Страница:
Попандопуло, с тревогой следивший за действиями азнауров, облегченно вздохнул и, сев на высокую скамью, углубился в изучение написанного.
Дато внимательно смотрел на клочок вощеной бумаги, с таким трудом наконец вырванной им из русийского киота, в нише которого Татищев хранил свои записи.
Георгий открыл засов двери, постоял у порога, наблюдая за улицей, снова задвинул засов и подошел к стойке.
Попандопуло с трудом дословно переводил трудную рукопись, очевидно, часть большого послания:
"...С Юрьем царем договоритца бы!.. Годы тяжелые на Руси, нестроения великия, бояры разоряются, дворцовые села, черные волости, пригородки да посады дворянам и мелким служилым людям в поместьи попали. Пожары, да мор, да голод городы рушат. Крестьяне от прикрепленья бегут на окраины, гуляют казацкими вольницами, государевых ближних людей побивают, да животы грабят... Поганство по свету радуетца...
А как Юрьи дочь царевну Тинатин за царевича Федора Борисовича отдаст да в присвоенье у великого государя нашего будет, да зачнет государь наш Борис Федорович по родству торговый люд посылать в Иверию, да свободные земли пашенными людьми заселивать, а земли у грузинцев сочные, скотом и шелком богаты - широкие пути, речные да пешие, Русии откроютца. От бусурманских стран заслоны поставим из крепостей, да в береженье торговых людей стрелецкие сотни пришлем...
Святейший Иов, божиею милостию патриарх царствующего града Москвы и всего Русийского царствия благослови и..."
На этом запись обрывалась, к сожалению не столько азнауров, любопытство которых было полностью удовлетворено, сколько оживившегося Попзндопуло. Он с большим усердием объяснил азнаурам на чистом грузинском языке тайный смысл части послания Татищева русийскому патриарху.
Едва скрывая возмущение, азнауры щедро расплатились с Попандопуло. Дато, тщательно запрятав в чоху вощеную бумагу, посоветовал Попандопуло забыть об их посещении, на что грек дал клятвенное обещание.
Но не успела закрыться дверь за Георгием и Дато, как ковер с изображением Олимпа, скрывавший внутреннюю дверь, приподнялся, и из-за ковра поспешно вышел Али-Баиндур, с довольной улыбкой поглаживая волнистую бороду...
Георгий и Дато ворвались к Арчилу настолько возбужденные, что не в состоянии были выговорить даже приветствие, пока Папуна не поднес им по большой чаше вина. Опорожнив залпом чаши и предварительно осмотрев все входы, они шепотом посвятили Арчила и Папуна в свое открытие.
Арчил успокаивал друзей: от желания до выполнения много времени пройдет.
Но Саакадзе не разделял спокойствия Арчила:
- А персидские шахи, пусть сдохнут на этом слове, молчать будут?
- Почему молчать, по привычке народ Картли данью обложат, - засмеялся Папуна.
- Дань от нашей слабости идет, князьям спасибо. А если царя не будет, вокруг кого народ объединять против князей?
- Что за царя беспокоиться: один уйдет, другой придет, - продолжал язвить Папуна, растянувшись на тахте и собрав под голову все мутаки.
- Я не о царе беспокоюсь, - мрачно продолжал Георгий, - только на чью землю хотят единоверцев посадить? На княжескую?
- Князья за свою землю даже единоверцам по-турецки кол поставят, немножко неудобно будет урожай собирать, - злорадно засмеялся Дато.
- Правильно, Дато, на землю азнауров и глехи рассчитывают, а нам и так весело, наши князья без Русии все земли растащили.
- Когда глехи за доблесть азнаурство получает, то на отведенной ему земле, как у Элизбара, два барана с трудом помещаются.
- Все же тише говорите о таком деле, - вздохнул Арчил, - никому не поможете, а на свою голову большую зурну натанцуете.
- Почему не поможем? - Глаза Саакадзе остро смотрели куда-то поверх Арчила. - В горах много тропинок, кто какую выберет - один может вниз прийти, другой на самую вершину взберется.
- Все же с единоверной Русией лучше дружить, - настаивал Арчил, одному богу молимся, надоели турки, персы тоже.
Георгий задумался. Затаенные мысли придавали его лицу жестокое выражение. Глубокая складка залегла между сдвинувшимися бровями. В глазах пряталось еще не разгоревшееся пламя.
На другой день на майдане происходило необычайное событие. Все товары азнауров раскупались персидскими купцами. Платили, почти не торгуясь. Привезенные из Носте дедом Димитрия арбы с кожей и шерстью, подать, собранная для Саакадзе, и две арбы общественного товара вмиг были расхватаны купцами из Исфахана.
Предлагаемые княжескими мсахури товары не покупались под предлогом худшей выделки, чем у азнауров и крестьян. Зато изделия амкаров имели также большой сбыт.
Весть о скупке персидскими купцами только азнаурских и крестьянских товаров с быстротой стрел разлетелась по Картли, и к тбилисским майданам, верхнему и нижнему, потянулись вереницы ароб, караваны верблюдов и осликов.
Обрадованные крестьяне и азнауры, захлебывались в похвалах и благодарности мудрому Ирану, совершенно забывая, что такая же мудрость Ирана еще совсем недавно была распространена преимущественно на княжеские товары. По всем духанам, площадям и домам только и говорили о доброте шаха Аббаса, который "всегда простой народ больше любит". Уверяли друг друга в необходимости быть в крепкой дружбе с Ираном, передавали слухи о замечательной жизни простого народа в иранских рабатах, о больших землях во владениях шаха и о больших путях, по которым свободно можно возить товары на верблюдах и по воде.
И еще много говорилось опьяненными удачей картлийцами, а купцы все скупали и скупали подвозимые народом тюки.
Неизвестно кем был пущен слух на майдане, что русийское посольство закупило много тюков у князей и даже подписана грамота о взаимном обмене товарами между русийскими и грузинскими князьями. Но особенно взволновал слух о готовящемся повышении пошлины на проданные а Иран товары.
Все больше крепла неприязнь к боярам "гладкой" Русии, которую недаром наказал бог, не дав ни одной горы, где можно было бы подстеречь врага.
Но Метехи, занятому дипломатическими переговорами, было не до майданской политики.
Снова оранжевые птицы сверкали хрустальными глазами над русийскими послами.
Снова раздраженные князья и духовенство в черных рясах, по греческому закону, в глубоком молчании слушали певучую речь можайского наместника боярина Татищева.
Снова толмачи в лиловых чохах, склоняясь над лощеной бумагой, скрежетали гусиными перьями.
