Аппиньянези Лайза. Память и желание. Книга 2

   Фиалка не без горечи рассмеялась.
   Лицо Катрин осталось серьезным.
 
   К ужину она оделась понаряднее – выбрала элегантное платье, которое должно было понравиться Карло. Ужин был накрыт на четверых. Катрин не встречалась со своим женихом после разговора с Фиалкой, и мучительные подозрения терзали ее душу.
   Но сияние глаз Карло сразу же успокоило ее.
   – Carissima Katerina, – прошептал он, пожимая ей руку и целуя в лоб.
   Впервые он вел себя так при посторонних, и Катрин немного опешила. Но его следующие слова все разъяснили:
   – Я рассказал принцессе о нас, и она одобрила мой выбор. Это означает, что моя мать тоже не станет противиться нашему союзу. Надеюсь, твой отец…
   Катрин стиснула ему руку, и вдвоем они приблизились к столу.
   – Я очень рада за тебя, – сказала Матильда и обняла ее. – А что касается Карло, то он и так почти что член нашей семьи, – добавила она, задумчиво глядя на молодого человека.
   Катрин просияла улыбкой.
   Фиалка приготовила свой сюрприз и преподнесла его в самом конце трапезы.
   – Раз уж сегодня день радостных объявлений, внесу и я свою лепту. Так вот, я тоже выхожу замуж. Имя счастливца – Кристиан Дардье. Торжественное событие намечено на Пасху, только отметить его мы собираемся без всякой помпы. Надеюсь, что Лео и Жакоб смогут приехать.
   Катрин заметила, что на лице Карло при этом известии отразилось удивление, тут же сменившееся вызывающим выражением. Правда, на словах он был сама любезность и благодушие.
   – Может быть, нам устроить двойное бракосочетание? – предложил он как бы в шутку.
   – Ну уж нет, – решительно отвергла эту идею принцесса. – Ваша мать ни за что не согласится на такую поспешность. Кроме того, Катрин должна закончить колледж и получить диплом. Думаю, лучше всего подойдет июнь.
 
   Вскоре в замке появился жених Фиалки, застенчивый и упитанный молодой человек, явно души не чаявший в своей избраннице. Карло держался совершенно естественно.
   А ночью, когда под звездным одеялом неба он обнял ее и обжег страстью ее губы, подозрения Катрин растаяли, не выдержав жара любви.
   По возвращении в Лондон Катрин немедленно сообщила Порции о своих планах. Они сидели в пабе напротив Британского музея – там находилось издательство, где теперь работала Порция.
   – Ты меня разыгрываешь. Я тебе не верю! – поразилась Порция.
   – И тем не менее это правда. Мы с Карло поженимся в июне. Извини, если тебя это известие расстроило.
   – Вовсе нет. Просто… как бы тебе объяснить – слишком уж это все похоже на романтическую сказку. А как же наши с тобой замыслы? Как твоя карьера? Ты же собиралась работать в музее. Ты еще так молода. Замуж выходят только старухи.
   – Ничего, в Риме тоже есть картинные галереи. Карло не возражает против того, чтобы я работала – мы обсуждали этот вопрос.
   Порция замолчала.
   – Послушай, – разозлилась Катрин. – Сначала ты беспокоишься из-за того, что он меня соблазнит и бросит. Теперь тебя не устраивает то, что он меня соблазнил, а бросать не собирается. В чем же дело?
   Подруга взглянула на нее с явным скептицизмом.
   – Ты в него влюблена, верно?
   Катрин кивнула.
   – Разговаривать с влюбленной женщиной бессмысленно.
   – Но ты ведь приедешь на свадьбу, да? Будешь подружкой невесты?
   – А что мне остается? – простонала Порция.
 
   Она была совершенно права. Разубеждать влюбленную женщину – дело бесполезное. Ни на чем, кроме любви, сконцентрироваться я не могу, со вздохом подумала Катрин. Придется списать конспект лекции у кого-нибудь из друзей. И хватит витать в облаках, пора браться за работу. Впереди экзамены.
   Через две недели приедет Лео, и тогда они назначат точный день свадьбы.
 
   Церемонию бракосочетания назначили на последнюю субботу июня.
