Страница:
— Разве не наша обязанность облегчить армии выполнение этой задачи? — спросил Чепцов.
— Но на самом-то деле получится, что армия поможет нам?
Чепцов смотрит на Акселя и молчит.
— А может быть, лучше не лукавить и, учитывая все невероятные трудности дела, отказаться от него? — спросил Аксель.
— Зачем отказываться? — ответил Чепцов. — Надо только действовать в большем контакте с армией, и тогда мы не выпадем из ее боевого счета победы…
Аксель с интересом посмотрел на Чепцова — он, оказывается, не так прост, как казалось, — адмирал Канарис во время последнего разговора по телефону тоже дал понять, что группе Акселя сейчас будет полезно более тесное сотрудничество с армией, хотя бы формальное. Аксель подумал сейчас, что эта мысль может пригодиться ему и завтра, на совещании в Риге.
— А теперь давайте поговорим просто так — я ведь тоже, как вы знаете, бывал в этом городе, — сказал Аксель и мягко спросил: — Бывало вам там страшновато?
— Было… — не сразу ответил Чепцов и объяснил: — Сказать точнее: было чувство близкой опасности.
— Преувеличенное уважение к их контрразведке?
— Как раз нет, я со своей легендой проходил всюду, как нож в масло.
— А что же тогда?
— Очень трудно объяснить.
— Вы общались с жителями города?
— Ну как же. Сидишь в бомбоубежище, кругом — они. Встречаешься с ними глазами. И вдруг начинает казаться, что все они смотрят на тебя и понимают… А то идешь по улице… все смотрят… смотрят, — негромко сказал Чепцов.
— Да, у них там атмосфера всеобщей подозрительности, они и друг на друга тоже так смотрят, — ответил Аксель.
И это Чепцов, казавшийся ему таким прочным! На деле он типичный русский! Все ему кажется, он думает… эмоции, словом, прославленный русский комплекс душевной неполноценности.
Чепцов словно почувствовал мысли полковника и молчал.
— А их контрразведка?
— Один раз показалось… — начал Чепцов, но Аксель встал:
— Хорошо. Продолжайте писать отчет. Потом можете отдохнуть. Прошу вас своим коллегам рассказывать только то, что было реальностью, а то, что вам казалось, используете, когда будете писать мемуары.
На рассвете Аксель выехал в Ригу. Сон сморил его в первые же минуты, и он прилег на заднем сиденье. Машину сильно тряхнуло. Аксель открыл глаза, и внимательный шофер тотчас доложил, где они находятся и сколько еще осталось ехать. Аксель снова заснул.
Недалеко от Риги шофер остановил машину и спросил, не хочет ли полковник привести себя в порядок. Он оказался запасливым, этот капрал, — у него была и вакса, и сапожные щетки, и бритва, и канистра с водой, и даже одеколон. До того часа, когда высокопоставленные чиновники в Риге появятся в своих кабинетах, было еще достаточно времени, и Аксель занялся собой.
Пока капрал лил ему воду на руки, подавал полотенце и держал зеркальце, Аксель, согнувшись пополам, думал о том, какая у него трудная служба и жизнь — другие сейчас нежатся под пуховыми одеялами, а он вот спит в машине и умывается, как солдат, в открытом поле, когда замерзает вода…
На совещании с первых же минут установилась напряженная атмосфера. Все началось с того, что прибывший из Берлина представитель главного управления безопасности Гетцке сразу же открыл карты и поставил вопрос так, что всякое выступление против притязаний СД могло выглядеть как нежелание работать под общегосударственным руководством рейхсминистра Гиммлера. Или как противопоставление ведомственных интересов интересам всего рейха. Причем он говорил не только о подразделении Акселя, но и о нескольких других объектах абвера, нацеленных на Ленинград.
Полковник Лебеншютц все же решил повести борьбу за интересы абвера. Он попросил всех рассказать о том, какая работа ведется в их подразделениях, и, таким образом, точно выяснить ее характер и направленность. «Главное, — сказал он, — чтобы сегодня была сказана вся правда не только о наших успехах, но и о наших трудностях». Замысел полковника все поняли и не жалели красок, описывая сложность решаемых задач. Они говорили о ненадежности русских агентов, завербованных людьми СД из числа русских пленных.
Аксель начал с того, что выразил признательность судьбе, освободившей его от необходимости иметь дело с русскими пленными, вспомнил, как на подготовительном этапе ему прислали пленных, из которых ни один — буквально ни один! — не был пригоден. Он говорил о «сложнейшей задаче», стоящей перед его группой, которая на глазах у русской контрразведки должна создать внутри Ленинграда боеспособную воинскую силу.
— Эта работа уже начата? — спросил представитель СД Гетцке.
— Только что вернулся из Ленинграда наш агент, — ответил Аксель. — Его прогнозы о возможностях такой организации весьма пессимистичны. Тем не менее мы начинаем эту работу. С удовольствием примем любую помощь и с еще большим удовольствием разделим ответственность, — закончил он.
Начальник отдела подготовки русской агентуры при «Абвер-штелле-Остланд» Осипов сообщил о том, что в Гатчине работает школа, готовящая работников будущей администрации для Ленинграда. Курсанты набраны из числа пленных. Среди педагогов — опытнейшие люди из СД. В порядке первичной разведки школа забросила в Ленинград четырех курсантов, но ни один из них не вернулся. Либо все они погибли, либо пойманы, либо сдались сами.
— Вот эта вечная неясность связывает нас по рукам и ногам, — говорил Осипов, — и когда вербуем, и когда посылаем в дело. Мы не можем быть в них уверены, а работать с вечной неуверенностью нельзя. Мы просим о помощи нашу могучую и опытную службу безопасности.
Наступило довольно длительное молчание, а потом представитель СД Гетцке сказал:
— Все-таки надо условиться, что ваше дело — это ваше дело, а наше — наше.
Межведомственное сражение явно выигрывал абвер.
Полковник Лебеншютц после совещания пригласил Акселя к себе. Они знали друг друга еще по Испании. Лебеншютц жил на утонувшей в зелени Вальдемарской улице, в огромной, шикарно обставленной квартире.