Татищев и дьяк Ондрей, опустив пальцы в разбавленную киноварь, приложили руку и печать на своей записи об оставлении до государева указа в замке Эристави Ксанского ста пятидесяти стрельцов с пищалями под командой терского сотника.
Георгий X, подозвав Бартома, велел прочесть послам запись, уже переведенную на греческий и с греческого на русийский. Своитин, одернув голубой терлик, обшитый золотым галуном, взял греческий перевод, сверил, после чего передал дьяку Ондрею запись на русийском языке.
Ондрей, деловито стряхнув с записи песок, растягивая слова, прочел:
"Божиею милостию великому государю, царю и великому князю Борису Федоровичу всея Руси, самодержцу Владимирскому, Московскому, Новгородскому, царю Казанскому, царю Астраханскому, государю Псковскому и великому князю Смоленскому, Иверскому, Югорскому, Пермскому, Вятскому, Болгарскому и иных, государю и великому князю Новагорода, Низовские земли, Черниговскому, Рязанскому, Полотскому, Ростовскому, Ярославскому, Белоозерскому, Лифляндскому, Удорскому, Обдорскому, Кондинскому и всея Сибирские земли и Северные страны государю и иных многих земель государю и обладателю и твоего царского величества сыну великому государю, царевичу князю Федору Борисовичу всея Руси, яз, богом венчанный, царь от корене Иесея и Давида и Соломона царей и коренной вседержитель и обладатель письменных мест, Аравийский, Кахетинский, Зехиский, Ахпасиский и Сомехитиский и всея Иверия содержатель, и Картлийский царь Юрьи даю извещение се и целую крест под твоими, великий государь царь Борис Федорович всея Руси самодержец, послы, перед ближним думным дворянином и наместником можайским, перед Михаилом Игнатьевичем, да пред дьяком перед Ондреем, что прислал ко мне ты, великий государь и великий князь Борис Федорович, всея Руси самодержец и многих государств государь и обладатель, послов своих Михаила Игнатьевича да дьяка Ондрея.
И они мне твое царское повеление говорили и грамоту мне привезли: и что писал ко мне твое царское величество, и яз все выразумел. А твое царское повеление было то: просил ты у меня дочери моей за возлюбленного своего сына за великого государя царевича князя Федора Борисовича всея Руси да царевича за возлюбленную свою дщерь за царевну великую государыню и великую княжну Ксенью Борисовну всея Руси. И яз, Юрьи царь, твое великий государь повеление восприях на главу свою, хощу и люблю и тако имею в сердце своем, чтоб от тебя государя походить послом и стоят за меня, и яз после того дщерь мою Тинатин дам; и еще будет бог главу мою избавит, и яз племянника своего Хостра с вами вместе к царю пошлю, и за иного дочери своей не выдам. А что вы мне клялись ты, Михайло и Ондрей, аще совершите то, и что имею к царю моление и хотение и прошение, и нас бытем царь пожаловал. А мы о чем говорили и что на чем зделались, и мы то воистине зделаем и не солжем и инако из того дела не переделаю. И буд яз, царь Юрьи, со всею землею Карталинскою под его царскою высокою рукой неотступен. И что пишет в сей грамоте яз, Юрьи царь Карталинский, целую крест перед царским величеством; и подписал своею рукою и печать свою приложил.
Лета 7113-го маия в 10 день".
Ожидая в замке Шалвы Эристави Ксанского приезда царевича Кайхосро и послов Георгия X к Борису Годунову, Татищев в последнем послании в Москву с облегчением сообщил:
"...И принесли крест воздвизаной, обложен серебром. И царь, став, на записи крест целовал, а послы на своей записи крест целовали и записями разменились. Да велел царь послам у себя есть.
И того дня послов царь отпустил. А на отпуске сказал, что посылает к государю с ними и послы вместе послов своих архиепископа Феодосья да доброго своего азнаура Едишера: а пришлет их за нами в дорогу вскоре вместе с царевичем.
И поехали мы послы от царя по Карталинской земле маия в 12-й день. А в Сонскую землю к Березову кабаку пришли маия в 18 день. А провожал послов до Сонские земли до Березова кабака Аристов князь Сонский; и кормы давал, сколько коли зберет. А царевич Хоздрой (Кайхосро) и послы Юрия царя приехали к послам в Сонскую землю маия в 29 день; а с царевичем дей поехало было людей его 20 человек. Да с послы Юрьи царя с архиепископом и с Едишером старцов и людей 15 человек..."
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Черные пятна караванов, окутанные солнечным туманом, медленно двигались мимо хлопковых полей. Лениво текла мутно-зеленая вода по арыкам.
Из коричневой пыли доносилось неясно: "Ай балам... Ба... ла... м!" Монотонной молитвой звенели колокольчики на изогнутых шеях верблюдов дромадеров, бугуров и шутюрбаад.
Дорога ширилась, засасывая шумные караваны. В полосатых тюках, длинных ящиках, глазированных кувшинах покачивались сахарный тростник Мазандерана, розовое масло Шираза, маслины берегов Сефид-руда, ханский рис Решта, миндаль Гиляна, тонкошерстные ковры Хорасана, шелк Керманшаха, шафран и хна Хорремабада, пух кашмирских коз и жемчуг Персидского залива.
- Ай балам! Ба... ла... м!
За Заендерудом в расплавленном зное зыбко маячили воздушные мечети, мраморные дворцы, мозаичные замки, висячие сады и хрустальные караван-сараи.
Всадник качнулся, протер глаза пыльной рукой и приподнялся на стременах.
Перед ним раскинулись четыре квадрата роскошного сада Чахар-Багх, разделенного искусственными каналами, через подземные трубы наполняемые водой Заендеруда. Сквозь ажурные ворота просвечивали мраморные фонтаны с взлетающими струями, искусственные скалы, сбрасывающие с отвесных крутизн жемчужные водопады к закованному в базальт пруду, где каменный грифон, сверкая нефритовыми глазами, выбрасывал из оскаленной пасти вспененные струи.
Тысячи чинар разделяли сад на аллеи, прохладные террасы, лабиринты "увеселительные ходы", переплетенные белыми, красными, желтыми, розовыми и черными розами.
Разбросанные беседки сверкали золоченой резьбой листьев и цветов.
Чудесный миндаль, фисташки, стройные финиковые пальмы, пряный инжир, бархатные персики, абрикосы, жесткие гранаты, грецкие орехи, разросшиеся каштаны, колючие заросли ягод и обилие плодовых деревьев отягощали дышащий свежестью сад.
Полуденная истома притягивала к Чахар-Багх пёстрые толпы. У ворот под зоркими взглядами шахских садовников исфаханцы опускали в зияющую пропасть кованых сундуков по четыре шая за плоды, которые они могли есть до изнеможения в пределах Чахар-Багх, но за дерзкое желание унести хотя бы одну фисташку смельчаки тут же подвергались палочным ударам.