   Графиня Буонатерра настояла на том, чтобы обряд совершился в часовне ее дворца. Там же, в палаццо, должен был состояться и свадебный бал. Под этим кровом женились и выходили замуж многие поколения мужчин и женщин из рода Буонатерра. В конце концов, говорила графиня, устройство пышных приемов – последняя и единственная радость ее жизни. А уж к этому приему она готовилась не один год. В распоряжение невесты, ее родственников и друзей она предоставит целое крыло. Второе крыло будет отведено принцессе Матильде и членам ее семьи. Ни о каких возражениях не могло быть и речи. Графиня наприглашала массу гостей, и каждый из них мог задержаться в палаццо сколько пожелает.
   Единственным, кого не пускали во дворец, был Карло – его выставили из родительского дома за два дня до свадьбы.
   – Нужно соблюдать приличия, Катрин, – вздохнул он. – У нас считается, что жених и невеста не должны видеться непосредственно перед свадьбой – это дурное предзнаменование. А я – человек суеверный.
   Без Карло Катрин чувствовала себя подавленной и растерянной среди всего этого великолепия. К счастью, рядом была принцесса, а вскоре приехали коричневый от загара Лео – весь последний год он работал в Танзании – и Жакоб. Отец был печален из-за того, что дочь уходит от него к другому мужчине, но компенсировал свою меланхоличность нежностью и заботливостью. Приехала и Порция, которая поглядывала на царившую в палаццо роскошь с пуританским осуждением, а на приготовления к торжественной процедуре – с явным любопытством. Не хватало только Томаса Закса. Катрин позвонила ему, просила приехать, но Томас уклонился – сказал, что ему на этом празднике не место. А жаль, она была бы так рада его присутствию…
   День свадьбы выдался по-средиземноморски ясным или, как выражались поэты, «хрустальным». Из окна Катрин могла видеть всю округу, вплоть до самого моря. Невзирая на ранний час, палаццо гудел от шума голосов. В садах, под сенью древних деревьев, были накрыты столы, на которых сияли столовое серебро, фарфор и хрусталь. Повсюду стояли букеты цветов. Играл оркестр. И все это ради меня и Карло, думала Катрин с радостным изумлением.
   Матильда и Порция помогли ей надеть подвенечное платье. Принцесса специально прилетела в Лондон, чтобы помочь Катрин выбрать наряд. Матильда сказала, что в такой момент присутствие зрелой женщины совершенно необходимо. Кроме того, она знает превосходного кутюрье. Жених и его мать будут довольны нарядом невесты.
   Подвенечное платье прибыло в палаццо за два дня до свадьбы в огромной коробке. Оно было легким и ажурным, совсем сказочным. Катрин взглянула на Порцию и лукаво улыбнулась. Кружевной воротничок, сотни крошечных пуговок, узко стянутая талия, а ниже – целое море кружев и воланов.
   – Отлично, – одобрительно кивнула принцесса. – Идеальная пропорция простоты и роскоши. Тебе очень идет. Карло – счастливец.
   Принцесса поправила Катрин прическу, достала из шкатулки тиару с тончайшей фатой.
   – В ней я когда-то выходила замуж. Думаю, она лучше, чем та, которую мы выбрали в Лондоне.
   Катрин в ужасе взглянула на сияние драгоценных камней и замахала руками:
   – Нет-нет! Это невозможно!
   – Еще как возможно. Мне эта тиара уже не понадобится, а моя Фиалка, девица сугубо современная, предпочитает регистрацию брака в мэрии и наденет для этого деловой костюм. – Принцесса рассмеялась. – Не пропадать же добру. Бери, передашь потом одной из своих или моих внучек.
   – Да ладно тебе, Кэт, – поддержала ее Порция. – Все равно отступать уже некуда.
   Катрин позволила Матильде водрузить ей на голову тиару и расправить фату.
   – Ну вот, теперь ты само совершенство. Как поется в английской песенке, «немножко старого, немножко нового…».
   – И еще «немножко в долг, немножко синего», – подхватила Порция. – Синее я как раз принесла.
   Она вручила подруге синий платок, на котором была вышита Алиса из сказки Льюиса Кэрролла.
   Девушки счастливо засмеялись.
 
   Звенели колокола. Из распахнутых дверей часовни лились звуки органа. Катрин вцепилась в руку Жакоба, охваченная внезапной паникой. Она увидела перед собой целое море незнакомых лиц. В воздухе разливались ароматы цветов и запах ладана. Катрин расправила плечи, устремила взор ввысь – туда, где золотом и лазурью сиял алтарь. В часовне было очень красиво. Катрин уже успела исследовать ее опытным взглядом будущего искусствоведа и подивилась чистоте линий и гармонии цветов.
