— Он открыл глаза.
Прокопенко нагнулся еще ниже. Гладышев видел его встревоженные глаза.
— Что с тобой? Что случилось? — услышал он знакомый голос.
Из глаз Дмитрия хлынули слезы — горячие, соленые.
— Я упустил… — с трудом сказал он.
— Кого?
— Того… словесный портрет… резидент…
— Не ошибаешься?
— Нет… Точно… Упустил… Сам не знаю…
— Где он ушел?
— Он был на девятой линии… Васильевский… дом пятьдесят четыре… ворота и сразу слева выступ дома… подъезд… Он был там.
— Пятьдесят четыре?
— Да… точно…
Прокопенко исчез. Гладышев увидел лицо пожилой женщины в белой шапочке.
— Так не больно? А так? — мягко спрашивала она Дмитрия. — А здесь?
Гладышев отрицательно повел головой. Он не видел и не чувствовал, что в это время она стискивала руками ступни его ног.
— Надо торопиться. Зовите санитаров… — сказала кому-то женщина.
— Куда вы его? — издалека спросил голос Прокопенко.
— В госпиталь… — женщина сказала что-то еще, но Дмитрий не разобрал слов.
Над ним снова появилось лицо Прокопенко:
— Ты, Гладышев, не волнуйся, все будет в порядке. Я сам пригляжу…
В это время Дмитрия подняли. Санитары положили его на носилки и понесли. Откуда-то сбоку опять появился Прокопенко, он сказал:
— Туда, на Васильевский, сейчас едем…
Глава тридцать первая
Глава тридцать вторая
Прокопенко нагнулся еще ниже. Гладышев видел его встревоженные глаза.
— Что с тобой? Что случилось? — услышал он знакомый голос.
Из глаз Дмитрия хлынули слезы — горячие, соленые.
— Я упустил… — с трудом сказал он.
— Кого?
— Того… словесный портрет… резидент…
— Не ошибаешься?
— Нет… Точно… Упустил… Сам не знаю…
— Где он ушел?
— Он был на девятой линии… Васильевский… дом пятьдесят четыре… ворота и сразу слева выступ дома… подъезд… Он был там.
— Пятьдесят четыре?
— Да… точно…
Прокопенко исчез. Гладышев увидел лицо пожилой женщины в белой шапочке.
— Так не больно? А так? — мягко спрашивала она Дмитрия. — А здесь?
Гладышев отрицательно повел головой. Он не видел и не чувствовал, что в это время она стискивала руками ступни его ног.
— Надо торопиться. Зовите санитаров… — сказала кому-то женщина.
— Куда вы его? — издалека спросил голос Прокопенко.
— В госпиталь… — женщина сказала что-то еще, но Дмитрий не разобрал слов.
Над ним снова появилось лицо Прокопенко:
— Ты, Гладышев, не волнуйся, все будет в порядке. Я сам пригляжу…
В это время Дмитрия подняли. Санитары положили его на носилки и понесли. Откуда-то сбоку опять появился Прокопенко, он сказал:
— Туда, на Васильевский, сейчас едем…
Глава тридцать первая
Операции, подобные этим, начинаются издалека и, как правило, развертываются медленно. Ну, Потапов мерз в чужой квартире. Гладышев ходил за Маклецовым, потом за Чепцовым — ничего увлекательного. Грушко возится с Гориным, допрашивает его который день подряд с утра до вечера, пытаясь заставить его говорить правду. Прокопенко и его сотрудники ходят за теми, кто вызвал подозрение. Нередко бывает, что ходят зря. Что тут героического? Начальник управления и его замы читают протоколы допросов, сотни страниц в сутки, присутствуют на допросах, допрашивают сами, проводят совещания, выслушивают доклады о ходе операций, их десятки, таких операций, и одну надо ускорить, а другую прикрыть, как бесцельную, выезжают на фронт, сами докладывают о своих делах в Смольном, там их то ругают, то поддерживают. И так день за днем: повседневная кропотливая работа.
В самой тихой, в самой медленной операции все же однажды наступает момент, когда события точно срываются с места и счет времени ведется на минуты. В нашей истории такой момент наступил, когда Гладышев назвал Прокопенко адрес на Васильевском острове.
Не прошло и часа, как дом пятьдесят четыре на 9-й линии был заблокирован оперативной бригадой под руководством Прокопенко…
Радист Палчинский сразу же выдал Кумлева и сказал, что он должен прийти сюда утром. Но адрес Кумлева на Чугунной улице он на первом допросе не выдал.
Кумлева решили брать утром, когда он придет за ответом на свою радиограмму в Центр.
Прокопенко помчался в госпиталь, узнать, что с Гладышевым. Огромный госпиталь переполнен. Дмитрий лежал в коридоре среди других. Непрерывно слышались крики и стоны раненых. Дмитрий понимал, что ноги отморожены. В детстве это было один раз, когда он с ребятами был в лыжном походе. Ну, мама оттерла снегом, и делу конец. Но сейчас что-то совсем не похоже, ничего не болит, он просто не чувствует своих ног. Только что его осматривали снова. Несколько человек в белых халатах спорили, кричали даже, но Дмитрий не понял о чем. Он задремал и проснулся от голоса Прокопенко:
— Как дела?
Лицо Прокопенко было близко-близко.
— Одного там, на Васильевском, уже взяли, к утру возьмем главного. Так что ты не волнуйся, все идет как надо. Ты молодец! И тебя мы тут в обиду не дадим.
Прокопенко пропал.
По коридору шел высокий седой мужчина в развевающемся белом халате, и за ним — группа врачей. Седая женщина в белой шапочке говорила ему что-то на ходу. Высокий человек остановился, откинул одеяло и наклонился над ногами Дмитрия.
— Почему о нем не доложили раньше? — спросил он, с трудом выпрямляясь и держась за поясницу.
— Я думала… мы советовались… — начала седая женщина.
— Меня не интересует, что вы думали, с кем советовались! В операционную!
Дмитрия переложили на каталку и повезли. На повороте из-за угла вышел Прокопенко.
— Ребята, стойте минуточку, — сказал он санитарам. — Дмитрий, ты меня слышишь?
Дмитрий кивнул, изо всех сил удерживая слезы, опять прихлынувшие к глазам и горлу.
— Еду брать главного. Понял? Возьмем. Это твоя заслуга, Дмитрий. Только твоя! Понял? И все будет хорошо. Не волнуйся. Пойдешь на курсы, станешь следователем, а не захочешь, вернешься к своей любимой истории. Все ребята тебе привет передают. Мы приедем…
Пока Прокопенко был в госпитале, в засаду на 9-ю линию приехали Грушко и лейтенант Марков. Они заняли свое место в подъезде последнего дома на 9-й линии.