Всадник еще раз оглянулся на пышный Чахар-Багх. Он вспомнил торжественный въезд в Исфахан юного шаха Аббаса, сменившего наместничество Хорасана на трон Сефевидов. Блестящий караван под рокот труб и барабанов приближался к городским воротам. Внезапно черный скакун шаха споткнулся. Шах недоуменно оглядел унылый пустырь и повелел, на зависть чужеземным гостям, разбить у въезда в Исфахан сад новой столицы.
Мгновенно из разных провинций потянулись редкие деревья, камни, мрамор, и сочная почва щедро раскинула зеленые завесы.
Пронеслось пятнадцать бурных лет, и благоухающий Чахар-Багх восхищает теперь взор путника.
У городской стены всадник остановился, вынул из золоченых ножен саблю. В сверкающем лезвии отразились узкие глаза, шафрановое лицо и тонкие пальцы, приглаживающие волнистую черную бороду.
На повелительный окрик поспешно открылись ворота, и стража подобострастно приветствовала могущественного хана Али-Баиндура...
В Накара-ханэ флейтисты, барабанщики и трубачи играли встречу. Косые лучи солнца осторожно сползали по высокой стене с рельефными изображениями львов, иллюминованных и составленных из глазированных изразцов.
На арабском коне, отливающем золотом, шах Аббас въезжал в резные ворота Давлет-ханэ.
Невысокий, но каждым движением подчеркивающий свою беспредельную власть, шах казался выше сирийских мамлюков, великанов в полосатых тюрбанах, с мечами, и величественной свиты персидской знати.
Бросив поводья дежурным ханским сыновьям, шах медленно поднялся по белой лестнице, устланной коврами, мимо вздыбленных бронзовых грифонов и упавших ниц безмолвных рабов.
Перед ним открылся передний зал. Решетчатые окна, обхватывая кольцами стены, разливали ослепительный лазурный свет. Бледно-зеленый купол сверкал золоченой лепкой причудливых цветов и фантастических листьев. На стенах бирюзовые, голубые, оранжевые, лилово-желтые краски, оттеняясь серебром и золотом, оживляли древнеперсидские легенды и быль об основателе персидской монархии Кире, покорителе западной Азии и восточных стран Ирана.
На передней стене из хаоса веков выплывала Пасаргады, столица Кира, омываемая водами Пульвара.
Навстречу шаху Аббасу коричневые руки торопливо распахивали золоченые и черные двери...
У дверей круглой комнаты "Уши шаха" шах Аббас властно оборвал шествие...
Бирюзовое небо растянулось над Исфаханом.
Полуденный зной, казалось, еще больше раскалял спор Фергат-хана и Азис-Хосров-хана с послами Бориса Годунова - наместником шацким, князем Александром Засекиным, дворянином Темир Васильевичем Засецким и дьяком Иваном Шараповым. Стоявшие чинно толмачи усердно переводили дипломатический разговор.
Князь Засекин, выпятив могучую грудь и сдвинув брови, смотрел в упор на непроницаемых ханов, и его слова падали отрубленными кусками льда:
- То где слыхано, что послам великого государя посольство на Потешном дворе править, а шах на коне сидит?..
Фергат-хан, разглаживая крашенные хной усы, покачивал головой в такт возмущенной речи Засекина и, не глядя на толмачей, медленно отвечал:
- Выслушай благосклонно, глубокочтимый князь: у "орла" в каменном гнезде свой закон, у "льва Ирана" в его благословенном аллахом царстве свой закон. Если "орел" посылает к непобедимому "льву" послов, то, клянусь Кербелой, все желания "льва" должны им казаться исцеляющим солнцем. И шах-ин-шах удостоит вас посольской беседой на майдане, ибо как раз теперь съехались турецкие, бухарские и других стран купцы, а они сочтут себя невеждами, если не разгласят по всем странам о дружбе великого шах-ин-шаха и мудрого из мудрых царя Русии.
Князь Засекин тяжело опустил на колено мясистую руку с драгоценным царским перстнем на среднем пальце:
- Нам, послам своим, великий государь наш царь Борис Федорович приказывал говорить его Абас-шахову величеству, чтобы против недругов государя нашего и шаховых быть заодин. На этом стояти мы готовы, а только вашим небрежением нам бы, послам великого государя, бесчестия не было. А говорили нам ближние люди, что пришли к шаху ишпанского короля послы, Филипп Дрейф с товарищами, а с ними четыресто человек, о миру и о ссылке, и стояти бы им на турского за-один, и шах дей велел турского и ишпанского короля послом быти у себя вместе, и как дей съехались, и тут дей была у них брань великая, и битца хотели; а задор дей был ишпанского короля послов. И я к шахову величеству на посольство идти готов; только не на Потешном дворе и на майдане, а на шахове дворе, и в то бы время у шаха недругов государя нашего и шаховых, турских и бухарских послов и купцов не было...
Ханы, слушая перевод, едва сдерживали улыбки, радуясь, что пренебрежение шаха к послам больших держав - Испании и Турции достигло слуха русийских послов. Они незаметно обменялись веселыми взглядами, но Фергат-хан почтительно ответил:
- Не тревожься, благородный князь, наш справедливый повелитель Ирана устроил приятную встречу послам заносчивых государств, ибо желание великого шах-ин-шаха быть в дружбе и любви только со своим величественным братом русийским царем.
Дворянин Темир Васильевич, прославленный кулачными боями в Замоскворечье, по привычке не мог держать руки в спокойном состоянии и, сжимая и разжимая в огромном кулаке серебряный аббаси, задорно произнес:
- Его Аббас-шахово величество не хочет ни с которыми государи быти в такой любви, што с нашим, а недругов царя всея Руси турских послов допустил в царствующий град Исфахан, а как послышал приход нас, государевых послов, велел турских послов развести по иным городам, дабы нам не догадаца о ссылке его Аббас-шахова величества с турскими послами.
Князь Засекин, подмигнув Темиру Васильевичу, насмешливо глядя на ханов, добавил:
- Как великий государь наш Борис Федорович учинился на великих государствах Русийского царствия и государь наш к султану ни с чем не писывал, и от турского Магмет-султана присылка к его царскому величеству также никакова не бывала. А как прибыл гонец султанский с дарами и с предложением дружбы, то великий царь наш Борис Федорович выслал его с бесчестием: не взял даров и вместо шубы послал султану свиную шкуру и парчовый мешок, наполненный нечистотами.
Послы дружно захохотали.
