вышли на крыльцо, пересекли двор, повернули, миновали сад и очутились у небольшого изящного костела, башенки которого украшало кружево крестов. За опрятной его оградой увидел я желтоватые крыши крестьянских домов, утопавших в зелени ветел.
«– В усадьбе, я заметил, есть еще и часовня, – обратился я к священнику.
– Верно, у левого флигеля, – ответил он, – там же и фамильный склеп».
Он аккуратно перекрестился и жестом пригласил меня внутрь. Когда я, пригнувшись, ступил за сбитый порог и огляделся, меня поразило мрачное убранство этого места. И темного дерева, блестящие от частых соприкосновений с одеждой прихожан скамьи, и обилие бумажных цветов бледных оттенков, и пустота, и голые светлые стены, и чужие слащавые лики деревянных апостолов и святых – все здесь напоминало о смерти, но это было не memento тоri[5], а примерно так, как когда тяжелый смерзшийся ком земли глухо ударяет в крышку гроба, из-под которого еще не убраны полотенца. Я осенил себя знамением, но ничего при этом не почувствовал.
«– Что ни говорите, – сказал я пану Анджею, – а на русского один вид костела нагоняет уныние и тоску. Всё-то у вас строго, прилажено, чистенько. Если ряса – то уж черна, как вороново крыло, коли воротник – так уж такой белый, что глаза слепит. У нашего-то монаха тоже одежка черна, да всё вином залита, в бороде крошка – как-то, право, веселее.
– Ну, поповские глазки везде одинаковы, – усмехнулся он, и меня удивили такие слова в его сухих осторожных устах».
Прибежал казачок звать к столу. Мы направились к дому.
«– Что́, ребята, покормили вас?» – спросил я у хорунжего, сидевшего под липой и курившего трубку.
«– Так точно, ваше благородие. Только лошадок жалко, пусть бы отдохнули, мы когда обратно?»
«– Сам, брат, не знаю еще, – ответил я и взбежал по ступеням».
Стол был накрыт в небольшой уютной зальце второго этажа. Я посчитал приборы – их оказалось четыре. «Кого же я увижу, – мучительно гадал я, – самого графа или его дочь? А может быть, Троссер не садится за этот стол?» Напряжение усилилось, когда напротив пана Анджея уселся всё-таки Троссер, а седой дворецкий сделал нетерпеливое движение. Наконец, дверь широко распахнулась и быстрым уверенным шагом вошла женщина. Свежайший аромат духов бросился мне в лицо вместе с краской волнения, так что сперва я видел только волны розового муслина. Лицо ее расплылось у меня в глазах, да я и робел взглянуть в него прямо. Графиня ничуть не изменилась с того времени, когда я впервые ее видел, – разве что стала еще пленительнее. Большие черные глаза по-прежнему смотрели властно и задумчиво, какое-то потухшее беспокойство таилось в их бархатной глубине. Лицо было свежо и чисто. Надо сказать, что я уже плохо помнил ее черты, – с тем большим интересом исследовал я, насколько образ, хранимый мною, отличается от реальности. Она узнала меня сразу и немного замешкалась.
«– Это вы? – спросила она, усаживаясь на стул, за высоченной спинкой которого сейчас же вытянулся дворецкий.
– Это я, – был мой ответ, и звуки ее низкого голоса приятным теплом разлились у меня по членам.
– Так вы знакомы? – удивился как будто пан Анджей.
– Год назад или около того князь ночевал у нас, – пояснил управляющий.
Я кивнул:
– Тогда мы возвращались в Петербург из Европы через ваши места, и я догонял свою часть.
– Наше гостеприимство, помнится, досталось вам по дорогой цене, князь, – улыбнулась Радовская и обратилась к священнику:
– Князь едва не был растерзан собаками, когда подъехал узнать дорогу.
– Не такую уж большую, чтобы было невозможно заплатить, – учтиво отвечал я».
Пан Анджей поведал ей вкратце историю нашего знакомства. Она слушала внимательно, а я несколько смутился от похвал.
«– Так вот почему князь всю дорогу расспрашивал меня о вашем семействе», – улыбнулся он.
Она вдруг посмотрела на меня тягучим взглядом и сказала:
«– А ведь это славно, что вас прислали сопроводить нашего пана Анджея.
– Нашего? – не совсем понял я.
– Пан Анджей – духовник моего отца, – был ответ.
“Да он молод для этого”, – подумалось мне.
– Вы не побоялись войти в горящий дом, – с какой-то утвердительной интонацией произнесла она.
– Ворваться, скорее, – пошутил я, – ну, графиня, услуга за услугу. Вы приютили меня, я помог пану Анджею».
Мне показалось, что, выслушав священника, Радовская погрустнела и сделалась рассеянна. Это, однако, не мешало общему разговору. Правда, мсье Троссер всё больше молчал, упорно глядя в тарелку. Ужин подходил к концу.
«– Распорядитесь убрать собак на ночь. Во дворе чужие люди, – обратилась хозяйка к управляющему и сообщила мне: – Вам приготовят вашу прежнюю комнату.