Ужин и кофе ординарцы подали в кабинет. Громадная фарфоровая люстра заливала комнату мягким светом. В углу мурлыкал радиоприемник. Лебеншютц, переодевшийся в стеганый шелковый халат, розовый, чистенький, великолепно завершал картину солидного и совсем мирного уюта. Однако это благолепие было Акселю не по душе, и он несколько демонстративно расстегнул китель и, опустившись в кожаное кресло, бесцеремонно вытянул свои длинные ноги в тусклых сапогах.
— Тебе нелегко? — сочувственно спросил Лебеншютц, наливая в рюмки коньяк.
— А тебе?
— Тем не менее — за победу. — Они выпили и оба разом поставили пустые рюмки.
— Поражает их болезненное стремление прибрать к рукам все, что пахнет жареным, — начал Лебеншютц. — Я вчера звонил в Киев, в группу «Юг», там нет ничего похожего. Они поняли, какая золотая кладовая Ленинград, и лезут сюда.
— Но сегодня они отвернули, — усмехнулся Аксель.
— Не беспокойся, к пирогу не опоздают.
— Помнишь наш разговор в Испании? Разве мы не могли вывезти оттуда драгоценные картины? — задумчиво спросил Аксель.
— Молоды были и глупы. — Лебеншютц сидел в черном кожаном кресле, откинув красивую седеющую голову на мягкую спинку. — Сейчас они здесь, в Риге, делают грандиозный трюк с евреями. Я не понимал, чего они с ними возятся, устраивают гетто, организуют переселение. А это, оказывается, только для того, чтобы вытрясти все их ценности, ведь у мертвого не узнаешь, где у него что спрятано. Мои люди докладывают, что они вывозят отсюда ценности чемоданами.
— А приказ о сдаче в рейхсбанк? — спросил Аксель.
— Наивный ты человек. Чемодан — в банк, чемодан — себе — вот и вся бухгалтерия.
Вошел ординарец и позвал Лебеншютца к прямому проводу.
Канарис интересовался результатами совещания. Не особенно надеясь на то, что их не подслушивают, Лебеншютц рассказал о совещании в шутливой, иносказательной форме.
— После всего этого дама от своих притязаний на брак отказалась, — закончил он.
На другом конце провода долго молчали. Но Лебеншютц слышал дыхание шефа и напряженно ждал, что же он скажет.
Канарис откашлялся и сказал только одно слово:
— Напрасно… — и положил трубку.
Лебеншютц долго стоял у телефона с трубкой в руках. Ответ Канариса был настолько неожиданным и непонятным, что Лебеншютц решил не говорить о нем своему другу Акселю. Оба они еще не знали, что остановленное под Ленинградом наступление немецких войск уже диктовало Канарису новую тактику — он не хотел брать на себя слишком большую, а главное — единоличную ответственность и предпринимал шаги, чтобы создать впечатление о полном контакте абвера с делами армии. В случае, если победа под Ленинградом не будет завоевана весной, он даже допускал разделение ответственности с неуязвимой СД — службой безопасности и ради этого готов был говорить с ней о сотрудничестве.
Изощренный ум Канариса был занят не только маневрами и хитростями тактического характера; адмирала сильно беспокоила и чисто профессиональная сторона дела, престиж возглавляемого им ведомства и, наконец, его личный авторитет непогрешимого до сих пор аса разведки.
Ночами он сидел над обширными донесениями своих разведывательно-диверсионных центров, действовавших на непостижимо громадном русском фронте. Особо его интересовало все, что было нацелено на Москву и Ленинград.
У него всегда была при себе маленькая записная книжечка, на обложке которой были написаны три готические буквы «К.Л.М.» — они означали заглавные буквы названий городов: Киев, Ленинград, Москва.
В книжечку заносились условные, одному адмиралу понятные, записи о деятельности абвера в направлении этих городов.
Когда был взят Киев, он зачеркнул букву «К», теперь город поступил в распоряжение Гиммлера, и он уже имеет там крупные неприятности — гибель нескольких сот офицеров при взрыве подпольщиками целой улицы.
В отношении московского направления Канарис вовремя сделал ловкий тактический ход — может быть, он раньше всех понял, что там происходит.
Еще до того как войска окончательно остановились под Москвой, он передал главному командованию записку о положении дел на фронте группы войск «Центр». В записке была, хоть и запоздалая, правда о русском Сопротивлении, которое оказалось гораздо сильнее, чем ожидали. Но ошибка была не в подсчете русских армий или военной техники, а в оценке морально-политического комплекса. Например, возможность возникновения массового и чрезвычайно опасного партизанского движения никак не была предусмотрена.
Часть вины за это Канарис брал на себя, но кто был главный виновник, этого в записке не говорилось, в конце концов, не его, Канариса, дело искать виноватых, его дело нарисовать объективную картину чисто военной обстановки.
Канарис знал, что никто не решится показать его записку Гитлеру, но она будет сохранена в архиве, и в случае чего он сможет на нее сослаться. А пока он приказал своему центру «Сатурн», нацеленному на Москву, резко усилить, сделать тотальным заброс агентуры в район Москвы с заданиями террористического и диверсионного характера.
Правда, эффекта, которого он ожидал, не получилось, и чем глубже увязали под Москвой армии «Центра», тем незначительнее и даже раздражающе выглядели отдельные удачи его агентов в самом городе. Однако Канарис мог сказать, что в эту трудную пору он сделал все для успеха армии.
В отношении Ленинграда дело обстояло иначе. Город окружен, отрезан от страны, от снабжения, и Гитлер мог каждый раз отдать приказ взять город во что бы то ни стало. Он планировал захватить Ленинград раньше, чем Москву.
Теперь же взятие Ленинграда отвлечет внимание мира от московской неудачи. Во всяком случае, Канарис не имеет права не учитывать такого хода событий и не готовиться к нему.
Но так ли просто взять этот город? Не станет ли он костью поперек горла, которую ни проглотить, ни выплюнуть? Канарис помнил меморандум Акселя о Ленинграде и свои разговоры с ним. Разумеется, этот город для русских не просто географическое понятие, а своего рода религиозное место, с которым они связывают всю свою историю. Именно потому Гитлер хочет сровнять его с землей. Но можно ли сделать это чисто физически? Не станет ли там каждый дом рубежом тяжелой битвы? Недавно Аксель прислал шифровку, в которой утверждал, что уже сейчас активную борьбу против немецкой армии ведет все население города независимо от возраста и пола.
