И пухлые пальцы Полти впились в лодыжки Джема.
   — Чувствуешь, бастард, чего или нет?
   Джем чувствовал. Тупую, но вполне ощутимую боль. Руки Полти поползли выше, к бедрам Джема, потом к ребрам и плечам. Ему было ужасно больно, и боль была острой, а не тупой, как в ногах. Он знал, что потом будет весь в синяках. А рыжий мучитель ходил и ходил вокруг стула Джема и противно усмехался:
   — А так? А вот тут? Ну, говори, что чувствуешь?
   Джем крепко сжал зубы. Мальчишка был сильный, намного сильнее его. Но Джем не собирался кричать. Он ни за что не закричит.
   — Ты калека, урод! Вонючий гнилой урод!
   И тут кто-то взвизгнул.
 
   — Нет! Я не желаю его видеть!
   — Племянница, да ты что? Мне стыдно за тебя!
   Досточтимый Воксвелл вошел в комнату Элы. Умбекка, вздохнув, обернулась от кровати, на которой сидела Эла, гневно сверкая глазами. Но Умбекка знала: долго сопротивляться Эла не сможет.
   — Может быть, немножечко снотворного?
   — О, конечно! — воскликнула Умбекка, округлив глаза. Добродетельный Воксвелл крабьей походочкой подошел к кровати с неизменной своей кривой улыбочкой. Распустил завязки кожаного мешка и принялся там ковыряться. Звякали пинцеты, ножнички и ножи. В мешке у Воксвелла было полным-полно всякой всячины: коробочек с порошками и пилюлями, бинтов и примочек, кожаных ремешков, мотков шпагата, скомканных носовых платков, просыпанного табака, каких-то нюхательных порошков, волос и перхоти. Наконец, покопавшись среди всего этого хлама, лекарь выудил из мешка маленькую липкую бутылочку с притертой пробкой. Он поднес бутылочку к губам, зубами вытащил пробку. Послышался звонкий хлопок. Наполнив ложку темной, похожей на желчь жидкостью, лекарь поднес ее к губам Элы. Жидкость скользнула в рот, и Эла без сил упала на подушку.
   — Моя женушка называет это питье «сонной патокой», — сообщил лекарь.
   Противно хохотнув, лекарь отступил назад, к своей подруге-толстухе. Умбекка улыбалась. Впереди был приятный вечер у камина. Погода стояла премерзкая. Небо заволокли низкие мрачные тучи, дороги развезло и припорошило мокрым снегом. Лекарь явно не будет торопиться домой.
 
   — Ваганский карлик? Вот это да!
   Визгливый звук издала колесная лира. Со времени ухода ваганов прошло несколько месяцев, но Полти не забыл коротышку, сопровождавшего арлекина.
   Но увидеть его здесь — этого Полти никак не ожидал.
   Рыжий мальчишка шагнул к Варнаве, навис над ним. Джем с тревогой смотрел на них. Теперь он готов был закричать в любой миг, но все же сдерживался и молчал, онемев, как карлик. А Варнава играл, извлекая из колесной лиры странную, тягучую мелодию. Музыка, похожая на струйку дыма, наполняла альков, и казалось, что здесь, в этом мрачном каменном мешке, становится светлее.
   Полти обернулся и понял, что свет исходит не от окна, а от камина, вдруг разгоревшегося ярче и веселее. Полти сразу стало жарко, он расстегнул пуговицы на вороте рубашки. Пот побежал со лба, из-под курчавых рыжих волос. Полти попятился к занавесу, стремясь уйти от жара.
   И вот тут-то Полти увидел нечто необычайное.
   Все это время мальчик-калека сидел на стуле, не шевелясь, словно манекен, одетый в черный костюм. Полти знал, что на большее Джем не способен. Но оказывается, ему не стало жарко, как Полти, хотя пламя в камине разгоралось все яростнее. Наверное, калека медленно умирал и уже не чувствовал боли. Может, он и не закричал поэтому, хотя Полти щипал его немилосердно, тыкал в него пальцами и бил.
   И вдруг, окутанный облаком музыки карлика, мальчик-калека встал на ноги — плавно, спокойно. Его ноги, еще мгновение назад искореженные, страшные, вдруг необъяснимым образом распрямились. Безо всякого напряжения и страха Джем пересек комнату и подошел к камину. Там он опустился на колени и бесстрашно сунул руку в пламя.
   И не закричал.
 