Мороз к ночи еще сильнее.
Примчался Прокопенко:
— Как дела?
— Все спокойно. Ждем… — ответил Грушко. — Холод собачий!
— Собачий? Скажешь тоже, — высоким, звонким голосом сказал Прокопенко — он говорил таким голосом, когда был очень взволнован или сердился. — Сейчас моему парню в госпитале ноги отнимают. Он, можно сказать, решил операцию — эту явку накрыл. Черт! Надо же, чтобы так повезло и так не повезло! Парень-то золото. Ну, что ты сделаешь?.. — Прокопенко тяжело вздохнул. — Приду к нему утром, что я ему скажу? Он всего три дня назад отца свез… Начальство говорит — боевой орден дадим. Что же мне ему говорить? Про орден? Да?
Грушко молча ходил по лестничной площадке.
— Как его фамилия? — спросил Марков.
— Гладышев. Дмитрий Гладышев.
— А-а-а-а, белобрысенький такой, в партию его недавно принимали?
— Да, да. Кажется, светает — полное внимание…
Кумлев показался на другом конце 9-й линии в восемь сорок две. И тотчас навстречу ему пошел майор Грушко.
Они встретились как раз против ворот, около дома радиста. В это же мгновение из ворот вышли Потапов и Самарин.
Операция завершилась…
В самой тихой, в самой медленной операции все же однажды наступает момент, когда события точно срываются с места и счет времени ведется на минуты. В нашей истории такой момент наступил, когда Гладышев назвал Прокопенко адрес на Васильевском острове.
Не прошло и часа, как дом пятьдесят четыре на 9-й линии был заблокирован оперативной бригадой под руководством Прокопенко…
Радист Палчинский сразу же выдал Кумлева и сказал, что он должен прийти сюда утром. Но адрес Кумлева на Чугунной улице он на первом допросе не выдал.
Кумлева решили брать утром, когда он придет за ответом на свою радиограмму в Центр.
Прокопенко помчался в госпиталь, узнать, что с Гладышевым. Огромный госпиталь переполнен. Дмитрий лежал в коридоре среди других. Непрерывно слышались крики и стоны раненых. Дмитрий понимал, что ноги отморожены. В детстве это было один раз, когда он с ребятами был в лыжном походе. Ну, мама оттерла снегом, и делу конец. Но сейчас что-то совсем не похоже, ничего не болит, он просто не чувствует своих ног. Только что его осматривали снова. Несколько человек в белых халатах спорили, кричали даже, но Дмитрий не понял о чем. Он задремал и проснулся от голоса Прокопенко:
— Как дела?
Лицо Прокопенко было близко-близко.
— Одного там, на Васильевском, уже взяли, к утру возьмем главного. Так что ты не волнуйся, все идет как надо. Ты молодец! И тебя мы тут в обиду не дадим.
Прокопенко пропал.
По коридору шел высокий седой мужчина в развевающемся белом халате, и за ним — группа врачей. Седая женщина в белой шапочке говорила ему что-то на ходу. Высокий человек остановился, откинул одеяло и наклонился над ногами Дмитрия.
— Почему о нем не доложили раньше? — спросил он, с трудом выпрямляясь и держась за поясницу.
— Я думала… мы советовались… — начала седая женщина.
— Меня не интересует, что вы думали, с кем советовались! В операционную!
Дмитрия переложили на каталку и повезли. На повороте из-за угла вышел Прокопенко.
— Ребята, стойте минуточку, — сказал он санитарам. — Дмитрий, ты меня слышишь?
Дмитрий кивнул, изо всех сил удерживая слезы, опять прихлынувшие к глазам и горлу.
— Еду брать главного. Понял? Возьмем. Это твоя заслуга, Дмитрий. Только твоя! Понял? И все будет хорошо. Не волнуйся. Пойдешь на курсы, станешь следователем, а не захочешь, вернешься к своей любимой истории. Все ребята тебе привет передают. Мы приедем…
Пока Прокопенко был в госпитале, в засаду на 9-ю линию приехали Грушко и лейтенант Марков. Они заняли свое место в подъезде последнего дома на 9-й линии.
Мороз к ночи еще сильнее.
Примчался Прокопенко:
— Как дела?
— Все спокойно. Ждем… — ответил Грушко. — Холод собачий!
— Собачий? Скажешь тоже, — высоким, звонким голосом сказал Прокопенко — он говорил таким голосом, когда был очень взволнован или сердился. — Сейчас моему парню в госпитале ноги отнимают. Он, можно сказать, решил операцию — эту явку накрыл. Черт! Надо же, чтобы так повезло и так не повезло! Парень-то золото. Ну, что ты сделаешь?.. — Прокопенко тяжело вздохнул. — Приду к нему утром, что я ему скажу? Он всего три дня назад отца свез… Начальство говорит — боевой орден дадим. Что же мне ему говорить? Про орден? Да?
Грушко молча ходил по лестничной площадке.
— Как его фамилия? — спросил Марков.
— Гладышев. Дмитрий Гладышев.
— А-а-а-а, белобрысенький такой, в партию его недавно принимали?
— Да, да. Кажется, светает — полное внимание…
Кумлев показался на другом конце 9-й линии в восемь сорок две. И тотчас навстречу ему пошел майор Грушко.
Они встретились как раз против ворот, около дома радиста. В это же мгновение из ворот вышли Потапов и Самарин.
Операция завершилась…
Глава тридцать вторая
Фронт вокруг Ленинграда был неподвижен, но круглосуточный бой за город продолжался. Пружина обороны города была сжата до предела. В одном месте — около завода пишущих машин — фронтом стала ленинградская улица. Осенью, когда сюда прорвались вражеские войска, в главной гитлеровской газете «Фелькишер беобахтер» был напечатан снимок этого места с подписью: «Наши героические солдаты взяли Ленинград за горло».
Они собрались задушить Ленинград, но город перехватил разбойничьи руки и стиснул их с железной, беспощадной силой. В середине января 1942 года фронт под Ленинградом посетил заместитель начальника отдела «Абвер-2» германской военной разведки и контрразведки полковник Эрвин Штольце. Результатом его поездки была служебная записка на имя начальника «Абвер-3» генерал-лейтенанта Бентивиньи. Среди причин «воцарившегося в войсках под Ленинградом духа апатии к высоким идеалам войны на Востоке» полковник указал и на такую: «Давняя близость города к солдатам передовых линий психологически стала вредной. Ошибкой прежнего командования была его санкция создавать военные кладбища в непосредственной близости от фронта. Сидеть в снегу, в холоде, имея за спиной доступное кладбище, а впереди недоступного противника в благоустроенных городских помещениях — фактор не вдохновляющий…»
В итоговом разделе записки полковник Э.Штольце предлагал решительно усилить «беспокоящие противника и обнадеживающие немецкого солдата» диверсии в ближнем и среднем тылу русских и в самом городе. «Абвер-2» занимался диверсиями, так что полковник предлагал меры только по своей специальности.