От русских можно ожидать всего…
Но у Канариса есть особая, тайная от других тревога. Главная его работа — глубокая и тщательная разведка Ленинграда и создание там «пятой колонны» — не получается. Уже несколько месяцев его люди атакуют город, их десятками забрасывают через фронт, а результат ничтожный. Он даже не знает, что сейчас там происходит. Он имеет резидентов, давно живущих в Ленинграде, но не может по их донесениям составить представление о жизни Ленинграда, о его возможностях в борьбе, наконец, просто о том, как живут люди в этом полностью окруженном громадном городе.
Потери так называемой туземной агентуры Канариса не волнуют — весь вопрос в том, почему такие потери. Только ли потому, что агенты забрасываются без достаточной подготовки? Конечно, не только…
Русская разведка и контрразведка оказались более умелыми, чем предполагали. Откуда это? Канарису известно множество фактов провала советских разведчиков из-за их вопиющей неопытности. Было точно известно — их готовили наспех, некоторых брали в разведку из-за одного знания немецкого языка. Откуда же тогда уменье? Откуда возник тот советский разведчик, на допросе которого Канарис присутствовал на прошлой неделе в Таллинне?
Вечером на собрании сотрудников «Абвер-команды-104» Канарис приветствовал начальника команды полковника Шиммеля по случаю его сорокалетия и, как положено для такого случая, всячески его хвалил. А на другой день начальник окружного гестапо Лейхер пригласил адмирала присутствовать при допросе очень важного, как он сказал, советского разведчика.
Когда Канарис отправлялся к Лейхеру, Шиммель еще не знал, что речь идет о советском разведчике, который два месяца работал в его абвер-команде и пользовался полным доверием.
Лейхер — молодой, вежливый и предупредительный. Все на нем с иголочки, и гестаповская форма выглядела элегантно.
Ему льстило, что к нему пришел сам Канарис, но при этом он ни на минуту не забывал, кто порекомендовал ему пригласить Канариса и какова цель этого приглашения.
В кабинет ввели мужчину лет сорока. Канарис увидел вспухшее и обвисшее синее лицо, заплывшие, в синяках, совсем еще молодые и живые глаза.
— Этот господин состоял на штатной службе у вашего полковника Шиммеля, — сказал Лейхер, напряженно наблюдая за адмиралом. Высокий начальник, звонивший ему из Берлина и посоветовавший пригласить на допрос Канариса, просил потом рассказать, как будет реагировать шеф абвера.
Лицо адмирала было непроницаемо, он внимательно рассматривал арестованного.
— Нахожу нужным предупредить, что перед вами ленинградский чекист, — продолжал Лейхер. — Подлинной его фамилии мы не знаем. Полковнику Шиммелю он известен под фамилией Соболевский. — Гестаповец подошел к арестованному: — Извольте повторить то, что вы говорили мне.
— Я много тут всякого говорил… — сказал арестованный, глядя на Канариса.
— Повторите показания о сотрудниках «Абвер-команды-104»!
— С удовольствием. Я никогда не наблюдал столько дураков, собранных в одном месте… Но не в уме дело — все они люди без идеи, как у нас говорят, без царя в голове. Ни во что не верят…
— Заниматься здесь пропагандой бесцельно, — тихо прервал его Канарис. — Один вопрос. Где вы учились?
— Я окончил Ленинградский институт мясо-молочной и холодильной промышленности.
— Это нужно расценивать как юмор? — спросил Канарис.
В глазах арестованного вспыхнул живой огонек.
— Как факт, — ответил он.
Когда Канарис вернулся к Шиммелю, тот уже все знал.
— Потрясающе… потрясающе… — растерянно повторял он. — Я бы мог поверить, если бы это был любой другой. Потрясающе… потрясающе…
— Он знал много? — спросил Канарис.
— Много…
— Вы получили тяжелый подарок к вашему юбилею, — сказал Канарис и, помолчав, уточнил: — …от советской разведки.
В самом начале войны, когда определились направления главных ударов гитлеровских войск, стало ясно, что самое опасное для ленинградских чекистов — занять оборонительную позицию. «Наш главный бой — у врага в тылу», — твердил Куприн на каждом оперативном совещании. Нужно было научиться активно выдвигать разведывательные и контрразведывательные операции вперед через линию фронта. Такая наука неизбежно стоит крови…
Навстречу гитлеровским войскам под Таллинн, под Псков, под Ивангород уходили разведчики и исчезали, точно растворялись в раскаленном воздухе войны. Позже, значительно позже, станет известен смертный подвиг многих.
Но бывало, что на уже полузабытой цепочке связи, там, с той ее стороны, вдруг появлялся один из тех, кого уже отчаялись ждать. И поступала первая информация.
Во вражеском тылу, в новгородских, псковских лесах, возникали партизанские отряды, в оккупированных городах и селах — подпольные организации патриотов, постепенно наша разведка нащупывала связь с ними.
Через голову врага перекидывался постоянно действующий мост, и день ото дня он был все шире и прочнее. Армейские особые отделы становились вокруг Ленинграда боевыми форпостами нашей разведки и контрразведки. На этот выставленный вперед кулак все чаще и все больнее натыкалась вражеская разведка.
А в комсомольских райкомах Ленинграда толпились взволнованные парни и девчата. Они жертвенно отдавали себя трудному и опасному делу разведки и с волнением ждали решения: возьмут или не возьмут? В райкомах партии получали путевки в разведывательные органы коммунисты — люди самых различных профессий. Они не были профессионалами-разведчиками, и это не раз было причиной героической гибели многих из них в застенках гестапо. Но это они же вместе с профессионалами стали грозными солдатами разведки.
Работа постепенно разворачивалась, но шла далеко не гладко…
В первых числах ноября начальник Ленинградского управления НКВД Куприн вылетел в Москву с докладом.
Там был утвержден план действий ленинградских чекистов на ближайшее полугодие. Он вошел в общий план борьбы советской разведки и контрразведки на всех фронтах войны. Было спланировано повседневное взаимодействие усилий, направленных из Ленинграда и других центров.
С этими важнейшими документами в портфеле Куприн возвращался в Ленинград. Он страшно торопился, потому что понимал неизмеримую цену каждого дня борьбы.