   — Добродетельный Воксвелл, хотите печенья?
   — О, как вкусно. Ваша служанка просто кудесница!
   — Нирри? О нет, досточтимый Воксвелл. Это я пекла.
   — О моя добрая госпожа! Тысячу извинений.
   К губам лекаря прилипли крошки. Мягкие пальцы коснулись пухлой руки хозяйки, погладили ее. Они сидели рука об руку у огня, и лекарь подвинулся поближе к Умбекке. Их окутало облако смеха и звон чайных ложек. Эла, окутанная облаком совсем другого свойства, слышала их приглушенные голоса, казавшиеся ей жужжанием пчел, кружащихся у нее над головой.
   — Великое возрождение веры, вы говорите?
   — Мне так сообщили.
   — Эрцгерцог?
   — О, бедная моя племянница…
   Затем разговор превратился в сплошное жужжание. Вдруг голос Умбекки прозвучал громче и резче:
   — Сколько она протянет?
   И снова жужжание.
   В эти холодные месяцы после ухода Тора здоровье Элы с каждым днем становилось все хуже и хуже. То ли она сильно простудилась, то ли затосковала после исчезновения брата, а может быть, ее губило ожидание вестей о зензанской войне.
   Нечего было и ждать, что Эла поправится. Это было бы противоестественно. Она боролась с болезнью, боролась изо всех сил, но что-то внутри у нее сломалось, жизнь уходила из нее по каплям еще с тех пор, как закончилась Осада.
 
   Сколько же времени это продолжалось?
   Взмокший Полти в ужасе смотрел на калеку. Тот встал, медленно повернулся и торжественно протянул Полти сокровище, вытянутое из горящего камина.
   На ладони у Джема лежал раскаленный докрасна уголек.
   Уголек лежал у Джема на ладони и не обжигал его, а глаза мальчика горели жарче углей. Он смотрел на своего врага победно, торжествующе.
   Это было чудо.
   Или фокус.
   И все это время странная, преследующая музыка заполняла комнату, но Джем на самом деле не трогался с места. Он тоже был зрителем этого маленького пугающего спектакля. Он смотрел то на ловкие руки карлика, снующие по клавишам колесной лиры, то на мокрого от испарины Полти, то на свой призрак, умевший ходить и ухитрившийся сунуть руку в огонь и не обжечься.
   Вспышка.
   Еще вспышка.
   И тут неожиданно призрак Джема сжал горячий уголек в пальцах, и уголек исчез.
   У Полти закружилась голова.
 
   — Сколько протянет? Это трудно сказать.
   — Они пытаются встретиться?
   — Да. Пытаются.
   Сознание Элы было отуманено зельем. Прежде чем она уснула окончательно, ей вдруг показалось, что ее жизнь всегда и была такой, что все слова, которые она когда-либо слышала, звучали вот так: словно монотонное жужжание насекомых, бессмысленно снующих туда-сюда. Ее словно окутало какой-то пеленой, и хотя эта пелена казалась Эле легкой, непрочной, как паутина, руки ее так ослабли, что у нее не было сил даже поднять их. Паутина не отпускала ее. Порой она вдруг отлетала, и тогда Эла дышала полной грудью, но сейчас, когда внешний мир сковал ледяной холод сезона Агониса, паутина, окутывавшая Элу, стала прочнее и толще.
   Она стала похожа на зелье.
   Липкое, сонное зелье.
 