Видя изумление персидских дипломатов, дьяк Иван Шарапов охотно разъяснил, что причиной смеха является парчовый мешок, обязанный своим содержимым дворянину Темиру Васильевичу Засецкому.
Ханы с тонкой иронией одобрили остроумие догадливого царя Бориса Годунова и щедрого Засецкого и, поблагодарив за приятную беседу, просили благосклонно выслушать церемониал приема шах-ин-шахом русийских послов.
- В непобедимом Иране, - веско начал Азис-Хосров-хан, - где царствует грозный завоеватель многих государств - великий шах Аббас, все послы других стран, которых удостаивал приемом шах-ин-шах, падали ниц перед солнцем Ирана. Уши великого повелителя Ирана благосклонно будут открыты к просьбам послов царя Бориса Годунова выслушать послание мудрого русийского царя не на майдане, а в Давлет-ханэ шах-ин-шаха.
На окаменелых лицах русийских послов едва отразилось удовольствие от результатов проявленной настойчивости.
Фергат-хан, поправив крупный бриллиант на мизинце, вкрадчиво заговорил:
- Клянусь Меккой, благородные послы, вы родились в четырнадцатый день луны, ибо удостоены после приема приглашением на совместный обед с великим из великих шахом Аббасом и на шахский пир, которым не будет удостоен никто из иноземцев. И в знак большой дружбы и любви к северному царю, мудрейшему из мудрейших Борису Годунову, грозный повелитель Ирана допустит тебя, князь, при передаче послания поцеловать его великую шахскую ногу.
Едва дослушав толмача, Темир Васильевич вскочил, и из его разжатого кулака выпал сплюснутый аббаси.
Будто раздуваемый кузнечными мехами, ходил ходуном на груди расшитый кафтан.
Князь Засекин из-под бровей взглянул на Темира Васильевича и перевел тяжелый взгляд на ханов:
- Государь наш послов его Аббас-шахова величества зовет к своей царской руке... у ноги шаха мне не бывать, и в ногу мне шаха не целовывать.
Ханы, вспомнив приказание шаха по возможности не раздражать послов грозного соседа, необходимого для совместных действий против суннитской Турции, поспешили уверить русийских послов, что проницательный шах-ин-шах, благосклонно выслушав ханов, пришлет послам достойный ответ на их просьбу допустить их к великой шахской руке.
Караджугай-хан, Ага-хан, Эмир-Гюне-хан, Эреб-хан и Карчи-хан сидели на почтительном расстоянии против шаха. Выслушав Караджугай-хана о предложении англичан укрепить на Персидском заливе гавань Гамрун "для процветания торговли с Индией" и Эмир-Гюне-хана - о просьбе Годунова отпустить на север кахетинского царевича Теймураза, задержанного заложником в Исфахане, шах хмуро отложил решение до прихода хана от русийских послов:
- Необходимо раньше проникнуть в тайные планы московского царя, а потом ответить и дальновидным англичанам и дальновидному Годунову. Из-за одной веры он не будет таскать через горы в подарок грузинским царям хвостатые шубы.
- Ибо сказано, - тонко вставил Эмир-Гюне-хан, - глаза его открыты, как у бухарского менялы.
Шах улыбнулся. Советники одобрительно посмотрели на "веселого" хана.
Решив до приезда Али-Баиндура не принимать послов Годунова, шах с советниками перешел к обсуждению новых пограничных укреплений на Атреке и поселении в Мерве как военной силы против узбеков, преданных Ирану турок-каджар.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
По узкой улице Есгерабата, сдавленной слепыми глинобитными заборами, шел юный персиянин Керим с обветренным лицом, придерживая заскорузлыми пальцами висящий на плече залатанный мешок. При каждом шаге Керима вздымалась пыль, покрывая его лохмотья серым налетом.
Уже остались позади глинобитные стены, за которыми, в низеньких лачугах, вылепленных из глины, ютились каменотесы, хаммалы, лудильщики, чувячники, гончары и другие мелкие ремесленники, с рассвета растекающиеся по великолепной столице Исфахану в поисках заработка. В этих лачугах не дымились мангалы, не стиралось белье. Весь обед состоял из сухого лаваша и чашки пресной воды, вся одежда - из грубой коричневой рвани и праздничного, сшитого из мешка плаща, висящего, как роскошь, в углу лачуги.
Изнуренные женщины слонялись по глиняным квадратам дворов, изолированные от жизни густыми чадрами и высокими стенами.
На этой молчаливой улице не слышно крика играющих детей. Им надо думать лишь о работе, и с предрассветной зари до сгущенной сини сумерек, обволакивающих исфаханские купола и минареты, их можно видеть во всех ремесленных рядах майдана. Их можно видеть у медника за чеканкой котлов, подносов, кофейников; у шорников - за грудой кожи, у чувячников согнувшимися над колодкой, в кузнице - раздувающими мехи, и у ковровщиков, где они на деревянных станках ткут ковры с замысловатыми узорами. Худые ручонки перебирают разноцветную шерсть, выполняя за шай трудные заказы персидских варданов. В глазах четырех-пятилетних детей уже сквозит беспокойство о лепешке и пресной воде. К двенадцати годам они достигают высокого мастерства с тем, чтобы к шестнадцати отдать дань туберкулезу, глазному гнойнику и другим заболеваниям.
Об этом думал сейчас юный Керим, прозванный соседями за странные мысли "волшебным каменщиком".
Выйдя из голодного квартала, он облегченно вздохнул и улыбнулся солнцу и яркой синеве неба.
Рвался из шумных ханэ жужжащий говор. На плоских крышах бань с глиняными куполами, похожими на перевернутые огромные чаши, как полы белых шатров, висели мокрые банные простыни.
Хотя путь Керима лежал мимо синих ворот майдана, но желание смешаться с пестрой толпой и на миг забыть свою молчаливую улицу всегда толкало его в синие ворота.
Майдан гудел, звенел, скрежетал, всасывая обширную торговлю Ирана. Караван-сараи с четырехугольными дворами, обнесенными высокими каменными стенами, удобными комнатами, амбарами, с пересеченными двух-трехъярусными галереями предоставляли все удобства приезжим купцам, их верблюдам, их тюкам.
Отсюда крупная оптовая торговля разливала по Ирану поток разнообразных товаров. В Кайсерие звенели железные аршины, отмеряя индусские шелка, узорчатую парчу, блестящий атлас, разноцветный бархат. Драгоценные камни переливались в изящных изделиях. Золото, слоновая кость, хрупкий фарфор с огнедышащими драконами и раскосыми китаянками, фаянсовые вазы, кувшины, тарелки, чаши с древнеперсидскими рисунками и надписями, благовония в хрустальных кувшинчиках зажигали глаза утонченного покупателя.