Самолет приземлился на полевом военном аэродроме. Оставался только прыжок через замерзавшую Ладогу, — еще засветло Куприн успел бы долететь до Ленинграда, но не было ни одного свободного истребителя для сопровождения. Пользуясь своим высоким положением, Куприн приказал нарушить строжайшую инструкцию и лететь без сопровождения. Его отправили на военном самолете, посадив на место штурмана, который в таком кратком полете и при отличной, ясной погоде не был нужен.
Немцы держали небо над Ладогой под непрерывным наблюдением.
Одинокий самолет был сразу замечен, в воздух поднялись их истребители. Все дальнейшее совершилось в течение нескольких минут. Истребители атаковали советский самолет и сбили его. Самолет упал в Ладожское озеро…
Ночью на месте гибели самолета появилось вспомогательное судно Ладожской флотилии. Водолазы спустились на дно.
Самолет был поднят и отвезен на берег. Если бы немцы знали, какой драгоценный портфель сжимал в руках мертвый человек, находившийся в штурманской кабине сбитого ими самолета!
Бумаги Куприна немедленно были доставлены на Литейный проспект в управление, и утвержденный в Москве план стал боевым делом ленинградских чекистов.
Ничего этого Канарис не знал, он понимал только, что советская разведка оказалась сильнее, чем он думал.
Не случайно так часто мы употребляем сейчас выражение «ратный труд». Идет ежедневная и еженощная разнообразная военная работа. Но здесь еще и убивают… Видел: трое солдат ломами ковыряли мерзлую землю. Спросил: зачем здесь окоп? «Могила», — ответил один из них…
В штабе полка посоветовали идти на передовую и написать про бойца Старикова, который подбил танк. Советчики почему-то улыбались. Я боялся розыгрыша и пошел к командиру полка.
Он сказал совершенно серьезно: «О Старикове написать надо обязательно, я представляю его на Красное Знамя».
В общем, пошел.
Увидел его и сам тоже заулыбался. Рост у Старикова — от силы полтора метра. Ватник на нем почти как пальто. Под шапку, чтобы не валилась на уши, повязан платок. Носик — кнопочка. Глазки — пуговички. На дворе зима, а у него веснушки во все его круглое лицо. И это он три дня назад уничтожил вражеский танк! Факт! Сергей Трофимович Стариков. Так он рекомендуется сам, и, по свидетельству однополчан, так он представлялся еще до танка.
О том, как было дело, он рассказал мне неторопливо хриплым моряцким голоском, неумело посасывая папиросу, которая у него то и дело гасла. Вот его рассказ в точности:
— Я был в боевом охранении. Заступил в ночь. Жуткий холод. Я занялся окопчиком. Долблю да долблю землю и, значит, все углубляюсь, а по причине работы холода не испытываю. Даже интерес появился: как я глубоко могу в землю врезаться? Про танки я и не думал.
Интересно — чем глубже вкапываюсь, тем земля теплее. В общем, зарылся во как — руки снаружи не видать. Но все сделал, как учили: приступочку для стрельбы стоя, еще одну — для удобства вылаза и еще — вроде бы печурочка для боеприпасов — аккурат у меня было две ручные гранаты и две горючие бутылки. Ну, опустился на дно — ноги под себя, руки в рукава. Воротник вверх. Спиною — плотно к стене. И сижу. И, прямо скажу, задремал.
Сколько я так дремал, не знаю, потому как не знаю, сколько я провозился со своим рытьем. Проснулся и слышу, вроде бы как земля за спиной у меня подрагивает и шевелится.
Быстренько встаю ногой на приступочку и высовываюсь.
Увидел… и растерялся — прямо на меня прет танк. Здоровый. Земля из-под него брызжет. А я, как последний дурак, хватаю гранату и, не сорвав кольца, кидаю ее. Попал, и она скатилась с него, а я уже носом слышу, как горелым маслом пахнет. И тогда я нырнул в свой окопчик. И сел там на корточки.
Вдруг как загрохочет, железо как завизжит! Глянул вверх, и душа у меня вон — вверху дно танка, все в масле, и чего-то блестит и гремит. И вижу, он на мне круг делает на одном месте. Думает, значит, что он втирает меня в землю, как плевок ногой. А я-то вижу, он меня не достает. Ясно вижу.
И тогда я стал думать…
А он покрутился и с моего окопчика сошел. Опять стало тихо.
Тогда я думаю: выскочит из танка какой, подбежит сюда и истребит меня, как мыша в норке. Я осторожненько ногой на приступочку и высунулся. Танк стоит ко мне задом, шагов пять до него, прямо мне в рот горелыми газами дышит.
Тогда я взял одну горючую бутылку и кинул ее на спину танка. Как взялось, будто стог сена, а не железо! Для верности я кинул еще и вторую бутылку. Поддало жару еще.
И тут открывается у него люк, и оттуда сразу два рвутся вылезать, друг другу мешают. Но их Виктор Суханов срезал из автомата. Вот и весь боевой эпизод.
О чем он говорит? В обороне надо окопчик отрывать глубокого профиля. Обязательно. Правда, мне это сделать легче. Я вообще первый раз за всю мою жизнь на своем росте выгоду имею. А то терпел одни насмешки…
Часть вторая
Глава семнадцатая
— Но на самом-то деле получится, что армия поможет нам?
Чепцов смотрит на Акселя и молчит.
— А может быть, лучше не лукавить и, учитывая все невероятные трудности дела, отказаться от него? — спросил Аксель.
— Зачем отказываться? — ответил Чепцов. — Надо только действовать в большем контакте с армией, и тогда мы не выпадем из ее боевого счета победы…
Аксель с интересом посмотрел на Чепцова — он, оказывается, не так прост, как казалось, — адмирал Канарис во время последнего разговора по телефону тоже дал понять, что группе Акселя сейчас будет полезно более тесное сотрудничество с армией, хотя бы формальное. Аксель подумал сейчас, что эта мысль может пригодиться ему и завтра, на совещании в Риге.
— А теперь давайте поговорим просто так — я ведь тоже, как вы знаете, бывал в этом городе, — сказал Аксель и мягко спросил: — Бывало вам там страшновато?
— Было… — не сразу ответил Чепцов и объяснил: — Сказать точнее: было чувство близкой опасности.
— Преувеличенное уважение к их контрразведке?