Работники особых отделов Ленинградского фронта вскоре почувствовали этот натиск. Почти каждую ночь то на одном, то на другом участке фронта возникали перестрелки: немцы вели отвлекающий артиллерийский и минометный обстрел наших позиций, и в это время где-нибудь поблизости через фронт шли их диверсанты. Этот тактический прием применялся неизменно, с чисто немецкой верой в святость любой инструкции. Диверсантов ловили, особисты производили первые допросы и отправляли диверсантов в город. Прибавилось работы и в доме на Литейном…
В аппарате НКВД не хватало опытных работников, и Потапова вернули в управление. Ему поручили допрос Кумлева, и, хотя за весь день резидент не ответил ни на один вопрос, Потапову была приятна даже одна лишь возможность говорить с врагом так, как с ним должен говорить чекист Николай Потапов. Ему доставляло удовольствие просто идти по сумрачному коридору служебного здания, разговаривать с товарищами о самых обыденных вещах, просто находиться среди них в казарменном помещении, где каждую минуту дребезжал телефон и кого-то вызывали «наверх».
Во втором часу ночи он спустился в общежитие и застал там полный разгром. Прогоревшая труба «буржуйки» обрушилась на постели, комнату заполнял едкий дым, все вскочили и, как привидения, суетились в дымной мгле, пытаясь поставить на место трубу.
Печку залили водой. Открыли дверь в коридор и дальше во двор — дым лениво потянулся на морозную улицу. Когда Потапов добрался наконец до своей койки и разделся, его позвали к телефону.
— Не лег еще? — спросил Грушко.
— Не успел — печку чинили, труба упала…
— Давай ко мне.
Он быстро оделся и, шагая через ступеньку и, казалось, не чувствуя усталости, стал подниматься наверх. Но на втором этаже пришлось остановиться, стало трудно дышать. «Пожалуй, не стоит спешить», — сказал он себе и пошел медленно.
— Есть новость, — встретил его Грушко. — Твой Кузьма Кузьмич мотал-мотал ребят Прокопенко, и знаешь, куда он их привел? На квартиру Палчинского. Первый раз он пошел туда под вечер, и ребята его упустили, до ворот довели, а там он как в воду канул. Но скоро вышел. На другой день он опять туда, а там — наши. Палчинский начисто отрицает свое знакомство с ним. Нужна очная, давай помоги. Их сейчас привезут…
Привели Палчинского. Он сидел посередине комнаты, глядя на Грушко воспаленными глазами, — радист не спал вторую ночь, все думал и решал, что нужно говорить на допросах. То, что он был радистом вражеского резидента, он признал, и это ему зачтется. Но разве этого мало, чтобы быть расстрелянным?
Он уже успел сказать неправду, показав, что был завербован Кумлевым незадолго до войны, и пребывал в состоянии непрерывного страха. Теперь он думал только о том, что Кумлев может в ответ рассказать о его настоящей роли в кронштадтском восстании и разоблачить как давнего немецкого агента. Тогда уж верная смерть.
Палчинский сидит прямо, не сводя глаз с Грушко, он в смятении и еще не знает, что говорить. Он чувствует, что в комнате есть кто-то еще, но боится оглянуться, чтобы посмотреть.
— Кто такой Кузьма Кузьмич Надеин? — спросил Грушко.
— Я уже говорил… Не знаю… абсолютно не знаю… — ответил Палчинский, отрицательно мотая головой.
— И вы его не видели?
— Мало ли кого видишь…
— Ну ладно. Поможем вам…
Грушко распорядился привести Надеина. Потапов подвинулся на диване ближе к шкафу — со света.
Надеина посадили против Палчинского.
— Вы знаете этого человека? — спросил Грушко.
— Да, это гражданин Палчинский.
— Вы его сегодня видите впервые?
— Нет. Вижу его второй раз.
— А он утверждает, что не знает вас. Палчинский, вы знаете этого человека?
— Не знаю… не знаю…
Грушко все-таки поспешил с очной ставкой и не продумал ее как следует.
Надеин, считая, что его выдал Палчинский, собирался рассказать следователю все, что он знал о радисте. И вдруг он видит, что Палчинский в его аресте явно не виноват и даже не выдал, зачем он к нему приходил.
— Следовало бы уточнить, — сказал Надеин. — Кроме фамилии, я об этом человеке ничего не знаю.
— Зачем же вы дважды к нему приходили?
— Я не хотел бы отвечать на этот вопрос, но, поскольку наши встречи окончились безрезультатно; я скажу: мне сказали, что у гражданина Палчинского можно приобрести сало.
— Вы говорите неправду, — сказал Потапов.
Надеин повернул голову, узнал Потапова и внимательно посмотрел на него.
— Я именно так и думал, — сказал он негромко без удивления.
— Палчинский был у вас тем самым вторым каналом связи с немцами, о котором говорили в вашей группе. Вы не поверили мне и немедленно решили использовать второй канал. Палчинский, зачем он к вам приходил?
Радист несколько мгновений судорожно думал, поворачивая голову то к одному, то к другому из присутствующих, и сказал, обращаясь к Грушко:
— Да, он приходил за этим.
— Дурак, — хладнокровно бросил Надеин.
Его увели. Палчинский смотрел то на Грушко, то на Потапова, будто хотел спросить что-то.
— В вашем положении, Палчинский, самое лучшее — говорить всю правду до конца. — Грушко подвинул к радисту стопку бумаги: — Садитесь к столу и пишите все, что знаете о Кумлеве. И о себе не забудьте.
Вскоре после того, как Палчинский дал свои показания, дом на Чугунной улице был окружен. Операцию нельзя было откладывать до темноты, и, кроме того, Палчинский сообщил, что Мигунов и Чепцов с часу на час должны уйти обратно.
Оперативная бригада блокировала дом со стороны Полюстровского проспекта и Литовской улицы, а также от железной дороги.
Чугунная улица днем была пустынна. Люди были видны около здания больницы и дальше, у завода, а здесь, возле дома, где жил Кумлев, только изредка появлялись одинокие прохожие. Но и это сильно затрудняло скрытное окружение дома — тем, кто блокировал дом с боков, пришлось по-пластунски пробираться, прячась за сугробами и соседними домами.
Мигунов и Чепцов ждали Кумлева и были очень встревожены тем, что он вчера не вернулся. Решили, что ему пришлось заночевать у радиста.