Дато внимательно смотрел на клочок вощеной бумаги, с таким трудом наконец вырванной им из русийского киота, в нише которого Татищев хранил свои записи.
Георгий открыл засов двери, постоял у порога, наблюдая за улицей, снова задвинул засов и подошел к стойке.
Попандопуло с трудом дословно переводил трудную рукопись, очевидно, часть большого послания:
"...С Юрьем царем договоритца бы!.. Годы тяжелые на Руси, нестроения великия, бояры разоряются, дворцовые села, черные волости, пригородки да посады дворянам и мелким служилым людям в поместьи попали. Пожары, да мор, да голод городы рушат. Крестьяне от прикрепленья бегут на окраины, гуляют казацкими вольницами, государевых ближних людей побивают, да животы грабят... Поганство по свету радуетца...
А как Юрьи дочь царевну Тинатин за царевича Федора Борисовича отдаст да в присвоенье у великого государя нашего будет, да зачнет государь наш Борис Федорович по родству торговый люд посылать в Иверию, да свободные земли пашенными людьми заселивать, а земли у грузинцев сочные, скотом и шелком богаты - широкие пути, речные да пешие, Русии откроютца. От бусурманских стран заслоны поставим из крепостей, да в береженье торговых людей стрелецкие сотни пришлем...
Святейший Иов, божиею милостию патриарх царствующего града Москвы и всего Русийского царствия благослови и..."
На этом запись обрывалась, к сожалению не столько азнауров, любопытство которых было полностью удовлетворено, сколько оживившегося Попзндопуло. Он с большим усердием объяснил азнаурам на чистом грузинском языке тайный смысл части послания Татищева русийскому патриарху.
Едва скрывая возмущение, азнауры щедро расплатились с Попандопуло. Дато, тщательно запрятав в чоху вощеную бумагу, посоветовал Попандопуло забыть об их посещении, на что грек дал клятвенное обещание.
Но не успела закрыться дверь за Георгием и Дато, как ковер с изображением Олимпа, скрывавший внутреннюю дверь, приподнялся, и из-за ковра поспешно вышел Али-Баиндур, с довольной улыбкой поглаживая волнистую бороду...
Георгий и Дато ворвались к Арчилу настолько возбужденные, что не в состоянии были выговорить даже приветствие, пока Папуна не поднес им по большой чаше вина. Опорожнив залпом чаши и предварительно осмотрев все входы, они шепотом посвятили Арчила и Папуна в свое открытие.
Арчил успокаивал друзей: от желания до выполнения много времени пройдет.
Но Саакадзе не разделял спокойствия Арчила:
- А персидские шахи, пусть сдохнут на этом слове, молчать будут?
- Почему молчать, по привычке народ Картли данью обложат, - засмеялся Папуна.
- Дань от нашей слабости идет, князьям спасибо. А если царя не будет, вокруг кого народ объединять против князей?
- Что за царя беспокоиться: один уйдет, другой придет, - продолжал язвить Папуна, растянувшись на тахте и собрав под голову все мутаки.
- Я не о царе беспокоюсь, - мрачно продолжал Георгий, - только на чью землю хотят единоверцев посадить? На княжескую?
- Князья за свою землю даже единоверцам по-турецки кол поставят, немножко неудобно будет урожай собирать, - злорадно засмеялся Дато.
- Правильно, Дато, на землю азнауров и глехи рассчитывают, а нам и так весело, наши князья без Русии все земли растащили.
- Когда глехи за доблесть азнаурство получает, то на отведенной ему земле, как у Элизбара, два барана с трудом помещаются.
- Все же тише говорите о таком деле, - вздохнул Арчил, - никому не поможете, а на свою голову большую зурну натанцуете.
- Почему не поможем? - Глаза Саакадзе остро смотрели куда-то поверх Арчила. - В горах много тропинок, кто какую выберет - один может вниз прийти, другой на самую вершину взберется.
- Все же с единоверной Русией лучше дружить, - настаивал Арчил, одному богу молимся, надоели турки, персы тоже.
Георгий задумался. Затаенные мысли придавали его лицу жестокое выражение. Глубокая складка залегла между сдвинувшимися бровями. В глазах пряталось еще не разгоревшееся пламя.
На другой день на майдане происходило необычайное событие. Все товары азнауров раскупались персидскими купцами. Платили, почти не торгуясь. Привезенные из Носте дедом Димитрия арбы с кожей и шерстью, подать, собранная для Саакадзе, и две арбы общественного товара вмиг были расхватаны купцами из Исфахана.
Предлагаемые княжескими мсахури товары не покупались под предлогом худшей выделки, чем у азнауров и крестьян. Зато изделия амкаров имели также большой сбыт.
Весть о скупке персидскими купцами только азнаурских и крестьянских товаров с быстротой стрел разлетелась по Картли, и к тбилисским майданам, верхнему и нижнему, потянулись вереницы ароб, караваны верблюдов и осликов.
Обрадованные крестьяне и азнауры, захлебывались в похвалах и благодарности мудрому Ирану, совершенно забывая, что такая же мудрость Ирана еще совсем недавно была распространена преимущественно на княжеские товары. По всем духанам, площадям и домам только и говорили о доброте шаха Аббаса, который "всегда простой народ больше любит". Уверяли друг друга в необходимости быть в крепкой дружбе с Ираном, передавали слухи о замечательной жизни простого народа в иранских рабатах, о больших землях во владениях шаха и о больших путях, по которым свободно можно возить товары на верблюдах и по воде.
И еще много говорилось опьяненными удачей картлийцами, а купцы все скупали и скупали подвозимые народом тюки.
Неизвестно кем был пущен слух на майдане, что русийское посольство закупило много тюков у князей и даже подписана грамота о взаимном обмене товарами между русийскими и грузинскими князьями. Но особенно взволновал слух о готовящемся повышении пошлины на проданные а Иран товары.
Все больше крепла неприязнь к боярам "гладкой" Русии, которую недаром наказал бог, не дав ни одной горы, где можно было бы подстеречь врага.
Но Метехи, занятому дипломатическими переговорами, было не до майданской политики.
Снова оранжевые птицы сверкали хрустальными глазами над русийскими послами.
Снова раздраженные князья и духовенство в черных рясах, по греческому закону, в глубоком молчании слушали певучую речь можайского наместника боярина Татищева.
Снова толмачи в лиловых чохах, склоняясь над лощеной бумагой, скрежетали гусиными перьями.
Татищев и дьяк Ондрей, опустив пальцы в разбавленную киноварь, приложили руку и печать на своей записи об оставлении до государева указа в замке Эристави Ксанского ста пятидесяти стрельцов с пищалями под командой терского сотника.