— Как раз нет, я со своей легендой проходил всюду, как нож в масло.
— А что же тогда?
— Очень трудно объяснить.
— Вы общались с жителями города?
— Ну как же. Сидишь в бомбоубежище, кругом — они. Встречаешься с ними глазами. И вдруг начинает казаться, что все они смотрят на тебя и понимают… А то идешь по улице… все смотрят… смотрят, — негромко сказал Чепцов.
— Да, у них там атмосфера всеобщей подозрительности, они и друг на друга тоже так смотрят, — ответил Аксель.
И это Чепцов, казавшийся ему таким прочным! На деле он типичный русский! Все ему кажется, он думает… эмоции, словом, прославленный русский комплекс душевной неполноценности.
Чепцов словно почувствовал мысли полковника и молчал.
— А их контрразведка?
— Один раз показалось… — начал Чепцов, но Аксель встал:
— Хорошо. Продолжайте писать отчет. Потом можете отдохнуть. Прошу вас своим коллегам рассказывать только то, что было реальностью, а то, что вам казалось, используете, когда будете писать мемуары.
На рассвете Аксель выехал в Ригу. Сон сморил его в первые же минуты, и он прилег на заднем сиденье. Машину сильно тряхнуло. Аксель открыл глаза, и внимательный шофер тотчас доложил, где они находятся и сколько еще осталось ехать. Аксель снова заснул.
Недалеко от Риги шофер остановил машину и спросил, не хочет ли полковник привести себя в порядок. Он оказался запасливым, этот капрал, — у него была и вакса, и сапожные щетки, и бритва, и канистра с водой, и даже одеколон. До того часа, когда высокопоставленные чиновники в Риге появятся в своих кабинетах, было еще достаточно времени, и Аксель занялся собой.
Пока капрал лил ему воду на руки, подавал полотенце и держал зеркальце, Аксель, согнувшись пополам, думал о том, какая у него трудная служба и жизнь — другие сейчас нежатся под пуховыми одеялами, а он вот спит в машине и умывается, как солдат, в открытом поле, когда замерзает вода…
На совещании с первых же минут установилась напряженная атмосфера. Все началось с того, что прибывший из Берлина представитель главного управления безопасности Гетцке сразу же открыл карты и поставил вопрос так, что всякое выступление против притязаний СД могло выглядеть как нежелание работать под общегосударственным руководством рейхсминистра Гиммлера. Или как противопоставление ведомственных интересов интересам всего рейха. Причем он говорил не только о подразделении Акселя, но и о нескольких других объектах абвера, нацеленных на Ленинград.
Полковник Лебеншютц все же решил повести борьбу за интересы абвера. Он попросил всех рассказать о том, какая работа ведется в их подразделениях, и, таким образом, точно выяснить ее характер и направленность. «Главное, — сказал он, — чтобы сегодня была сказана вся правда не только о наших успехах, но и о наших трудностях». Замысел полковника все поняли и не жалели красок, описывая сложность решаемых задач. Они говорили о ненадежности русских агентов, завербованных людьми СД из числа русских пленных.
Аксель начал с того, что выразил признательность судьбе, освободившей его от необходимости иметь дело с русскими пленными, вспомнил, как на подготовительном этапе ему прислали пленных, из которых ни один — буквально ни один! — не был пригоден. Он говорил о «сложнейшей задаче», стоящей перед его группой, которая на глазах у русской контрразведки должна создать внутри Ленинграда боеспособную воинскую силу.
— Эта работа уже начата? — спросил представитель СД Гетцке.
— Только что вернулся из Ленинграда наш агент, — ответил Аксель. — Его прогнозы о возможностях такой организации весьма пессимистичны. Тем не менее мы начинаем эту работу. С удовольствием примем любую помощь и с еще большим удовольствием разделим ответственность, — закончил он.
Начальник отдела подготовки русской агентуры при «Абвер-штелле-Остланд» Осипов сообщил о том, что в Гатчине работает школа, готовящая работников будущей администрации для Ленинграда. Курсанты набраны из числа пленных. Среди педагогов — опытнейшие люди из СД. В порядке первичной разведки школа забросила в Ленинград четырех курсантов, но ни один из них не вернулся. Либо все они погибли, либо пойманы, либо сдались сами.
— Вот эта вечная неясность связывает нас по рукам и ногам, — говорил Осипов, — и когда вербуем, и когда посылаем в дело. Мы не можем быть в них уверены, а работать с вечной неуверенностью нельзя. Мы просим о помощи нашу могучую и опытную службу безопасности.
Наступило довольно длительное молчание, а потом представитель СД Гетцке сказал:
— Все-таки надо условиться, что ваше дело — это ваше дело, а наше — наше.
Межведомственное сражение явно выигрывал абвер.
Полковник Лебеншютц после совещания пригласил Акселя к себе. Они знали друг друга еще по Испании. Лебеншютц жил на утонувшей в зелени Вальдемарской улице, в огромной, шикарно обставленной квартире.
Ужин и кофе ординарцы подали в кабинет. Громадная фарфоровая люстра заливала комнату мягким светом. В углу мурлыкал радиоприемник. Лебеншютц, переодевшийся в стеганый шелковый халат, розовый, чистенький, великолепно завершал картину солидного и совсем мирного уюта. Однако это благолепие было Акселю не по душе, и он несколько демонстративно расстегнул китель и, опустившись в кожаное кресло, бесцеремонно вытянул свои длинные ноги в тусклых сапогах.
— Тебе нелегко? — сочувственно спросил Лебеншютц, наливая в рюмки коньяк.
— А тебе?
— Тем не менее — за победу. — Они выпили и оба разом поставили пустые рюмки.
— Поражает их болезненное стремление прибрать к рукам все, что пахнет жареным, — начал Лебеншютц. — Я вчера звонил в Киев, в группу «Юг», там нет ничего похожего. Они поняли, какая золотая кладовая Ленинград, и лезут сюда.
— Но сегодня они отвернули, — усмехнулся Аксель.
— Не беспокойся, к пирогу не опоздают.
— Помнишь наш разговор в Испании? Разве мы не могли вывезти оттуда драгоценные картины? — задумчиво спросил Аксель.