   А потом Полти увидел, что мальчик-калека опять сидит на стуле с высокой прямой спинкой, как ни в чем не бывало.
   Как будто ничего не было.
   Но ведь было!
   Музыка все звучала, и Полти вдруг охватило отчаяние, похожее на резкую тошноту. Он шагнул к камину. Взметнулось золотистое пламя. В глубине Полти увидел большой уголек. Наверняка тот самый, который схватил калека. Наверняка!
   Но как он смог?
   Этого Полти не знал, он знал другое: он тоже должен схватить этот уголек. Пламя обжигало жаром брови, ресницы, волосы. Ему казалось, что его щеки поджариваются. Полти сунул руку в огонь. Боль оказалась так сильна, что у него даже не хватило сил закричать. Он даже руку не сразу отдернул.
   А потом все кончилось.
   Толстяк Полти отскочил от камина с диким воплем, бросился к занавесу и попытался потушить загоревшийся рукав рубахи. А потом он убежал, и Джем остался наедине с Варнавой.
   Он знал: рыжий мальчишка больше никогда не явится к нему.
 
   — О, как славно. Действует замечательно, правда?
   Умбекка подошла к изголовью кровати Элы. Досточтимый Воксвелл стоял рядом с ней. Племянница Умбекки крепко проспала весь вечер.
   — Бедняжка Эла. Ей так больно. Вот бы ей подольше спать.
   — Подольше и… почаще?
   — Друг мой, вы часто упоминали об опасности кровоизлияния. А бедняжка Эла порой так волнуется, что…
   Тут тетка была права. Эла яростно, но тщетно пыталась удержаться от падения в темные бездны недуга, готовые поглотить ее в любой миг. Иногда она плакала. Иногда проклинала судьбу. Иногда вставала с постели и отказывалась ложиться. Тогда Эла ходила из угла в угол по своей комнате, не обращая внимания на увещевания тетки, да и не только по комнате — она выходила в коридоры, а там было так холодно… И в конце концов падала в обморок. Тогда снова нападала лихорадка, и все попытки тетки вылечить Элу приводили к тому, что здоровье несчастной только ухудшалось. Умбекка очень надеялась на снотворное — может быть, оно поможет бедняжке Эле смириться с судьбой.
   Толстуха улыбнулась и высказала эту мысль вслух.
   — Гм-м, — протянул досточтимый Воксвелл, поскреб подбородок и нахмурил брови. Когда он заговорил, в голосе его звучала твердость. — Надеюсь, вы понимаете, госпожа моя, что подобные снадобья должны применяться только… изредка? Последствия превышения дозировки могут быть весьма серьезны. Думаю, вы все понимаете, мне и не стоило напоминать.
   Лекарь взял мешок. Сгущались сумерки. Ему было пора возвращаться домой.
   Красные щеки Умбекки стали еще краснее.
   — Конечно, досточтимый, у меня и в мыслях не было… И она проводила лекаря до лестницы.
 
   — Варнава, как это вышло? — поинтересовался Джем позже, после того, как они с карликом сыграли партию в зензанские шахматы.
   Но карлик, конечно, ничего не ответил ему. Он встал на колени у кровати Джема и запустил на полу волчок.
   Джем не сводил глаз с волчка. Он смотрел и смотрел на него. Камин жарко пылал. За узким окном-бойницей падал снег.
 