Было уже десять часов утра. Если Кумлев сейчас не принесет приказа Акселя начинать диверсии, они сегодня же вечером уйдут через фронт. Лыжи приготовлены, под матрацами лежат чистые маскировочные халаты. Вчера весь день разрабатывали маршрут — они пройдут сколько можно вдоль Большой, а затем Средней Невки, в районе Старой Деревни сойдут на лед Финского залива, удалятся подальше от берега, чтобы потом выйти к нему уже в расположении финских и немецких войск. И оттого, что они приняли твердое решение, настроение у обоих было приподнятое. Чепцов зажарил сало, достал из буфета водку, и они выпили за успех похода.
— А наш Павел Генрихович все ждет у моря приказа, — засмеялся Чепцов. — Давай-ка еще по одной…
В двенадцать часов десять минут, когда все участники операции заняли свои места, из-за угла Литовской улицы на Чугунную вышли Потапов и Грушко. Оба они: один большой, с широкими плечами, другой — щупленький, в очках — выглядели, как исправные пригородные мужички с Карельского перешейка — в добротных полушубочках-поддевках, в подшитых кожей валенках, на голове — финские треухи. У Грушко в руках была толстая ольховая палка. Навстречу им со стороны Полюстровского проспекта вышел Прокопенко. Это был житель городской — в пальто с каракулевым воротником, в кожаной шапке с каракулем. Их движение навстречу друг другу было рассчитано по минутам, — когда Потапов и Грушко свернут к дому на Чугунной, Прокопенко будет только приближаться, но затем он тоже свернет к дому. И вслед за ними туда устремятся все остальные участники операции.
Когда постучали, Мигунов пошел открывать. Чепцов убрал со стола еду.
— Кто там?
— Нам нужен Павел Генрихович.
— Его нет дома…
— А как же быть, мы продовольствие привезли? — спросил за дверью низкий мужской голос.
— Откройте, — шепотом сказал Чепцов. — Он ждал продовольствие.
Это был очень напряженный момент в операции. Если бы дверь не открыли, дом пришлось бы брать штурмом, к этому все было готово.
Но дверь открылась…
Потапов и Грушко вошли в дом и по-крестьянски остановились у двери, сняв шапки. Сильно пахло жареным салом.
— А где же хозяин? — подозрительно спросил Потапов и оглядел комнату. — Как же он мог уйти, если было условие, что мы приедем…
— И вам он ничего не поручил? — спросил Грушко недовольно и встревоженно. — Как же так?
Вопросы нужны были только для того, чтобы хорошенько сориентироваться. Прокопенко уже подходил к двери.
Откинув полу поддевки, Грушко поднял автомат:
— Руки вверх! Быстро!
Мигунов бросился к постели, где под подушкой лежал пистолет, но его опередил Потапов. Чепцов поднял руки и застыл с открытым ртом. Вбежал Прокопенко, а за ним еще двое оперативников. Мигунова держали Потапов и Грушко…
Входили новые люди, по заснеженной улице пробиралась к дому тюремная машина…
Немецких агентов отвезли на Литейный и начали допрашивать. Мигунов молчал. Он только назвал свое имя и сказал, что делает это исключительно для того, чтобы конец его пути отразился в каких-нибудь архивах.
— Я попросил бы не затягивать дело… — добавил он и, низко опустив голову, замолчал. Его сухощавое породистое лицо с глубокими морщинами, с плотно стиснутыми губами выражало крайнюю степень решимости.
Чепцов немного пришел в себя и начал говорить. Никто еще не задавал ему вопросов, но он громко сказал:
— Я давно ненавижу большевиков, и вашу революцию, и все, что она породила! Доживете до весны, и вас вздернут на столбы! — продолжал он, задыхаясь на каждом слове. — Немецкая армия уже сжала свой кулак, смертный приговор вам произнесен! За это стоит умереть. Я жалею…
— А ну-ка, хватит ораторствовать! — Грушко грохнул кулаком по столу. — Показания давать будете?
После очных ставок с Кумлевым и Палчинским Чепцов стал давать показания. Он очень хотел жить, этот русский, пришедший на родную землю сеять смерть, чтобы затем возвыситься над полумертвой Россией…
Аксель очень скоро понял, что в Ленинграде произошел провал. Он немедленно радировал о случившемся Канарису, но никаких объяснений или выводов в его сообщении не было. Он знал, что шеф абвера не будет особенно поражен случившимся, регулярные сообщения о делах группы должны были подготовить его к этому.
Но Канарису, больше чем кому бы то ни было, нужен умный ответ на вопрос: почему успех мадридской «пятой колонны» не повторился в Ленинграде?
Какая же причина главная? Аксель хотел бы прежде всего напомнить о том, что он писал про особый ленинградский патриотизм в своем меморандуме еще в тридцать девятом году. Но он на первое место поставит все-таки не это. Здесь приводится мысль Канариса о том, что большевики искалечили русский народ, надломили его психику, лишили его индивидуальности, директивный коллективизм уничтожил личность. Шеф однажды сказал все это Акселю, и, хотя, признаться, полковник тогда не понял всего практического смысла данного вывода Канариса, это не имело существенного значения. Важно, что в самом начале анализа нынешней ситуации Канарис натолкнется на собственную мысль.
Дальше нужно говорить об особом ленинградском патриотизме и об особой любви к этому городу всех советских людей. И, конечно, обязательно напомнить, что сам Аксель писал об этом в своем давнем меморандуме.
Следует подчеркнуть также, что блокада и ее последствия не сломили жителей города, а умелая пропаганда большевиков использовала все трудности жизни для усиления ненависти населения к немецкой армии. После этого вести вербовку в вооруженные отряды «пятой колонны» было почти невозможно. Почти? Просто невозможно, и все… Можно вспомнить о грубой и неумной пропаганде на Ленинград ведомства Геббельса: сочинение примитивных листовок, дурацкий пригласительный билет на бал в «Асторию» по случаю вступления в город немецких войск. Сейчас это прозвучит для Геббельса просто скандально.
Спокойно и не торопясь Аксель обдумывал свое положение, когда наконец пришел из Берлина ответ по поводу диверсионного удара по Ленинграду.
«Предложение несвоевременно. Указанное действие должно находиться в тесной связи с действиями армии, само по себе оно ничего не дает».
Еще через четыре дня Аксель получил радиограмму, которая предлагала ему передать имущество и штаты группы в «Абвер-команду-104» полковнику Шиммелю.
Спустя неделю утром Аксель вошел в кабинет Канариса, держа в руке папку с обстоятельным и самым подробным анализом ленинградской операции.
Канарис, как всегда, встретил Акселя так, будто они виделись только вчера и сегодня его офицер зашел по какому-то рядовому служебному делу.