— Молоды были и глупы. — Лебеншютц сидел в черном кожаном кресле, откинув красивую седеющую голову на мягкую спинку. — Сейчас они здесь, в Риге, делают грандиозный трюк с евреями. Я не понимал, чего они с ними возятся, устраивают гетто, организуют переселение. А это, оказывается, только для того, чтобы вытрясти все их ценности, ведь у мертвого не узнаешь, где у него что спрятано. Мои люди докладывают, что они вывозят отсюда ценности чемоданами.
— А приказ о сдаче в рейхсбанк? — спросил Аксель.
— Наивный ты человек. Чемодан — в банк, чемодан — себе — вот и вся бухгалтерия.
Вошел ординарец и позвал Лебеншютца к прямому проводу.
Канарис интересовался результатами совещания. Не особенно надеясь на то, что их не подслушивают, Лебеншютц рассказал о совещании в шутливой, иносказательной форме.
— После всего этого дама от своих притязаний на брак отказалась, — закончил он.
На другом конце провода долго молчали. Но Лебеншютц слышал дыхание шефа и напряженно ждал, что же он скажет.
Канарис откашлялся и сказал только одно слово:
— Напрасно… — и положил трубку.
Лебеншютц долго стоял у телефона с трубкой в руках. Ответ Канариса был настолько неожиданным и непонятным, что Лебеншютц решил не говорить о нем своему другу Акселю. Оба они еще не знали, что остановленное под Ленинградом наступление немецких войск уже диктовало Канарису новую тактику — он не хотел брать на себя слишком большую, а главное — единоличную ответственность и предпринимал шаги, чтобы создать впечатление о полном контакте абвера с делами армии. В случае, если победа под Ленинградом не будет завоевана весной, он даже допускал разделение ответственности с неуязвимой СД — службой безопасности и ради этого готов был говорить с ней о сотрудничестве.
Изощренный ум Канариса был занят не только маневрами и хитростями тактического характера; адмирала сильно беспокоила и чисто профессиональная сторона дела, престиж возглавляемого им ведомства и, наконец, его личный авторитет непогрешимого до сих пор аса разведки.
Ночами он сидел над обширными донесениями своих разведывательно-диверсионных центров, действовавших на непостижимо громадном русском фронте. Особо его интересовало все, что было нацелено на Москву и Ленинград.
У него всегда была при себе маленькая записная книжечка, на обложке которой были написаны три готические буквы «К.Л.М.» — они означали заглавные буквы названий городов: Киев, Ленинград, Москва.
В книжечку заносились условные, одному адмиралу понятные, записи о деятельности абвера в направлении этих городов.
Когда был взят Киев, он зачеркнул букву «К», теперь город поступил в распоряжение Гиммлера, и он уже имеет там крупные неприятности — гибель нескольких сот офицеров при взрыве подпольщиками целой улицы.
В отношении московского направления Канарис вовремя сделал ловкий тактический ход — может быть, он раньше всех понял, что там происходит.
Еще до того как войска окончательно остановились под Москвой, он передал главному командованию записку о положении дел на фронте группы войск «Центр». В записке была, хоть и запоздалая, правда о русском Сопротивлении, которое оказалось гораздо сильнее, чем ожидали. Но ошибка была не в подсчете русских армий или военной техники, а в оценке морально-политического комплекса. Например, возможность возникновения массового и чрезвычайно опасного партизанского движения никак не была предусмотрена.
Часть вины за это Канарис брал на себя, но кто был главный виновник, этого в записке не говорилось, в конце концов, не его, Канариса, дело искать виноватых, его дело нарисовать объективную картину чисто военной обстановки.
Канарис знал, что никто не решится показать его записку Гитлеру, но она будет сохранена в архиве, и в случае чего он сможет на нее сослаться. А пока он приказал своему центру «Сатурн», нацеленному на Москву, резко усилить, сделать тотальным заброс агентуры в район Москвы с заданиями террористического и диверсионного характера.
Правда, эффекта, которого он ожидал, не получилось, и чем глубже увязали под Москвой армии «Центра», тем незначительнее и даже раздражающе выглядели отдельные удачи его агентов в самом городе. Однако Канарис мог сказать, что в эту трудную пору он сделал все для успеха армии.
В отношении Ленинграда дело обстояло иначе. Город окружен, отрезан от страны, от снабжения, и Гитлер мог каждый раз отдать приказ взять город во что бы то ни стало. Он планировал захватить Ленинград раньше, чем Москву.
Теперь же взятие Ленинграда отвлечет внимание мира от московской неудачи. Во всяком случае, Канарис не имеет права не учитывать такого хода событий и не готовиться к нему.
Но так ли просто взять этот город? Не станет ли он костью поперек горла, которую ни проглотить, ни выплюнуть? Канарис помнил меморандум Акселя о Ленинграде и свои разговоры с ним. Разумеется, этот город для русских не просто географическое понятие, а своего рода религиозное место, с которым они связывают всю свою историю. Именно потому Гитлер хочет сровнять его с землей. Но можно ли сделать это чисто физически? Не станет ли там каждый дом рубежом тяжелой битвы? Недавно Аксель прислал шифровку, в которой утверждал, что уже сейчас активную борьбу против немецкой армии ведет все население города независимо от возраста и пола.
От русских можно ожидать всего…
Но у Канариса есть особая, тайная от других тревога. Главная его работа — глубокая и тщательная разведка Ленинграда и создание там «пятой колонны» — не получается. Уже несколько месяцев его люди атакуют город, их десятками забрасывают через фронт, а результат ничтожный. Он даже не знает, что сейчас там происходит. Он имеет резидентов, давно живущих в Ленинграде, но не может по их донесениям составить представление о жизни Ленинграда, о его возможностях в борьбе, наконец, просто о том, как живут люди в этом полностью окруженном громадном городе.
Потери так называемой туземной агентуры Канариса не волнуют — весь вопрос в том, почему такие потери. Только ли потому, что агенты забрасываются без достаточной подготовки? Конечно, не только…
Русская разведка и контрразведка оказались более умелыми, чем предполагали. Откуда это? Канарису известно множество фактов провала советских разведчиков из-за их вопиющей неопытности. Было точно известно — их готовили наспех, некоторых брали в разведку из-за одного знания немецкого языка. Откуда же тогда уменье? Откуда возник тот советский разведчик, на допросе которого Канарис присутствовал на прошлой неделе в Таллинне?