   — Досточтимый, я не уверена… — проговорила Умбекка.
   — Наш храм разрушается! — выкрикивал лекарь. — Быть может, настанет Возрождение, а быть может, и нет! Но мы, те, кто еще хранит веру предков, должны собираться, елико возможно, на общую молитву! Только так мы сможем пережить эти смутные времена!
   Они стояли под аркой перед выходом во внутренний двор замка. Лекарь, уже надевший перчатки и обмотавший шею длинным шарфом, возился с пуговицами широченного плаща.
   Падал легкий снежок, и костлявая клячонка лекаря, запряженная в обшарпанную карету, сильно дрожала от холода и переступала с ноги на ногу. Стефель держал вожжи. Нос его от мороза покраснел. Мальчишка, сын лекаря, уже сидел в повозке. Вид у него был напуганный, он время от времени постанывал.
   — Госпожа моя, думайте о своей вере, не забывайте, — вещал тем временем Воксвелл. — Ирион ушел с богоугодного пути. К счастью, король красномундирников свержен. Однако зараза распространяется. Откройте глаза, посмотрите вокруг! Долго ли еще ждать того времени, когда и вы отступитесь?
   Эти слова лекарь повторял постоянно. Но до сегодняшнего дня Умбекка относилась к излияниям Воксвелла с известной долей сомнений. Она в свое время дала обет. Она исполняла свой долг. А сейчас, озабоченно нахмурившись, она следила за тем, как лекарь достает из кармана плаща шерстяную шапку. Почему-то Умбекке пришло в голову, что и эту шапку, перчатки и шарф давным-давно связала жена досточтимого Воксвелла — тощая, болезненная особа. И от этой мысли толстухе Умбекке почему-то вдруг стало невыразимо больно.
   Стефель кашлянул и сплюнул.
   — Когда мы с вами видимся, — продолжал лекарь, — мы чувствуем, как важна наша вера. Но нужно, чтобы как можно больше людей присоединилось к нам. Нас должно стать больше, хотя, безусловно, дело не только в том, сколько нас. Добрая госпожа, если бы на наших собраниях появились вы, то, без сомнения, вы бы стали нашей путеводной звездой.
   Стефель задумчиво изучал свой плевок на булыжной мостовой. Полти помимо воли тоже уставился на плевок. Слюна в сумерках, на скользких камнях казалась каким-то живым существом. Но через несколько мгновений колеса повозки раздавят это существо. Стефелю, наверное, будет жалко. А Полти — ни капельки.
   Повозка заскрипела, когда лекарь, отдуваясь, взобрался на козлы.
   — Через два дня — Чернолуние. Прислать за вами карету, добрая госпожа?
   Умбекка потупилась, прикусила губу. Долг. Обет. Но все же… вероятно, собрания, проводимые досточтимым Воксвеллом, помогли бы ей уверовать еще глубже, чем она веровала теперь?
   «О, даже не знаю, досточтимый Воксвелл», — могла бы ответить Умбекка, но учтиво кивнула, а лекарь уже ударил вожжами свою несчастную клячу.
   Карета покатилась к воротам.
   Полти стонал. Только потом, когда они добрались до дома, он сказал отцу о том, что случилось с ним в замке. Он отлично знал, что скажет отец. «Ты сунул руку в огонь? Ну и тупица же ты, Тисси!» — завопит отец и заставит мальчишку спустить штаны.
   Шлеп!
   Шлеп!
   А потом у «Тисси» начнется жар.
 
   Не на шутку растревоженная, Умбекка вернулась в замок и, дойдя до лестницы, поежилась. Как она замерзла! А Нирри еще свечи не зажгла! В окне мерцал тусклый огонек. Умбекке стало так одиноко, так одиноко! Эла все еще спала. Гость ушел.
   Но на маленьком столике у изголовья кровати Элы стояла бутылочка с притертой пробкой, которую лекарь как бы забыл забрать с собой.

ГЛАВА 16
БЕЛАЯ ДОРОГА

   — Варнава! Посмотри!
   Радости мальчика не было предела. Он сидел на стуле замысловатой конструкции, оснащенном колесами. Колеса вертелись, и Джем быстро ехал по коридору. Колеса были обиты железными ободами и оглушительно грохотали по каменному полу. Руки Джема вертели колеса, он ехал все быстрее и быстрее и кричал от радости. Его светлые волосы развевались за спиной и отливали золотом в лучах солнца, проникавшего сквозь узкие оконные проемы.
   Вспышка!
   Вспышка!
   Как это было замечательно! Мальчик и карлик находились далеко от покоев Элы, в заброшенном западном крыле главной башни замка, где Варнава обнаружил зал с ровным полом, веками полировавшимся подметками вельмож и прислуги. Он чудом избежал последствий Осады. Сюда на падали ядра, горящие факелы и камни. Здесь располагалась Длинная галерея, протянувшаяся под низким сводчатым отштукатуренным потолком. Дальняя стена была увешана потемневшими от времени портретами в тяжелых золоченых рамах. Одни портреты остались нетронутыми. Другие были изрублены саблями.
   Для катавшегося по галерее Джема лица на портретах сливались, он их не различал.
   Он ездил и ездил из конца в конец. Он закрыл глаза. Он был готов вот так ездить вечно.
   Галерея заканчивалась лестничным пролетом.
   — Ой! — вскрикнул Джем и судорожно вцепился в ободья колес. Испуганно открыл глаза. Снова помчался вперед. Далеко позади захлопал в ладоши карлик. Потом затопали маленькие ножки, карлик торопился к мальчику-калеке.
   — Варнава! — воскликнул Джем. — Я еще никогда не ездил так быстро!
   Карлик весело кивал. Запела колесная лира. «Я тоже никогда так быстро не бегал», — казалось, говорил карлик своей музыкой, а Джем смеялся. Лицо его мудрого товарища светилось гордостью.
 