“Значит, мы остаемся”, – облегченно подумал я и заметил:
– У вас поразительная память.
– Это не заслуга моей памяти, – пояснила она, – у нас так редки какие-либо события, что поневоле запомнишь всё, что имеет место».
Итак, хоть какая-то отсрочка была мне дана, а между тем не так-то легко сочинить повод к тому, чтобы загоститься у графа, которого я так и не увидал. Ведь наутро нужно было седлать лошадей и трогаться в обратный путь. Я вспомнил, как уже уезжал – беспомощный, обезумевший, по той самой дороге, которая вновь привела меня туда удивительным образом, – и начинал понимать, что второго отъезда мне не пережить. Первая спазма страдания сдавила мне грудь, и я лихорадочно задумался. Радовская и пан Анджей удалились, оставив меня в обществе Троссера. Этот невысокий человек неопределенного возраста с проницательными глазами сидел передо мною, и я невпопад отвечал на какие-то его вопросы. Я чувствовал – время идет, каждая его секунда драгоценна, но в бессилии продолжал незначительный разговор. Как горсть песка неумолимо убегает с ладони сквозь расставленные пальцы, так бежали от меня минуты. Приблизилось время спать. Я как мог дольше оттягивал тот момент, когда придется встать и отправиться в приготовленную мне комнату. Никто не появлялся, и мы с управляющим продолжали беседу, которая то и дело прерывалась тягостным молчанием. Теперь уже я задавал вопросы, но придумывать новые после немногословных ответов зевающего Троссера становилось затруднительно. Я уже успел выяснить, что служит он у графа без малого второй десяток лет, что семьи он не имеет и как будто оторван от родины, хотя украдкой и вздыхает по ней. Говоря о своей жизни, он не очень вдавался в подробности, а жаль, ведь каждое слово – это время, думал я. В конце концов, внушительных размеров бутылка великолепного портеру была пуста, наши бокалы – тоже, а другой не предлагали. Мой собеседник всё чаще прикрывал рот жилистой кистью, и я медленно поднялся, понимая, что уже не придется усесться обратно. Гайдук проводил меня к месту ночлега, и я осмотрел комнату, в которой однажды уже почивал. Та же кровать, затянутая прохладным бельем, ожидала меня, та же цепочка колокольчика болталась в изголовье. Я, не раздеваясь, прилег на постель, заложил руки за голову и успокоился. Немного погодя отворил окно, которое с трудом поддалось, и загасил свечу. Благоухание теплой и свежей ночи наполнило комнату. Чуть изменив положение головы, смог увидеть я кусок густого темно-синего неба, на котором замерли черные ветки старинных лип. Все звуки исчезли за окном, если только рассеянный свет звезд движется беззвучно. Я лежал не шевелясь, боясь шевельнуться, чтобы не развеять то зыбкое спокойствие, которое доставляла мне моя ленивая поза. Сон не шел. Я поднялся и приблизился к окну. Двор был пуст и светел от полной луны. Длинные тени деревьев распластались на траве. Я невольно поддался очарованию ночи и смотрел, смотрел в одно место, наблюдая за отдыхом земли. Вдруг слабое движение померещилось мне на садовой дорожке. Тут же что-то белое мелькнуло между листвы и розовых кустов. Я отодвинулся за плотную занавесь и пристально изучал то место, где виднелось светлое пятно. Я долго не умел разобрать, что бы это было, а когда догадался, быстро натянул перчатки и бросился к двери. С замирающим сердцем, осторожно ступая, нашел я в кромешной темноте лестницу и так же тихо спустился в нижнюю залу. В камине мерцали догоравшие угли, я оглянулся на железных истуканов, расставленных вдоль стен, и подошел к дремлющему у входа гайдуку. Он встрепенулся, когда заскрыпела дверь, и уставился на меня сонными глазами. Я знаками показал ему на конюшню, где расположились мои казаки. Оказавшись на воздухе, я сначала сделал несколько шагов в сторону конюшни, затем круто повернул и вдоль стены пробрался в сад. Окно моей комнаты зияло пустотой, и мне казалось, что вот-вот кто-то может войти туда…
– Женщина в легкой накидке обернулась на шорох моих шагов и молча наблюдала за моим приближением, – продолжил дядя. – Черные волосы были неприбраны и свободно обрамляли смуглое лицо.
«– А, – промолвила она, – это вы.
– Да, вот вышел взглянуть на людей, – начал было я, но споткнулся об ее как будто выжидающий взгляд. – Графиня, – сказал я голосом, сделавшимся вдруг глухим, – заведомо прошу простить меня. Увы, я не буду оригинален. Ровно год назад вы приняли во мне самое сердечное внимание. Вы ошиблись. Перед вами был не заблудившийся офицер, а человек, который воспользовался вашим доверием и доверием вашего отца в почти преступных целях. Краем уха этот человек услыхал о вас удивительные веши. Любопытство и тщеславие разгорелись в нем, и он решил во что бы то ни стало удовлетворить этим чувствам. Одним словом, мой прошлый визит был разыгран мною точно так, как дешевая пьеска в бродячем балагане. У меня была цель – увидеть вас. Я, достигнув ее, почувствовал, как рождаются другие. Не вините меня, не судите строго – я не ведал, что творил. Когда я впервые подъезжал к вашему дому, я даже не знал, для чего мне это надобно. Теперь я знаю это наверняка. Скажите же что-нибудь».