   Одновременно с ней в часовню вошел Карло. Смуглый, красивый, с едва заметной улыбкой, теплившейся в уголках губ. Он показался ей прекрасным незнакомцем. Слов священника Катрин почти не слышала, а если и слышала, то не понимала. Она очень остро ощущала близость своего возлюбленного, своего мужа. Карло взял ее за руку, надел на палец золотое кольцо. В день помолвки он уже подарил ей кольцо – старинное, с бриллиантом. Кольцо было великолепно, но Катрин с детства ненавидела кольца. Однако обручальное село на палец так, словно срослось с ним раз и навсегда.
   Потом Карло нежно поцеловал ее. Впервые она осмелилась взглянуть ему в глаза. Они были серьезными, сосредоточенными. Только теперь Катрин поняла, какое значение придает он этому ритуалу.
   Принцесса смотрела на свою питомицу задумчиво. Девочка явно влюблена, так и светится счастьем. А Карло? Возможно, он тоже счастлив. Дай им Бог всяческого благополучия. Но что такое любовь? Она слепа, и счастья она не гарантирует.
   Матильда посмотрела на свою дочь и ее мужа. Вот Фиалка своего Кристиана не любит, но они идеально подходят друг другу. Из него получится хороший муж, он поможет ей остепениться, успокоиться. Фиалка на грани нервного срыва – слишком бурную жизнь вела она все эти годы. Кроме того, у Кристиана есть маленький сын от предыдущего брака. Принцесса надеялась, что забота о ребенке поможет Фиалке обрести смысл жизни. Сама Матильда давно уже перестала вмешиваться в жизнь дочери – все равно толку от этого не было.
   Принцесса с улыбкой перевела взгляд на Жакоба. Он по-прежнему все так же строен и красив. Когда-то она любила этого мужчину. Потом они стали друзьями, настоящими друзьями. Они были посвящены в самые сокровенные тайны друг друга, понимали один другого без слов – по легчайшему движению бровей, по легкой, едва заметной улыбке. Теперь принцесса знала, что такая дружба еще дороже любви. В ее возрасте у человека уже не хватает терпения на слепую веру – а без всего этого любовь немыслима. Годы берут свое. Они давят на плечи, пригибают к земле. Матильда выпрямила спину, подняла голову.
   Мимо нее прошел Жакоб и тоже улыбнулся. От этого принцесса сразу почувствовала себя моложе. Но в глазах Жакоба она без труда прочла тревогу. Он беспокоился за Катрин. Жакоб всегда тревожился за свою дочь – с самого раннего ее детства. Он не знал, как ему следует относиться к зятю. Должно быть, Жакобу трудно смириться с тем, что какой-то другой мужчина занял его место в сердце дочери. Матильда – раз уж она все равно находилась в церкви – мысленно произнесла молитву. Молилась она о том, чтобы ей никогда не пришлось рассказать Жакобу о своей последней встрече с Сильви.
 
   Катрин кружилась в вальсе, невесомая в объятиях Карло. Ей казалось, что она грезит. Молодожены смотрели друг на друга не отрываясь. Другие гости тоже танцевали – праздничная карусель ярких платьев и светлых летних костюмов. Жакоб танцевал с принцессой. Потом произошла смена партнеров, и Катрин оказалась в паре с отцом. В порыве великодушия она сказала:
   – Следующая свадьба будет твоя. Ты должен жениться на Матильде.
   Жакоб засмеялся, поцеловал ее. В этот миг они столкнулись с Лео и Порцией.
   – И вы двое тоже должны пожениться, – воскликнула Катрин.
   Порция и Лео покраснели.
   А счастливая невеста все кружилась в танце, переходя от одного партнера к другому. Она не различала лиц и видела лишь улыбки.
   Потом Катрин выбежала из дворца к белоснежному автомобилю, возле которого уже ждал Карло. Порция стояла у окна, разбрасывая рис – на счастье. Она шепнула подруге:
   – Не забывай, Катрин: они жили долго и счастливо.

18

   В тот самый день, когда на свадьбе Катрин Жардин звенели колокола, Алексей Джисмонди был далек от мыслей о супружеском счастье.