   Это карлик разыскал чудесный стул. Тянулись месяц за месяцем. Мрачный сезон Короса сменился сезоном Вианы, а коротышка, не расстававшийся со своей колесной лирой, обшаривал пустующие помещения замка и раскрывал тайну за тайной. Всякий раз из своих странствий он возвращался с несметными сокровищами, брошенными при поспешном отъезде герцога. Резные подсвечники, гравированные кубки, щит с гербом Эджарда Алого, кинжал с рукоятью, украшенной драгоценными камнями, кольчуга, изъеденный молью колпак, отороченный темным блестящим мехом. Калейдоскоп, в котором можно было увидеть чудесные узоры из цветных стеклышек. Книги в кожаных переплетах с потрескавшимися корешками. Фигурки зверей — деревянные и тряпичные, набитые соломой. Столько всякой всячины! И конечно, Джем ужасно завидовал своему другу. Все найденные Варнавой сокровища Джем любовно размещал у себя в комнате, но ему так хотелось самому побродить по замку и что-нибудь найти!
   И вот как-то раз карлик притащил откуда-то инвалидное кресло, забытое в кладовке в одной из верхних комнат замка. С этого дня Джем стал отправляться с Варнавой в Длинную галерею.
 
   Жизнь в замке очень переменилась с тех пор, как сюда явился карлик, мать Джема спала все чаще и дольше, а Умбекка все чаще куда-то исчезала. Все говорила про какой-то долг, про какие-то обеты. В дни Канунов, предшествовавшие новым фазам луны, если на дорогах было не слишком много снега, приезжала карета, посланная за Умбеккой досточтимым Воксвеллом, и она уезжала. Поначалу она отсутствовала по нескольку часов, потом стала пропадать на несколько дней. А в последние, самые холодные дни года — время, которое эджландцы называли Праздником Агониса, тетка Элы не была дома, начиная с Канунов, и вернулась только тогда, когда завершился год 997с и миновало первое Чернолуние нового года. Племянница ничего не говорила тетке. Она весь сезон проспала, словно принцесса из старой сказки. Нирри ухаживала за ней, как могла. Вечно пьяный Стефель слонялся из кухни в конюшню и обратно. Джем все больше и больше времени проводил в обществе карлика.
   Варнава стал первым настоящим другом Джема. Джем понимал, что с того мгновения, когда он впервые увидел карлика — в тот день, когда проснулся в постели матери и, моргая спросонья, изумленно посмотрел на удивительного гостя, началась новая эра в его жизни. Они с Варнавой стали неразлучны, и мальчик, вспоминая о том, как жил раньше, удивлялся тому, как же он мог обходиться без Варнавы.
   Варнава спал на матрасике рядом с кроватью мальчика, обняв колесную лиру, с которой не расставался даже ночью. Джем просыпался под звуки странной музыки. Морщинистое лицо карлика, его мудрые глаза встречали мальчика. Поначалу, еще до того, как Варнава нашел замечательный стул с колесами, он показывал мальчику разнообразные сценки и фокусы, пантомимы, играл с ним в азартные игры, а потом наступало время для игр тихих, спокойных.
   Карлик брал кусочек какого-то камня, который мог писать, но при этом, казалось, не укорачивался, и выводил им на каменных плитах стен кружки, прямые линии и волнистые, а Джем, пребывая в полной уверенности, что это — магические знаки, старательно перерисовывал их под наблюдением карлика. Далеко не сразу Джем понял, что друг учит его буквам. Потом, извлекая из заброшенных кладовых предмет за предметом, карлик стал показывать Джему, что означают сочетания букв: сморщенное яблоко, мертвый жук, потрескавшаяся чашка.