Вечером на собрании сотрудников «Абвер-команды-104» Канарис приветствовал начальника команды полковника Шиммеля по случаю его сорокалетия и, как положено для такого случая, всячески его хвалил. А на другой день начальник окружного гестапо Лейхер пригласил адмирала присутствовать при допросе очень важного, как он сказал, советского разведчика.
Когда Канарис отправлялся к Лейхеру, Шиммель еще не знал, что речь идет о советском разведчике, который два месяца работал в его абвер-команде и пользовался полным доверием.
Лейхер — молодой, вежливый и предупредительный. Все на нем с иголочки, и гестаповская форма выглядела элегантно.
Ему льстило, что к нему пришел сам Канарис, но при этом он ни на минуту не забывал, кто порекомендовал ему пригласить Канариса и какова цель этого приглашения.
В кабинет ввели мужчину лет сорока. Канарис увидел вспухшее и обвисшее синее лицо, заплывшие, в синяках, совсем еще молодые и живые глаза.
— Этот господин состоял на штатной службе у вашего полковника Шиммеля, — сказал Лейхер, напряженно наблюдая за адмиралом. Высокий начальник, звонивший ему из Берлина и посоветовавший пригласить на допрос Канариса, просил потом рассказать, как будет реагировать шеф абвера.
Лицо адмирала было непроницаемо, он внимательно рассматривал арестованного.
— Нахожу нужным предупредить, что перед вами ленинградский чекист, — продолжал Лейхер. — Подлинной его фамилии мы не знаем. Полковнику Шиммелю он известен под фамилией Соболевский. — Гестаповец подошел к арестованному: — Извольте повторить то, что вы говорили мне.
— Я много тут всякого говорил… — сказал арестованный, глядя на Канариса.
— Повторите показания о сотрудниках «Абвер-команды-104»!
— С удовольствием. Я никогда не наблюдал столько дураков, собранных в одном месте… Но не в уме дело — все они люди без идеи, как у нас говорят, без царя в голове. Ни во что не верят…
— Заниматься здесь пропагандой бесцельно, — тихо прервал его Канарис. — Один вопрос. Где вы учились?
— Я окончил Ленинградский институт мясо-молочной и холодильной промышленности.
— Это нужно расценивать как юмор? — спросил Канарис.
В глазах арестованного вспыхнул живой огонек.
— Как факт, — ответил он.
Когда Канарис вернулся к Шиммелю, тот уже все знал.
— Потрясающе… потрясающе… — растерянно повторял он. — Я бы мог поверить, если бы это был любой другой. Потрясающе… потрясающе…
— Он знал много? — спросил Канарис.
— Много…
— Вы получили тяжелый подарок к вашему юбилею, — сказал Канарис и, помолчав, уточнил: — …от советской разведки.
В самом начале войны, когда определились направления главных ударов гитлеровских войск, стало ясно, что самое опасное для ленинградских чекистов — занять оборонительную позицию. «Наш главный бой — у врага в тылу», — твердил Куприн на каждом оперативном совещании. Нужно было научиться активно выдвигать разведывательные и контрразведывательные операции вперед через линию фронта. Такая наука неизбежно стоит крови…
Навстречу гитлеровским войскам под Таллинн, под Псков, под Ивангород уходили разведчики и исчезали, точно растворялись в раскаленном воздухе войны. Позже, значительно позже, станет известен смертный подвиг многих.
Но бывало, что на уже полузабытой цепочке связи, там, с той ее стороны, вдруг появлялся один из тех, кого уже отчаялись ждать. И поступала первая информация.
Во вражеском тылу, в новгородских, псковских лесах, возникали партизанские отряды, в оккупированных городах и селах — подпольные организации патриотов, постепенно наша разведка нащупывала связь с ними.
Через голову врага перекидывался постоянно действующий мост, и день ото дня он был все шире и прочнее. Армейские особые отделы становились вокруг Ленинграда боевыми форпостами нашей разведки и контрразведки. На этот выставленный вперед кулак все чаще и все больнее натыкалась вражеская разведка.
А в комсомольских райкомах Ленинграда толпились взволнованные парни и девчата. Они жертвенно отдавали себя трудному и опасному делу разведки и с волнением ждали решения: возьмут или не возьмут? В райкомах партии получали путевки в разведывательные органы коммунисты — люди самых различных профессий. Они не были профессионалами-разведчиками, и это не раз было причиной героической гибели многих из них в застенках гестапо. Но это они же вместе с профессионалами стали грозными солдатами разведки.
Работа постепенно разворачивалась, но шла далеко не гладко…
В первых числах ноября начальник Ленинградского управления НКВД Куприн вылетел в Москву с докладом.
Там был утвержден план действий ленинградских чекистов на ближайшее полугодие. Он вошел в общий план борьбы советской разведки и контрразведки на всех фронтах войны. Было спланировано повседневное взаимодействие усилий, направленных из Ленинграда и других центров.
С этими важнейшими документами в портфеле Куприн возвращался в Ленинград. Он страшно торопился, потому что понимал неизмеримую цену каждого дня борьбы.
Самолет приземлился на полевом военном аэродроме. Оставался только прыжок через замерзавшую Ладогу, — еще засветло Куприн успел бы долететь до Ленинграда, но не было ни одного свободного истребителя для сопровождения. Пользуясь своим высоким положением, Куприн приказал нарушить строжайшую инструкцию и лететь без сопровождения. Его отправили на военном самолете, посадив на место штурмана, который в таком кратком полете и при отличной, ясной погоде не был нужен.
Немцы держали небо над Ладогой под непрерывным наблюдением.
Одинокий самолет был сразу замечен, в воздух поднялись их истребители. Все дальнейшее совершилось в течение нескольких минут. Истребители атаковали советский самолет и сбили его. Самолет упал в Ладожское озеро…
Ночью на месте гибели самолета появилось вспомогательное судно Ладожской флотилии. Водолазы спустились на дно.
Самолет был поднят и отвезен на берег. Если бы немцы знали, какой драгоценный портфель сжимал в руках мертвый человек, находившийся в штурманской кабине сбитого ими самолета!
Бумаги Куприна немедленно были доставлены на Литейный проспект в управление, и утвержденный в Москве план стал боевым делом ленинградских чекистов.