— Как чувствуете себя? — спросил он, приглашая Акселя садиться.
— Отлично. Если говорить о чисто физическом состоянии.
— Как выдерживали морозы?
— Плохо. Но всегда помнил, что нашему солдату еще тяжелее, это помогало.
Канарис понимающе кивнул. Аксель положил на стол папку:
— Здесь все данные… анализ… выводы.
— Прекрасно. Я ознакомлюсь и приглашу вас, — сказал Канарис и стал разглядывать свои руки.
Аксель хотел уже встать, но Канарис задержал его и, глядя черными узкими глазами на папку, спросил:
— Там есть о последнем предложении диверсий?
— Нет, ни слова, я решил… — начал Аксель.
— Вы правильно решили, — перебил Канарис и подвинул к себе папку. — Идите отдыхайте. Вся война еще впереди. Я позову вас…
Генрих Гиммлер — Адольфу Гитлеру
Из личной записки,
адресованной в главную квартиру фюрера
с грифом «Одна копия» [9].
«29 января 1942 года.
Пишу Вам, все еще находясь под впечатлением совещания у Вас и Ваших слов о том, что устранение миллионов низшей расы, которые размножаются, как черви, никогда не оплатит пролитой на войне благородной немецкой крови.
Сколько в этом высокой и преданной любви к нации, какое высокое чувство ответственности за ее судьбу. Но Ваши слова — и ключ к действию всех нас. Между тем это простое, лежащее в основе основ понятие еще недоступно иным людям, занимающим высокие посты в рейхе. Оброненные Вами слова, что «абвер не справился со многими из своих задач», подводят итог затянувшимся разговорам и недоумениям о методах нашей работы на Востоке.
Главной бедой абвера мне видится трафаретность мышления его руководителей. В начатую Вами новую эпоху истории нельзя прошлое делать образцом для настоящего. Мы говорим — партизанские банды в нашем восточном тылу надо поголовно истреблять. Абвер, ссылаясь на свои успехи во Франции, засылает в банды своих людей, которые должны постепенно (история подождет!) разложить банды изнутри. Вместо действия в стиле эпохи — трафарет. Очень рельефно это видно в действиях абвера на фронте группировки «Север» с главной целью — Ленинград. Иодль, по Вашему высокому поручению, еще в октябре 1941 года издает специальное распоряжение для командующего группой «Север», определяющее принципиальный характер всех наших действий [10].
Гл. квартира фюрера
7.X.41 г.
С 123
Верховное главнокомандование
вооруженных сил № 44
1675/41 тайн. канц. начальника штаба
(отд. Л/I опер.)
ВЕРХОВНОМУ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕМУ АРМИИ
(Операт. отд.)
Фюрер снова решил, что капитуляция Ленинграда, а позже Москвы не должна быть принята даже в том случае, если она была бы предложена противником.
Моральная правомерность этого мероприятия ясна всему миру. Если в Киеве взрывы мин замедленного действия создали величайшую опасность для войск, то еще в большей мере надо считаться с этим в Москве и Ленинграде. О том, что Ленинград заминирован и будет защищаться до последнего человека, сообщило само русское радио.
Следует ожидать больших опасностей от эпидемий. Поэтому ни один немецкий солдат не должен вступать в эти города. Кто покинет город против наших линий, должен быть отогнан назад огнем.
Небольшие неохраняемые проходы, делающие возможным выход населения поодиночке для эвакуации во внутренние районы России, следует только приветствовать. И для всех других городов должно действовать правило, что перед их занятием они должны быть превращены в развалины артиллерийским огнем и воздушными налетами, а население обращено в бегство.
Недопустимо рисковать жизнью немецкого солдата для спасения русских городов от огня, точно так же как нельзя кормить их население за счет германской родины.
Хаос в России станет тем больше, а наше управление и использование оккупированных восточных областей тем легче, чем больше население городов Советской России будет бежать во внутренние области России.
Эта воля фюрера должна быть доведена до сведения всех командиров.
По поручению начальника штаба
Верховного командования
вооруженных сил ЙОДЛЬ.
Итак, ни о какой капитуляции города не может идти и речи. Немецкому солдату нечего делать в городе. Недопустимо рисковать жизнью немецкого солдата для спасения подобных городов от огня. Нельзя кормить их население за счет германской родины. Все абсолютно ясно. Однако я располагаю точными сведениями, что в том же октябре прошлого года абвер обещал фон Леебу в помощь его армиям восстание в городе и затем создал для этого специальную службу. Зачем это делается? Ссылаются на успехи полка «Бранденбург-800» — опять прошлое и опять трафарет. Но объективно получается, что делается это в противовес продуманной тактике ведения войны. Более того — разве в случае успеха, отдав город во власть восставших, это не означало бы спасти приговоренный Вами город и его население и переложить заботу о них на плечи Германии, осложнить все дело на северо-востоке? И наконец, как это увязать с Вашей мыслью о цене германской крови и о червях низшей расы?..»
Дальнейшая часть письма уже не имеет отношения к нашей теме, и нам сейчас важно узнать одно: как они думали тогда о Ленинграде, какую готовили ему судьбу…
Попков рассказал, что ему докладывали про архитектора Никольского. Голодный, сидит в своей замороженной квартире и рисует проекты арок, которые должны быть установлены на окраине Ленинграда. Под этими арками после победы будут проходить, возвращаясь домой, наши победоносные войска.
— А он случайно… не того? — спросил Кузнецов.
— Да нет… — ответил Попков. — У него были наши люди, говорят, человек в полной форме, ну, опух немного. Он сделал чуть ли не десять проектов — ведь он не знает, на каком входе в город будут строить его арку, а ему надо это знать точно, чтобы архитектурно увязать арку с тем местом.
И вдруг Кузнецов очень серьезно сказал:
— А в самом деле, где будет нужна арка? Откуда войдут в город возвращающиеся войска?
— А вы случайно… не того? — засмеялся Попков.
И тогда все стали смеяться.
Это было под Пулковом. Позади был виден Ленинград.
Они собрались задушить Ленинград, но город перехватил разбойничьи руки и стиснул их с железной, беспощадной силой. В середине января 1942 года фронт под Ленинградом посетил заместитель начальника отдела «Абвер-2» германской военной разведки и контрразведки полковник Эрвин Штольце. Результатом его поездки была служебная записка на имя начальника «Абвер-3» генерал-лейтенанта Бентивиньи. Среди причин «воцарившегося в войсках под Ленинградом духа апатии к высоким идеалам войны на Востоке» полковник указал и на такую: «Давняя близость города к солдатам передовых линий психологически стала вредной. Ошибкой прежнего командования была его санкция создавать военные кладбища в непосредственной близости от фронта. Сидеть в снегу, в холоде, имея за спиной доступное кладбище, а впереди недоступного противника в благоустроенных городских помещениях — фактор не вдохновляющий…»
В итоговом разделе записки полковник Э.Штольце предлагал решительно усилить «беспокоящие противника и обнадеживающие немецкого солдата» диверсии в ближнем и среднем тылу русских и в самом городе. «Абвер-2» занимался диверсиями, так что полковник предлагал меры только по своей специальности.