   Джем учился быстро.
   Варнава весело хлопал в ладоши.
   И еще — они замечательно ели! Карлик, быстро работая короткими ножками, сновал в кухню и обратно и приносил своему маленькому другу все, что бы тот ни пожелал, и хотя Нирри возмущалась тем, что карлик вторгается в ее вотчину, отказать ему она ни в чем не могла. Ведь раньше она только и делала, что стряпала для сварливой Умбекки, но теперь она предавалась кулинарии с новой страстью, и ее пирожные, кексы и печенье становились все пышнее и вкуснее. Она извлекла с дальних полок оставшиеся после матери кувшины и миски и с увлечением что-то толкла в ступке и взбивала деревянной ложкой, закатав рукава. С какой любовью она смотрела на то, как карлик с аппетитом уплетает приготовленные ею лучшие тарнские пирожные, окунув их предварительно в миску со сливками!
   Карлик буквально очаровал Нирри.
   — Знаешь, это неправда, будто он разговаривать не умеет, — призналась как-то раз Нирри отцу. — Он улыбается. Хмурится. Глазами ворочает. Пальцем вот так показывает, руками разводит. А как на лире играет — заслушаешься!
   Отец Нирри только недовольно ворчал в ответ.
   Порой в холодные вечера в сезон Короса Нирри поднималась наверх и приходила в комнату к юному хозяину и карлику, садилась, что-то шила и слушала, зачарованная, странные звуки, издаваемые колесной лирой. Лира так чудесно блестела в отсветах жаркого пламени камина! Нирри, сидевшая за рукоделием, опустив глаза, чувствовала, как на нее накатывают волны глубокой, но сладкой печали. Иногда на ее глаза набегали слезы.
   Она перестала шаркать ногами. Носом шмыгать стала тихо-тихо, почти бесшумно. Казалось, дивная музыка как-то умиротворила ее. Сидя втроем, карлик, служанка и Джем не слышали завывания ветра за стенами замка, не слышали, как он свистит в трещинах и пустотах, в выбоинах, оставленных каменными ядрами.
   Джем кутался в теплое одеяло и наслаждался компанией. Мелодии Варнавы заставляли его думать о будущем, о жизни, которая его ожидала — таинственной, загадочной. До прихода Варнавы мальчику казалось, что его жизнь стоит на месте, не движется. Джему казалось, что он навсегда останется ребенком и будет жить в замке с матерью и двоюродной бабкой.
   Теперь он понимал, что так будет не всегда.
 
   Среди сокровищ, добытых Варнавой во время странствий по замку, была поблекшая картина в потрескавшейся раме. На картине была изображена дорога — широкая и белесая, убегавшая среди холмов куда-то далеко-далеко, непонятно куда. Часто по вечерам после чая Джем рассматривал картину. Ему ужасно хотелось узнать, куда ведет эта дорога.
   Мелодии, которые играл карлик, чем-то напоминали эту дорогу. Они тоже вились и исчезали в непонятной дали. Музыка убаюкивала мальчика, он впадал в дремоту, и ему казалось, что он шагает по этой дороге, летит над ней, словно камешек над водой. И перед тем, как крепко уснуть, Джем представлял, что где-то впереди его ждет Тор — спокойный, улыбающийся. Тор говорил: «Ну, скорее, Джем, давай скорее!» Но потом мальчик думал о том, что далеко по этой дороге ему не уйти. И тогда Джему становилось грустно, и, засыпая, он думал о своем будущем с тоской и болью.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 17
КРУГ ПОЗНАНИЯ