Радовская слушала меня с некоторым изумлением и не без внимания, но смотрела так, как смотрит мать на сына, заметив вдруг в нем первое проявление серьезного чувства. Выслушав меня, она помолчала, повела головой, словно приглашая следовать за ней, и сделала несколько шагов по садовой дорожке. Я двинулся за ней, держась, впрочем, на расстоянии. Луна косо освещала ее, переламывая широкие лучи в складках накидки.
«– Вы веруете в Бога? – внезапно спросила она.
Я остановился:
– Не знаю. Я не буду, не хочу называть страшных слов, – сказал я, – смел ли я надеяться, что вы даже заговорите со мной? Говорите, говорите же что-нибудь, – все равно, что, – ваш голос очаровывает меня.
Она засмеялась.
– Что вы делали весь этот год? – спросила она.
– Я?
– Вы.
– Что ж, не стану утверждать, что думал о вас. Это была бы неправда. Но ваш образ остался со мной, и я берег его до последнего времени. Люди ведь так невнимательны, а судьба дает им иногда понять, на что они могли бы рассчитывать. Когда я понял, что снова увижу вас, я задумался, я поставил первую встречу с вами рядом с тем чувством, что вызвала она, и подумал, что вторая, которую случай или судьба – называйте как хотите – вручили мне… Приходилось вам видеть, как слепого пока щенка упорно направляют к миске с молоком? Так и со мной – я ощутил его запах и не в силах оторваться. Поймите меня верно – я не имею времени, чтобы благопристойно носить в себе это чувство. Наутро мне ехать, я хотел сказать все это вам тогда, как бы тогда ни показалось это диким, странным, но не подвернулось случая – нас не оставляли наедине, быть может, принимая меня за опасного человека, а я опасен только сам себе. Сейчас у меня не было выбора – я не мог пропустить такую возможность».
Она смотрела не отрываясь куда-то в сторону, и вдруг шальная мысль возникла у меня. Что если она вышла в сад не просто так, что если она ждала кого-то, но кого? А тут я со своими нелепыми признаниями. И не успела следующая логическая фраза родиться в голове, как она произнесла:
«– А знаете, я так и думала, что вы выйдете сюда ночью.
– Почему? – глупо спросил я, не ожидав такого поворота и покрываясь испариной».
Перчатки, что вертела она в руках, упали на траву. Я поспешно нагнулся поднять их – она также присела, и на долю секунды наши глаза встретились. Я тут же отвел взгляд и осторожно опустил перчатки ей на ладонь.
«– И всё же, – вспомнила она, – что же вы делали этот год? Как вы его жили?
– Всяко, – усмехнулся я, – но больше весело, чем печально. Получил небольшое наследство, испросил отпуск, проведя его частью в деревне, а частью в Москве, где живет моя сестра с семьею…
– А что́, есть ли у сестры дети?
– Есть сын двух годов.
– Совсем малютка, – промолвила она. – Вы сказали «весело». Весело… Хм, как это – весело? Расскажите, как это – весело. Мне кажется, я никогда не жила весело… Как это странно, не правда ли?»
Я, заметив одобрение, пустился описывать петербургскую жизнь, салоны, празднества, маскарады, друзей и говорил долго. Она слушала с интересом, то и дело прерывая меня вопросами. Я разговорился, стал свободнее дышать, и на какое-то время просто позабыл, что говорил незадолго перед этим. Графиня сорвала с клумбы несколько веточек примулы.
Мы долго шагали по темному саду, пока ночная сырость не заставила ее плотнее закутаться в накидку. Было тихо вокруг. Дом, по-прежнему спящий, темнел в отдалении. Небо неуловимо изменилось – близился рассвет.
«– Идите спать, – сказала она, и я, скрепя сердце, сделал было пару шагов. Какая-то близость уже возникла между нами, родившись в неведомых сочетаниях слов. Я посмотрел на нее с мольбой.
«– Князь, есть для вас дело. Нужно проводить одного местного священника в его приход, верст за сто отсюда. Экипаж его сгорел при вчерашнем пожаре, мне приказано предоставить ему свой. На дорогах нынче черт те что творится. Возьмите десяток казаков и отправляйтесь. Едва ли мы скоро выступим, но ежели узнаете, что мы вышли, догоняйте нас в Варшаве.
– Куда же он едет? – поинтересовался я.
– В Мышинец, – ответил мой начальник.
– В Мышинец? – воскликнул я. – Да быть не может!
– Там у него приход в округе, сам Милорадович просил сопроводить его. Вот вам подорожная».