Работники особых отделов Ленинградского фронта вскоре почувствовали этот натиск. Почти каждую ночь то на одном, то на другом участке фронта возникали перестрелки: немцы вели отвлекающий артиллерийский и минометный обстрел наших позиций, и в это время где-нибудь поблизости через фронт шли их диверсанты. Этот тактический прием применялся неизменно, с чисто немецкой верой в святость любой инструкции. Диверсантов ловили, особисты производили первые допросы и отправляли диверсантов в город. Прибавилось работы и в доме на Литейном…
В аппарате НКВД не хватало опытных работников, и Потапова вернули в управление. Ему поручили допрос Кумлева, и, хотя за весь день резидент не ответил ни на один вопрос, Потапову была приятна даже одна лишь возможность говорить с врагом так, как с ним должен говорить чекист Николай Потапов. Ему доставляло удовольствие просто идти по сумрачному коридору служебного здания, разговаривать с товарищами о самых обыденных вещах, просто находиться среди них в казарменном помещении, где каждую минуту дребезжал телефон и кого-то вызывали «наверх».
Во втором часу ночи он спустился в общежитие и застал там полный разгром. Прогоревшая труба «буржуйки» обрушилась на постели, комнату заполнял едкий дым, все вскочили и, как привидения, суетились в дымной мгле, пытаясь поставить на место трубу.
Печку залили водой. Открыли дверь в коридор и дальше во двор — дым лениво потянулся на морозную улицу. Когда Потапов добрался наконец до своей койки и разделся, его позвали к телефону.
— Не лег еще? — спросил Грушко.
— Не успел — печку чинили, труба упала…
— Давай ко мне.
Он быстро оделся и, шагая через ступеньку и, казалось, не чувствуя усталости, стал подниматься наверх. Но на втором этаже пришлось остановиться, стало трудно дышать. «Пожалуй, не стоит спешить», — сказал он себе и пошел медленно.
— Есть новость, — встретил его Грушко. — Твой Кузьма Кузьмич мотал-мотал ребят Прокопенко, и знаешь, куда он их привел? На квартиру Палчинского. Первый раз он пошел туда под вечер, и ребята его упустили, до ворот довели, а там он как в воду канул. Но скоро вышел. На другой день он опять туда, а там — наши. Палчинский начисто отрицает свое знакомство с ним. Нужна очная, давай помоги. Их сейчас привезут…
Привели Палчинского. Он сидел посередине комнаты, глядя на Грушко воспаленными глазами, — радист не спал вторую ночь, все думал и решал, что нужно говорить на допросах. То, что он был радистом вражеского резидента, он признал, и это ему зачтется. Но разве этого мало, чтобы быть расстрелянным?
Он уже успел сказать неправду, показав, что был завербован Кумлевым незадолго до войны, и пребывал в состоянии непрерывного страха. Теперь он думал только о том, что Кумлев может в ответ рассказать о его настоящей роли в кронштадтском восстании и разоблачить как давнего немецкого агента. Тогда уж верная смерть.
Палчинский сидит прямо, не сводя глаз с Грушко, он в смятении и еще не знает, что говорить. Он чувствует, что в комнате есть кто-то еще, но боится оглянуться, чтобы посмотреть.
— Кто такой Кузьма Кузьмич Надеин? — спросил Грушко.
— Я уже говорил… Не знаю… абсолютно не знаю… — ответил Палчинский, отрицательно мотая головой.
— И вы его не видели?
— Мало ли кого видишь…
— Ну ладно. Поможем вам…
Грушко распорядился привести Надеина. Потапов подвинулся на диване ближе к шкафу — со света.
Надеина посадили против Палчинского.
— Вы знаете этого человека? — спросил Грушко.
— Да, это гражданин Палчинский.
— Вы его сегодня видите впервые?
— Нет. Вижу его второй раз.
— А он утверждает, что не знает вас. Палчинский, вы знаете этого человека?
— Не знаю… не знаю…
Грушко все-таки поспешил с очной ставкой и не продумал ее как следует.
Надеин, считая, что его выдал Палчинский, собирался рассказать следователю все, что он знал о радисте. И вдруг он видит, что Палчинский в его аресте явно не виноват и даже не выдал, зачем он к нему приходил.
— Следовало бы уточнить, — сказал Надеин. — Кроме фамилии, я об этом человеке ничего не знаю.
— Зачем же вы дважды к нему приходили?
— Я не хотел бы отвечать на этот вопрос, но, поскольку наши встречи окончились безрезультатно; я скажу: мне сказали, что у гражданина Палчинского можно приобрести сало.
— Вы говорите неправду, — сказал Потапов.
Надеин повернул голову, узнал Потапова и внимательно посмотрел на него.
— Я именно так и думал, — сказал он негромко без удивления.
— Палчинский был у вас тем самым вторым каналом связи с немцами, о котором говорили в вашей группе. Вы не поверили мне и немедленно решили использовать второй канал. Палчинский, зачем он к вам приходил?
Радист несколько мгновений судорожно думал, поворачивая голову то к одному, то к другому из присутствующих, и сказал, обращаясь к Грушко:
— Да, он приходил за этим.
— Дурак, — хладнокровно бросил Надеин.
Его увели. Палчинский смотрел то на Грушко, то на Потапова, будто хотел спросить что-то.
— В вашем положении, Палчинский, самое лучшее — говорить всю правду до конца. — Грушко подвинул к радисту стопку бумаги: — Садитесь к столу и пишите все, что знаете о Кумлеве. И о себе не забудьте.
Вскоре после того, как Палчинский дал свои показания, дом на Чугунной улице был окружен. Операцию нельзя было откладывать до темноты, и, кроме того, Палчинский сообщил, что Мигунов и Чепцов с часу на час должны уйти обратно.
Оперативная бригада блокировала дом со стороны Полюстровского проспекта и Литовской улицы, а также от железной дороги.
Чугунная улица днем была пустынна. Люди были видны около здания больницы и дальше, у завода, а здесь, возле дома, где жил Кумлев, только изредка появлялись одинокие прохожие. Но и это сильно затрудняло скрытное окружение дома — тем, кто блокировал дом с боков, пришлось по-пластунски пробираться, прячась за сугробами и соседними домами.