Ничего этого Канарис не знал, он понимал только, что советская разведка оказалась сильнее, чем он думал.
Из ленинградского дневника
На фронте образовалась атмосфера какой-то спокойной деловитости.Не случайно так часто мы употребляем сейчас выражение «ратный труд». Идет ежедневная и еженощная разнообразная военная работа. Но здесь еще и убивают… Видел: трое солдат ломами ковыряли мерзлую землю. Спросил: зачем здесь окоп? «Могила», — ответил один из них…
В штабе полка посоветовали идти на передовую и написать про бойца Старикова, который подбил танк. Советчики почему-то улыбались. Я боялся розыгрыша и пошел к командиру полка.
Он сказал совершенно серьезно: «О Старикове написать надо обязательно, я представляю его на Красное Знамя».
В общем, пошел.
Увидел его и сам тоже заулыбался. Рост у Старикова — от силы полтора метра. Ватник на нем почти как пальто. Под шапку, чтобы не валилась на уши, повязан платок. Носик — кнопочка. Глазки — пуговички. На дворе зима, а у него веснушки во все его круглое лицо. И это он три дня назад уничтожил вражеский танк! Факт! Сергей Трофимович Стариков. Так он рекомендуется сам, и, по свидетельству однополчан, так он представлялся еще до танка.
О том, как было дело, он рассказал мне неторопливо хриплым моряцким голоском, неумело посасывая папиросу, которая у него то и дело гасла. Вот его рассказ в точности:
— Я был в боевом охранении. Заступил в ночь. Жуткий холод. Я занялся окопчиком. Долблю да долблю землю и, значит, все углубляюсь, а по причине работы холода не испытываю. Даже интерес появился: как я глубоко могу в землю врезаться? Про танки я и не думал.
Интересно — чем глубже вкапываюсь, тем земля теплее. В общем, зарылся во как — руки снаружи не видать. Но все сделал, как учили: приступочку для стрельбы стоя, еще одну — для удобства вылаза и еще — вроде бы печурочка для боеприпасов — аккурат у меня было две ручные гранаты и две горючие бутылки. Ну, опустился на дно — ноги под себя, руки в рукава. Воротник вверх. Спиною — плотно к стене. И сижу. И, прямо скажу, задремал.
Сколько я так дремал, не знаю, потому как не знаю, сколько я провозился со своим рытьем. Проснулся и слышу, вроде бы как земля за спиной у меня подрагивает и шевелится.
Быстренько встаю ногой на приступочку и высовываюсь.
Увидел… и растерялся — прямо на меня прет танк. Здоровый. Земля из-под него брызжет. А я, как последний дурак, хватаю гранату и, не сорвав кольца, кидаю ее. Попал, и она скатилась с него, а я уже носом слышу, как горелым маслом пахнет. И тогда я нырнул в свой окопчик. И сел там на корточки.
Вдруг как загрохочет, железо как завизжит! Глянул вверх, и душа у меня вон — вверху дно танка, все в масле, и чего-то блестит и гремит. И вижу, он на мне круг делает на одном месте. Думает, значит, что он втирает меня в землю, как плевок ногой. А я-то вижу, он меня не достает. Ясно вижу.
И тогда я стал думать…
А он покрутился и с моего окопчика сошел. Опять стало тихо.
Тогда я думаю: выскочит из танка какой, подбежит сюда и истребит меня, как мыша в норке. Я осторожненько ногой на приступочку и высунулся. Танк стоит ко мне задом, шагов пять до него, прямо мне в рот горелыми газами дышит.
Тогда я взял одну горючую бутылку и кинул ее на спину танка. Как взялось, будто стог сена, а не железо! Для верности я кинул еще и вторую бутылку. Поддало жару еще.
И тут открывается у него люк, и оттуда сразу два рвутся вылезать, друг другу мешают. Но их Виктор Суханов срезал из автомата. Вот и весь боевой эпизод.
О чем он говорит? В обороне надо окопчик отрывать глубокого профиля. Обязательно. Правда, мне это сделать легче. Я вообще первый раз за всю мою жизнь на своем росте выгоду имею. А то терпел одни насмешки…
Часть вторая
Глава семнадцатая
Стратегический план войны против СССР под кодовым названием «Барбаросса» придавал особое значение взятию Ленинграда. Гитлер шел даже на то, чтобы снять часть войск с московского направления и послать их против Ленинграда. В «Барбароссе» об этом было сказано: «…Севернее припятских болот группа армий „Центр“ (генерал-фельдмаршал фон Бок) вводом крупных подвижных сил из района Варшавы и Сувалок использует достигнутый прорыв в направлении Смоленска для поворота крупных подвижных сил на север, чтобы во взаимодействии с группой войск „Север“ (генерал-полковник фон Лееб), действующей из Восточной Пруссии, выступить в общем направлении на Ленинград, уничтожить действующие в Прибалтике войска противника и в дальнейшем, соединившись с финскими и при благоприятных условиях с немецкими войсками, переброшенными сюда из Норвегии, окончательно ликвидировать последнюю возможность сопротивления вражеских войск в северной части России и тем самым обеспечить свободу маневра для решения последующих задач по взаимодействию с немецкими войсками, действующими на юге России. При внезапном и полном провале вражеских попыток оказать сопротивление на севере России встанет вопрос о замене поворота войск на север немедленным ударом в направлении Москвы…»
Однако ничего внезапного не случилось, и еще в самом начале осени трезвомыслящие военные специалисты из гитлеровского генштаба уже понимали, что «Барбаросса» буксует, что русское Сопротивление оказалось гораздо сильнее, чем рассчитывали авторы директивы. К началу зимы это стало ясно не только специалистам. В главной гитлеровской газете «Фолькишер беобахтер» появилась статья о скептиках, написанная руководителем всей прессы Германии доктором Дитрихом.
Однако ничего внезапного не случилось, и еще в самом начале осени трезвомыслящие военные специалисты из гитлеровского генштаба уже понимали, что «Барбаросса» буксует, что русское Сопротивление оказалось гораздо сильнее, чем рассчитывали авторы директивы. К началу зимы это стало ясно не только специалистам. В главной гитлеровской газете «Фолькишер беобахтер» появилась статья о скептиках, написанная руководителем всей прессы Германии доктором Дитрихом.