   Он учился на втором курсе философского факультета Римского университета. Уже через три месяца после поступления в университет Алексею стало ясно, что в философии он ни черта не смыслит. Смертельную скуку нагоняли на него профессора, читавшие занудные лекции о Платоне, Фоме Аквинском или Блаженном Августине. В пыльных аудиториях клевали носом тоскующие студенты. В лекциях не было и искорки живой научной мысли. Вся эта муть не имела ни малейшего отношения к реальной жизни. Между лектором и студентами не возникало дискуссий, обмена мнениями – лишь поток вялых слов, освященных традицией. Гораздо плодотворнее можно было бы провести время, сидя в библиотеке и изучая первоисточники. После этого сдать экзамены было бы совсем нетрудно.
   Таков был первый урок, вынесенный Алексеем из университетской жизни. Другие студенты думали точно так же. По всей Европе – в Италии, Франции, Германии – учащиеся в один голос говорили, что система высшего образования, содержание лекций, вся университетская традиция безнадежно устарели.
   Второй урок заключался в том, что истинное образование, если ты хочешь его получить, – нужно приобретать вне университетских аудиторий. В студенческих столовых, кафе, на площадях, в переполненных съемных квартирках молодые люди с презрением отзывались об официальной учебной программе и обсуждали темы, представлявшие для них куда больший интерес.
   Неофициальная «учебная программа» была очень широка. Она вбирала в себя чтение самых разных источников – от произведений Маркса до работ Фрейда. Послевоенное экономическое чудо закончилось, найти работу даже с дипломом было непросто, и это обстоятельство еще больше ожесточало студентов. Большой популярностью у них пользовалась книга Лоренцо Милани «Письмо профессорше» – страстный вызов образовательной системе, которая подвергала дискриминации неимущие слои населения. В центре внимания молодежи находились также война во Вьетнаме и национально-освободительное движение в странах третьего мира. Студенты нападали на буржуазные условности, на цензуру и коррумпированный бюрократический аппарат. Одной из главных задач считалось дать отпор распоясавшимся молодчикам из профашистских группировок.
   Все споры сводились в конечном итоге к одному и тому же: что делать?
   Именно эта неофициальная «учебная программа» заставляла студентов устраивать демонстрации на улицах Рима, Милана, Турина, Тренто, Неаполя.
   Эти молодые люди коротко стригли волосы, брились, ходили в костюмах. Они были сыновьями адвокатов, судей, врачей, профессоров, бизнесменов, чиновников и промышленников. Весной 1966 года один из таких студентов, Паоло Росси, погиб в стычке с фашистами, которая произошла на территории Римского университета. Алексей почти не знал погибшего. Но после его трагической смерти он активно включился в кампанию протеста и в уличную борьбу. Парадокс заключался в том, что именно эти, сугубо политические события, помогли Алексею оказаться в Чинечитта, центре итальянской киноиндустрии.
   Произошло это так.
   Через неделю после убийства Паоло Росси в Рим приехал Джанджакомо Джисмонди. Он сидел в комфортабельной квартире, находившейся в одном из фешенебельных римских районов, и ждал, когда сын вернется с занятий. Вместе с Алексеем в квартире жил его старый друг Энрико. Почему-то молодые люди задерживались, и Джанджакомо, никогда не отличавшийся особым терпением, впал в скверное расположение духа.
   Когда Алексей наконец появился, вид у него был растерзанный, а под глазом чернел огромный синячище. Джисмонди-старший вспылил:
   – Ты посмотри, на кого ты похож! Где тебя черти носили?
   – Я был на демонстрации, – коротко буркнул Алексей.
   – На демонстрации?! – взвился Джанджакомо. – Я тебя для этого в университет посылал?
   – Моего друга убили фашиствующие бандиты. Тебе на это, конечно, наплевать, – кинулся в контратаку Алексей, готовый продолжить классовую борьбу в домашних условиях.
   – Когда умирает друг, устраивают похороны, а не демонстрацию.
   – Чтобы не портить жизнь фашистам и их дружкам из правительства? Это, между прочим, и твои дружки тоже.
   Алексей разъярился не на шутку и не стеснялся в выражениях.
   – Что ты знаешь о фашистах? – прорычал Джанджакомо. – Тебя еще на свете не было, когда мы покончили с Муссолини.
   – Значит, ты считаешь, что после смерти Муссолини у нас в стране не стало фашистов? – саркастически осведомился Алексей. – В Италии нет фашистов, в Америке нет фашистов, которые уничтожают мирных вьетнамцев во имя прибылей военно-промышленного комплекса? А кто же, по-твоему, устраивает балаган из демократии? Может быть, в Родезии тоже нет фашистов? И в Южной Африке?