Мигунов и Чепцов ждали Кумлева и были очень встревожены тем, что он вчера не вернулся. Решили, что ему пришлось заночевать у радиста.
Было уже десять часов утра. Если Кумлев сейчас не принесет приказа Акселя начинать диверсии, они сегодня же вечером уйдут через фронт. Лыжи приготовлены, под матрацами лежат чистые маскировочные халаты. Вчера весь день разрабатывали маршрут — они пройдут сколько можно вдоль Большой, а затем Средней Невки, в районе Старой Деревни сойдут на лед Финского залива, удалятся подальше от берега, чтобы потом выйти к нему уже в расположении финских и немецких войск. И оттого, что они приняли твердое решение, настроение у обоих было приподнятое. Чепцов зажарил сало, достал из буфета водку, и они выпили за успех похода.
— А наш Павел Генрихович все ждет у моря приказа, — засмеялся Чепцов. — Давай-ка еще по одной…
В двенадцать часов десять минут, когда все участники операции заняли свои места, из-за угла Литовской улицы на Чугунную вышли Потапов и Грушко. Оба они: один большой, с широкими плечами, другой — щупленький, в очках — выглядели, как исправные пригородные мужички с Карельского перешейка — в добротных полушубочках-поддевках, в подшитых кожей валенках, на голове — финские треухи. У Грушко в руках была толстая ольховая палка. Навстречу им со стороны Полюстровского проспекта вышел Прокопенко. Это был житель городской — в пальто с каракулевым воротником, в кожаной шапке с каракулем. Их движение навстречу друг другу было рассчитано по минутам, — когда Потапов и Грушко свернут к дому на Чугунной, Прокопенко будет только приближаться, но затем он тоже свернет к дому. И вслед за ними туда устремятся все остальные участники операции.
Когда постучали, Мигунов пошел открывать. Чепцов убрал со стола еду.
— Кто там?
— Нам нужен Павел Генрихович.
— Его нет дома…
— А как же быть, мы продовольствие привезли? — спросил за дверью низкий мужской голос.
— Откройте, — шепотом сказал Чепцов. — Он ждал продовольствие.
Это был очень напряженный момент в операции. Если бы дверь не открыли, дом пришлось бы брать штурмом, к этому все было готово.
Но дверь открылась…
Потапов и Грушко вошли в дом и по-крестьянски остановились у двери, сняв шапки. Сильно пахло жареным салом.
— А где же хозяин? — подозрительно спросил Потапов и оглядел комнату. — Как же он мог уйти, если было условие, что мы приедем…
— И вам он ничего не поручил? — спросил Грушко недовольно и встревоженно. — Как же так?
Вопросы нужны были только для того, чтобы хорошенько сориентироваться. Прокопенко уже подходил к двери.
Откинув полу поддевки, Грушко поднял автомат:
— Руки вверх! Быстро!
Мигунов бросился к постели, где под подушкой лежал пистолет, но его опередил Потапов. Чепцов поднял руки и застыл с открытым ртом. Вбежал Прокопенко, а за ним еще двое оперативников. Мигунова держали Потапов и Грушко…
Входили новые люди, по заснеженной улице пробиралась к дому тюремная машина…
Немецких агентов отвезли на Литейный и начали допрашивать. Мигунов молчал. Он только назвал свое имя и сказал, что делает это исключительно для того, чтобы конец его пути отразился в каких-нибудь архивах.
— Я попросил бы не затягивать дело… — добавил он и, низко опустив голову, замолчал. Его сухощавое породистое лицо с глубокими морщинами, с плотно стиснутыми губами выражало крайнюю степень решимости.
Чепцов немного пришел в себя и начал говорить. Никто еще не задавал ему вопросов, но он громко сказал:
— Я давно ненавижу большевиков, и вашу революцию, и все, что она породила! Доживете до весны, и вас вздернут на столбы! — продолжал он, задыхаясь на каждом слове. — Немецкая армия уже сжала свой кулак, смертный приговор вам произнесен! За это стоит умереть. Я жалею…
— А ну-ка, хватит ораторствовать! — Грушко грохнул кулаком по столу. — Показания давать будете?
После очных ставок с Кумлевым и Палчинским Чепцов стал давать показания. Он очень хотел жить, этот русский, пришедший на родную землю сеять смерть, чтобы затем возвыситься над полумертвой Россией…
Аксель очень скоро понял, что в Ленинграде произошел провал. Он немедленно радировал о случившемся Канарису, но никаких объяснений или выводов в его сообщении не было. Он знал, что шеф абвера не будет особенно поражен случившимся, регулярные сообщения о делах группы должны были подготовить его к этому.
Но Канарису, больше чем кому бы то ни было, нужен умный ответ на вопрос: почему успех мадридской «пятой колонны» не повторился в Ленинграде?
Какая же причина главная? Аксель хотел бы прежде всего напомнить о том, что он писал про особый ленинградский патриотизм в своем меморандуме еще в тридцать девятом году. Но он на первое место поставит все-таки не это. Здесь приводится мысль Канариса о том, что большевики искалечили русский народ, надломили его психику, лишили его индивидуальности, директивный коллективизм уничтожил личность. Шеф однажды сказал все это Акселю, и, хотя, признаться, полковник тогда не понял всего практического смысла данного вывода Канариса, это не имело существенного значения. Важно, что в самом начале анализа нынешней ситуации Канарис натолкнется на собственную мысль.
Дальше нужно говорить об особом ленинградском патриотизме и об особой любви к этому городу всех советских людей. И, конечно, обязательно напомнить, что сам Аксель писал об этом в своем давнем меморандуме.
Следует подчеркнуть также, что блокада и ее последствия не сломили жителей города, а умелая пропаганда большевиков использовала все трудности жизни для усиления ненависти населения к немецкой армии. После этого вести вербовку в вооруженные отряды «пятой колонны» было почти невозможно. Почти? Просто невозможно, и все… Можно вспомнить о грубой и неумной пропаганде на Ленинград ведомства Геббельса: сочинение примитивных листовок, дурацкий пригласительный билет на бал в «Асторию» по случаю вступления в город немецких войск. Сейчас это прозвучит для Геббельса просто скандально.
Спокойно и не торопясь Аксель обдумывал свое положение, когда наконец пришел из Берлина ответ по поводу диверсионного удара по Ленинграду.
«Предложение несвоевременно. Указанное действие должно находиться в тесной связи с действиями армии, само по себе оно ничего не дает».
Еще через четыре дня Аксель получил радиограмму, которая предлагала ему передать имущество и штаты группы в «Абвер-команду-104» полковнику Шиммелю.