Я взял бумаги и вышел на улицу. Я был настолько взволнован таким совпадением, что даже не спросил, что за птица этот поп, за которого просил сам граф.
К вечеру все были готовы к отъезду, я залез в карету, окруженную конвоем, и ожидал своего попутчика. Он не заставил себя ждать, и в высоком священнике, прижимавшем к себе пухлый портфель, я с удивлением узнал того самого человека, которого ночью я вытащил из огня!
«– Искренне благодарю вас, князь, за ту неоценимую услугу, которую вы оказали мне вчера, – произнес он приятным голосом на хорошем французском языке.
– Не стоит благодарности, – отвечал я, – Il те faut des emotions»[4].
Его звали Анджей. На вид ему было лет сорок или около того. Худое его лицо с несколько острыми чертами излучало спокойствие – спокойно и изучающе смотрели на меня его большие черные глаза. Он смотрел из-под чуть прикрытых бледных век с достоинством, но без того презрения, с каким обычно взирают на мир подобные господа. «Всё же, какая непроходимая разница между католиками и нашими попами, – подумалось мне. – Он относительно молод, а уже придал своему лицу такое значительное выражение». Его безусое и безбородое, голое лицо было собрано и четко очерчено затейливым овалом. На лицах наших священников часто я встречал достойное внимания выражение, но оно было иное совершенно; наши лица бывают восторженными, задумчивыми, а всё ж не так, как у католиков. Тем не хватает искренности, что ли, наивности, той святой простоты, необходимой для общения с Богом, зато уж холодной серьезности хоть отбавляй. Что ни говорите, какой неизгладимый отпечаток накладывает вера на лица своих служителей.
– Не совсем так, дядюшка, – возразил было я, но дядя остановил меня движением руки.
«– Пан Анджей, – спросил я, – что за нужда облачаться в средневековые доспехи?»
Лицо его осталось невозмутимым, но мне почему-то показалось, что левая бровь поползла вверх.
«– Видите, князь, я везу деньги епархии, а на дорогах так неспокойно. Военное время создает некоторые неудобства, – учтиво пояснил он.
– Вы поляк? – спросил я.
– Да».
Заметно было, что мой собеседник не слишком склонен к разговору, и я замолчал. Однако ехать нам было долго, волей-неволей пришлось разговориться. Я же подбирался к главному вопросу, терзавшему меня. Задать его прямо не казалось мне удобным, тем более, что беседа наша, раз коснувшись религии, никак не сходила с этого круга. Эти ловкачи не упустят ни малейшей возможности запутать человека в сетях своих мнимых, не известных даже Господу Богу, превосходств. «Будет сейчас испытывать меня», – подумал я и не ошибся. Светского разговора не получалось. Я имел неосторожность, между прочим, отказать иезуитам в чести и совести. Пан Анджей внимал мне со снисходительной улыбкой. Не знаю, право, что он думал об иезуитах, но мои нападки даже мне в конце концов показались чересчур резкими, тем более, что он пропускал их мимо ушей.
«– Правильно сделали, что изгнали их из обеих столиц. Они влезают не в свои дела и уловляют шаткие души. Я уже не говорю о том, что все они просто шпионили у нас, да так развязно, что хоть святых выноси. – Примерно так говорил я. – Россия в этой чести не нуждается.
– Я бывал в Петербурге, – заметил мой собеседник, – и знаком с т-те Svetchine. Вот вам скорый пример не политической эмиграции, которая только утомляет Европу, а эмиграции духовной.
– Пожалуй, это так, – отвечал я, – но вы лишь подчеркнули мою мысль. Увы, Софья Петровна подпала под влияние сардинского посланника де Местра. Как же умело этот человек совмещал несовместимое.
– Ну, у русских есть неизменное правило понимать любую личную симпатию в политическом смысле.
– Что́ ж, таковы уж особенности нашего государственного мышления, и заметьте, кстати, что они дают свои плоды – не французская армия идет в Россию, а русская во Францию.
– Но говорим-то мы с вами на французском языке, не правда ли? – ловко парировал пан Анджей».
Дядя вздохнул.
«– Пусть так, – продолжил я, – но как же вы можете принимать идеи человека, когда в них утверждается такое истерическое насилие?
– Это вы де Местра имеете в виду? – спросил ксендз. – Палач – исполнитель дела божьего на земле.
– Палачи бывают обычно у обеих сторон, – заметил я, – вы которого разумеете?
– Освященного. Что же до т-те Svetchine, то в вас, князь, согласитесь, играет возмущенный патриотизм, а это чувство не всегда необходимо. Договор, заключенный с Богом, уничтожает все прежние обязательства.
– Заключивши раз, зачем стремиться к следующему?»
Одним словом, так пикировались мы до первой подставы.
– Кстати, однако, – снова вздохнул дядя, – Свечина, таки через два года переехала в Париж. Говорят, теперь она у них почти святая. Еще бы! – воскликнул дядя. – На тысячи-то душ.