Георгий X, подозвав Бартома, велел прочесть послам запись, уже переведенную на греческий и с греческого на русийский. Своитин, одернув голубой терлик, обшитый золотым галуном, взял греческий перевод, сверил, после чего передал дьяку Ондрею запись на русийском языке.
Ондрей, деловито стряхнув с записи песок, растягивая слова, прочел:
"Божиею милостию великому государю, царю и великому князю Борису Федоровичу всея Руси, самодержцу Владимирскому, Московскому, Новгородскому, царю Казанскому, царю Астраханскому, государю Псковскому и великому князю Смоленскому, Иверскому, Югорскому, Пермскому, Вятскому, Болгарскому и иных, государю и великому князю Новагорода, Низовские земли, Черниговскому, Рязанскому, Полотскому, Ростовскому, Ярославскому, Белоозерскому, Лифляндскому, Удорскому, Обдорскому, Кондинскому и всея Сибирские земли и Северные страны государю и иных многих земель государю и обладателю и твоего царского величества сыну великому государю, царевичу князю Федору Борисовичу всея Руси, яз, богом венчанный, царь от корене Иесея и Давида и Соломона царей и коренной вседержитель и обладатель письменных мест, Аравийский, Кахетинский, Зехиский, Ахпасиский и Сомехитиский и всея Иверия содержатель, и Картлийский царь Юрьи даю извещение се и целую крест под твоими, великий государь царь Борис Федорович всея Руси самодержец, послы, перед ближним думным дворянином и наместником можайским, перед Михаилом Игнатьевичем, да пред дьяком перед Ондреем, что прислал ко мне ты, великий государь и великий князь Борис Федорович, всея Руси самодержец и многих государств государь и обладатель, послов своих Михаила Игнатьевича да дьяка Ондрея.
И они мне твое царское повеление говорили и грамоту мне привезли: и что писал ко мне твое царское величество, и яз все выразумел. А твое царское повеление было то: просил ты у меня дочери моей за возлюбленного своего сына за великого государя царевича князя Федора Борисовича всея Руси да царевича за возлюбленную свою дщерь за царевну великую государыню и великую княжну Ксенью Борисовну всея Руси. И яз, Юрьи царь, твое великий государь повеление восприях на главу свою, хощу и люблю и тако имею в сердце своем, чтоб от тебя государя походить послом и стоят за меня, и яз после того дщерь мою Тинатин дам; и еще будет бог главу мою избавит, и яз племянника своего Хостра с вами вместе к царю пошлю, и за иного дочери своей не выдам. А что вы мне клялись ты, Михайло и Ондрей, аще совершите то, и что имею к царю моление и хотение и прошение, и нас бытем царь пожаловал. А мы о чем говорили и что на чем зделались, и мы то воистине зделаем и не солжем и инако из того дела не переделаю. И буд яз, царь Юрьи, со всею землею Карталинскою под его царскою высокою рукой неотступен. И что пишет в сей грамоте яз, Юрьи царь Карталинский, целую крест перед царским величеством; и подписал своею рукою и печать свою приложил.
Лета 7113-го маия в 10 день".
Ожидая в замке Шалвы Эристави Ксанского приезда царевича Кайхосро и послов Георгия X к Борису Годунову, Татищев в последнем послании в Москву с облегчением сообщил:
"...И принесли крест воздвизаной, обложен серебром. И царь, став, на записи крест целовал, а послы на своей записи крест целовали и записями разменились. Да велел царь послам у себя есть.
И того дня послов царь отпустил. А на отпуске сказал, что посылает к государю с ними и послы вместе послов своих архиепископа Феодосья да доброго своего азнаура Едишера: а пришлет их за нами в дорогу вскоре вместе с царевичем.
И поехали мы послы от царя по Карталинской земле маия в 12-й день. А в Сонскую землю к Березову кабаку пришли маия в 18 день. А провожал послов до Сонские земли до Березова кабака Аристов князь Сонский; и кормы давал, сколько коли зберет. А царевич Хоздрой (Кайхосро) и послы Юрия царя приехали к послам в Сонскую землю маия в 29 день; а с царевичем дей поехало было людей его 20 человек. Да с послы Юрьи царя с архиепископом и с Едишером старцов и людей 15 человек..."
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Черные пятна караванов, окутанные солнечным туманом, медленно двигались мимо хлопковых полей. Лениво текла мутно-зеленая вода по арыкам.
Из коричневой пыли доносилось неясно: "Ай балам... Ба... ла... м!" Монотонной молитвой звенели колокольчики на изогнутых шеях верблюдов дромадеров, бугуров и шутюрбаад.
Дорога ширилась, засасывая шумные караваны. В полосатых тюках, длинных ящиках, глазированных кувшинах покачивались сахарный тростник Мазандерана, розовое масло Шираза, маслины берегов Сефид-руда, ханский рис Решта, миндаль Гиляна, тонкошерстные ковры Хорасана, шелк Керманшаха, шафран и хна Хорремабада, пух кашмирских коз и жемчуг Персидского залива.
- Ай балам! Ба... ла... м!
За Заендерудом в расплавленном зное зыбко маячили воздушные мечети, мраморные дворцы, мозаичные замки, висячие сады и хрустальные караван-сараи.
Всадник качнулся, протер глаза пыльной рукой и приподнялся на стременах.
Перед ним раскинулись четыре квадрата роскошного сада Чахар-Багх, разделенного искусственными каналами, через подземные трубы наполняемые водой Заендеруда. Сквозь ажурные ворота просвечивали мраморные фонтаны с взлетающими струями, искусственные скалы, сбрасывающие с отвесных крутизн жемчужные водопады к закованному в базальт пруду, где каменный грифон, сверкая нефритовыми глазами, выбрасывал из оскаленной пасти вспененные струи.
Тысячи чинар разделяли сад на аллеи, прохладные террасы, лабиринты "увеселительные ходы", переплетенные белыми, красными, желтыми, розовыми и черными розами.
Разбросанные беседки сверкали золоченой резьбой листьев и цветов.
Чудесный миндаль, фисташки, стройные финиковые пальмы, пряный инжир, бархатные персики, абрикосы, жесткие гранаты, грецкие орехи, разросшиеся каштаны, колючие заросли ягод и обилие плодовых деревьев отягощали дышащий свежестью сад.
Полуденная истома притягивала к Чахар-Багх пёстрые толпы. У ворот под зоркими взглядами шахских садовников исфаханцы опускали в зияющую пропасть кованых сундуков по четыре шая за плоды, которые они могли есть до изнеможения в пределах Чахар-Багх, но за дерзкое желание унести хотя бы одну фисташку смельчаки тут же подвергались палочным ударам.