   – Пустая риторика. Напыщенные мальчишеские фразы, – презрительно скривился Джанджакомо. – Профсоюзные вожаки из коммунистов и то говорят умнее. Если я еще раз узнаю, что ты участвуешь в подобных демонстрациях, денег из дома не жди.
   – Отлично. С сегодняшнего дня я не возьму у тебя ни одной лиры. – Алексей вышел вон и хлопнул дверью.
   Но через секунду вновь просунул голову в дверную щель:
   – Кстати, с этой квартиры я тоже могу съехать хоть сегодня.
   Джанджакомо свирепо таращился на него, утратив дар речи.
   На следующий же день Алексей отправился искать работу в Чинечитта, воспользовавшись помощью одного знакомого.
   Джисмонди бывал и прежде в этом гигантском кинокомплексе, и всякий раз поражался тому, какое это, оказывается, громоздкое и хлопотное дело – снимать кино. Но теперь Алексей хотел быть не праздным зевакой, а непосредственным участником этого увлекательного процесса.
   Ему повезло. Группе, которая на следующей неделе начинала съемки комедии, был нужен третий ассистент режиссера. Сценарий состоял из ста страниц; в нем описывались похождения провинциального донжуана. В обязанности третьего ассистента входило вести учет всех отснятых сцен и знать материал до мельчайших подробностей.
   Теперь Алексей вставал на рассвете и гнал машину в Чинечитта, находившийся в тридцати километрах от Рима. В первый же рабочий день Джисмонди изобрел сложнейшую систему регистрации отснятого материала.
   Дело в том, что эпизоды редко снимают в той последовательности, в которой их видит зритель. Последовательность зависит от декораций, времени года, погоды и так далее. Например, в картине, куда Алексея взяли третьим ассистентом, первая неделя отводилась на съемки всех сцен, которые происходили в доме главного героя. В одном из павильонов соорудили крестьянскую усадьбу. Алексей должен был записывать последовательность выхода актеров, продолжительность сцен, угол съемки, количество дублей и тому подобное. Задача еще более усложнялась тем, что исполнитель главной роли не был утвержден – режиссер выбирал между тремя претендентами. На третий день Алексей выкинул тетрадку со своими головоломными расчетами и просто начал записывать подряд все происходящее.
   Съемки должны были продолжаться десять недель. На самом деле они заняли все тридцать. Первый и второй ассистенты были вынуждены уйти, потому что у них были предварительные договоренности с другими постановщиками. В результате Джисмонди стал первым помощником режиссера. Теперь он вообще перестал ходить на лекции. По воскресеньям брал конспекты у друзей, переписывал их, лихорадочно наверстывал упущенное по книгам. На самом деле это не имело никакого значения. Алексей знал, что рано или поздно он сдаст экзамены. То, чему он учился на студии, было для него гораздо важнее.
   Хаос, в котором рождалось кино, завораживал его. Задача создателя фильма заключалась в том, чтобы из сумбура сотворить строгий порядок, воссоздать настоящую жизнь с ее конфликтами, разногласиями, иллюзиями, обманами – словно в реальной жизни бывает смысл и порядок.
 
   Когда удавалось выкроить свободное время, Алексей отправлялся в соседний павильон смотреть, как работает Феллини. Маэстро всецело полагался на волю вдохновения. Он почти никогда не работал по сценарию, а позволял фильму раскручиваться самостоятельно, руководствуясь атмосферой, настроением, безошибочным профессиональным чутьем. Наблюдая за работой Феллини, Алексей вспомнил высказывание французского режиссера Жана Ренуара: «Фильм – это гигантский механизм, в котором все заранее предусмотрено, но нужно оставить небольшую дверцу, чтобы в агрегат проник луч реальности и перевернул все ваши планы».
   Алексею очень нравилось работать в съемочной группе. Не меньше нравилась ему и товарищеская атмосфера, царившая в павильоне. На протяжении долгих недель съемки съемочная группа превращалась в замкнутый мир, где возникали свои привязанности и антипатии, но каждый неукоснительно выполнял свою работу. Вклад каждого должен был в конечном итоге соединиться и влиться в единое, общее дело – фильм.
   На третьей неделе съемок, когда Алексей в перерыве пил кофе, к нему подошла костюмерша, работавшая с исполнителем главной роли.
   – С бо?льшим удовольствием я приодела бы тебя, – сказала она, глядя на него темными смеющимися глазами. – Ты у меня превратился бы в настоящего русского графа в роскошной меховой шапке.