– Так вот, – продолжил он, – пока меняли лошадей, мы вышли размяться и топтались возле кареты.
«– А скажите, пан Анджей, что за места, куда мы едем? Я слышал что-то о тамошнем обществе, например, о старом графе Радовском. О его дочери прямо легенды ходят.
– Неужели? – он пристально посмотрел на меня, и мне почудилась улыбка, но было темно и я не был уверен.
– Что-то такое приходилось мне слышать и про ее мужа, – схитрил я, – то ли какого-то пруссака, то ли саксонца.
– Графиня свободна, – ответил он.
– Ну, значит была в браке.
– Что́ за стремление непременно обручить ее, – рассмеялся священник, – никогда не была, князь.
– А вы знакомы ли с графом?
– Думаю, да, – улыбнулся он, – ведь мой приход в его усадьбе.
– Вот как, – удивился я и подумал, что перехитрил сам себя.
– Скажите, пан Анджей, – обратился я к нему, забираясь в карету, – правда ли то, что дочь графа будто бы восточных кровей?
– Как вам сказать, – задумчиво проговорил он, – мне кажется, что это только слухи.
– Но вы же видели ее не раз, конечно!
– Видел, видел, но что с того? Ведь и меня иногда называют испанцем (“Что недалеко от истины”, – подумалось мне)».
В общем, ничего толком я не узнал, кроме одного, являвшегося для меня самым главным, а именно, что графиня Радовская не состояла в браке.
«– Мы едем в город или прямо в усадьбу? – спросил я.
– Прямо в усадьбу. Сами всё увидите».
Он развел ухоженными, но крепкими руками, и я подумал, что такими руками одинаково хорошо держать и распятие, и пистолеты.
«– Да, да, – поспешил согласиться я, замирая от внутреннего трепета».
Лишь теперь, то есть тогда, – поправился дядя, – я понял вдруг, какая редкая удача выпала на мою долю. Какое стечение обстоятельств! Я сделался терпелив и держал себя в руках.
Когда, наконец, проехали мы мимо знакомой корчмы, я едва помнил себя от счастия и благодарности судьбе. «Какое жестокое правило, – ехал и размышлял я, – какое жестокое правило, чтобы попасть в странный дом, сперва нужно было побывать в пасти у пса, а третьего дня чуть не сгореть вместе со старой мебелью и клопами».
– Ничего не изменилось за год в усадьбе графа, – продолжил дядя, – аллея по-прежнему вела к дому, дом тоже стоял на месте, только в некоторых местах поотваливалась лепнина карниза, да так и осталась незаделанной. – Ровно год. Такое время редко доставляет заметные перемены, – сказал дядя, – если, конечно, не случается чего-нибудь слишком решительного. Мы подъехали к дому вечером, но солнце еще не садилось. Выйдя из кареты, я ожидал увидать этого мсье Троссера, управляющего, и точно – он поспешно выскочил на чисто выметенные ступени наружной лестницы. Правда, на меня он взглянул лишь мельком, искоса, да я и держался в сторонке. Они с паном Анджеем заговорили по-польски и только после нескольких фраз со священником мсье Троссер разглядел и узнал меня. И вы знаете, что-то похожее на радостное удивление проступило на его неулыбчивом лице. Но если это и показалось мне, то я был доволен и тем, что не было на нем признаков обратного радости чувства.
«– Поручаю вас, князь, мсье Троссеру», – обратился ко мне пан Анджей и исчез в доме. Мы с Троссером вошли за ним.
«– Нельзя ли накормить людей, – попросил я.
«– О, конечно, сейчас о них позаботятся, не беспокойтесь, князь».
Держался он со мной радушно, и это придавало мне уверенности, потому что, оказавшись в знакомой зале, я несколько потерялся и совершенно не предполагал следующих своих поступков.
«– Я вижу, вы меня вспомнили», – улыбнулся я. Троссер недоуменно посмотрел на меня.
«– Не сомневайтесь», – проговорил он.
Меня так и подмывало спросить, где же графиня, но, хотя этот неосторожный вопрос уже несколько раз готов был слететь с губ, я удерживался. Пан Анджей, очевидно, беседовал наверху с графом, Троссер, предложив мне превосходного портеру, также удалился, графиня не показывалась. Я, потягивая терпкую жидкость, скользил взглядом по темным от времени портретам, которые украшали грубые прочные стены. Лица предков тоже изрядно потемнели, потускнели и почти сливались в полумраке залы с фоном полотен. Мрачноватые и величественные были эти люди, одетые в венгерки и в зашнурованные шафряные кафтаны, сжимавшие в костлявых руках кто рукоять сабли, кто плеть. Глядя на стертый, стоптанный пол, на простую, иногда неровную кладку стен, я как будто увидел эту залу два столетия назад… Чашки с жиром освещают ее, пол устлан соломой, посреди расположился огромный стол из цельного дерева, тяжелые скамьи окружают его. В черном от копоти камине пылают поленья, а за столом восседают вот эти люди, люди, изображенные на портретах, и похваляются то ли удачной охотой, то ли победой над Сагайдачным, которого не пустили они к устью Днепра. У них под ногами, на влажной соломе, рычат и грызутся собаки, оспаривая друг у друга брошенные невзначай плохо обглоданные людьми кости. Кого не смог я представить в такой обстановке, так это женщин… Я посидел еще, прищурив глаза, и наполнил еще раз старинный бокал богемского стекла на высокой витой ножке.