Всадник еще раз оглянулся на пышный Чахар-Багх. Он вспомнил торжественный въезд в Исфахан юного шаха Аббаса, сменившего наместничество Хорасана на трон Сефевидов. Блестящий караван под рокот труб и барабанов приближался к городским воротам. Внезапно черный скакун шаха споткнулся. Шах недоуменно оглядел унылый пустырь и повелел, на зависть чужеземным гостям, разбить у въезда в Исфахан сад новой столицы.
Мгновенно из разных провинций потянулись редкие деревья, камни, мрамор, и сочная почва щедро раскинула зеленые завесы.
Пронеслось пятнадцать бурных лет, и благоухающий Чахар-Багх восхищает теперь взор путника.
У городской стены всадник остановился, вынул из золоченых ножен саблю. В сверкающем лезвии отразились узкие глаза, шафрановое лицо и тонкие пальцы, приглаживающие волнистую черную бороду.
На повелительный окрик поспешно открылись ворота, и стража подобострастно приветствовала могущественного хана Али-Баиндура...
В Накара-ханэ флейтисты, барабанщики и трубачи играли встречу. Косые лучи солнца осторожно сползали по высокой стене с рельефными изображениями львов, иллюминованных и составленных из глазированных изразцов.
На арабском коне, отливающем золотом, шах Аббас въезжал в резные ворота Давлет-ханэ.
Невысокий, но каждым движением подчеркивающий свою беспредельную власть, шах казался выше сирийских мамлюков, великанов в полосатых тюрбанах, с мечами, и величественной свиты персидской знати.
Бросив поводья дежурным ханским сыновьям, шах медленно поднялся по белой лестнице, устланной коврами, мимо вздыбленных бронзовых грифонов и упавших ниц безмолвных рабов.
Перед ним открылся передний зал. Решетчатые окна, обхватывая кольцами стены, разливали ослепительный лазурный свет. Бледно-зеленый купол сверкал золоченой лепкой причудливых цветов и фантастических листьев. На стенах бирюзовые, голубые, оранжевые, лилово-желтые краски, оттеняясь серебром и золотом, оживляли древнеперсидские легенды и быль об основателе персидской монархии Кире, покорителе западной Азии и восточных стран Ирана.
На передней стене из хаоса веков выплывала Пасаргады, столица Кира, омываемая водами Пульвара.
Навстречу шаху Аббасу коричневые руки торопливо распахивали золоченые и черные двери...
У дверей круглой комнаты "Уши шаха" шах Аббас властно оборвал шествие...
Бирюзовое небо растянулось над Исфаханом.
Полуденный зной, казалось, еще больше раскалял спор Фергат-хана и Азис-Хосров-хана с послами Бориса Годунова - наместником шацким, князем Александром Засекиным, дворянином Темир Васильевичем Засецким и дьяком Иваном Шараповым. Стоявшие чинно толмачи усердно переводили дипломатический разговор.
Князь Засекин, выпятив могучую грудь и сдвинув брови, смотрел в упор на непроницаемых ханов, и его слова падали отрубленными кусками льда:
- То где слыхано, что послам великого государя посольство на Потешном дворе править, а шах на коне сидит?..
Фергат-хан, разглаживая крашенные хной усы, покачивал головой в такт возмущенной речи Засекина и, не глядя на толмачей, медленно отвечал:
- Выслушай благосклонно, глубокочтимый князь: у "орла" в каменном гнезде свой закон, у "льва Ирана" в его благословенном аллахом царстве свой закон. Если "орел" посылает к непобедимому "льву" послов, то, клянусь Кербелой, все желания "льва" должны им казаться исцеляющим солнцем. И шах-ин-шах удостоит вас посольской беседой на майдане, ибо как раз теперь съехались турецкие, бухарские и других стран купцы, а они сочтут себя невеждами, если не разгласят по всем странам о дружбе великого шах-ин-шаха и мудрого из мудрых царя Русии.
Князь Засекин тяжело опустил на колено мясистую руку с драгоценным царским перстнем на среднем пальце:
- Нам, послам своим, великий государь наш царь Борис Федорович приказывал говорить его Абас-шахову величеству, чтобы против недругов государя нашего и шаховых быть заодин. На этом стояти мы готовы, а только вашим небрежением нам бы, послам великого государя, бесчестия не было. А говорили нам ближние люди, что пришли к шаху ишпанского короля послы, Филипп Дрейф с товарищами, а с ними четыресто человек, о миру и о ссылке, и стояти бы им на турского за-один, и шах дей велел турского и ишпанского короля послом быти у себя вместе, и как дей съехались, и тут дей была у них брань великая, и битца хотели; а задор дей был ишпанского короля послов. И я к шахову величеству на посольство идти готов; только не на Потешном дворе и на майдане, а на шахове дворе, и в то бы время у шаха недругов государя нашего и шаховых, турских и бухарских послов и купцов не было...
Ханы, слушая перевод, едва сдерживали улыбки, радуясь, что пренебрежение шаха к послам больших держав - Испании и Турции достигло слуха русийских послов. Они незаметно обменялись веселыми взглядами, но Фергат-хан почтительно ответил:
- Не тревожься, благородный князь, наш справедливый повелитель Ирана устроил приятную встречу послам заносчивых государств, ибо желание великого шах-ин-шаха быть в дружбе и любви только со своим величественным братом русийским царем.
Дворянин Темир Васильевич, прославленный кулачными боями в Замоскворечье, по привычке не мог держать руки в спокойном состоянии и, сжимая и разжимая в огромном кулаке серебряный аббаси, задорно произнес:
- Его Аббас-шахово величество не хочет ни с которыми государи быти в такой любви, што с нашим, а недругов царя всея Руси турских послов допустил в царствующий град Исфахан, а как послышал приход нас, государевых послов, велел турских послов развести по иным городам, дабы нам не догадаца о ссылке его Аббас-шахова величества с турскими послами.
Князь Засекин, подмигнув Темиру Васильевичу, насмешливо глядя на ханов, добавил:
- Как великий государь наш Борис Федорович учинился на великих государствах Русийского царствия и государь наш к султану ни с чем не писывал, и от турского Магмет-султана присылка к его царскому величеству также никакова не бывала. А как прибыл гонец султанский с дарами и с предложением дружбы, то великий царь наш Борис Федорович выслал его с бесчестием: не взял даров и вместо шубы послал султану свиную шкуру и парчовый мешок, наполненный нечистотами.
Послы дружно захохотали.