   – Откуда ты знаешь?
   – Что знаю?
   – Что я русский?
   Девушка фыркнула.
   – Я об этом понятия не имела. Гениальная догадка, не больше. Ой, меня зовут. Ладно, еще увидимся.
   Она помахала рукой и убежала.
   Алексей смотрел ей вслед: стройная молодая женщина с длинными волосами, в синих джинсах и белой рубашке. Как же ее зовут? Кажется, Лаура. Надо будет запомнить.
   Два дня спустя она пригласила его к себе в костюмерную. Там висели зеркала, вешалки со всевозможной одеждой.
   – Этот Джанни меня достал, – воскликнула Лаура, скорчив гримасу. – «Как вам кажется, Лаура? Может быть, этот локон убрать вот сюда? Нет, лучше вот сюда», – передразнила она. А потом своим голосом продолжила: – «Ах нет, синьор Джанни, вы выглядите просто потрясающе. Ваши поклонницы упадут в обморок от восторга».
   Алексей расхохотался.
   Она прислонилась спиной к двери, тем самым прикрыв ее поплотнее.
   – Вот тебя я бы разодела…
   Она потянулась к нему, и Алексей вдруг понял, что должен ее поцеловать.
   – Ну? – В ее глазах посверкивали веселые искорки.
   Теперь в перерывах между съемками они занимались любовью, чаще всего во время обеда. Алексей приносил вино и бутерброды, Лаура вносила свою лепту в виде фруктов и сладостей. Они любили друг друга среди ворохов одежды, ели, пили, много смеялись. После конца рабочего дня любовные свидания были невозможны – оба валились с ног от усталости. Лишь через две недели Алексей случайно узнал, что Лаура замужем.
   – Не занудствуй, – засмеялась она. – Тут – кино, там – жизнь. Это разные вещи, милый.
   Он понял, что она имеет в виду. Мир кино и мир реальности почти не пересекались. Уезжая из Чинечитта, Джисмонди почти не вспоминал о Лауре. Должно быть, она тоже моментально о нем забывала.
   Алексей был совершенно счастлив. После окончания семестра он должен был пройти стажировку на одной из фабрик отца – «подучиться ремеслу», как называл это сам Джанджакомо. Однако теперь Алексей объяснил ему, что занят делом не менее важным, чем бизнес. Джисмонди-старший, все еще не оправившийся после их последней ссоры, решил действовать хитрее.
   – Сколько тебе платят на киностудии?
   Алексей сказал.
   – А если я буду платить тебе в два раза больше?
   – Нет, там я занимаюсь тем, что мне нравится. Это для меня очень важно.
   Джанджакомо кивнул. В глубине души он гордился своим сыном, его непреклонностью и упрямством.
   – Хороший парень вырос, – прошептал он.
   Когда съемки закончились, у Алексея накопилось четыре тысячи страниц записей.
   – Браво! Браво, Алексей! – воскликнул режиссер, увидев это богатство. – Мы отсняли сто двадцать пять тысяч метров пленки, и без этого твоего талмуда нам нипочем в материале не разобраться.
   Оба весело расхохотались.
   Предварительный показ для членов съемочной группы состоялся в ноябре. Алексей пригласил приемного отца.
   Глядя на экран, Джанджакомо хохотал так, что из глаз у него текли слезы. Режиссер шепнул Алексею, что более благодарного зрителя он не встречал. Сам Алексей не смеялся, но смотрел на экран во все глаза. После монтажа отснятый материал чудесным образом преобразился. Алексей хорошо помнил, как снимался каждый из эпизодов, но вместе они смотрелись как единое целое.
   Когда пошли титры и появилось имя Алексея, Джанджакомо хлопнул сына по колену.
   – Поздравляю, сынок, поздравляю.
   Через два дня Алексею на квартиру принесли объемистую коробку.
   – Осторожно, это может быть бомба, – пошутил Энрико.
   – Скорее похоже на пушку.
   В коробке оказалась шестнадцатимиллиметровая кинокамера. Алексей присвистнул.
   – По-моему, Джанджакомо совсем рехнулся, – сказал он другу. – С одной стороны, всячески отговаривает меня от увлечения кинематографом, хочет, чтобы я продолжал учебу, и в то же время делает такие подарки.
   Энрико пожал плечами.
   – Просто он считает, что ты – самый лучший сын на свете.
   – Да, и его необъективность объясняется тем, что на самом деле я ему никакой не сын.