«– Не хотите ли, князь, в ожидании ужина осмотреть мои владения? – пан Анджей спустился и направлялся ко мне.
– Охотно, – ответил я».
Мы вышли на крыльцо, пересекли двор, повернули, миновали сад и очутились у небольшого изящного костела, башенки которого украшало кружево крестов. За опрятной его оградой увидел я желтоватые крыши крестьянских домов, утопавших в зелени ветел.
«– В усадьбе, я заметил, есть еще и часовня, – обратился я к священнику.
– Верно, у левого флигеля, – ответил он, – там же и фамильный склеп».
Он аккуратно перекрестился и жестом пригласил меня внутрь. Когда я, пригнувшись, ступил за сбитый порог и огляделся, меня поразило мрачное убранство этого места. И темного дерева, блестящие от частых соприкосновений с одеждой прихожан скамьи, и обилие бумажных цветов бледных оттенков, и пустота, и голые светлые стены, и чужие слащавые лики деревянных апостолов и святых – все здесь напоминало о смерти, но это было не memento тоri[5], а примерно так, как когда тяжелый смерзшийся ком земли глухо ударяет в крышку гроба, из-под которого еще не убраны полотенца. Я осенил себя знамением, но ничего при этом не почувствовал.
«– Что ни говорите, – сказал я пану Анджею, – а на русского один вид костела нагоняет уныние и тоску. Всё-то у вас строго, прилажено, чистенько. Если ряса – то уж черна, как вороново крыло, коли воротник – так уж такой белый, что глаза слепит. У нашего-то монаха тоже одежка черна, да всё вином залита, в бороде крошка – как-то, право, веселее.
– Ну, поповские глазки везде одинаковы, – усмехнулся он, и меня удивили такие слова в его сухих осторожных устах».
Прибежал казачок звать к столу. Мы направились к дому.
«– Что́, ребята, покормили вас?» – спросил я у хорунжего, сидевшего под липой и курившего трубку.
«– Так точно, ваше благородие. Только лошадок жалко, пусть бы отдохнули, мы когда обратно?»
«– Сам, брат, не знаю еще, – ответил я и взбежал по ступеням».
Стол был накрыт в небольшой уютной зальце второго этажа. Я посчитал приборы – их оказалось четыре. «Кого же я увижу, – мучительно гадал я, – самого графа или его дочь? А может быть, Троссер не садится за этот стол?» Напряжение усилилось, когда напротив пана Анджея уселся всё-таки Троссер, а седой дворецкий сделал нетерпеливое движение. Наконец, дверь широко распахнулась и быстрым уверенным шагом вошла женщина. Свежайший аромат духов бросился мне в лицо вместе с краской волнения, так что сперва я видел только волны розового муслина. Лицо ее расплылось у меня в глазах, да я и робел взглянуть в него прямо. Графиня ничуть не изменилась с того времени, когда я впервые ее видел, – разве что стала еще пленительнее. Большие черные глаза по-прежнему смотрели властно и задумчиво, какое-то потухшее беспокойство таилось в их бархатной глубине. Лицо было свежо и чисто. Надо сказать, что я уже плохо помнил ее черты, – с тем большим интересом исследовал я, насколько образ, хранимый мною, отличается от реальности. Она узнала меня сразу и немного замешкалась.
«– Это вы? – спросила она, усаживаясь на стул, за высоченной спинкой которого сейчас же вытянулся дворецкий.
– Это я, – был мой ответ, и звуки ее низкого голоса приятным теплом разлились у меня по членам.
– Так вы знакомы? – удивился как будто пан Анджей.
– Год назад или около того князь ночевал у нас, – пояснил управляющий.
Я кивнул:
– Тогда мы возвращались в Петербург из Европы через ваши места, и я догонял свою часть.
– Наше гостеприимство, помнится, досталось вам по дорогой цене, князь, – улыбнулась Радовская и обратилась к священнику:
– Князь едва не был растерзан собаками, когда подъехал узнать дорогу.
– Не такую уж большую, чтобы было невозможно заплатить, – учтиво отвечал я».
Пан Анджей поведал ей вкратце историю нашего знакомства. Она слушала внимательно, а я несколько смутился от похвал.
«– Так вот почему князь всю дорогу расспрашивал меня о вашем семействе», – улыбнулся он.
Она вдруг посмотрела на меня тягучим взглядом и сказала:
«– А ведь это славно, что вас прислали сопроводить нашего пана Анджея.
– Нашего? – не совсем понял я.
– Пан Анджей – духовник моего отца, – был ответ.