   В мире царило ледяное белое безмолвие. Снег лежал толстым слоем и на высоких стенах замка, и на могильных плитах кладбища, и на просторной деревенской лужайке. Крыши домов и ветви деревьев обледенели. Реку сковало льдом. Наступил самый мрачный сезон года, и солнце днем светило всего несколько часов. Тишина повисла над деревней, словно карающая десница.
   — Эй! Ваганское отродье!
   Ката отпрыгнула от поленницы. Днем, пока было светло, она бродила по деревне и воровала дрова, сложенные на задних дворах. Она уже успела собрать большую охапку.
   Ката бросила дрова и побежала.
   — Мерзкая воровка!
   Какое-то время женщина гналась за ней, потом, ругаясь, отстала.
   Не смогла догнать ваганку.
   Ката спряталась за сугробом. Она дрожала от холода. Отец говорил ей, что любой сезон для чего-то нужен в природе, но как же она ненавидела сезон Короса! Она ненавидела и свою меховую одежду. Мех колол и щипался, словно тело Каты отказывалось носить его. В холодное время отец одевался в шубу из медвежьей шкуры, а у Каты шубка была из кроличьей и заячьей шерсти. Девочка называла эту одежду «погребальным саваном» и с радостью бы отказалась от нее, но стоило ей сбросить шубу, как пронизывающий холод заставлял ее снова одеться. Для Каты носить шубу из шкурок зверей казалось воровством, и теперь, когда черно-белое безмолвие сковало мир, ей казалось, что она платит за это воровство. В теплое время года Ката была принцессой Диколесья, а в холода принцесса становилась рабыней. Как она страдала из-за того, что не могла свободно гулять по лесу! Приходилось торчать в пещере до конца сезона Короса. Даже у очага отец и дочь кутались в меха и питались кореньями и высушенными ягодами. Только в те дни, когда не валил снег, отец отпускал Кату погулять, будто держал ее на поводке и в прямом, и в переносном смысле. «Девочка, не уходи далеко», — наставлял Кату Вольверон. «Девочка, возвращайся поскорее», — говорил он, пока Ката натягивала варежки и мокасины. Потом девочка отправлялась на поиски мха, ягод Короса или хвороста.
   Она не рассказывала отцу о том, что ходила в деревню.
   Ката посмотрела на небо. Небо выглядело зловеще и хмуро. Вот-вот мог пойти снег, а она растеряла дрова, собранные за день. И не собрала ничего, кроме горстки черных, горьких семян. Ката вскочила и побежала к лесу, продираясь сквозь колючие кусты на опушке.
   Но вдруг она остановилась на бегу и упала в снег.
   Голоса.
   — Не надо, Полти! Я больше не хочу!
   — Давай, Боб, лови!
   — Не могу!
   — Да вот он! Лови же!
   — Ой!
   Что-то упало.
   — Да ты как баба, Боб!
   Ката раздвинула замерзшие ветки и выглянула. Мальчишки возвращались из леса и приближались к тому месту, где она спряталась. Они толкались и наклонялись к земле, играя в какую-то странную игру. Изо рта у мальчишек валил пар, их голоса гулко разлетались в морозном чистом воздухе. Ката крепко сжала губы. Взгляд девочки метался. Что-то было не так, как раньше. Ребят стало меньше. Раньше их было столько, сколько пальцев на руке у Каты. А теперь впереди шли только двое, а еще двое отстали. Кто из них кто, понять было трудно, так как все были одеты в толстые меховые полушубки. Ката узнала только жирного и тощего. Двое отставших шли рядышком. Что-то случилось.
   Но вели себя ребята как обычно.
   — Давай, Боб. Твоя очередь бросать!
   — Не хочу, Полти!
   — Давай, давай же!
   Мальчишки перебрасывались каким-то тяжелым предметом. Только сейчас, когда мальчишка по кличке Боб наклонился и подобрал то, чем они швырялись, Ката поняла, что это такое. Уже повалил хлопьями снег, стало плохо видно. Но Ката успела разглядеть кровавый след на снегу, тянувшийся за компанией деревенских ребят. И еще она увидела, что двое отставших ребят несли длинную суковатую палку.