Видя изумление персидских дипломатов, дьяк Иван Шарапов охотно разъяснил, что причиной смеха является парчовый мешок, обязанный своим содержимым дворянину Темиру Васильевичу Засецкому.
Ханы с тонкой иронией одобрили остроумие догадливого царя Бориса Годунова и щедрого Засецкого и, поблагодарив за приятную беседу, просили благосклонно выслушать церемониал приема шах-ин-шахом русийских послов.
- В непобедимом Иране, - веско начал Азис-Хосров-хан, - где царствует грозный завоеватель многих государств - великий шах Аббас, все послы других стран, которых удостаивал приемом шах-ин-шах, падали ниц перед солнцем Ирана. Уши великого повелителя Ирана благосклонно будут открыты к просьбам послов царя Бориса Годунова выслушать послание мудрого русийского царя не на майдане, а в Давлет-ханэ шах-ин-шаха.
На окаменелых лицах русийских послов едва отразилось удовольствие от результатов проявленной настойчивости.
Фергат-хан, поправив крупный бриллиант на мизинце, вкрадчиво заговорил:
- Клянусь Меккой, благородные послы, вы родились в четырнадцатый день луны, ибо удостоены после приема приглашением на совместный обед с великим из великих шахом Аббасом и на шахский пир, которым не будет удостоен никто из иноземцев. И в знак большой дружбы и любви к северному царю, мудрейшему из мудрейших Борису Годунову, грозный повелитель Ирана допустит тебя, князь, при передаче послания поцеловать его великую шахскую ногу.
Едва дослушав толмача, Темир Васильевич вскочил, и из его разжатого кулака выпал сплюснутый аббаси.
Будто раздуваемый кузнечными мехами, ходил ходуном на груди расшитый кафтан.
Князь Засекин из-под бровей взглянул на Темира Васильевича и перевел тяжелый взгляд на ханов:
- Государь наш послов его Аббас-шахова величества зовет к своей царской руке... у ноги шаха мне не бывать, и в ногу мне шаха не целовывать.
Ханы, вспомнив приказание шаха по возможности не раздражать послов грозного соседа, необходимого для совместных действий против суннитской Турции, поспешили уверить русийских послов, что проницательный шах-ин-шах, благосклонно выслушав ханов, пришлет послам достойный ответ на их просьбу допустить их к великой шахской руке.
Караджугай-хан, Ага-хан, Эмир-Гюне-хан, Эреб-хан и Карчи-хан сидели на почтительном расстоянии против шаха. Выслушав Караджугай-хана о предложении англичан укрепить на Персидском заливе гавань Гамрун "для процветания торговли с Индией" и Эмир-Гюне-хана - о просьбе Годунова отпустить на север кахетинского царевича Теймураза, задержанного заложником в Исфахане, шах хмуро отложил решение до прихода хана от русийских послов:
- Необходимо раньше проникнуть в тайные планы московского царя, а потом ответить и дальновидным англичанам и дальновидному Годунову. Из-за одной веры он не будет таскать через горы в подарок грузинским царям хвостатые шубы.
- Ибо сказано, - тонко вставил Эмир-Гюне-хан, - глаза его открыты, как у бухарского менялы.
Шах улыбнулся. Советники одобрительно посмотрели на "веселого" хана.
Решив до приезда Али-Баиндура не принимать послов Годунова, шах с советниками перешел к обсуждению новых пограничных укреплений на Атреке и поселении в Мерве как военной силы против узбеков, преданных Ирану турок-каджар.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
По узкой улице Есгерабата, сдавленной слепыми глинобитными заборами, шел юный персиянин Керим с обветренным лицом, придерживая заскорузлыми пальцами висящий на плече залатанный мешок. При каждом шаге Керима вздымалась пыль, покрывая его лохмотья серым налетом.
Уже остались позади глинобитные стены, за которыми, в низеньких лачугах, вылепленных из глины, ютились каменотесы, хаммалы, лудильщики, чувячники, гончары и другие мелкие ремесленники, с рассвета растекающиеся по великолепной столице Исфахану в поисках заработка. В этих лачугах не дымились мангалы, не стиралось белье. Весь обед состоял из сухого лаваша и чашки пресной воды, вся одежда - из грубой коричневой рвани и праздничного, сшитого из мешка плаща, висящего, как роскошь, в углу лачуги.
Изнуренные женщины слонялись по глиняным квадратам дворов, изолированные от жизни густыми чадрами и высокими стенами.
На этой молчаливой улице не слышно крика играющих детей. Им надо думать лишь о работе, и с предрассветной зари до сгущенной сини сумерек, обволакивающих исфаханские купола и минареты, их можно видеть во всех ремесленных рядах майдана. Их можно видеть у медника за чеканкой котлов, подносов, кофейников; у шорников - за грудой кожи, у чувячников согнувшимися над колодкой, в кузнице - раздувающими мехи, и у ковровщиков, где они на деревянных станках ткут ковры с замысловатыми узорами. Худые ручонки перебирают разноцветную шерсть, выполняя за шай трудные заказы персидских варданов. В глазах четырех-пятилетних детей уже сквозит беспокойство о лепешке и пресной воде. К двенадцати годам они достигают высокого мастерства с тем, чтобы к шестнадцати отдать дань туберкулезу, глазному гнойнику и другим заболеваниям.
Об этом думал сейчас юный Керим, прозванный соседями за странные мысли "волшебным каменщиком".
Выйдя из голодного квартала, он облегченно вздохнул и улыбнулся солнцу и яркой синеве неба.
Рвался из шумных ханэ жужжащий говор. На плоских крышах бань с глиняными куполами, похожими на перевернутые огромные чаши, как полы белых шатров, висели мокрые банные простыни.
Хотя путь Керима лежал мимо синих ворот майдана, но желание смешаться с пестрой толпой и на миг забыть свою молчаливую улицу всегда толкало его в синие ворота.
Майдан гудел, звенел, скрежетал, всасывая обширную торговлю Ирана. Караван-сараи с четырехугольными дворами, обнесенными высокими каменными стенами, удобными комнатами, амбарами, с пересеченными двух-трехъярусными галереями предоставляли все удобства приезжим купцам, их верблюдам, их тюкам.
Отсюда крупная оптовая торговля разливала по Ирану поток разнообразных товаров. В Кайсерие звенели железные аршины, отмеряя индусские шелка, узорчатую парчу, блестящий атлас, разноцветный бархат. Драгоценные камни переливались в изящных изделиях. Золото, слоновая кость, хрупкий фарфор с огнедышащими драконами и раскосыми китаянками, фаянсовые вазы, кувшины, тарелки, чаши с древнеперсидскими рисунками и надписями, благовония в хрустальных кувшинчиках зажигали глаза утонченного покупателя.