“Да он молод для этого”, – подумалось мне.
– Вы не побоялись войти в горящий дом, – с какой-то утвердительной интонацией произнесла она.
– Ворваться, скорее, – пошутил я, – ну, графиня, услуга за услугу. Вы приютили меня, я помог пану Анджею».
Мне показалось, что, выслушав священника, Радовская погрустнела и сделалась рассеянна. Это, однако, не мешало общему разговору. Правда, мсье Троссер всё больше молчал, упорно глядя в тарелку. Ужин подходил к концу.
«– Распорядитесь убрать собак на ночь. Во дворе чужие люди, – обратилась хозяйка к управляющему и сообщила мне: – Вам приготовят вашу прежнюю комнату.
“Значит, мы остаемся”, – облегченно подумал я и заметил:
– У вас поразительная память.
– Это не заслуга моей памяти, – пояснила она, – у нас так редки какие-либо события, что поневоле запомнишь всё, что имеет место».
Итак, хоть какая-то отсрочка была мне дана, а между тем не так-то легко сочинить повод к тому, чтобы загоститься у графа, которого я так и не увидал. Ведь наутро нужно было седлать лошадей и трогаться в обратный путь. Я вспомнил, как уже уезжал – беспомощный, обезумевший, по той самой дороге, которая вновь привела меня туда удивительным образом, – и начинал понимать, что второго отъезда мне не пережить. Первая спазма страдания сдавила мне грудь, и я лихорадочно задумался. Радовская и пан Анджей удалились, оставив меня в обществе Троссера. Этот невысокий человек неопределенного возраста с проницательными глазами сидел передо мною, и я невпопад отвечал на какие-то его вопросы. Я чувствовал – время идет, каждая его секунда драгоценна, но в бессилии продолжал незначительный разговор. Как горсть песка неумолимо убегает с ладони сквозь расставленные пальцы, так бежали от меня минуты. Приблизилось время спать. Я как мог дольше оттягивал тот момент, когда придется встать и отправиться в приготовленную мне комнату. Никто не появлялся, и мы с управляющим продолжали беседу, которая то и дело прерывалась тягостным молчанием. Теперь уже я задавал вопросы, но придумывать новые после немногословных ответов зевающего Троссера становилось затруднительно. Я уже успел выяснить, что служит он у графа без малого второй десяток лет, что семьи он не имеет и как будто оторван от родины, хотя украдкой и вздыхает по ней. Говоря о своей жизни, он не очень вдавался в подробности, а жаль, ведь каждое слово – это время, думал я. В конце концов, внушительных размеров бутылка великолепного портеру была пуста, наши бокалы – тоже, а другой не предлагали. Мой собеседник всё чаще прикрывал рот жилистой кистью, и я медленно поднялся, понимая, что уже не придется усесться обратно. Гайдук проводил меня к месту ночлега, и я осмотрел комнату, в которой однажды уже почивал. Та же кровать, затянутая прохладным бельем, ожидала меня, та же цепочка колокольчика болталась в изголовье. Я, не раздеваясь, прилег на постель, заложил руки за голову и успокоился. Немного погодя отворил окно, которое с трудом поддалось, и загасил свечу. Благоухание теплой и свежей ночи наполнило комнату. Чуть изменив положение головы, смог увидеть я кусок густого темно-синего неба, на котором замерли черные ветки старинных лип. Все звуки исчезли за окном, если только рассеянный свет звезд движется беззвучно. Я лежал не шевелясь, боясь шевельнуться, чтобы не развеять то зыбкое спокойствие, которое доставляла мне моя ленивая поза. Сон не шел. Я поднялся и приблизился к окну. Двор был пуст и светел от полной луны. Длинные тени деревьев распластались на траве. Я невольно поддался очарованию ночи и смотрел, смотрел в одно место, наблюдая за отдыхом земли. Вдруг слабое движение померещилось мне на садовой дорожке. Тут же что-то белое мелькнуло между листвы и розовых кустов. Я отодвинулся за плотную занавесь и пристально изучал то место, где виднелось светлое пятно. Я долго не умел разобрать, что бы это было, а когда догадался, быстро натянул перчатки и бросился к двери. С замирающим сердцем, осторожно ступая, нашел я в кромешной темноте лестницу и так же тихо спустился в нижнюю залу. В камине мерцали догоравшие угли, я оглянулся на железных истуканов, расставленных вдоль стен, и подошел к дремлющему у входа гайдуку. Он встрепенулся, когда заскрыпела дверь, и уставился на меня сонными глазами. Я знаками показал ему на конюшню, где расположились мои казаки. Оказавшись на воздухе, я сначала сделал несколько шагов в сторону конюшни, затем круто повернул и вдоль стены пробрался в сад. Окно моей комнаты зияло пустотой, и мне казалось, что вот-вот кто-то может войти туда…
– Женщина в легкой накидке обернулась на шорох моих шагов и молча наблюдала за моим приближением, – продолжил дядя. – Черные волосы были неприбраны и свободно обрамляли смуглое лицо.