Спустя неделю утром Аксель вошел в кабинет Канариса, держа в руке папку с обстоятельным и самым подробным анализом ленинградской операции.
Канарис, как всегда, встретил Акселя так, будто они виделись только вчера и сегодня его офицер зашел по какому-то рядовому служебному делу.
— Как чувствуете себя? — спросил он, приглашая Акселя садиться.
— Отлично. Если говорить о чисто физическом состоянии.
— Как выдерживали морозы?
— Плохо. Но всегда помнил, что нашему солдату еще тяжелее, это помогало.
Канарис понимающе кивнул. Аксель положил на стол папку:
— Здесь все данные… анализ… выводы.
— Прекрасно. Я ознакомлюсь и приглашу вас, — сказал Канарис и стал разглядывать свои руки.
Аксель хотел уже встать, но Канарис задержал его и, глядя черными узкими глазами на папку, спросил:
— Там есть о последнем предложении диверсий?
— Нет, ни слова, я решил… — начал Аксель.
— Вы правильно решили, — перебил Канарис и подвинул к себе папку. — Идите отдыхайте. Вся война еще впереди. Я позову вас…
***
Генрих Гиммлер — Адольфу Гитлеру
Из личной записки,
адресованной в главную квартиру фюрера
с грифом «Одна копия» [9].
«29 января 1942 года.
Пишу Вам, все еще находясь под впечатлением совещания у Вас и Ваших слов о том, что устранение миллионов низшей расы, которые размножаются, как черви, никогда не оплатит пролитой на войне благородной немецкой крови.
Сколько в этом высокой и преданной любви к нации, какое высокое чувство ответственности за ее судьбу. Но Ваши слова — и ключ к действию всех нас. Между тем это простое, лежащее в основе основ понятие еще недоступно иным людям, занимающим высокие посты в рейхе. Оброненные Вами слова, что «абвер не справился со многими из своих задач», подводят итог затянувшимся разговорам и недоумениям о методах нашей работы на Востоке.
Главной бедой абвера мне видится трафаретность мышления его руководителей. В начатую Вами новую эпоху истории нельзя прошлое делать образцом для настоящего. Мы говорим — партизанские банды в нашем восточном тылу надо поголовно истреблять. Абвер, ссылаясь на свои успехи во Франции, засылает в банды своих людей, которые должны постепенно (история подождет!) разложить банды изнутри. Вместо действия в стиле эпохи — трафарет. Очень рельефно это видно в действиях абвера на фронте группировки «Север» с главной целью — Ленинград. Иодль, по Вашему высокому поручению, еще в октябре 1941 года издает специальное распоряжение для командующего группой «Север», определяющее принципиальный характер всех наших действий [10].
Гл. квартира фюрера
7.X.41 г.
С 123
Верховное главнокомандование
вооруженных сил № 44
1675/41 тайн. канц. начальника штаба
(отд. Л/I опер.)
ВЕРХОВНОМУ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕМУ АРМИИ
(Операт. отд.)
Фюрер снова решил, что капитуляция Ленинграда, а позже Москвы не должна быть принята даже в том случае, если она была бы предложена противником.
Моральная правомерность этого мероприятия ясна всему миру. Если в Киеве взрывы мин замедленного действия создали величайшую опасность для войск, то еще в большей мере надо считаться с этим в Москве и Ленинграде. О том, что Ленинград заминирован и будет защищаться до последнего человека, сообщило само русское радио.
Следует ожидать больших опасностей от эпидемий. Поэтому ни один немецкий солдат не должен вступать в эти города. Кто покинет город против наших линий, должен быть отогнан назад огнем.
Небольшие неохраняемые проходы, делающие возможным выход населения поодиночке для эвакуации во внутренние районы России, следует только приветствовать. И для всех других городов должно действовать правило, что перед их занятием они должны быть превращены в развалины артиллерийским огнем и воздушными налетами, а население обращено в бегство.
Недопустимо рисковать жизнью немецкого солдата для спасения русских городов от огня, точно так же как нельзя кормить их население за счет германской родины.
Хаос в России станет тем больше, а наше управление и использование оккупированных восточных областей тем легче, чем больше население городов Советской России будет бежать во внутренние области России.
Эта воля фюрера должна быть доведена до сведения всех командиров.
По поручению начальника штаба
Верховного командования
вооруженных сил ЙОДЛЬ.
Итак, ни о какой капитуляции города не может идти и речи. Немецкому солдату нечего делать в городе. Недопустимо рисковать жизнью немецкого солдата для спасения подобных городов от огня. Нельзя кормить их население за счет германской родины. Все абсолютно ясно. Однако я располагаю точными сведениями, что в том же октябре прошлого года абвер обещал фон Леебу в помощь его армиям восстание в городе и затем создал для этого специальную службу. Зачем это делается? Ссылаются на успехи полка «Бранденбург-800» — опять прошлое и опять трафарет. Но объективно получается, что делается это в противовес продуманной тактике ведения войны. Более того — разве в случае успеха, отдав город во власть восставших, это не означало бы спасти приговоренный Вами город и его население и переложить заботу о них на плечи Германии, осложнить все дело на северо-востоке? И наконец, как это увязать с Вашей мыслью о цене германской крови и о червях низшей расы?..»
Дальнейшая часть письма уже не имеет отношения к нашей теме, и нам сейчас важно узнать одно: как они думали тогда о Ленинграде, какую готовили ему судьбу…
Из ленинградского дневника
Работник Смольного рассказал мне чудесную историю. Вместе с А.А.Кузнецовым и П.С.Попковым[11]он ездил на передний край. С наблюдательного пункта командира полка они просматривали линию фронта, а потом в землянке беседовали с командирами полков. Перед отъездом у командира дивизии выпили по «ворошиловской норме», закусили моченым сухарем и говорили о героизме ленинградцев.Попков рассказал, что ему докладывали про архитектора Никольского. Голодный, сидит в своей замороженной квартире и рисует проекты арок, которые должны быть установлены на окраине Ленинграда. Под этими арками после победы будут проходить, возвращаясь домой, наши победоносные войска.
— А он случайно… не того? — спросил Кузнецов.
— Да нет… — ответил Попков. — У него были наши люди, говорят, человек в полной форме, ну, опух немного. Он сделал чуть ли не десять проектов — ведь он не знает, на каком входе в город будут строить его арку, а ему надо это знать точно, чтобы архитектурно увязать арку с тем местом.
И вдруг Кузнецов очень серьезно сказал:
— А в самом деле, где будет нужна арка? Откуда войдут в город возвращающиеся войска?
— А вы случайно… не того? — засмеялся Попков.
И тогда все стали смеяться.
Это было под Пулковом. Позади был виден Ленинград.