«– А, – промолвила она, – это вы.
– Да, вот вышел взглянуть на людей, – начал было я, но споткнулся об ее как будто выжидающий взгляд. – Графиня, – сказал я голосом, сделавшимся вдруг глухим, – заведомо прошу простить меня. Увы, я не буду оригинален. Ровно год назад вы приняли во мне самое сердечное внимание. Вы ошиблись. Перед вами был не заблудившийся офицер, а человек, который воспользовался вашим доверием и доверием вашего отца в почти преступных целях. Краем уха этот человек услыхал о вас удивительные веши. Любопытство и тщеславие разгорелись в нем, и он решил во что бы то ни стало удовлетворить этим чувствам. Одним словом, мой прошлый визит был разыгран мною точно так, как дешевая пьеска в бродячем балагане. У меня была цель – увидеть вас. Я, достигнув ее, почувствовал, как рождаются другие. Не вините меня, не судите строго – я не ведал, что творил. Когда я впервые подъезжал к вашему дому, я даже не знал, для чего мне это надобно. Теперь я знаю это наверняка. Скажите же что-нибудь».
Радовская слушала меня с некоторым изумлением и не без внимания, но смотрела так, как смотрит мать на сына, заметив вдруг в нем первое проявление серьезного чувства. Выслушав меня, она помолчала, повела головой, словно приглашая следовать за ней, и сделала несколько шагов по садовой дорожке. Я двинулся за ней, держась, впрочем, на расстоянии. Луна косо освещала ее, переламывая широкие лучи в складках накидки.
«– Вы веруете в Бога? – внезапно спросила она.
Я остановился:
– Не знаю. Я не буду, не хочу называть страшных слов, – сказал я, – смел ли я надеяться, что вы даже заговорите со мной? Говорите, говорите же что-нибудь, – все равно, что, – ваш голос очаровывает меня.
Она засмеялась.
– Что вы делали весь этот год? – спросила она.
– Я?
– Вы.
– Что ж, не стану утверждать, что думал о вас. Это была бы неправда. Но ваш образ остался со мной, и я берег его до последнего времени. Люди ведь так невнимательны, а судьба дает им иногда понять, на что они могли бы рассчитывать. Когда я понял, что снова увижу вас, я задумался, я поставил первую встречу с вами рядом с тем чувством, что вызвала она, и подумал, что вторая, которую случай или судьба – называйте как хотите – вручили мне… Приходилось вам видеть, как слепого пока щенка упорно направляют к миске с молоком? Так и со мной – я ощутил его запах и не в силах оторваться. Поймите меня верно – я не имею времени, чтобы благопристойно носить в себе это чувство. Наутро мне ехать, я хотел сказать все это вам тогда, как бы тогда ни показалось это диким, странным, но не подвернулось случая – нас не оставляли наедине, быть может, принимая меня за опасного человека, а я опасен только сам себе. Сейчас у меня не было выбора – я не мог пропустить такую возможность».
Она смотрела не отрываясь куда-то в сторону, и вдруг шальная мысль возникла у меня. Что если она вышла в сад не просто так, что если она ждала кого-то, но кого? А тут я со своими нелепыми признаниями. И не успела следующая логическая фраза родиться в голове, как она произнесла:
«– А знаете, я так и думала, что вы выйдете сюда ночью.
– Почему? – глупо спросил я, не ожидав такого поворота и покрываясь испариной».
Перчатки, что вертела она в руках, упали на траву. Я поспешно нагнулся поднять их – она также присела, и на долю секунды наши глаза встретились. Я тут же отвел взгляд и осторожно опустил перчатки ей на ладонь.
«– И всё же, – вспомнила она, – что же вы делали этот год? Как вы его жили?
– Всяко, – усмехнулся я, – но больше весело, чем печально. Получил небольшое наследство, испросил отпуск, проведя его частью в деревне, а частью в Москве, где живет моя сестра с семьею…
– А что́, есть ли у сестры дети?
– Есть сын двух годов.
– Совсем малютка, – промолвила она. – Вы сказали «весело». Весело… Хм, как это – весело? Расскажите, как это – весело. Мне кажется, я никогда не жила весело… Как это странно, не правда ли?»
Я, заметив одобрение, пустился описывать петербургскую жизнь, салоны, празднества, маскарады, друзей и говорил долго. Она слушала с интересом, то и дело прерывая меня вопросами. Я разговорился, стал свободнее дышать, и на какое-то время просто позабыл, что говорил незадолго перед этим. Графиня сорвала с клумбы несколько веточек примулы.
Мы долго шагали по темному саду, пока ночная сырость не заставила ее плотнее закутаться в накидку. Было тихо вокруг. Дом, по-прежнему спящий, темнел в отдалении. Небо неуловимо изменилось – близился рассвет.
«– Идите спать, – сказала она, и я, скрепя сердце, сделал было пару шагов. Какая-то близость уже возникла между нами, родившись в неведомых сочетаниях слов. Я посмотрел на нее с мольбой.